Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Совещание у командующего фронтом закончилось. Генералы один за другим выходили из кабинета, негромко переговариваясь. Генерал Лыков сидел на стуле в приемной, ждал.

Наконец последний генерал покинул кабинет командующего.

Подтянутый адъютант встал, направился к двери, бросив на ходу Лыкову:

– Сейчас доложу, – и вошел в кабинет. Через несколько секунд вернулся. – Проходите, пожалуйста, товарищ генерал-майор.

Командующий сидел за столом и пил чай из стакана в серебряном подстаканнике. Взглянул на вошедшего.

– Выдал я тебе сегодня по первое число, Илья Григорьевич? – Командующий сухо улыбнулся, отодвинул стакан в сторону. – Не обессудь – сам виноват! Поощряешь всякие безответственные затеи. Что еще у тебя?

Лыков достал из внутреннего кармана кителя сложенные вдоль листы, подошел к столу и положил на край.

– Что это? – Командующий, перегнувшись через стол, взял листы.

– Списки штрафников, которые заслужили кровью, чтобы им вернули прежние звания и отправили в войска, – ответил Лыков. – Галочками помечены те, кто вчера погиб во время попытки захватить склад.

– Эти списки будем рассматривать после наступления. – Командующий разгладил бумаги, потом положил в ящик стола. – После наступления, думаю, к этим спискам прибавятся и другие. Тогда все разом и решим. Что еще?

– Больше вопросов нет. Разрешите идти, товарищ командующий?

…Света держала тазик на краю кровати, и Савелий, наклонившись, неловко умывал лицо, одной рукой зачерпывая воду из тазика. Потом в изнеможении откинулся на спину:

– Сдохнуть охота…

– А теперь протирания буду тебе делать, – сообщила, улыбнувшись, Света. Тазик с раствором она поставила на табурет, откинула в сторону одеяло, и Савелий предстал пред ней голый, с загипсованными выше колена ногами и забинтованной грудью.

– Что ты делаешь, Светка! – прикрыв руками причинное место, испуганно проговорил Савелий.

– Надо протирать регулярно, Савушка, – засмеялась Света, – чтобы пролежней не было. Надо, Савушка. Перевернись на живот, пожалуйста…

– Ты самая настоящая садистка, – Савелий перевернулся на живот.

Света смочила клок ваты, отвела руки Савелия в стороны и плавными движениями начала протирать спину, бока и розовые ягодицы Савелия.

– Теперь на спину, – скомандовала Света.

Промычав что-то нечленораздельное, Савелий перевернулся на спину.

Света улыбнулась, окинув его взглядом.

– Какой ты красивый, Савва!

Савелий сморщился от неловкости, закрыл глаза.

Мокрой ватой Света стала осторожно протирать у Савелия между ног и вдруг отложила ванночку и вату, и наклонилась над Савелием, а потом встала на колени и прильнула лицом к паху юноши. Савелий тихо застонал, выгнулся весь, проглотил ком в горле, прохрипел:

– Света-а-а… м-м-м… – И судорога волной прокатилась по всему телу.

– Что, милый? – Ее лицо появилось над ним, и Савелий открыл глаза, увидел ее влажные улыбающиеся губы и глаза, лучившиеся неземным светом, и услышал ее горячий шепот: – Я люблю тебя… так люблю… больше своей жизни люблю…

Через несколько дней ему снимали гипс. Одноногий санитар большущими садовыми ножницами взрезал толстый гипсовый пласт и стал безжалостно отдирать вместе с прилипшими волосами. Савва заорал благим матом.

– Чего орешь? – удивленно спросил усатый санитар, а Света, наблюдавшая за операцией, тихо смеялась.

– Волосья отдираешь… больно… – простонал Савва.

– Волосья новые вырастут, – хмыкнул санитар. Главное – копыта целы, радуйся! – И стуча деревянной култышкой, санитар ушел, забрав гипсовую броню.

Савва с брезгливой миной смотрел на свои тонкие, как палочки, фиолетовые ноги, по которым тянулись узловатые уродливые шрамы.

– Вставай, вставай… – улыбаясь, сказала Света.

Савелий попытался встать и не смог, беспомощно глядя на Свету.

– Не могу… не держат…

Света перекинула его руку себе на шею, ухватила покрепче и, поднатужившись, подняла Савелия на ноги. Боясь упасть, он навалился на нее всем телом. Света пошатнулась, но устояла.

Они медленно шли по больничному коридору, и встречные ходячие раненые улыбались:

– Ну что, парень, встал на ноги? Молодец!

– Порядок в танковых частях – мотор стучит, колеса крутятся!

– Ну, Светка, прямо колдунья – подняла-таки парня!

– Он сам поднялся – ему лежать надоело! – отвечала Света.

Они вышли из госпиталя, и Савелий зажмурился от яркого холодного солнца, бившего прямо в глаза. Даже голова закружилась.

– Света… – прошептал Савелий, открыв глаза и глядя на солнце, на изрытую грузовиками и подводами дорогу, на черное поле и кромку леса, видневшуюся на горизонте.

– Что, Савелий? – так же шепотом спросила Света, обнимая его за талию и прижимая к себе. – Что?

– Я счастлив… – Он отстранился от девушки и медленно, с трудом передвигая негнущиеся ноги, пошел навстречу солнцу, протянул руки, словно хотел обнять его, и из глаз Савелия текли слезы…

Штрафники отправлялись в очередную разведку.

– С вами еще пойдет Идрис Ахильгов, – сказал Твердохлебов, кивнув в сторону смуглого кавказца с черными густыми усами, в фуражке, надвинутой на самые глаза.

– Грузин, что ли? – спросил Федор Чудилин.

– Ингуш, – ответил Твердохлебов. – Сам напросился… Тебе-то какая разница?

– Абсолютно никакой, комбат. С юности всех кавказцев не перевариваю, – улыбнулся Чудилин.

– Это еще почему?

– Трагедия души – долго рассказывать.

– Балаболка! – махнул рукой Твердохлебов. – К утру чтоб все как штык возвернулись. Задача ясна?

– Ясней ясного, комбат, – сказал Глымов. – Не впервой.

– Он по-русски-то хоть соображает? – спросил Чудилин.

– Лучше тебя, – сказал молчавший до сих пор ингуш.

Глымов рассмеялся:

– Тогда полный ажур.

– Вот его слушай, – сказал Ахильгову Твердохлебов, указав на Глымова, – а этого не слушай, балаболка он, трепло… – и указал на Чудилина.

Штрафники, сидевшие в блиндаже, негромко рассмеялись.

– Здрасте, я ваша тетя, – сказал Чудилин. – Что ж вы раздор загодя в разведгруппу вносите, Василь Степаныч?

– Никакого раздора, – улыбнулся Твердохлебов. – Сказал человеку, кто в разведгруппе главный. Пошли, горемыки, – и первым направился из блиндажа.

– Могу на дорожку карту бросить, что вас, ребятки, ждет в эту ночь, – весело сказал Леха Стира.

– Да пошел ты, гадалка хренова, – буркнул Чудилин. – Погадай на себя, когда тебе осколком яйца срежет!

Штрафники вновь негромко рассмеялись, а Леха Стира осуждающе покачал головой:

– До чего народ суеверный стал, срамота! А еще советские солдаты…

Вечерние сумерки были густыми, почти осязаемыми. В окопе Твердохлебов пожал всем руки, похлопал по плечу, и разведчики, одетые в стеганые телогрейки и толстые штаны на вате, заправленные в сапоги, полезли из окопа в плотную темноту. Один за другим. И растворились мгновенно. Даже шороха не было слышно.

– С богом, ребята… – прошептал Твердохлебов.

Холодный осенний ветер посвистывал в поле, небо было глухо-черным, и лишь мелькали кое-где мелкие слабьте звезды. Разведчики шли гуськом, стараясь лопасть в след впереди идущего. Шли молча, изредка поглядывая на небо. Первым шел Глымов, за ним – Идрис Ахильгов, последним Чудилин. Вдруг Глымов остановился.

– У кого звякает? Ну-ка, попрыгайте.

Ахильгов и Чудилин послушно подпрыгнули несколько раз. Никаких звяканий не услышали.

– Почудилось, что ли? – пробормотал Глымов и двинулся вперед.

Посреди нейтральной полосы Глымов остановился.

– Перекурим маленько, братцы. – Он сел, достал кисет с махрой, стал сворачивать цигарку. Ахильгов присел рядом, молчал, глядя в темноту. Чудилин достал из кармана окурок, щелкнул немецкой зажигалкой, прикурил, дал прикурить Глымову.

– Тут где-то минное поле начинается, а где… хрен знает, – сказал Глымов.

– Не подорваться бы… – сказал Чудилин.

– Я первым, вы за мной… куда сверну, туда и вы.

– А обратно как?

– А языков перед собой погоним. Пущай они судьбу пытают. – Глымов погасил цигарку о подошву сапога, спрятал окурок в карман телогрейки, глянул на Ахильгова. – Понял, о чем толкуем?

– Понял, – коротко ответил Ахильгов.

– Как ты в штрафники угодил, дитя гор? – спросил Глымов.

– Я не дитя гор, я – мужчина гор, – ответил Ахильгов.

– Как же в штрафбат попал, мужчина гор?

– А старшине в морда дал. Он сказал нехорошо, я ударил.

– Что же он такое нехорошее сказал? – усмехнулся Глымов.

– Он сказал… твою мать… Мне сказал! Про мою мать! Я хотел сначала застрелить, но потом… просто в морда дал!

– Сильно дал? – поинтересовался Чудилин.

– Сильна. Сказали, челюсть сломал. Лежал долга, совсем не двигался, – ответил Ахильгов.

– Понял, Федор? При этом человеке матюкайся осторожнее, – скаазал Глымов Чудилину. – Не ровен час, застрелит. Или челюсть сломает.

– Послал бог попутчика, – вздохнул Чудилин.

– Ладно, пора. Не тужи, Ахильгов, в штрафниках тоже люди служат. – Глымов поправил ремень на телогрейке, пробежался пальцами по гранатам, висевшим на поясе, проверил штык-нож, сдвинул за спину автомат и пополз в темноту.

Он полз медленно, осторожно ощупывая руками каждый встречный бугорок, холмик, каждое подозрительное место. Иногда он вдруг резко сворачивал в сторону, Ахильгов, и Чудилин сворачивали за ним. Время от времени с немецкой стороны взлетали осветительные ракеты, на минуту зависали в небе, шипя и разбрызгивая искры, и, освещая поле мертвенным белым светом, краснели, медленно гасли и падали… Через минуту вновь глухо бухали выстрелы, и снова взлетало с десяток ракет. Разведчики замирали, выжидали. Когда наступала темнота, ползли вперед.

Конец нейтральной полосы обозначился колючей проволокой. Лежа на спине, Глымов подполз под ряды колючки, стал перекусывать ее большими кусачками. Чудилин и Ахильгов отгибали проволоку в стороны, расширяли лаз. В этот лаз и проползли, и двинулись дальше, до следующего колючего ряда.

И снова Глымов работал кусачками. Снова взлетали осветительные ракеты, освещая поле, гасли, падая…

Миновали три ряда проволоки и поползли к окопам.

Глымов остановился, жестом подозвал к себе товарищей.

– Место запомнили? – спросил Глымов.

– Примерно, – ответил Чудилин, оглядываясь назад.

– Запомнил, – ответил Ахильгов.

– Расползаемся. Каждый добывает языка в одиночку, поняли? Встречаемся через три часа. Сверим часики. На моих час ноль-ноль.

– Столько же, – ответил Чудилин.

– У меня десять минут второй час. Сейчас поправлю, – сказал Ахильгов.

– Не опаздывать. Ежели с языком не получится, вертайся сухим, но вовремя. Поняли?

– Что такое сухим? – спросил Ахильгов.

– Один возвращайся.

– Поняли, – ответил Ахильгов.

– Тогда с богом… – И Глымов пополз влево и скоро растаял в темноте.

– Ну, бывай, мужчина гор, – вздохнул Чудилин и пополз вправо.

Ахильгов посмотрел ему вслед, потом пополз вперед.

Он дополз до кромки окопа, подождал, прислушиваясь, и осторожно заглянул в окоп. Никого. Ахильгов вжался в сырую землю, словно окаменел. Где-то вдалеке слышались голоса, обрывки непонятной речи. Один за другим захлопали выстрелы, и в черное небо взмыли белые шарики ракет, заплясали над полем.

Ахильгов ждал. В окопах было по-прежнему тихо. Он попытался посмотреть на часы, но так и не смог понять, сколько времени, – темень стояла непроглядная. Достал из-за пазухи фонарик, на мгновение включил, накрывшись полой шинели, и тут же выключил. Ахильгов стал замерзать, дул на окоченевшие пальцы, сжимал их, разжимал… И вдруг послышались шаги, негромкое покашливание. Ахильгов осторожно выглянул – по ходу сообщения шел солдат в шинели и каске, с автоматом, висевшим на ремне на шее. Замерзшие руки солдат засунул глубоко в карманы шинели.

Ахильгов весь сжался и, когда немец поравнялся с ним, как кошка, бесшумно метнулся вниз, обеими руками схватил немца за горло и повалил, сдавливая горло сильнее. Немец дергался, размахивал руками, стараясь ударить Ахильгова в лицо, потом рука его метнулась к кинжалу на поясе. И тогда Ахильгов сорвал с солдата каску и с силой ударил его по голове. Немец потерял сознание. Ахильгов торопливо огляделся, поднял безжизненное тело, взвалил на плечо и, с трудом поднявшись, перекинул через бруствер окопа. Потом быстро связал немцу руки за спиной, тряпкой заткнул рот, надел на него каску, снял с ремня кинжал, две гранаты, забрал автомат. Снова огляделся – было тихо.

Тогда Ахильгов прополз немного вперед, потом за ремень подтащил к себе немца. Снова прополз вперед и снова подтащил. Так и передвигался с черепашьей скоростью, но, тем не менее уходил все дальше и дальше от немецких окопов. От толчков немец очнулся, замычал, заупирался. Ахильгов встряхнул его за отвороты шинели, сделал страшные глаза и поднес к горлу штык-нож.

– Будешь кричать – зарежу, – свистящим шепотом пригрозил он и по-пластунски двинулся вперед, волоча за собой немца. Лицо его было мокрым от пота, он громко, взахлеб дышал. Осветительные ракеты регулярно взмывали в небе, и Ахильгов прижимал немца к земле, наваливался на него сверху.

Когда впереди показались ряды колючей проволоки, Ахильгов приободрился. Он ткнул немца стволом автомата в спину и поднялся. Немец неловко встал, оглянулся через плечо, замычал что-то, но Ахильгов толкнул его вперед:

– Туда, туда, сын свиньи!

Скоро они вышли к проделанному лазу. Ахильгов заставил немца лечь, ухватил его за ремень и все тем же манером потащил за собой.

Дыры щетинились колючками, пропускали двоих неохотно, и только на нейтральной земле Ахильгов облегченно вздохнул, рукавом телогрейки утер пот с лица.

Достал фонарик, посветил на часы на руке – без пяти четыре утра, хотя и намека на рассвет не было.

– Садись, – сказал Ахильгов и хлопнул ладонью по земле, – и сиди тихо, а то зарежу. – Он тронул штык-нож, висевший на ремне. Немец послушно сел, опять замычал, замотал головой.

Неподалеку послышался неясный шум, потом голос Чудилина:

– Эй, ингуш, ты, что ли?

– Я! – радостно отозвался Ахильгов. – Я!

Из темноты вынырнул Чудилин. За ремень, надетый на шею, он тянул офицера – на плечах шинели серебрились лейтенантские погоны.

– Молодец, Идрис, раньше всех успел. – Запыхавшийся Чудилин дернул немца, указал ему на место рядом с солдатом, приказал: – Садись, фриц, отдыхай пока живой… – Чудилин был весь в поту. – Кусался, сволота! У-у, сукоедина! Видал, палец прокусил. – Чудилин показал Ахильгову палец с засохшей кровью и замахнулся кулаком на лейтенанта. – Прибил бы на раз!

Тот возмущенно затряс головой, каким-то образом выплюнул кляп и с яростью проговорил:

– Русский сволач!

Чудилин молча саданул его кулаком в лицо, и лейтенант завалился навзничь. Чудилин наклонился и снова запихнул ему в рот тряпку.

– Э-эй, ребяты… подмогните… – донесся откуда-то сзади голос Глымова.

Ахильгов вскочил и бросился в темноту.

Глымов сидел на земле и дышал, как загнанная лошадь, даже пена пузырилась у него на губах – это Ахильгов смог разглядеть, когда подбежал совсем близко. Рядом с Глымовым сидел громадный, толстый офицер с кляпом во рту, вращал выпуклыми глазами и что-то мычал. Этот офицер был постарше чудилинского – серебряных кубиков на погонах было больше, и был он грузным, упитанным, жирные щеки свисали с жесткого воротника мундира.

– Думал, сдохну… – захлебываясь, едва выговорил Глымов. – Этот боров пудов шесть весит, не меньше.

– Большая свинья, – удовлетворенно проговорил Ахильгов и толкнул немца сапогом. – Вставай!

Офицер понял, с трудом поднялся на ноги. В это время донеслись выстрелы и в небо взмыла целая стая осветительных ракет, залив поле мертвящим светом.

– Ложись! – крикнул Глымов.

Немец продолжал стоять, глядя на ракеты в небе.

Ахильгов размахнулся и ударил офицера в ухо – тот пошатнулся, замычал, но на ногах устоял. Где-то в стороне застучали пулеметные очереди. Ахильгов навалился на офицера, с трудом повалил его на землю. Пулеметные очереди ложились совсем рядом, через секунду пули уже посвистывали над ними, с глухим чмоканьем зарывались в землю. Потом наступила тишина.

Ахильгов встал, пнул толстяка ногой.

– Вставай!

Немец страшно замычал, видно, ругался, но все же поднялся. Глымов ткнул немца дулом в спину, сказал:

– Шнель, шнель!

И они быстро пошли в темноту, сгибаясь в поясе.

Медленно серел рассвет. Утренний холодный туман растекался по полю, окутывал фигуры людей, делая их очертания почти нереальными. Только изредка пробивались из тумана голоса:

– Курить охота – страсть!

– Щас дойдем покурим от души. Эй, Идрис, ты куришь?

– Нет. Курить вредно. Отец запретил.

– Боишься отца?

– Уважаю.

– Ну, Антип Петрович, ну, уважил – говорил довольный Твердохлебов. Рядом толпились штрафники, разглядывали немцев. – Такого борова словил! Майор! Ну, просто чудеса! Напишу представление, чтоб к ордену тебя! Обязательно! Чудилин, и ты молодец! Лейтенант – тоже не хухры-мухры! Молодчики, ребята, утрем нос кой-кому! Пускай генерал Лыков почешется!

– Жаль, Харченки нету, он больше всех обрадовался бы, – ответил Глымов.

– Второй раз сдох бы, – подтвердил Чудилин.

– Короче, на тебя тоже к ордену напишу представление, Чудилин, – сказал Твердохлебов. – А теперь наркомовские сто грамм…

– В квадрате, – закончил Чудилин, и все засмеялись.

– Ладно, заслужили, – развел руками Твердохлебов.

Ахильгов нервно поглядывал то на Твердохлебова, то на Глымова и других штрафников, и вдруг не выдержал:

– А мне орден?

Раздался дружный смех, а Твердохлебов, строго посмотрев на Ахильгова, ответил:

– А тебе за что? Гляди, какого зачуханного притащил! Рядовой! Какой язык из рядового? Чего он такого важного знать может?

– А чем он хуже этих? – совсем не смутился ингуш. – Он что, незаконнорожденный, да? Не немец, да? Откуда ты знаешь, что он ничего не знает? Он, может, больше этих знает! Ты с ним говорил, а?

Снова грохнул смех. Твердохлебов приложил руку к груди, проговорил:

– Пойми, Идрис, не я ордена даю, а начальство. Они рядовых языков вообще за людей не считают. Только офицеров!

– Почему сразу не сказал? – Ахильгов гневными глазами смотрел на Твердохлебова. – Думаешь, я боялся офицера добыть? Идрис никого не боится! Нехорошо ты сделал, товарищ комбат, очень нехорошо! – Ахильгов повернулся и, расталкивая солдат, пошел прочь.

– Постой, Идрис! – крикнул Чудилин. – Пошли наркомовские выпьем!

– Сами пейте! – уже издалека ответил Идрис Ахильгов. – Идрис – трус! С ним пить не надо!

– Зря ты так, Василь Степаныч, – попенял Глымов. – Обидел человека.

– Да чего обижаться-то? Я ему правду сказал. Мне в штабе дивизии так и сказали – нужны офицеры. Добудут офицера – можешь представление писать… – Твердохлебов замолчал, поскреб в затылке, вздохнул. – Вообще-то, конечно, нехорошо получается…

Пленные немцы не поняли, о чем спорили русские, молчали.

И все-таки комбат оказался прав: новый начальник особого отдела дивизии подполковник Степан Платонович Зубарев с удовольствием смотрел на пленных майора и лейтенанта, а на тощего рядового, стоявшего чуть в стороне, даже внимания не обращал. Зубарев потирал руки, улыбался:

– С этими тиграми будет, о чем побеседовать, будет, о чем… Молодец, Твердохлебов, благодарность тебе за выполнение важного задания.

– Да мне что! – ответил Твердохлебов. – Я на разведчиков представление написал. Возьмете?

– Положи на стол. – Подполковник рассматривал немецких офицеров, стоя перед ними и раскачиваясь с носков на пятки, потом позвал резко. – Цветков!

– Здесь, товарищ подполковник! – В углу комнаты вскочил сидевший за столиком младший лейтенант.

– Давай конвой. И отведи этих фашистов на кухню – пусть покормят.

– Слушаюсь, товарищ подполковник. – Младший лейтенант сорвался с места, схватил шинель, висевшую на гвозде у двери, и выскочил из комнаты. Буквально через секунду в комнату ввалились трое солдат с автоматами.

– Давайте на кухню! Там пожрать дадут! – Зубарев жестами показал немцам на дверь.

Офицеры поняли, что надо уходить, повернулись и пошли к выходу, солдат за ними. Конвойные, взяв автоматы наперевес, вышли из комнаты последними. Тогда Зубарев взял телефонную трубку проводной связи, покрутил ручку ящика, сказал:

– Зубарев говорит. Дай мне командира… Товарищ генерал-майор? Начальник особого отдела подполковник Зубарев докладывает. Комбат штрафников доставил в штаб дивизии троих языков. Майор, лейтенант и рядовой. Да, я уже выразил им благодарность. Оперативно сработали. Так точно! Да нет, Илья Григорьевич, я сейчас приказал их покормить, а потом доставлю к вам. Добро. Хорошо, сам тоже буду. – Зубарев положил трубку, взглянул на Твердохлебова. – Ну что, генерал велел передать благодарность тебе и разведчикам. Так что так держать, Твердохлебов.

– А мои представления на ордена?

– Добавлю к старым спискам! Сделаем, Твердохлебов, сделаем. Слышал, у тебя с прежним начальником особого отдела, так сказать… трения были?

– Ну, какие трения могут быть у штрафного комбата с начальником особого отдела дивизии, – пожал плечами Твердохлебов.

– Не хитри, Твердохлебов, со мной, не надо. Наслышан о твоей популярности у штрафников. И это, я считаю, хорошо. Так что езжай к своим заблудшим и оступившимся, командуй! Верю, все исправятся, искупят свою вину… Действуй, комбат. – И Зубарев крепко пожал руку Твердохлебову, глядя ему в глаза.

Твердохлебов ехал в «газике», сидя рядом с водителем, сумрачными глазами смотрел в пространство.

– Чего такой мрачный, гражданин комбат? – весело спросил водитель, плечистый парень лет тридцати, Максим Дергачев.

– Как думаешь, Максим, – спросил Твердохлебов, – какой особист опаснее, злой или добрый?

– Думаю, добрый будет опаснее… – после паузы ответил Дергачев.

– Молодчик, Максим, в корень думаешь, – усмехнулся комбат. – Добрые – они пострашнее будут…

В расположение батальона Твердохлебов приехал уже вечером. Он выбрался из «газика», потопал, разминая затекшие ноги. И тут же к нему подошел Глымов:

– Ингуш пропал. Идрис Ахильгов.

– Как пропал?

– Не знаю как, только в расположении батальона его нету.

– Да куда он мог деться? Дезертировал, что ли? – уже раздраженно спросил Твердохлебов.

– Не думаю, – ответил Глымов. – Сдается мне, он опять за языком ушел… Обидел ты его. Вроде его язык самый плохой оказался, – Глымов усмехнулся. – Ингуши, чечены – народ обидчивый. Я на зоне видал некоторых – обид никому не прощали, в законе ты, не в законе – им все равно…

– Ведь погибнет, дурак! – зло перебил Твердохлебов. – Немцы сейчас своих пропавших ищут, переполох какой, а тут он приползет!

– То-то и оно… – вздохнул Глымов. – И не воротишь. Жалко парня…

Ахильгов шел тем же путем, каким они шли вчера. Нейтральную полосу промахнул в рост быстрым шагом, не обращая внимания на взлетавшие осветительные ракеты, перестукивания пулеметов то в одной, то в другой стороне. В перерывах между ракетами вспыхивали длинные белые лучи прожекторов и шарили по нейтральной, освещая каждый бугорок.

Метров за сто до проволочных заграждений он лег и пополз. Нашел лаз, проделанный накануне, и остановился – лаз был заделан колючей проволокой. И везде – справа и слева – висели пустые консервные банки. Они тихо позванивали под ветром.

Ахильгов пополз вдоль заграждения, метров через пятьдесят снял с ремня кусачки с длинными ручками, пристроился поудобнее и стал перекусывать проволоку. Повернулся неловко, сделал резкое движение – пустые банки загромыхали. Ахильгов замер. Выждав, вновь начал работать кусачками. Отогнул порванные куски, съежившись, подполз ко второму ряду проволоки, и снова в ход пошли кусачки. Он уже тяжело дышал, пот выступил на лице, губы шептали что-то на родном языке.

Миновав третий ряд заграждения, Ахильгов быстро пополз к линии окопов. Здесь и там светили редкие фонари, то и дело стучали пулеметы, и все время, чаще, чем прошлый раз, взлетали осветительные ракеты. Но Ахильгов полз, не останавливаясь.

Перед самыми окопами он свернул вправо, куда вчера уползал Глымов. Теперь он полз метрах в двадцати от линии окопов, параллельно ей, время от времени попадая в полосу света от фонаря. Но все равно не останавливался…

Потом он замер, прислушиваясь, и повернул на окопы. Подполз совсем близко к брустверу, застыл неподвижно. До него доносились отрывистые фразы, отдельные выкрики, потом хлюпающие по дну окопа шаги и снова речь на немецком. Разговаривали двое, а может, и трое человек, перебивая друг друга. Они прошли мимо Ахильгова, и стало тихо.

Ахильгов приподнялся и посмотрел через бруствер в окоп. Никого. В досаде он стукнул кулаком по земле. Снова стал ждать. Мучительно медленно тянулось время.

И вдруг он снова услышал резкую немецкую речь. Метрах в пятнадцати от него из окопов начали выбираться немецкие солдаты, пятеро. Шестым вылез офицер – серебряный погон блеснул в бледном свете фонаря. Офицер что-то быстро говорил, указывая рукой в сторону русской линии обороны.

– Как собака лает… – прошептал Ахильгов, слушая речь офицера.

Один из солдат коротко ответил офицеру, козырнул, и все пятеро пошли в сторону проволочных заграждений.

Офицер закурил сигарету, стоял и смотрел в спины уходящим солдатам. Докурив, он выбросил окурок в темноту и не успел повернуться к окопу, как сильный удар чем-то тяжелым обрушился сзади на его голову. Офицер беззвучно повалился навзничь. Фуражка свалилась с его головы и осталась лежать недалеко от бруствера окопа, почти незаметная в свете фонаря.

Ахильгов оттащил офицера на безопасное расстояние, размотал намотанную вокруг талии веревку и связал немцу руки за спиной. Потом заткнул ему тряпкой рот. И потащил дальше.

Вдруг впереди послышались голоса. Это возвращались солдаты. Ахильгов замер, лежа рядом с офицером. Солдаты шли прямо на него. Скоро их смутные фигуры стали уже различимы в белесом тумане. Ахильгов нащупал гранату на поясе, отцепил ее, сжал в руке.

Голоса раздавались все ближе и ближе, и фигуры солдат были видны совсем явственно – избежать встречи было невозможно. Ахильгов выждал еще немного, сорвал кольцо и, приподнявшись, швырнул гранату. Тяжело прогремел взрыв, раскидал солдат в разные стороны. И тотчас ожила линия обороны немцев – застучали пулеметы, взмыли вверх десятка два осветительных ракет, два мощных луча прожекторов заметались по полю, выхватывая из темноты ряды колючей проволоки, пятна бугристого поля.

Ахильгов пополз вперед, волоча за собой офицера. С каждым метром он был все ближе и ближе к проволочным заграждениям. Позади остались трое мертвых немецких солдат, четвертый громко стонал, держась обеими руками за живот. Пятый, казалось, лежал неподвижно и вдруг подтянул к себе автомат, и дал очередь в черное пятно, которое шевелилось метрах в десяти от него.

Пули зачавкали, врезаясь в землю рядом с Ахильговым и офицером, свистели над их головами. Но Ахильгов упорно полз и тащил за собой офицера. Вот он добрался до первого ряда колючки… Лаза не было – видно, Ахильгов промахнулся. Ахильгов шепотом выругался и кусачками стал проделывать проход. Офицер, лежавший рядом, слабо зашевелился, приходя в себя.

Ахильгов сжал кусачки в последний раз, прополз в дыру сперва сам, потом протащил за шиворот шинели немца.

Лучи прожекторов плыли по земле, освещая проволоку и консервные банки, развешенные на ней. Осветили и Ахильгова – он замер, ткнувшись лицом в землю. По-прежнему длинными очередями били пулеметы и взлетали осветительные ракеты.

А когда уже было миновали третью полосу заграждений, пола офицерской шинели зацепилась за проволоку. Ахильгов изо всех сил рванул немца на себя – затрещала материя, почти вся пола шинели осталась висеть на проволоке. Немец замычал, заворочал головой. Ахильгов притянул его к самому лицу, в бешенстве прошипел:

– Молчи. Зарежу.

Немец со страхом смотрел в яростное усатое лицо с черными горящими глазами. Вдруг это безжалостное лицо дернулось – пуля ударила в плечо сзади. Ахильгов громко вскрикнул и замер, уронив голову в землю. Потом пришел в себя, привстал, застонал тихо.

Он понял одно – тащить немца он больше не сможет. Телофейка на правом плече набухла от крови. Ночная темень медленно рассеивалась. Ахильгов сидел на земле рядом с немцем и держался за раненое плечо. Из рукава телогрейки медленно закапала кровь.

Тогда Ахильгов тяжело встал, поправил автомат, висевший на шее, рявкнул:

– Вставай!

Офицер понял, что от него требуется, поднялся. Ахильгов указал направление стволом автомата, затем ткнул немца в спину и снова рявкнул:

– Вперед пошел! Ну!!

Офицер шагнул, втянув голову в плечи, согнувшись. Ахильгов двинулся за ним, держа палец раненой руки на спусковом крючке автомата. Грохотали пулеметы, и пули свистели над головами и совсем рядом шлепались в землю. Офицер то и дело вздрагивал, сгибался все больше. И по-прежнему с короткими интервалами взлетали ракеты, освещая поле мертвенным белым светом.