Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 23 страниц)

Вместо ответа Твердохлебов снова полез в карман телогрейки, вынул четвертинку бумаги и положил на стол рядом с банкой тушенки.

– Что это? – спросило Лыков.

– Это рапорт. Прошу снять меня с должности комбата и перевести рядовым штрафного батальона, – спокойно ответил Твердохлебов.

– Это мне, – Харченко потянулся к бумаге, но Лыков остановил его руку:

– Не дури, Василь Степаныч. Я представление на тебя собрался писать. Чтоб тебе звание майора вернули, к ордену представили, а ты тут кочевряжиться вздумал, как… барышня разобиженная. – Лыков хмурился, постреливал глазом в сторону Харченко.

– Нет… я не барышня… Я не хочу больше людей на бессмысленный убой посылать…

– Во-о как, – многозначительно протянул Харченко. – А вы говорите, товарищ генерал, к ордену его… погоны вернуть… А тут новое политическое дело нарисовывается.

– Да погоди ты! – уже разъярился генерал Лыков. – Ты у нас мастер дела рисовать!

– А ну вас! – махнул рукой начальник разведки и выпил содержимое своего стакана, закусив тушенкой из банки, – в подобные разговоры он предпочитал не вступать.

– Забери, – приказал генерал и пальцем указал на рапорт. – Или он заберет, – Лыков кивнул в сторону Харченко, – и будет тебе новый трибунал.

– По долгу службы я обязан… – И начальник особого отдела вновь потянулся к бумаге, и вновь Лыков задержал его руку и еще раз приказал:

– Забери.

Твердохлебов помедлил и забрал листок со стола.

– Вот и молодец, – вздохнул генерал и поднял стакан с самогоном. – А теперь давайте выпьем за день рождения начальника разведки нашей славной дивизии. Пить до дна. Чтоб жизнь его была долгой, а все остальное приложится.

И все, в том числе и Твердохлебов, подняли стаканы и чокнулись с Аверьяновым, торопливо наполнившим свой стакан.

– Служить под вашим началом, товарищ генерал, большая честь для меня! – улыбнулся Аверьянов и лихо выпил, выдохнул с шумом.

Выпил и Твердохлебов, но закусывать не стал, сидел, будто окаменев. Аверьянов снова наполнил стаканы и встал:

– Позвольте, товарищи командиры, этот тост поднять за здоровье вождя всех трудящихся, за нашего отца родного, великого товарища Сталина.

И все тоже встали и молча выпили. Остался сидеть один Твердохлебов.

– Ты чего это, Василь Степаныч? – хмурясь и нюхая кусок хлеба, спросил генерал Лыков.

– Так мне не налили, – усмехнулся Твердохлебов.

Лыков, Харченко и Телятников грозно уставились на Аверьянова, и тот испуганно забормотал:

– Ах, черт, как же это я? Неужто просмотрел? Прошу прощения… – Он хотел было налить Твердохлебову, но тот рукой накрыл стакан:

– Дорого яичко ко Христову дню…

– Н-да… – многозначительно кашлянул Харченко. – Нарываешься, гражданин комбат.

Твердохлебов поднялся, козырнул Лыкову:

– Разрешите идти, гражданин генерал?

– Иди, Твердохлебов…

Твердохлебов вышел, в блиндаже повисла тишина. Аверьянов сопел огорченно – день рождения был испорчен вконец. Все курили, старались не смотреть друг на друга.

– Что ж, – вздохнул начштаба Телятников, – переживает человек…

– Да пошел ты, знаешь, куда?! Макаренко! – грохнул кулаком по столу генерал. – Он один переживает, а все другие дубы бесчувственные! У меня под Сталинградом дивизия целиком полегла – так мне что, пулю в лоб пустить надо было?! Это война, мать вашу, а не пасхальные кулачные бои! – Генерал налил себе в стакан, залпом выпил. – Переживает он… На то они и штрафники, чтоб ими в первую очередь жертвовали! Цацкаться с ними прикажете?

– Уголовщина и нечисть политическая… – вовремя ввернул особист Харченко.

– При чем тут это? – поморщился начштаба. – Товарищ Рокоссовский тоже был арестован и… сидел… И не только он… Зачем так, Остап Иваныч?

– А вот так, Иван Иваныч! Не надо Рокоссовского трогать! И других преданных партии и родине славных командующих! А я про всякое отребье говорю! Которого я во сколько навидался! – Харченко чиркнул себя ладонью по горлу. – Каждый день говно по дивизии разгребаю!

– Так уж много у меня в дивизии говна? – зло уставился на него генерал Лыков.

– Хватает, товарищ генерал, – отрезал Харченко.

– Ты вот что, майор… ты хоть и из особого отдела, но позорить гвардейскую дивизию я не позволю. У меня тоже, знаешь, и до тебя особисты были… и не чета тебе…

– Прошу прощения, товарищ генерал, за резкость. Сорвалось… У меня этот Твердохлебов как кость в горле.

– Почему ж так? – вдруг спросил начштаба Телятников.

– А вот чую врага, а доказать не могу! – Харченко налил в стакан, выпил, пальцами взял пару ломтиков сала, кусок хлеба, принялся жевать с мрачным видом.

– А я тебе тоже начистоту – вот любого комбата у себя в дивизии снял бы, а на его место Твердохлебова поставил, – резко ответил генерал Лыков.

– Он майор, он и полк потянет, – добавил Телятников.

– Может, за мой день рождения выпьем, товарищ генерал? – несмело предложил начальник разведки Аверьянов.

– Пили уже. Ты что, Жуков? По двадцать тостов за тебя произносить надо? – насупился Лыков и позвал громко: – Анохин! Тащи аккордеон!

Из полумрака возник ординарец Анохин, вихрастый тощий паренек лет двадцати трех, с инструментом в руках.

– Давай мою… любимую… – с мрачным видом приказал генерал.

Анохин присел на табурет рядом со столом, медленно растянул меха аккордеона, пробежался пальцами по клавишам, откашлялся и медленно повел мелодию высоким чистым голосом:

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах…

…Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на пленах, —

подхватил генерал, и следом за ним запели остальные.

Бродяга к Байкалу подходи-и-ит,

Рыбацкую лодку берет,

Унылую песню заводи-и-ит,

Про родину что-то пое-е-ет… —

пел густой хор штрафников в блиндаже.

Кто лежал, подостлав под себя шинель или телогрейку, кто сидел, обняв колени и уткнувшись в них подбородками. Мелькали в полумраке огни самокруток, сквозь сизый дым только лица белели пятнами, только остро блестели глаза.

Отец твой давно уж в могиле

Сырою землею зарыт,

А брат твой давно уж в Сибири,

Давно кандалами гремит… —

мрачно гремел хор обреченных, отверженных людей…

Светлана с Савелием сидели на заднем дворе полевого госпиталя, где были свалены бочки из-под горючего, разбитые снарядные ящики, большие баки с грязными бинтами и окровавленной одеждой. В маленьком дощатом сарайчике была прачечная. Рядом двое санитаров на козлах пилили тощие бревна, третий колол поленья на чурки и относил их внутрь сарайчика, где горела печь, – дым клубами валил из широкой трубы на крыше.

Савелий декламировал с чувством:

Перерывы солдатского боя

Переливами песен полны,

За гармоникой бредят тобою

Загорелые руки войны…

– Хватит, – остановила его Светлана.

– Что, не нравится?

– Не знаю… красиво… только на войне все не так. Почему это у войны загорелые руки?

– Это же поэзия! – расстроился Савелий. – Как ты не понимаешь?

– Загорелые руки войны… – повторила Светлана и хихикнула, прикрыв рот ладошкой.

Савелий и Светлана укрылись за пустыми бочками из-под солярки. Разговаривать приходилось под визг пилы, стук топора и громкие голоса санитаров и санитарок. Отсюда им было видно, как санитар вынимал из большого бака связки грязных бинтов с заскорузлыми пятнами крови, складывал их в тележку, потом вез в сарайчик.

– Бинты тоже стирают? – спросил Савелий, глядя на санитара.

– Не хватает, вот и стирают, потом отглаживают и скатывают, – ответила Светлана. – Сам видел, сколько раненых каждый день поступает – ужас. А наступление начнется – тогда вообще простыни на бинты резать будут… А ты говоришь… – Девушка снова хихикнула.

– Это поэт говорит.

– Болтун твой поэт. Небось войны и в глаза не видел… А может, это ты написал, Савка, а? – Девушка игриво толкнула его плечом в плечо. – А стыдно стало – ты на поэта сваливаешь?

– Я? Да ты что? Я так никогда не сумею!

– Федя, гляди, гимнастерка какая! Офицерская! Тебе в самый раз будет… – долетел до них голос санитара, который доставал из ящика окровавленную одежду:

– Ага, я возьму, а после хозяин выздоровеет и за ней придет, – отозвался другой санитар.

– Не придет, – ответил первый. – Вон две дырки – аккурат напротив сердца, заштопать – раз плюнуть… Так берешь гимнастерку, Федор?

– Дай-ка померяю… – Санитар Федор взял гимнастерку, примерил к своим плечам. – В самый раз. Ладно, заберу.

Из сарая-прачечной выглянула распаренная санитарка, закричала:

– Федор! Дрова давай! Печка гаснет! А ты чего вылупился? Давай одежу! Щас загружать будем! Сидят тут, прохлаждаются! – И дверь в сарай с грохотом захлопнулась.

Федор торопливо потащил в сарай вязанку дров, его напарник, поплевав на ладони, покатил тачку с окровавленной одеждой.

– Вот и вся война… – грустно вздохнула Светлана. – А ты – «загорелые руки…»

– Хватит тебе… – примирительно пробурчал Савелий.

– Когда тебя выписывают?

– На днях должны… – Он похлопал ладонью по ноге. – Как новенькая.

– И что, опять в штрафбат?

– Не знаю, что там в особом отделе решат…

Вечером хмурый особист листал дело Савелия.

– Цукерман?

– Так точно, гражданин майор.

– Молодой, грамотный, десятилетку кончил, в МГУ поступил… Как твой факультет называется?

– Геологический, гражданин майор.

– Добровольцем пошел, хотя броня была… Что ж с тобой делать-то, Цукерман, ума не приложу.

– А что со мной делать?

– В штрафной батальон обратно пойдешь…

– Значит, ранение в зачет не пошло?

– Пошло, пошло, но больно мало ты в штрафбате пробыл. А проступок у тебя серьезный. – Майор закурил папиросу. – Откуда у студента-добровольца такое зверство, а? Измолотить человека чуть не до полусмерти.

– Антисемита, – подал голос Савелий.

– Ты на офицера руку поднял! – повысил голос майор. – Святая святых в армии нарушил – поднял руку на старшего по званию!

– Антисемита… – упрямо повторил Савелий.

– Н-да-а, вижу, ты так ничего и не понял… – вздохнул майор. – Ладно, свободен…

Зато другим посетителем особист был доволен.

– Ну, капитан, с тебя магарыч, – Мрачный майор даже улыбался, глядя на вошедшего в комнату Вячеслава Бредунова. – Как раз пришли документы. Восстановлен в звании. Поздравляю.

– Спасибо, товарищ майор, – сдержанно улыбнулся в ответ Бредунов, – за магарычом дело не станет.

– И в другой раз поаккуратней надо, капитан.

– Простите, не понял, товарищ майор.

– Ну, не всякий еврей… так сказать… жид… – Майор усмехнулся. – Легко отделался.

– Да с языка сорвалось, товарищ майор, больше не повторится.

В подвале каптерки мрачный одноногий санитар в черном халате и стоптанных сапогах выдал Савелию его вещевой мешок, сказал коротко:

– Здесь переодевайся.

Савелий стащил с себя штаны, рубаху и только достал из мешка свои кальсоны, как в каптерку влетела медсестра Светлана.

– Ну что? Куда тебя?

Савелий едва успел натянуть кальсоны до пояса, пожал плечами:

– Туда же… в штрафбат…

Громко хлопнув дверью, в каптерку ввалился бывший разжалованный капитан Бредунов. Он был явно навеселе.

– О! Вы тут свидания назначаете? Хорошее выбрали место! Эй, отец, шмотье мое давай!

Одноногий санитар, стуча деревянной култышкой, подошел к нему, взял бумажку и заковылял внутрь каптерки, проверяя на полках вещевые мешки.

– Что, тоже выписали? И куда? – весело спросил Бредунов.

– Штрафбат, – отводя взгляд, ответил Савелий.

– Прими мои поздравления, Савелий. Штрафбат – суровая, но полезная школа жизни. – Бредунов принял из рук санитара свой мешок. – Может, отметим это дело?

– Да пошел ты, – пробурчал Савелий, натягивая гимнастерку.

– Нехорошо отвечаешь, штрафник, – улыбнулся Бредунов. – Госпиталь кончился и все вернулось на круги своя – я восстановлен в звании и теперь снова капитан Красной Армии, и отвечать офицеру надо по уставу.

Савелий молчал, отвернувшись. И тут вмешалась Светлана.

– Пошли! – Она подхватила вещмешок Савелия, решительно взяла его за руку и повела из каптерки.

– Рядовой Цукерман, приказываю стоять! – рявкнул Бредунов, и Савелий инстинктивно остановился.

– Приказываю отвечать по форме, – не отставал Бредунов.

– Вам не стыдно? – Светлана загородила Савелия. – Чего издеваетесь? Я вот вашему начальству напишу, понятно? Узнаю, в какую часть вас направляют, и напишу! Как вы себя здесь в госпитале вели! Посмотрю, какой вы тогда капитан будете?

– Ого… – с тихим удивлением выдохнул Бредунов. – Везет тебе, Савелий, такая шикарная девушка за тебя заступается. Ладно, будь свободен, но постарайся больше на глаза мне не попадаться…

– Вы тоже, гражданин капитан, постарайтесь штрафникам на глаза не попадаться, – набравшись храбрости, ответил Савелий, но Светлана уже тащила его из каптерки:

– Пошли, пошли, нечего с ним разговаривать!

…И была у них ночь. Первая и последняя. Луна светила в окно, отражаясь в никелированных инструментах, лежавших на полках в стеклянном шкафчике, а рядом на жестком топчане лежали они, обнявшись и укрывшись простыней.

– Савушка… хороший мой… – горячо шептала Светлана. – Ты мне сразу-сразу приглянулся…

– А ты мне… – шептал в ответ Савелий. – Я тебя увидел – все стихи сразу забыл…

– Обними меня покрепче… еще… еще… Дай я тебя поцелую, Савушка… я тебя так хочу, так хочу… Мы ведь больше не увидимся.

– Почему? Обязательно увидимся.

– Я уже два года в полевом госпитале… было у меня трое парней… и никогда их больше не увидела. Один раз и – все… родной мой, как хочется тебя… как хочется…

Она стонала и плакала, и они исступленно целовались…

В коридоре послышались шаги, и вошла медсестра Галя, неся в руке зажженную керосиновую лампу. Она поставила лампу на стол открыла стеклянный шкафчик и стала отбирать инструменты. Услышав легкий шорох, покосилась на топчан, где под простыней замерли две фигуры.

– Светка, ты, что ль? – прошипела Галя.

– Я… – глухим голосом отозвалась Светлана.

– С кем это ты? С красавцем Ромео? С этим черненьким?

– С ним, с ним, – нервно отозвалась из-под простыни Светлана.

– Ничего, – ехидно улыбнулась Галя, складывая инструменты. – Совет вам да любовь…

И она вышла из комнаты, прикрыв дверь. Через секунду снова открыла:

– Не запирайтесь, я опять приду…

Фигуры под простыней задрожали, послышался приглушенный смех…

Начальник особого отдела Харченко просмотрел бумаги Бредунова, проговорил:

– Знаю, знаю про тебя, капитан, рассказали… Ты вот что, ты здесь язык свой попридержи, ладно? Второй раз точно в штрафбат угодишь.

– Я понимаю, товарищ майор.

– В рамочках уметь надо себя держать. Мало ли кто мне не нравится! Я ж не тычу каждому – жид пархатый, армяшка чернозадый, чурек копченый… Так что в рамочках, капитан, в рамочках – не порть мне картину социалистического интернационализма, понял?

– Так точно, товарищ майор! – Бредунов вытянулся, щелкнул каблуками сапог.

Из особого отдела он направился в блиндаж командира дивизии генерала Лыкова, отрапортовал с порога бравым голосом:

– Товарищ генерал, разрешите доложить?

– Давай, докладывай.

– Капитан Бредунов прибыл в ваше распоряжение! – Бредунов чеканным шагом подошел к столу, положил документы.

Лыков молча глянул на документы, вернул Бредунову, спросил:

– Как себя чувствуешь после ранения?

– Отлично, товарищ генерал!

– В полку Белянова ротного убило. Так что заступай на его место.

Шеренга вновь прибывших штрафников была длинной, и Твердохлебов в сопровождении Глымова медленно шел, вглядываясь в лица – совсем юные и постарше. Остановился напротив человека с волевым, жестким лицом.

– В каком звании служил?

– Майор Шилкин Сергей Викторович, командовал батальоном.

– Батальон, что ли, угробил?

– Да нет, с батальоном все в порядке. – Бывший майор отвел взгляд в сторону.

– А за что же тебя звания лишили и сюда отправили? Давай выкладывай, тут все свои, секретов нету.

– Женщину застрелил… – через силу ответил Шилкин.

– Ладно, после расскажешь. Примешь под начало роту.

– Есть.

А Твердохлебов шел дальше. Наткнулся на Савелия, усмехнулся:

– Ты опять тут? Я думал, за ранение вину тебе скостили.

– Никак нет, товарищ комбат, обратно в штрафные определили.

Твердохлебов пошел дальше, а Глымов задержался и, глядя в глаза Савелию, процедил:

– В другой раз за такое ранение самолично пристрелю…

Через пару шагов Твердохлебов встал напротив крепкого парня лет двадцати пяти. Из-под расстегнутого ворота гимнастерки виден был треугольник тельняшки.

– Ну, нам только морской пехоты не хватало. За что ж тебя, родимый?

– Да по пьянке… – усмехнулся морпех. – Пьяный за водкой с позиций ушел, а меня энкаведешники попутали. Пришили дезертирство.

– Звать как?

– Булыга Олег.

Ну, тут столько не попьешь, Олег. У нас с водкой плохо.

– Ищущий да обрящет, – бодро ответил Булыга, и в шеренге засмеялись.

– Ну, ну… ищи, может, и обрящешь… – Твердохлебов двинулся дальше.

– Фамилия?

– Балясин Юрий Григорьевич, капитан.

– Тебя за какие грехи?

– За трусость, – в глазах капитана таилась усмешка.

– Вроде непохоже, – тоже усмехнулся Твердохлебов.

– Высоту не взял, роту три раза в атаку подымал, на четвертый раз отказался.

– Так, так… знакомая история. – Твердохлебов нахмурился. – Ладно, не горюй, капитан, будешь здесь ротой командовать…

Твердохлебов отступил на три шага, окинул взглядом строй штрафников, прокричал:

– Только кровью вину свою вы сможете искупить! Повторять не буду! За трусость буду расстреливать на месте!

Уже вовсю расцветала весна сорок третьего. Пополненный новыми штрафниками батальон Твердохлебова шел на запад, месил грязь по широченной дороге. Мимо колонны проскакивали легковушки – трофейные «опель-капитаны» и «опель-адмиралы», «хорьхи» и «майбахи», «виллисы» и «газики», завывали, разбрызгивая грязь, полуторки, проревели несколько танков и тракторов, тянувших за собой тяжелые орудия, четверки изможденных лошадей тащили орудия полегче. Штрафникам то и дело приходилось уступать дорогу, идти по обочине. На себе несли всю амуницию, вплоть до станковых пулеметов – станины отдельно, стволы отдельно. Солнце было бледное, холодное и совсем не грело, и пасмурное небо висело низко над землей.

Твердохлебов шел вместе со всеми, утирал фуражкой взмокший лоб, бормотал, оглядываясь по сторонам:

– По Украине идем… обратно… дожил-таки… обратно по Украине…

– Че ты там все бормочешь? – спросил шагавший рядом Глымов.

– Да так… радуюсь…

– Хе, черт бы тебя… – крутнул головой Глымов. – Вторые сутки не жрамши, идем, едва ноги тащим, а он радуется… Чумовой ты все же человек, Василь Степаныч, не иначе как из зоопарка сбежал…

Несколько бойцов рассмеялись. А рядом слышался озорной голос:

– Генерал говорит перед строем: «Мне нужно десять добровольцев для выполнения опасного задания». И тут же один солдат выходит из строя, становится в сторонке. Генерал в гневе спрашивает: «Что это значит?» – «Не хочу мешать добровольцам», – отвечает солдат.

Последовал взрыв смеха. И тут же другой голос:

– На плацу полк выстроился. Прибывает генерал: «Здравствуйте, товарищи!» Полк отвечает: «Здравия желаем, товарищ генерал!» – «Что ж вы плац так засрали?» спрашивает генерал. А ему в ответ: «Ур-ра-а! Ур-р-а-а!»

И снова раздалось вокруг довольное ржание, и очередной голос заторопился выложить свой анекдот:

– Адъютант входит к генералу в кабинет и докладывает: «Товарищ генерал, кажется, кто-то хочет поговорить с вами». – «Что значит, кажется? Хочет поговорить или нет?» – сердится генерал. Адъютант отвечает: «Когда я снял трубку, кто-то произнес: “Это ты, старый, мудак?”»

И вновь все вокруг скорчились от смеха, и Твердохлебов не обиделся, только головой покачал:

– Ладно, братцы, хоть так развлекайтесь. – И вдруг сорвал фуражку, взмахнул ею над головой и закричал протяжно: – Братцы, по Украине иде-е-ем! На запад идем, братцы-ы-ы!

Вдали показался «виллис». Переваливаясь на ухабах и разбрызгивая грязь, он торопился навстречу колонне. Поравнявшись с бредущими солдатами, «виллис» затормозил. Майор в забрызганной грязью шинели встал в машине во весь рост, заорал:

– Здорово, штрафники!

– Здравствуй, здравствуй, хмырь мордастый! – звонко ответил чей-то голос в глубине колонны, и по рядам штрафников пробежал смех.

– Когда жратва будет, начальник?! – крикнул еще кто-то. – Вторые сутки на марше!

– Все будет, братцы, все будет! Комбата ко мне!

– Комбата! Комбата начальство требует! – покатилось по колонне.

К «виллису» протолкался Твердохлебов, козырнул:

– Командир штрафного батальона Твердохлебов.

– Иди сюда, комбат! Доставай планшетку, – майор присел в машине, свою планшетку с картой положил на колено. – Смотри! Вот городок Млынов, видишь?

– Ну вижу, гражданин майор.

– Десять верст отсюда по прямой. Танки прошли, фрицев дальше погнали, но в городке еще много их осталось и дерьма всякого – полицаи, власовцы, мать их. Твоя задача – прочесать весь городок и всю эту сволочь уничтожить. На все трое суток тебе. Там, в городке твоим уголовникам и жратва, и выпивка, и бабы! – майор коротко рассмеялся. – Все ясно?

– Ясно, гражданин майор.

– Об исполнении доложишь по рации в штаб дивизии. Да, пленных немцев сдашь смершам – они следом за тобой будут в городе. Часиков через пять, точно не знаю. Да они сами тебе по рации сообщат. Будь здоров. – Майор захлопнул свою планшетку, достал сложенный лист бумаги с печатью. – Держи – это письменный приказ тебе.

Твердохлебов спрятал приказ в планшетку, спросил:

– А много их там?

– Я что, считал, что ли? – осклабился майор. – На месте узнаешь, много или мало. – Майор сел, глянул на водителя:

– Давай, гони, Петро!

«Виллис» рванул вперед, обдав Твердохлебова и стоявших рядом солдат земляной жижей.

Колонна заволновалась:

– Куды приказали-то?

– Че, в атаку, что ль?

– Да нет, Млынов уже свободен. Видать, там еще фрицы бродят. Добивать надо.

– Млынов? Братцы, это ж мой город! – вскрикнул ротный Юрий Балясин. – У меня дом там, семья! Ну повезло так повезло! Хоть в церкви свечку ставь! Эй, комбат, что, правда, Млынов в десяти верстах? Туда идем?

– Туда, туда! Тебя там блинами кормить будут?

– Будут! Это ж моя родина! – расплылся в улыбке Балясин. – У меня дом там! Жена, две дочки, мать-старуха!

– Поздравляю! Повидаешься! Первым и поведешь свою роту в город.

Часа через три вошли в небольшой захолустный городок: дворы с палисадниками, приземистые двух– и трехэтажные дома, а то и простые хаты-пятистенки в три окошка на улицу. Наверное, до войны это был уютный городишко, но теперь он являл собой зрелище ужасающее. От большинства домов остались одни развалины или стены с обгоревшими черными окнами, а вокруг – вырубленные сады, выломанные заборы, перекопанные улицы. Здесь и там валялись расплющенные танками пушки, лежали трупы солдат – наших и немцев, чернели скелеты танков.

Цепи штрафников медленно шли по улочкам, держа наготове автоматы, заглядывали во дворы. Из палисадника неожиданно выскочила курица и с кудахтаньем побежала через дорогу. Кто-то из штрафников вздрогнул, дал длинную очередь – курица подпрыгнула и повалилась на землю. Перья полетели в разные стороны. Штрафник кинулся к ней, поднял, стал запихивать в вещевой мешок, бормоча:

– Питательный будет бульончик…

И в это время из полуразрушенного дома простучала автоматная очередь, и штрафник упал на дорогу, так и не успев запихнуть в мешок свою курицу.

Тут же трое бойцов, шедших по другой стороне улицы, бросились на землю и открыли огонь из автоматов. Потом один вскочил, перебежал дорогу и швырнул в окно дома гранату, потом еще одну – вслед за взрывами из окна повалил черный дым, а затем раздались громкие голоса:

– Сдаемся! Сдаемся!

Из-за дома показались двое немцев с поднятыми руками. Они вышли через вырубленный палисадник на улииу, бросили автоматы на землю и снова подняли руки.

Один из штрафников вскинул свой автомат, но другой остановил его:

– Черт с ними. А то после скажут – зверствовали, пленных убивали.

Обрывками веревок немцам связали за спинами руки и погнали по улице впереди себя.

Группа Глымова, шла по другой улице, так же настороженно оглядываясь по сторонам. Проходили один дом за другим, и все они были пусты.

– Куды ж народ-то подевался? – недоуменно спрашивал Глымов. – Неужто всех перебили?

– Да небось в леса разбежались… Как бои начались, так и разбежались… – отвечал Леха Стира. – Слышь, Петрович, может, сюда заглянем? Глядишь, пожрать разживемся? – Стира указал на обгоревший, но все же целый дом с порушенным палисадником.

Они вошли в палисадник и увидели труп немецкого солдата. Стира деловито обшарил у него карманы, извлек зажигалку, пачку сигарет:

– Покурим, Петрович, лафа!

Морской пехотинец Олег Булыга, Савелий Цукерман и еще человек семь бойцов шли по третьей улочке, узкой, заросшей кустами сирени.

– Ну, быть такого не может, чтоб во всем этом тухлом городишке самогонкой не разжиться, а, Савелий, как считаешь? – говорил Булыга.

– Не знаю… вообще-то где-то должна быть…

– Ты, Савелий, держись Булыгу, будешь сыт-пьян и нос в табаке.

– А я не курю, – усмехнулся Савелий.

– Я курю. Я… – торопливо вставил боец, шедший сзади них.

– Ни немцев не видать, ни жителей, тьфу, – сплюнул Булыга. – Щас бы поросеночка поймать… или курочку… С голодухи живот к спине прилип.

Булыга пригляделся к окнам небольшого домика в глубине палисадника, обернулся:

– Двигайте дальше, я догоню, – и нырнул в заросли сирени.

– Что там? – спросил Савелий, остановившись.

И еще один штрафник, молодой парень, остановился, вопросительно глядя на Савелия:

– Он чего, в дом пошел?

– Проверить хочет… – ответил Савелий.

Олег Булыга, держа автомат наперевес, вошел в дом, миновал сени и оказался в маленькой горнице. Никого. Только покосившийся, без одной ножки стол, разбитая посуда на полу, да какое-то тряпье разбросано в беспорядке. Булыга потянул носом воздух, вышел из дома, обогнул его, осторожно ступая.

Почти вплотную к дому стоял хлев для коровы и телят. И тут никого – лишь засохший навоз, сорванная калитка, остатки сена наверху, дырявая крыша.

И вдруг в сене кто-то зашевелился. Булыга вскинул автомат:

– Хенде хох! Вылазь, сучара, или стреляю.

– Не надо, дяденька… – раздался тонкий девичий голосок, и из сена выглянула девушка лет шестнадцати, в ситцевом платьице и черном суконном пиджачке.

– А ну, слазь! – скомандовал Булыга, направляя на нее автомат.

Девушка стала спускаться по шаткой лесенке. Булыга смотрел снизу вверх, видел мелькающие голые ноги, худые белые бедра, а дальше – тревожащая сладкая глубина. Булыга проглотил слюну, усмехнулся.

Девушка спустилась и стояла теперь перед ним, обсыпанная сеном, светловолосая, с яркими синими глазами и пухлыми, еще детскими губами.

– Как звать? – спросил Булыга, отводя автомат и придвигаясь ближе.

– Зоя…

– Родители где?

– Не знаю… как бой начался, все побегли кто куда… Может, в погребе хоронятся.

– Ишь ты какая… синеглазая… – Булыга погладил ее по острому плечу, по тонкой шее и вдруг обнял за талию, прижал к себе, стал целовать в губы, повалил на землю прямо у лестницы.

– Не надо, дяденька… ой, что вы делаете… ой, не надо… дяденька, миленький, не надо…

Девушка отчаянно сопротивлялась, кулачками била Булыгу в грудь, по лицу, но движения его были мощны и неумолимы, и девушка сдалась, тихо заплакала, простонала:

– О-о-ой… что ж вы делаете… о-ой…

Булыга часто, громко дышал, крепкий зад его, обтянутый зелеными галифе, поднимался и опускался, и пехотинец торопливо бормотал:

– Ну че ты, Зоя… ведь хорошо же, а? Хорошо, правда, Зоя… хорошо…

И в это время из-за дома вышел молодой штрафник, что остался ждать Булыгу вместе с Савелием. Он озирался по сторонам, глядел вверх и не видел лежавших в хлеву Булыгу и Зою. Но под ногой его громко хрустнула ветка, Булыга вздрогнул, схватил автомат, и, привстав над девушкой, дал короткую очередь. Боец охнул, схватился за живот, упал на колени и ткнулся лицом в землю.

Девушка пронзительно завизжала, вырвалась из-под Булыги и бросилась бежать за хлев, в огород.

Из-за угла выскочил Савелий, наткнулся на убитого, остановился.

Булыга с растерянным видом подошел к лежавшему на земле штрафнику, на ходу подтягивая штаны. Присел, перевернул бойца на спину. Остекленелые глаза его смотрели в небо.

– Ах ты черт, какая бодяга вышла… – пробормотал Булыга и, наклонившись к груди парня, послушал, бьется ли сердце. Разогнулся, взглянул на Савелия: – Готов…

– Как готов? Что готов? – бессмысленно спрашивал оглушенный Савелий. – Ты чокнулся, да? Что ты наделал, идиот! Ты же убил его!!

– Ну, тихо, тихо, – остановил его крики Булыга. – Не поднимай шухер… Я что, специально его, что ли? Выскочил, как черт из бутылки и – нарвался. Я же не видел… я сам испугался – подумал, немец… – Булыга рукавом утер пот с лица, трясущимися пальцами достал из пачки «Севера» папиросу, прикурил, ломая спички, жадно затянулся.

– Ты понимаешь, теперь трибунал будет? – сказал Савелий.

– Не будет никакого трибунала, – резко ответил Булыга, – если ты язык в задницу засунешь и будешь молчать, понял? А хоть слово вякнешь, я скажу, что это ты его…

– Как это я? – вконец оторопев, спросил Савелий.

– Очень просто, – усмехнулся Олег Булыга. – Обознался по неопытности и шлепнул своего.

– Ты… ты… – Савелий даже заикаться начал.

– Не психуй, Савелий, я сам нервный, – вновь усмехнулся Булыга. – Напоролись на фрицев в засаде – и погиб товарищ. Вот и вся байка! Ему теперь не поможешь – он все одно мертвый, так зачем живому жизнь портить? Я ж не нарочно… испугался, нервишки ни к черту… Мы с тобой кореша, Савелий, или так, здравствуй – до свидания?

Савелий молчал, опустив голову.

В глубине улицы послышалась стрельба, несколько раз рванула граната.

– Ладно, мотаем отсюда. Подмогни. – С помощью Савелия Булыга поднял за плечи мертвого штрафника, легко понес. Савелий подобрал автомат, потащился следом.