Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Глава вторая

Окопы были неглубокие, блиндажи накрыты тонкими бревнами в один накат. Внутри было тесно – посередине горела бочка, приспособленная под печку, на бочке стоял громадный, черный от копоти армейский чайник, и штрафники тянули из кружек кипяток, посасывая маленькие кусочки колотого сахара. Пот обильно стекал по щекам, капал с подбородков. Те, кто уже напился, смолили махру, пуская к низкому потолку густые струи дыма. И тянулись медленные обстоятельные разговоры.

– По всему видать, жратвы нынче уже не будет…

– Видать, так.

– Нет, ну че они в самом деле, шакалы? Солдата голодным оставлять!

– А ты не солдат, парень, до сих пор, что ль, не понял?

– А кто ж я, в гроб, в печенку мать?

– Штрафник.

– А штрафник не человек?

– С какой стороны поглядеть. Ежли помереть кажную секунду можешь, стал быть, человек. А вот во всем остальном – ты штрафник.

– И часто вас так с голодным брюхом оставляют?

– Случается…

– Давно в тишине живете?

– Давно – четвертый день… Это ж фрицевские позиции. Мы их пять ден отвоевывали. Кажный день по три раза в атаку ходили и обратно откатывались. Народу полегло – страсть.

Совсем близко прогремело подряд два взрыва. С бревенчатого наката посыпались мелкие комья земли. Новобранцы вздрогнули.

– Что это? – спросил кто-то.

– Мины взорвались, – спокойно ответили ему.

– Лихо воюет немец?

– Да уж не то что мы…

– А че ж вы так?

– А мы поглядим, какие вы будете аники-воины.

– Да нам еще и винтарей не дали… ничего не дали…

– Поутру дадут – за этим дело не станет.

– У нас винтари, а у них автоматы, они сытые, как племенные хряки, а мы от голодухи едва ноги таскаем. Из нас такие ж вояки, как из говна пуля…

– О-о, дядя, ты прям панихиду запел!

– Поглядим, милок, че ты через пару деньков запоешь.

Дверь в блиндаж отворилась, и ввалился Леха Стира с алюминиевой кружкой в руке.

– Эй, блатные и приблатненные! Слушок прошел, у вас кипяточек есть?

Сидевшие вокруг бочки посторонились, и Стира протиснулся к бочке, с трудом поднял с огня чайник с многочисленными вмятинами, налил полную кружку, поставил чайник на прежнее место и присел на корточки, стараясь быть поближе к огню. Потом выгреб из кармана телогрейки полную пригоршню кусков сахара, взял один кусок губами, отхлебнул кипятку и смачно захрустел. Остальные куски Стира сунул обратно в карман телогрейки.

– Где сахарком разжился, парень? – спросил один из штрафников, Иван Мордвинцев.

– Да там же, где и вы, дядя, – усмехнулся Стира. – Выдали сухим пайком.

– Нам-то вот по четыре кусочка выдали, а у тебя, я гляжу, полный карман, – Мордвинцев глянул на оттопыривающийся карман телогрейки Лехи.

– Кому в любви не везет, тому в карты фарт идет хороший. Перекинуться желающих нету?

– И давно тебе в любви не везет? – участливо поинтересовался другой штрафник, Егор Померанцев.

– Года не считал… – хрустя сахаром и отхлебывая кипяток, отвечал Леха.

– А как же ты… мужское дело справляешь? То есть с кем? Или сам с собой? Так сказать, наедине?

Сидевшие вокруг солдаты сдавленно захихикали.

– Ты в харю давно не получал, дядя? – зло ощерился Стира.

– Видал, грозится… – Померанцев обвел взглядом штрафников. – А чего я спросил-то? Одному-то и уютнее, и спокойнее, и про любовь говорить не надо. Нет, правда, братцы?

И «братцы» взорвались дружным хохотом.

– Остряк, твою мать, – выругался Леха и, поднявшись, стал пробираться к выходу.

Дверь в блиндаж снова распахнулась. Согнувшись, вошел Твердохлебов, едва не столкнувшись с Лехой Старой:

– А что, братцы, Баукин здесь?

– Здесь, – отозвался из угла Баукин.

– К нам подгребайся. – Твердохлебов уселся на лежавшее на земле полено поближе к горячей бочке, опять спросил: – А Глымов в наличии имеется?

Никто не отозвался. Твердохлебов обернулся к Лехе:

– Слышь, парень, поищи в другом блиндаже или в окопах Глымова.

– Ладно… – нехотя отозвался Стира, выбираясь из блиндажа.

Баукин между тем пробрался через вплотную сгрудившихся штрафников, сел напротив Твердохлебова, вопросительно уставился на него.

– Думаю тебя ротным назначить, товарищ Баукин. Ты как, не возражаешь?

– Раз назначите, значит, буду ротным, – ответил Баукин.

– Ну вот и хорошо, – скупо улыбнулся Твердохлебов.

– Там поглядим – хорошо или плохо, – тоже улыбнулся Баукин.

– А будет плохо – разжалуем.

– Само собой…

В блиндаж в сопровождении Стары ввалился Глымов, пригляделся к полумраку – по лицам штрафников проплывали отсветы огня из бочки, – спросил:

– Звали меня? Ты, что ль, комбат?

– Ага, я звал. Присаживайся, товарищ Глымов, – жестом пригласил его Твердохлебов.

Глымов протиснулся поближе к комбату. Кто-то подкатил ему полено, и вор в законе степенно присел на него, глянул на Твердохлебова: дескать, зачем звал?

– Решил я, товарищ Глымов, назначить тебя ротным командиром. Как ты на это смотришь?

– Наше дело телячье, – ответил Глымов и полез в карман телогрейки. Достал кисет, обрывок бумаги, отсыпал махры и принялся сворачивать цигарку. – Обоссался и стой.

Снова совсем близко шарахнула мина, и опять земля посыпалась с наката. Глымов прикурил, пыхнул дымом, сказал:

– В начальниках никогда не ходил… образования нету.

– Как тебя, Глымов, по батюшке?

– Антип Петрович.

– Мы тут все, Антип Петрович, не шибко образованные, особенно в военном деле. Но ничего – жизнь научит.

– Это верно, жизнь всему научит, – усмехнулся Глымов. – И что с моей должности? Чего я кому должен?

– Ты должен выполнять все мои приказания.

Глымов на эти слова согласно кивнул.

– И ты должен командовать ротой, – продолжил Твердохлебов. – Солдаты должны выполнять все твои приказания, а ты за них отвечаешь передо мной и выше меня стоящими командирами.

– А ежли кто из моих деру даст, я тоже отвечаю?

– Тоже.

– Тогда извиняй, комбат, но я от такой должности отказываюсь, – категорически заявил Глымов.

– Чего боишься, Глымов? Что твои блатари разбегутся после первого боя?

– Во-во, того самого и боюсь, – пыхнул дымов Глымов. – Они и до первого боя могут когти рвануть.

– Не рванут, – спокойно заверил его Твердохлебов.

– Ой, ой, начальник, ты ровно дите малое. Ты нашего брата не знаешь?

– Ты можешь рвануть когти? – спросил Твердохлебов.

– Покудова не знаю… – Глымов помолчал. – Покудова не осмотрелся…

– В трех километрах сзади наших позиций заградотряд стоит. НКВД, – сказал Твердохлебов. – За дезертирство – расстрел на месте.

– Во как! – выпучил глаза Глымов. – Ох, власть советская! Уж так она свово гражданина любит, уж так любит… Ну даже на войне охраняет!

Кто-то пустил тихий смешок, но большинство молчали, с тревогой смотрели на Твердохлебова.

– Ну, положим, ты эту власть тоже… очень любишь, – проговорил Твердохлебов. – Зачем тогда добровольцем вызвался? Сидел бы в лагере… ты в законе, не работал, ел сытно, спал сладко, срок догорал. Зачем пошел?

– Ел сытно, спал сладко? – Глымов с усмешкой взглянул на Твердохлебова. – Я тебе горбатого лепить не буду, комбат, я тебе напрямки скажу – окромя советской власти еще мать-родина есть, земля родная… Ты думаешь, ежли вор, то ничего святого у меня нету? Да поболе, чем у тебя, комбат. Я вот родом с-под Орла, из села Ивантеевка, а там теперь немец хозяйничает, а у меня там мать-старуха, сестренка совсем малая – это мне хуже ножа в сердце… Не пойму что-то, комбат, до тебя доходит, че я трекаю, или мимо ушей пропускаешь, как все советские начальники?

– Значит, заметано, – хлопнул себя по коленям Твердохлебов и поднялся. – Выйдем на пару минут.

– Во пахан врезал комбату, – с торжеством проговорил Леха Стира, когда Твердохлебов и Глымов вышли. – За милую душу!

– Ты лучше сахарком бы поделился, шулер, мать твою!

Плотная темнота окружала позиции штрафников. В окопе на охапках соломы сидели несколько человек. В темноте светились живые огоньки цигарок.

– Ты это… насчет власти попридержи язык, Глымов, – негромко проговорил Твердохлебов.

– За себя боишься, начальник? – усмехнулся Глымов.

– За тебя. Кто-нибудь стукнет в заградотряд, приедут, захомутают и…

– Шлепнут? – перебил Глымов.

– Именно так. За антисоветскую агитацию и пропаганду, – подтвердил Твердохлебов. – А я хочу, чтоб ты воевал, Глымов. Ты хорошо воевать будешь.

– Два дня. – Глымов плюнул на ладонь, загасил в слюне цигарку и окурок спрятал в карман. – А на третий убьют.

– Глядишь, пронесет.

– Стал быть, на четвертый убьют, – сказал Глымов.

– Ну вот, заладил, как тетерев на току. Тебе так погибнуть охота?

– Не скажи, еще малость пожил бы… – вздохнул Глымов, глядя в глухую темноту, в ту сторону, где вдалеке затаился враг.

– Так и живи, Антип Петрович, – сказал Твердохлебов. – Живи врагам назло.

– Получается так, комбат, что враги у меня и спереди и сзади.

– Не один ты такой красивый. У всех у нас, – нахмурился Твердохлебов.

– У кого у всех? – глянул на него Глымов.

– У штрафников…

И в это время вновь засвистели в черном небе мины и взрывы заухали совсем рядом. Раз, два, три, четыре… потом минутный перерыв, и снова – раз, два, три, четыре, пять…

Они лежали на дне окопа рядом с другими штрафниками, обнявшись, как родные, и земля сыпалась им на спины, и Глымов при каждом взрыве бормотал:

– Во дает, туды-т твою… во дают, сучьи выродки…

– Дурят фрицы… – отозвался Твердохлебов, – небось спросонья дурят.

Минометный обстрел прекратился так же внезапно, как и начался. Наступившая тишина показалась еще оглушительней, и ночь чернее. И как спасение из глубины окопа донеслись протяжные звуки гармоники. Над полем, разделявшим две армии, поплыла печальная мелодия:

Степь да степь кругом, путь далек лежит,

В той степи глухой замерзал ямщик…

Но сразу же, заглушая тягучую печальную мелодию, глухо и сильно застучал пулемет. Трассирующие пули синими и красными стрелами полосовали ночную темень, улетали вглубь.

Рано утром, когда штрафникам раздавали горячую пшенную кашу из полевой кухни и сухой паек, в расположение батальона прикатил обшарпанный, весь в дырках от пуль, с многочисленными вмятинами «виллис» с открытым верхом. Из машины выпрыгнул подтянутый майор Белянов, спросил у штрафников, стоявших в очереди за кашей:

– Комбат где, ребята?

– А вона блиндаж в низинке. Правее идите – там тропка есть.

Майор углядел тропку, ведущую к окопам, и бодро зашагал вперед. Шинель его была расстегнута, и при ходьбе сверкали на груди орден Боевого Красного Знамени и несколько медалей.

Твердохлебов пил чай, сидя у буржуйки. В углу у рации сидел радист и ординарец Митька Сенников, бывший студент истфака МГУ, штопал суровой ниткой телогрейку.

– Хватит чаи гонять, комбат, – еще в дверях сказал Белянов. – Поехали! В штабе дивизии ждут.

Твердохлебов поставил кружку на снарядный ящик, заменявший стол, поднялся и стал надевать телогрейку.

Беляновский «виллис» трясло немилосердно, и слова отлетали куда-то в сторону.

– Ну как пополнение, Василий Степаныч?

– Нормальное. Другого не ждал, – ответил Твердохлебов.

– Я уже тебе говорил и еще раз скажу, – наклонившись к Твердохлебову, опять закричал ему в ухо майор Белянов. – В атаку пойдете – вперед не лезь, понял?! У наших соседей тоже штрафники на левом фланге стоят – комбат там Игорь Тоболкин был…

– Был?! – переспросил Твердохлебов.

– В атаку людей поднял, вперед полез – кто-то ему в спину и шмальнул! – кричал майор Белянов. – Наповал! Ты его знал?

– В штабе дивизии встречал пару раз. Хороший человек… надежный…

– Нету больше надежного человека! По своей дурости! Я и тебе для чего говорю – чтоб не лез наперед всех! Поостерегся!

– Я воробей стреляный, – улыбнулся Твердохлебов.

«Виллис» петлял по лесной дороге и скоро выскочил на небольшое поле, поперек которого тянулись земляные брустверы с торчавшими рылами пулеметов. Дальше виднелась минометная батарея, стоял танк, и полно было солдат НКВД.

«Виллис» въехал в редкий перелесок. Над большим блиндажом был натянут маскировочный полог и выставлена охрана. Водитель Белянова поставил машину рядом с «газиками» и «виллисами», на которых приехали командиры других полков и артдивизиона дивизии. Белянов и Твердохлебов выпрыгнули из машины, зашагали к блиндажу.

Они спустились по земляным ступенькам в блиндаж. Командиры полков, стоявшие вокруг длинного, сколоченного из грубо обтесанных досок стола, при их появлении разом обернулись.

– Вы опоздали на три минуты! – раздался голос командира дивизии Лыкова. Подняв голову от расстеленной на столе оперативной карты, он строго смотрел на вошедших.

– Виноват, товарищ генерал, – вытянулся и щелкнул стоптанными каблуками сапог Белянов. – Проверял боеприпасы личного состава батальона, запоздал.

– Твердохлебов, ты тоже боеприпасы проверял? – спросил генерал.

– Никак нет. Моему пополнению до сих пор оружие не выдали.

– Как так? – Лыков вопросительно взглянул на майора с малиновыми петлицами. – Значит, завтра штрафники в атаку безоружными пойдут?

– Заминка вышла, товарищ генерал. К вечеру пополнение штрафников получит оружие, – ответил майор НКВД Харченко, кашлянув в кулак.

– Твердохлебов, иди-ка поближе! – позвал генерал.

Офицеры раздвинулись, освобождая Твердохлебову место. Оперативная карта с двух сторон освещалась снарядными гильзами со сплющенным верхом и воткнутыми в них фитилями.

– Смотри, Твердохлебов… – Палец генерала полз по карте. – Вот здесь после артподготовки твои люди пойдут на прорыв.

– Там же минное поле, – невольно вырвалось у Твердохлебова.

– Его еще вчера разминировали, – ответил генерал и продолжил: – Твои люди должны зубами вцепиться в позиции немцев, захватить их и удерживать во что бы то ни стало, понял? Немец будет пытаться тебя выбить, а ты будешь держаться и притягивать к себе все новые и новые силы фрицев. А главное направление атаки будет левее – там пойдут батальоны Белянова. Слышишь, Белянов?

– Так точно! – гаркнул перепуганный Белянов.

– К тринадцати ноль-ноль ты должен взять высоту 114 и дать возможность пройти танкам Кудинова…

– Но там минное поле. Его никто не разминировал, – снова негромко перебил Твердохлебов.

Стало тихо. Генерал оторопело смотрел на Твердохлебова, потом перевел взгляд на майора НКВД, спросил:

– Как не разминировали?

– Не успели… товарищ генерал, – неохотно ответил майор Харченко. – Саперов не было.

– К-как не успели? К-как не было? Да вы что, майор? Завтра наступление… Приказ уже подписан командармом… Вы соображаете, что говорите? Да я вас…

– У меня был приказ генерал-лейтенанта НКВД Шумейко перебросить саперов в расположение дивизии генерала Глазычева. Я этот приказ выполнил. И позвольте напомнить, Илья Григорьевич, что я подчиняюсь только генерал-лейтенанту НКВД Петру Ильичу Шумейко.

Снова стало тихо. Генерал Лыков достал пачку «Беломора», выудил папиросу, стал прикуривать – спички ломались и не хотели зажигаться. Наконец прикурил, глотнул дыма и закашлялся. Потом сказал:

– Все свободны. Приказ о наступлении получите по рации. Готовность номер один.

Офицеры стали один за другим выходить из блиндажа. Генерал вдруг сказал резко:

– Твердохлебов, останься!

Твердохлебов остановился, медленно вернулся к столу. В голове гудело и пересохло во рту – шершавый язык царапал нёбо.

Лыков сидел на табурете и курил, глядя в угол блиндажа. Он словно забыл про майора. Потом взял телефонную трубку, сказал радисту, сидевшему в углу перед зеленым ящиком с мигающими лампочками:

– С Авдеевым соедини-ка.

– Готово, – через секунду отозвался радист.

– Авдеев, ты? Первый говорит. Ты вот что… когда угощать яблоками начнешь, брось несколько яблок на поле перед позициями штрафников, ты понял? Побольше, побольше покидай. Аккуратней только, по своим не ударь. Координаты у тебя есть. Все, отбой. – Генерал положил трубку, взглянул на Твердохлебова, пробормотал: – Это все, что могу для тебя сделать…

– Благодарю вас, гражданин генерал. Разрешите идти?

– Бойцам говорить про мины будешь?

– Надо сказать, гражданин генерал, – развел руками Твердохлебов.

– Буза не начнется? Народ у тебя в батальоне… всякий…

– Да тут любому народу скажи – бузить начнут, – ответил Твердохлебов. – Жалко людей – полягут все. Половина – необстрелянные… ни в одном бою не были.

– Ладно, сам решай. Мне только одно нужно – чтобы твои штрафники захватили позиции немцев. Чтобы батальоны Белянова не атаковали с фланга. Мы должны обеспечить прорыв для танков Кудинова – они за нами пойдут в наступление, весь корпус.

– А нас, стало быть, сразу на мясо? – спросил Твердохлебов.

– Выходит, так, майор. – Генерал строго посмотрел на него. – Я доложу в штаб армии, что Харченко не разминировал поле, но, боюсь, с него взятки гладки – НКВД, сам понимаешь, они армии не подчиняются.

– Все понял, гражданин генерал. Разрешите идти?

– Погоди. Я прикажу – тебе пару больших фляг со спиртом выдадут. Перед боем раздай наркомовские сто грамм.

– Да там не по сто, а по полкило на брата выйдет, – усмехнулся Твердохлебов.

– Ну, по полкило – это слишком будет, а грамм по триста – в самый раз, – тоже усмехнулся генерал Лыков. – И держись, Твердохлебов. На миру и смерть красна…

– Кому красна, а кому страшна, гражданин генерал.

– Ты скажи им, скажи – вину свою кровью искупить должны. Это не для красного словца сказано. Тут, брат ты мой Твердохлебов, или грудь в крестах, или голова в кустах…

– Я все понял, гражданин генерал! Разрешите идти? – вытянулся Твердохлебов. Он смотрел на генерала Лыкова, ему хотелось сказать, что это подлость и скотство – так воевать, что это страшное негодяйство – так губить своих людей… соотечественников… единых по крови и вере… Хотел сказать, да не мог набраться сил. В армии и на войне приказы не обсуждают, не выносят им нравственной оценки, на войне в армии приказы выполняют…

Оружие штрафники получили и теперь разбрелись по окопам, клацали затворами, проверяли обоймы. Прицепляли к поясам гранаты, штык-ножи, саперные лопатки.

– Одной сбруи кило на пятнадцать – во захомутали!

Ясный теплый день клонился к вечеру, солнце остывало и медленно краснело, скатываясь за западный горизонт, и на позициях немцев царила тишина, словно они тоже знали о скором наступлении и готовились отбиваться. Где-то в стороне время от времени постукивал пулемет.

Игорь Аверьянов, сидя в окопе, щепкой вырезал на влажной глинистой стенке женский силуэт. Уже обозначились возвышенности грудей, лебединая шея, торс с тонкой талией, стройные ноги. Парень так увлекся, что не заметил, как подошел Глымов. Он тихо насвистывал незамысловатый мотив и продолжал скоблить щепкой глинистую стенку – фигура обнаженной девушки обозначалась все явственнее.

Подошли еще двое штрафников, остановились. Аверьянов по-прежнему никого не замечал.

– Ишь ты, как живая… – хмыкнул Глымов и подмигнул штрафникам. – Все думали – щипач Игорек, а он, смотри-ка, этот… как его?

– Скульптор, – подсказал один.

– По голым бабам мастер, – добавил второй, и все жизнерадостно заржали.

– А что, я в Ленинграде был, в Павловске! Там в парке сплошь голые статуи! Мужики и бабы! Со всеми причиндалами!

– Игорек, видать, соскучился? Невмоготу! – И снова почти лошадиное ржание.

– Не, а я толстых люблю… сисястых! В теле! Лежишь на ней, как на перине!

– Вроде холодца! По заду шлепнешь, а он дрожит весь!

– Да ну вас, похабники! – не выдержал Аверьянов и, поднявшись, пошел по окопу. Винтовку он волочил за собой, как палку. Вслед ему катился смех. И только Глымов смотрел сумрачно невеселые мысли одолевали его.

– Глымов! Ты где?! Ротный! – По окопу, спотыкаясь, торопился Стира, подошел, тяжело дыша. – Тебя комбат требует! Там толковище у них – всех ротных собрал! Наступление завтрева!

Глымов не спеша зашагал по ходу сообщения к блиндажу, Стира семенил за ним.

– Ты че, в ординарцы ко мне определился? – глянул на него Глымов. – Че ты за мной хвостом метешь?

– А че, нельзя, что ли? – растерянно захлопал ресницами Леха.

– Иль ты меня в картишки нагреть собрался? – прищурившись, посмотрел на него Глымов.

– Да ты че, Антип Петрович? Да я… провались я на этом месте… да век воли не видеть, и в мыслях никогда не бывало…

– Воли? Воли ты теперь, Леха, никогда не увидишь. Кончилась наша воля… когда вот это вот взяли. – Глымов встряхнул винтовку, которую держал в руке.

– Как взяли, так и бросить можно, Антип Петрович.

– Ну-ну… – Глымов отвернулся и неторопливо двинулся по ходу сообщения.

За бруствером с пулеметом примостился гармонист Василий Шлыков. Вокруг него сгрудились несколько штрафников, положив винтовки на колени, курили.

Как умру я, умру я, похоронят меня,

И никто не узнает, где могилка моя…

На мою на могилку да никто не придет,

Только раннею весною соловей пропоет!

Пропоет и просвищет про судьбину мою, —

жалобно пел гармонист, осторожно растягивая рваные меха гармони. Штрафники слушали. Глаза их были полны печали и смотрели поверх бруствера на бледное, подернутое черными тенями небо и красное затухающее солнце. Подходили новые штрафники, садились на корточки или стояли, опираясь на винтовки. Слушали.

В блиндаже при свете коптилки вокруг стола сгрудились ротные командиры. По трехверстке, расстеленной на столе, Твердохлебов показывал заскорузлым пальцем позицию батальона.

– Тут можно одним броском преодолеть… Ежли, конечно, труса праздновать не станем. Учтите, командиры, трусов я сам расстреливать буду. И рука моя не дрогнет.

– Да будет тебе пугать-то, Василь Степаныч, – сказал Баукин. – Заладил, как тетерев на току…

– Не, я пока не пугаю, – усмехнулся Твердохлебов. – Сейчас пугать буду – приготовьтесь. Поле, по которому мы с вами пойдем, заминировано…

Командиры вскинули головы, с недоверием и недоумением глядя на комбата.

– Это как понимать? – хрипло спросил наконец Максим Родянский, командир третьей роты, сухой, узкоплечий человек.

– Они что там, белены объелись?! – возмутился Баукин.

– Не знаю, чего они там объелись, но поле заминировано, – вздохнул Твердохлебов. – И выхода у нас нету – только вперед.

– Перед наступлением-то чего не разминировали? – растерянно спросил Баукин.

– Не успели.

– Не успели? – переспросил Баукин.

– Да мы же все подорвемся, – сказал Максим Родянский. – Кто с немцем в окопах драться будет?

– Те, кто проскочит минное поле, – просто ответил Твердохлебов.

– Дела-а, – покачал головой Баукин. – Они нас и вовсе за людей не считают…

– Ты только сейчас это понял? – взглянул на него Родянский. – Когда коммуняки людей за людей считали?

– Родянский! – стукнул кулаком по столу Твердохлебов. – Отставить антисоветские разговоры!

Глымов в разговоре не участвовал – тупо смотрел на карту. Потом достал из кармана огрызок цигарки, чиркнул спичкой, пыхнул дымом.

– Ты, комбат, на бабушку свою орать будешь, – взъерепенился Максим Родянский. – Что я людям скажу? Айда, братва, на минное поле, вместе смерть примем?

– Именно так и скажешь, – ответил Твердохлебов. – Что ты другого сказать можешь?

– А не пойдут люди в атаку? – спросил Баукин. – Что делать будем?

– Не пойдут – всех заградотряд постреляет, – объяснил ледяным тоном Твердохлебов. – На поле будет шанс живым проскочить, до немца добраться…

– И немец тебя в окопах кончит, – вставил Родянский.

– А кто в окопе останется или назад побежит, у того никакого шанса не будет, – словно не заметив реплики Родянского, закончил Твердохлебов. – Вот это вы людям и объясните.

Долгое молчание повисло в блиндаже. Глымов курил, пуская клубы дыма, и все смотрел на карту, и трудно было понять, что он сейчас думает… Потом неожиданно он сказал:

– Этолегше.

– Что легче? – спросил Твердохлебов.

– А легше энкаведешников пострелять и уйти всем куды глаза глядят, – хрипло проговорил Глымов, все так же глядя на карту, расстеленную на столе. – Красноперых, поди, меньше, чем фрицев…

Твердохлебов испуганно оглянулся на писаря и радиста, сидевших в углу блиндажа, потом уставился на Глымова:

– Т-ты… т-ты что сейчас сказал?

– А ты оглох, комбат, не слышал? Могу повторить. – Глымов глаз не прятал, смотрел прямо. Окурок цигарки совсем догорел, обжигал губы, но Глымов не замечал, продолжал затягиваться.

– Считай, я ничего не слышал, – тихо проговорил Твердохлебов. – Ты… говоришь сейчас, как враг.

– А я и есть враг, – усмехнулся Глымов. – Я вор с тринадцати лет. Потом сейфы у государства бомбил… Троих легавых уработал… двоих инкассаторов положил – выходит, самый враг и есть.

– Зачем добровольцем пошел? – спросил Твердохлебов. – На что надеялся?

– Я вон Баукину в поезде все разъяснил, лень повторять. Надеялся я: повоюю, может, мне вины мои и скостят, в родной дом смогу прийтить, мать-старуху обнять. Но получается, меня заместо скота на убой привезли… Я под смертью много раз ходил и в глаза ей глядел. Но помирать, как баран, я несогласный, – закончил Глымов. – И людей на верную смерть вести тоже несогласный.

– Я должен тебя арестовать и отдать красноперым. Трибунал тебе будет, – сказал Твердохлебов, и рука его легла на кобуру с пистолетом.

– Должон, так арестовывай, чего волынку тянуть? – ответил Глымов.

– Тогда и меня арестовывай, – сказал Максим Родянский.

– Ну, и меня до кучи, – вздохнул Баукин.

Такого поворота ситуации Твердохлебов не ожидал. Он растерянно смотрел то на одного ротного, то на другого, снова оглянулся на радиста и писаря и молчал, не зная, что сказать. И ротные командиры молчали. Время от времени над блиндажом с воем пролетали мины и рвались где-то за позициями штрафников. Вздрагивала земля, сыпалась сквозь бревна наката, судорожно мигал огонек коптилки, отражаясь в глазах ротных и комбата.

– Так чего бойцам говорить? Пошли в атаку, ребята, через заминированное поле? – спросил вдруг Максим Родянский.

– Правду говорить надо, – отрезал Федор Баукин. – Всегда надо правду говорить.

– Правду и дурак скажет, – усмехнулся Глымов. – А вот чтоб соврать толково, надо хорошую башку на плечах иметь.

– Вот и соври, а я погляжу, как это у тебя получится, – сказал Максим Родянский.

– Видать, башка у меня не такая толковая – соврать не сумею. А правду говорить не буду. Я вобще туды не полезу – расстреляют без мучений – и дело с концом, – закончил, как отрезал, Антип Глымов.

– И я не пойду. Пускай НКВД стреляет. Им это дело в удовольствие.

– А я, как все… Ну как я им скажу про мины? Я что, изувер какой? – заговорил Баукин. – Чем эти начальнички, мать их, думали, что поле забыли разминировать? А может, не забыли? Чем больше штрафников ляжет, тем для них лучше, да? Хлопот с нами меньше?

– А ты комбата спроси, – снова усмехнулся Глымов, сворачивая новую цигарку. – Он в штабе дивизии с самим генералом совещался.

– Я и спрашиваю, – сказал Баукин.

– Да чего вы на него навалились-то? Он такой же раб, как и мы все, только спросу с него больше, – заступился за Твердохлебова Родянский.

– Э-эх, мужики, народу в России, что песку, нескоро песок тот вычерпаем, – вздохнул Баукин. – Не я сказал, Максим Горький сказал.

– Долго мы так-то воду в ступе толочь будем? – прикуривая цигарку, спросил Глымов.

– А нам что? – улыбнулся Родянский. – Глядишь, так и ночь скоротаем. Ты-то чего молчишь, Василь Степаныч? Или сказать нечего?

– Нашу родину топчет враг… – медленно заговорил Твердохлебов, и было видно, что ему трудно дышать. – Я такой же, как вы… Да, на убой! Пусть на минное поле! Пусть как баранов! Но если хоть сколько-то нас прорвется и захватит немецкие позиции, мы обеспечим соседям наступление… А потом в прорыв пойдут танки. Пусть мы там ляжем, пусть! Но хоть сотню метров отвоюем у проклятого врага! Хоть сотню! А власть… Глядишь, время пройдет – другая власть будет, хотя я и не верю! Великий Ленин сказал: советская власть на века создана. Но ежли и сменится, то земля наша останется нашей! Пущай кости наши сгниют к тому времени! Но внуки наши будут ходить по своей земле! Я на то согласный. И вы… если не дешевки, для которых своя шкура всего на свете дороже, вы… пойдете со мной! Вы… пойдете… Я прошу вас, мужики… Я на колени пред вами встану… – И Твердохлебов опустился перед ротными на колени, и в глазах его стояли слезы…

Штрафники примостились спать кто где, благо весна набрала полную силу, клонилась к лету, и ночи были не холодные, и можно было улечься прямо на земле, подстелив охапки наломанных сучьев и бросив поверх телогрейку или шинель.

В блиндажах, где по-настоящему тепло, яблоку негде упасть. Спали вповалку, тесно прижавшись друг к другу, и только Твердохлебов лежал один в углу, возле ящика рации, и широко раскрытыми глазами смотрел на трепещущий огонек коптилки.

Спящим снилась война, и сны их были беспокойны.

Снился Баукину священник, которого захватили на колокольне после боя. Красноармейцы успели измолотить его кулаками, и потому предстал он пред Баукиным с разбитым лицом, в порванной рясе, рыжая бороденка в крови. Но глаза смотрели ясно и смело.

Еще затухал бой на окраине городка, и доносились оттуда частые выстрелы, крики, дробь пулеметных очередей, а Баукин уже сидел в бывшем штабе белых, в большой комнате, в углу которой поставили красное знамя. На стене косо висел портрет Николая II, простреленный во многих местах, пол густо усыпан осколками стекла, фарфоровой посуды. В эту комнату и приволокли два красноармейца избитого священника.

– Что, жеребячье племя, сигналы белым гадам подавал? Шпионил, служитель Божий! Знаешь, что за это полагается?

– На все Божья воля… – спокойно отвечал священник.

– Божья, говоришь? Вы своим религиозным дурманом напрочь мозги народу отравили!

– Теперича вы травить будете… антихристовым дурманом, – отозвался священник.

– Да мы народу счастливую жизнь несем! Свободу и братство, сучий ты пес! Мир хижинам – война дворцам, слышал ай нет?!

– Слышал… читал… – так же спокойно отвечал священник, потирая болевший после избиения локоть. – Только не будет никакого мира… и счастья не будет…

– Я те язык отрежу, вражина! Будет! – Баукин грохнул кулаком по столу. – Всю сволочь буржуйскую под корень изведем! Помещиков и капиталистов! Всех в расход! И народ на себя трудиться будет! И счастлив будет! За это счастье тыщи революционных бойцов головы свои кладут!

– Ненависть породит только ненависть, и кровь породит еще большую кровь, – спокойно возражал священник. – И вы сами в той крови захлебнетесь.

– Ах, ты-ы! Враг ты есть… самый главный враг советской власти!.. Ермолаев! – гаркнул Баукин.

В комнату вошел казак в сапогах и шароварах с красными лампасами, только на серой папахе пришита красная лента поперек.

– В расход его! Немедля! – приказал Баукин.

Казак взял священника за шиворот и с силой толкнул к двери. Тот не устоял, упал, растянувшись на полу, но тут же поднялся, оправил рясу и, широко перекрестившись, вышел из комнаты…

Штрафному ротному Максиму Родянскому снился фильм «Чапаев». Легендарный комдив говорил звенящим голосом, обращаясь к взбунтовавшемуся эскадрону, и указывал нагайкой в сторону боя: