Текст книги "Штрафбат"

Автор книги: Эдуард Володарский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Глава девятая

В блиндаже было темно, лишь на столе дрожал маленький огонек, выглядывавший из снарядной гильзы. В темноте раздавалась негромкая мелодия, которую выводила гармошка.

– Эх, жаль, Павла Никитича убили, – послышался голос Лехи Стиры. – Щас бы рассказал какую-нибудь книжку… Сколько человек за свою жизнь книжек прочитал – это ж рехнуться можно! Главное, все ведь помнил! Бывают же люди!

Вошел солдат с охапкой дров, с грохотом уронил их на землю рядом с печкой-буржуйкой. Став на колени, положил щепу в печку, зашуршал спичками, разжигая огонь.

– Дождь идет? – спросил кто-то солдата.

– Да сыплет, будь он проклят, – ответил тот. – Второй день как зарядил без передыху…

– Хорошо, блиндажи не протекают.

– Немцы строили – обстоятельно сделано. Не то что мы – тяп-ляп.

– У нового комбата в блиндаже даже полы настланы – доски сосновые.

– Как там наш старый комбат поживает? – вздохнул в темноте кто-то.

– Поди, уже расстреляли, – отозвался другой голос.

Человек зажег спичку, и огонек осветил лицо Чудилина. Он прикурил, выдохнул дым, сказал:

– У нас это дело недолгое.

– Да типун вам на язык с лошадиную голову! – зло ответил Балясин. – Ну за что его, а? За что?

– В НКВД найдут, за что, – ответил Чудилин. – Раз к ним попал, значит, виноватый.

– Слушать вас – тоска смертная! – Леха Стира поднялся, пошел из блиндажа, спотыкаясь в темноте о чьи-то ноги.

Он вылез в окоп, поежился от мозглявой сырости и холода. Сыпал мелкий мглистый дождик. По ходу сообщения шел солдат.

– Ротного Глымова не видал? – спросил его Стира.

– Не… не видел. – Солдат прошел мимо.

Стира, не спеша, двинулся по ходу сообщения, цепляясь плечами за земляные стенки. Дождь полил сильнее, и Леха поднял воротник шинели, нахлобучил поглубже фуражку с треснувшим козырьком. Справа он увидел другой ход, узкий, с осыпавшимися стенками, заросший бурьяном. Видно, им давно не пользовались. Стира, влекомый любопытством, свернул вправо. Ход вел к холмистому полю, по направлению к немецкой линии обороны, потом начал вилять то вправо, то влево и вдруг кончился. Перед Стирой открылась круглая яма-укрытие. На дне блестело несколько танковых траков. Стира огляделся – от этой круглой ямы ход сообщения вновь, петляя, уходил в сторону немецкой линии обороны. Леха прошел десятка два метров, потом плюнул и повернул обратно. Вышел снова к яме. И вдруг на противоположной ее стороне увидел полузасыпанную железную дверь.

Стира полой шинели счистил с двери сырую землю и обнаружил щеколду и замок.

– Интересное дело… – пробормотал Стира и, не долго думая, шарахнул по запору прикладом автомата.

Дужка замка лопнула, замок упал в земляную жижу. Стира с силой рванул дверь на себя, но она подалась на удивление легко. Он протиснулся внутрь.

На него пахнуло холодом и сыростью. Он понял, что попал в какое-то помещение вроде блиндажа, но ничего не было видно – глаза упирались в кромешную тьму. Стира зажег спичку, посветил и увидел сбоку, прямо у входа, железный щиток и рубильник. Стира потянул рубильник вниз, и пространство осветилось слабым желтым светом трех электрических плафонов. Стира проследил за проводами от щитка с рубильником и увидел, что они тянутся вниз, потом по земле – у стены стояли шесть здоровенных танковых аккумуляторов, соединенных между собой.

– Фью-ить! – присвистнул Стира, оглядываясь.

Это был склад. Деревянные ящики были сложены штабелями по шесть штук – один на один. Некоторые ящики разбились, и Стира увидел такое, от чего у него перехватило дыхание, – на дощатом полу валялись банки тушенки, сгущенного молока и еще какие-то непонятные консервы.

– Чудны дела твои, Господи… – выдохнул Стира и прошел вперед. Поднял одну банку, вскрыл ножом, прямо пальцами стал цеплять куски тушенки, мыча от удовольствия.

Покончив с банкой, Стира вытер жирные пальцы о полу шинели и пошел вдоль сложенных ящиков. И увидел другой большой штабель – это были ящики с бутылками.

– Ой, мать честная… – Он кинулся к ящикам, вынул одну бутылку с яркой темно-коричневой этикеткой. Прочитал вслух: – Ро-о-ом… твою мать… это все ром, что ли?

Он стал осматривать ящики – кроме рома нашел коробки с коньяком, водкой и каким-то светлым вином. Одним ударом о ящик Стира ловко отколол горлышко у бутылки с ромом и сделал несколько жадных глотков. Порезал об острые края горлышка губы, кровь вместе с ромом потекла по подбородку, но Лехе было на это наплевать, он пил и пил. Потом вскрыл еще одну банку тушенки, уселся на ящик и принялся обстоятельно закусывать, время от времени прикладываясь к бутылке с ромом. Глаза его шарили по блиндажу в поисках новых сюрпризов и остановились на пирамиде небольших пакетов из непромокаемой крафт-бумаги. Стира надорвал один из пакетов, вытащил пачку галет.

Теперь он зачерпывал тушенку из банки галетой и отправлял целиком в рот, продолжая стонать от удовольствия. Потом закурил и проговорил, обращаясь к самому себе, потому что больше обращаться было не к кому:

– Это ж какой фарт привалил, боже ты мой, это ж как в сказке… тут же всю войну прожить можно припеваючи… – Он снова обвел взглядом сумрачные своды блиндажа, штабеля ящиков.

Он еще долго сидел, осоловев от еды и питья и не веря своему счастью. Наконец поднялся, сделал из шинели нечто вроде мешка, нагрузил его до отказа банками и бутылками и, шатаясь, потащил на себе большущий тюк по ходу сообщения. Он был основательно пьян, но упорно месил ногами глину и все же шел…

Дойдя до нашей линии обороны, Стира забросил тюк наверх, потом выбрался сам, стал ножом копать неглубокую яму. А еще немного погодя он шел налегке, его мотало из стороны в сторону, и он пел во все горло:

Течет речка да по песочечку, бережочки моет,

Молодой жульман, ох, да молодой жульман

Начальничка молит…

Шедший навстречу солдат изумленно оглядел хмельного Леху, развернулся и со всех ног кинулся в блиндаж. Весело прокричал:

– Ротный Глымов тута?

– Чего надо?

– Там… ох, умора… – Солдат рассмеялся. – Картежник наш, Леха Стира, ну в мат бухой! Где он только нажраться умудрился, ума не приложу!

Глымов поднялся от раскаленной печки-буржуйки, бросился к выходу.

Леха раскидал землю, которой засыпал тюк, развязал рукава шинели, и Глымов увидел гору консервных банок, бутылок и галет.

– Там, знаешь, сколько добра этого, Петрович? – заплетающимся языком проговорил Стира. – Там на дивизию хватит… Эт-тот с-склад, видать, фрицы устроили, когда у них тут оборона была… А теперь – гуляй, Вася, жуй опилки, я директор лесопилки!

– Далеко идти? – спросил Глымов.

– Ну, с полкилометра… туда, в сторону фрицев… – махнул рукой Стира и покачнулся.

– На ничейной земле, значит, – задумчиво сказал Глымов.

– Давай махнем по маленькой, Петрович! Такой фарт привалил, а?

– Закопай все обратно, – приказал Глымов.

– Как закопать? Да ты что, Петрович? – выпучил глаза Стира.

– Слово про этот склад пикнешь – убью. – Глымов схватил его за грудки, встряхнул. – Туда весь батальон кинется! Перепьются, друг дружку перестреляют… или немец прочухает и на голову свалится. Соображаешь, что будет? А Твердохлебов под следствием – на него все повесят! Тогда его точно под вышку подведут, ты понял, пьяная морда? Слово скажешь – убью!

– Понял, понял, Петрович, че ты базаришь-то? – голова Стиры безвольно моталась из стороны в сторону.

– Пока тут стоим, будем брать оттуда по малой, а перебросят в другое место, тогда решим, что делать… Давай закапывай!

– Не знаю, сколько еще дивизия простоит на этом участке фронта, но будем надеяться, что дадут нам отдохнуть подольше, – говорил генерал Лыков. – И первая задача – привести в порядок материальную часть, пополнить боеприпасы, обновить обмундирование. Лично буду проверять в каждом полку. И штрафбата это тоже касается, – Лыков строго посмотрел на нового комбата Головачева, сидевшего в дальнем конце стола.

– С интендантами надоело собачиться, Илья Григорьевич. Ничего не дают – ни сапог, ни шинелей. Портянок не допросишься, – подал голос подполковник Белянов.

– Просить надо уметь! – оборвал его Лыков. – Вчера поступили шинели, бушлаты, сапоги и прочее. Все получите. Отправляйтесь восвояси. На сегодня все.

Командиры полков и начштабы с шумом вставали из-за длинного стола, закуривали, переговариваясь, пищ толпой к выходу из блиндажа.

– Комбат Головачев, задержись, – приказал Лыков.

За столом остались сидеть начальник штаба Телятников и Головачев.

– Ну, как командуется? – спросил Лыков.

– Нормально. Пока отдыхаем – нормально. А начнутся дела – посмотрим, – ответил Головачев.

– Тебя за что разжаловали из подполковников?

– Полк попал в окружение… пока выходили к фронту, потерял две трети личного состава, – понурил голову Головачев.

– Смотри, второй раз не попади, – пробурчал генерал. – Пока отдыхайте. Обуйтесь, оденьтесь. Поешьте вволю. Думаю, через недельку серьезные дела начнутся. Как тебя зовут, запамятовал что-то…

– Головачев. Андрей.

– А по батюшке?

– Сергеевич.

– Как тебя в батальоне приняли?

– Ну… не очень… До меня комбат был… видно, они его крепко уважали… забыть не могут, и поэтому ко мне соответственно относятся… Ничего, перемелется, мука будет, гражданин генерал.

– Да уж постарайся, комбат. Штрафники должны тебя уважать, иначе застрелят в первом же бою. Можешь идти, Андрей Сергеевич, командуй.

Головачев встал, вышел из блиндажа. Начштаба и комдив некоторое время молчали.

– Не идет у меня из головы Твердохлебов, – вздохнул Телятников. – Загубят они мужика.

– К чему ты это говоришь?! – зло посмотрел на него генерал. – Лишний раз показать, какой ты сердобольный, а я – дуб бесчувственный?

– Ничего я не хочу показать, – поморщился Телятников. – Просто не идет из головы, и все. Хороший мужик… надежный… на таких земля стоит.

– И что я могу сделать для хорошего мужика, если он в батальоне… бардак развел, если…

– Такого бардака, Илья Григорьевич, во всей армии хватает! – перебил Телятников. – Однако НКВД всех подряд не берет… А то и вовсе воевать будет некому.

Лыков помолчал, глядя на начальника штаба, потом взял трубку телефона:

– Калугин? Соедини с начальником особого отдела. Да быстро давай! – Лыков подождал, услышал голос в трубке и оживился. – Остап Иваныч? Лыков говорит. Как дела? Да, понимаю. Думаю, в скором времени получим приказ. Наступать, конечно. А куда нас кинут, спроси у Рокоссовского или у Жукова, они лучше знают. Слушай, Остап Иваныч, а как там бывший комбат Твердохлебов? Да, штрафного батальона, который был придан моей дивизии. Неужто позабыл? Не забыл? А что с ним? Где он? В особом отделе армии? Понял, понял… Что ему грозит-то? Ого! Не признается? Признание не хочет писать? Он мужик упрямый, это точно. Ладно, Остап Иваныч, бывай. Завтра жду у себя, кой о чем поговорить надо.

Лыков положил трубку, спросил:

– Слышал?

– Начальником особого отдела армии сейчас Чепуров? – в свою очередь, спросил Телятников.

– Он самый.

– Да я ж его знаю! – обрадовался Телятников. – Я его со Сталинграда знаю. Вместе у Чуйкова в штабе служили… Ну-ка, разреши я позвоню ему, Илья Григорьевич?

– Давай… – Лыков подвинул к начальнику штаба телефон проводной связи.

– …Ну так что же нам с тобой делать, Твердохлебов? – спрашивал следователь Курыгин, постукивая концом карандаша по столу. – Повеситься хотел? Что, совесть замучила?

– Замучила… – ответил Твердохлебов, не поднимая головы.

– А ты облегчил бы совесть – взял бы и написал все чистосердечно.

– Нечего мне писать…

Дверь в кабинет беззвучно отворилась, и вошел генерал-майор НКВД Чепуров. Следователь вскочил, как ужаленный, затараторил:

– Товарищ генерал-майор, следователь Курыгин…

– Садись, садись, – вяло махнул рукой Чепуров и, пройдя к столу, сел сбоку, положил локоть на стол, буркнул: – Продолжайте…

– Не хочет писать признание, товарищ генерал-майор. Уперся, и ни в какую.

– Ты зачем удавиться хотел? – вдруг спросил генерал. – Трибунала испугался?

– Чего его бояться? Больше смерти все равно не присудит.

– Тогда зачем?

– А не хочу виноватым из жизни уходить. Уж лучше самому себе приговор вынести… Да и жить больше незачем.

– А раньше зачем жил? – опять спросил Чепуров.

– Воевать надо было. Затем и жил.

– Больше незачем?

– Жену обнять мечтал, сына… – Твердохлебов отвечал, не поднимая головы. – Сломали вы меня. Больше ничего не хочу… Смерти хочу…

– У нас, Твердохлебов, и смерть заслужить надо, – усмехнулся генерал Чепуров.

– Разве не заслужил? – дрогнувшим голосом спросил Твердохлебов.

– Показания чистосердечные писать не хочешь, значит, не заслужил, – неожиданно встрял в разговор следователь. Генерал сердито глянул на него.

– Напраслину писать не буду, – тихо покачал головой Твердохлебов. – Так стреляйте…

– Этого я тебе, Твердохлебов, обещать не могу, – проговорил генерал Чепуров, – это вряд ли… А вот воевать пойдешь, это я могу тебе обещать. Воюй… Там и смерть тебя найдет, если судьба.

Твердохлебов поднял голову, взглянул на генерала – он не верил и не понимал, что сказал ему сейчас этот генерал НКВД.

– Не понял, гражданин генерал, что вы сказали.

Следователь тоже не понял – оторопевшими глазами смотрел на генерала и не решался спросить.

– А то и сказал. Возвращайся в штрафной батальон. Рядовым. Там уже новый комбат назначен. Воюй.

Твердохлебов медленно встал, опустил руки и, проглотив ком в горле, прохрипел:

– Есть воевать…

– Оформь документы, как положено, – глянул на следователя Чепуров. – И ему документ выдай, что следствие прекращено.

– Но, товарищ генерал-майор… – начал было следователь, однако генерал перебил его, приказал:

– Ну-ка, Твердохлебов, выйди.

Едва Твердохлебов закрыл дверь, как генерал грохнул кулаком по столу и заорал:

– Я тебя, блядь, за Можай загоню! Намастырился липовые дела стряпать! Запомни, еще одно такое дело – я тебя угроблю! Сам в штрафбат пойдешь! Там с тобой уголовники быстро разберутся!

– Есть, товарищ генерал.

– Кто на него материал собирал?

– Начальник особого отдела дивизии генерала Лыкова майор Харченко, товарищ генерал, – быстро отвечал следователь.

– Тоже падла хорошая! – рявкнул Чепуров. – Недаром трупоедом прозвали.

Генерал вышел в коридор, тяжело дыша, глянул на Твердохлебова:

– Слышал?

– Слышал…

– Ладно, пошли.

Из медсанбата полка раненые грузились в две полуторки. Санитары несли на носилках лежачих, одноногие хромали сами, опираясь на костыли и палки.

Савелий Цукерман разговаривал со знакомым водителем – младшим сержантом, молодым вихрастым парнем.

– Как житуха-то?

– Как в сказке, Толян, чем дальше, тем страшнее.

– Ха-ха-ха! А ты до сих пор в штрафбате?

– Спроси, чего полегче… Честно говоря, разницы никакой, только кормежка хуже.

– Кормежка везде хреновая – каша и каша. Мародерим, где придется…

– Толян, их в полевой госпиталь или куда?

– В полевой госпиталь армии, – лениво отвечал младший сержант. – Тяжелых потом дальше отправляют, по городам, а легких и средних у нас выхаживают.

– Отвезете, потом куда?

– Да сюда же! Раненых знаешь сколько? Возить – не перевозить.

– Толян, будь другом, возьми меня? А утром я с тобой обратно вернусь.

– Не могу.

– Почему?

– Не положено.

– Да кто узнает-то? Я в кузов с ранеными заберусь, кто меня там увидит?

– А патруль остановит, проверять начнет? Кому отвечать?

– Да у меня вон ранение в голову еще не зажило, посмотри! – Савелий встал на подножку, сдернул пилотку и сунул голову под нос младшему сержанту, показывая выбритый кружок со шрамом. Еще не сошли с кожи следы йода.

– Ладно, садись. Но в случае чего я тебя не знаю, сам без спросу залез.

– Спасибо, друг! – Савелий кинулся к кузову, легко перемахнул через невысокий борт и смешался с ранеными.

Темнело, и водители включили фары, грузовики, ревя моторами, тронулись, покатили, переваливаясь на буграх и колдобинах и ныряя в дорожные ямы.

Савелий сидел в кузове на корточках, держась одной рукой за борт, и его мотало из стороны в сторону, то и дело стукался плечами о плечи соседей. Сквозь рев моторов слышались стоны раненых, ругань, протяжные крики:

– Пи-и-ить! Дайте попи-и-и-ить, братцы!

– Водички-и! Глоток, братцы!

– Терпи, браток, скоро на месте будем! Терпи, говорю!

– Помираю, господи-и-и! Пи-и-ить дайте!

Глымов, Леха Стира и Чудилин шли ходами сообщения. Ночной мрак окутывал их, идти приходилось почти на ощупь. Время от времени Леха, шедший впереди, коротко посвечивал перед собой фонариком, бормотал сам себе:

– Кажись, сюда сворачивал… да, вроде сюда…

– Долго еще? – спросил за спиной Глымов.

– А хрен разберет… Изрыли всю землю, как кроты: заблудиться – раз плюнуть…

– Припремся прямо к фрицам в окопы – здрасте, не ждали? – усмехнулся Чудилин.

– Давайте в картишки скинемся под интерес! – подхватил Леха Стира.

– Ты давай ногами резвее двигай, катала хренов, – ругнулся Глымов, – идем уже черт знает сколько…

– О! Стоп, браточки, кажись, тута… – Леха Стира остановился, посветил фонариком: – Вон поворот, а за ним – яма и… дверь там…

Все трое перекинули автоматы наизготовку. Глымов еще зажал в руке лимонку, шепнул:

– Иди, чего стал?

Осторожно, шаг за шагом Леха Стира приблизился к повороту, заглянул за него, посветил и пропал в темноте. Глымов и Чудилин стояли, замерев.

Леха вошел из хода в огромную яму, опять посветил фонариком и увидел заветную дверь.

– Сим-сим, откройся… – Он махнул фонариком и позвал приглушенным голосом: – Эй, гаврики, давай сюда…

Когда Глымов и Чудилин вошли в яму, Леха уже открыл дверь и шагнул внутрь. Через секунду проем двери осветился подрагивающим желтым светом.

– Ну туды-т, твою маму-у-у… – шепотом протянул Чудилин, оглядываясь по сторонам огромного подвала, края которого тонули во мраке. Несколько громадных крыс метнулись под ногами и пропали между штабелей. Выражение лица у Чудилина было полуидиотское – он никак не мог поверить тому, что видит.

– Во немчура запасливая… во наготовила… – бормотал Глымов, и даже щека у него начала нервно подергиваться. – А тушенки… тушенки-то сколько…

– Петрович, ты глянь, сколько выпивона! – Леха Стира ринулся к ящикам, звякнул бутылками. – Ром ямайский, во блядь! Ямайский!

– Отставить! – пришел в себя Глымов. – Грузимся по-быстрому и мотаем отсюдова.

Они стащили со спин вместительные мешки, стали таскать коробки с тушенкой, галетами, фасолью, еще какими-то продуктами.

– Петрович, тут сигареты есть! Коробками!

– Отсырели небось? Ну, давай курнем.

Они разорвали одну коробку, достали пачку, закурили.

– Кисловатый табачок… – сказал Глымов. – Слабенький…

– Шикарный табак, Петрович, ты че? Ты глянь, сколько его тут!

– Во, сосиски! – крикнул Чудилин. – Точно – сосиски! Нарисованы! С пивком, а?

– А пива нигде не видишь? – спросил Леха Стира.

– Не вижу… сплошь вино… и ром.

– Может, хряпнем по баночке, Петрович? – предложил Стира. – Для сугреву?

– По баночке можно будет. На посошок, – Глымов сосредоточенно курил.

Они набили под завязку три мешка. Присели, откупорили бутылку рома, разлили по кружкам и выцедили все до последней капли, закусив тушенкой. Вместо хлеба хрустели галетами.

– Нет, Бог, небось, все же есть… – чавкая, проговорил Чудилин. – Поглядел на наши страдания и послал нам такую благодать…

– Это Леха Стира… – ответил, так же шумно чавкая, Глымов. – У него всегда на всякую дармовщину – ну, прямо собачий нюх.

– Почему это на дармовщину? Это все наше! Кровное! – Стира царственным жестом рукой обвел подвал. – На нашей земле, стало быть, наше!

– Ты, когда квартиры чужие чистил, тоже так рассуждал? – усмехнулся Глымов. После выпитого рома он явно повеселел.

– Тогда я грабил награбленное, – ответил Стира. – Между прочим, товарищ Ленин так сказал. Не верите? Зуб даю! Кино какое-то глядел, точняк помню, Ленин там сказал: «Грабь награбленное!» А разве у зубного врача какого-нибудь добро заработанное?

– А ты только зубных врачей чистил? – спросил Чудилин.

– Я всех подряд чистил, и что с того? Когда социализм строится – все должны быть бедными! А кто богатый – того к ногтю! Я раз в карты у директора продмага тридцать тыщ разом выиграл. Так он, сука, глазом не моргнул, наличными расплатился! Что с таким гадом делать? Ну, я и наведался к нему через недельку на хату – экспроприировал все подчистую! Одного столового серебра два полных набора, на двенадцать персон каждый! Четыре чемодана! С корешем пока на сани погрузили – семь потов сошло.

– Не попались? – спросил Глымов.

– Во! – Леха Стира показал кукиш. – Барыге все сплавили и в Гагры уехали! Месяц от души гуляли!

Они покончили с тушенкой и закурили. Автоматы лежали у ног.

– Надо было еще кого с собой взять, – пробормотал Глымов.

– Зачем? – глянул на него Леха Стира.

– Побольше унесли бы.

– Еще разок сходим, делов-то!

– А ежели нас завтра дернут в другое место? Перекинут за триста верст, ты оттуда сюда попрешься?

– Да я бы вообще отсюда никуда и не уходил бы, – ответил Леха. – Жил бы в свое удовольствие. Наверху война, а я – под войной блаженствую… бабу завел бы.

– А вот мне интересно, фрицы про этот склад знают или нет? – вдруг спросил Чудилин.

– Если б знали, давно все вывезли бы, – ответил Глымов.

– Может, еще по баночке хряпнем, Петрович? – неуверенно предложил Леха Стира.

–  Ятебе по морде щас хряпну! Собирайся, двигать пора! Чудилин, первым пойдешь. Давай, мешок на тебя привяжем…

Из веревок они стали делать лямки для мешков. И тут Глымов увидел в стороне, у штабеля с коробками тушенки, окурок. Он посмотрел на то место, где они сидели с Лехой и Чудилиным – там валялись три растоптанных маленьких окурка. Откуда взялся этот, четвертый? Глымов поднял окурок, рассмотрел его, спросил:

– Леха, мы какие сигареты курили?

– Немецкие. А что?

– Покажи…

Стира вынул пачку немецких сигарет. Глымов достал сигарету и стал сравнивать с окурком.

– Это другая сигарета… Ты сколько раз закуривал?

– Да мы вместе все курили.

– Стало быть, тут кто-то окромя нас был. – Глымов показал Стире и Чудилину окурок.

Чудилин пошел в глубь подвала между штабелей, скоро вернулся.

– Вот еще пару нашел… – и показал на ладони два окурка.

– А ну замолкни, – сказал Глымов, и все замерли, прислушались. Стояла тишина.

Они взяли автоматы и разошлись в разные стороны подвала, держа пальцы на спусковых крючках, прислушиваясь и заглядывая во все углы и закоулки.

Глымов дошел до противоположного конца огромного подвала и вдруг увидел еще одну железную дверь и громадные танковые аккумуляторы у стены, соединенные проводами. Глымов подошел, толкнул дверь, и она тяжело подалась.

Он выглянул – такая же большая яма, а дальше в зыбком мраке угадывался ход сообщения – неглубокий, полузасыпанный окоп.

Когда сошлись снова, Глымов сказал:

– В другом конце такая же дверь есть. И не заперта. Значит, фрицы с той стороны сюда ходят.

– Ходят, зуб даю! Там банки вскрытые – тушенку жрали – и две бутылки рома пустые. Пили, значит, окурков полно… – сказал Чудилин.

– А встретимся, че делать будем? – вытаращил глаза Леха Стира.

– Воевать… – усмехнулся Глымов. – Ладно, мотаем отсюда – не ровен час, фрицы заявятся, и вправду стрелять придется…

На рассвете, уже у своих позиций, они спрятали мешки в глубокую яму, обложив дно досками от снарядных ящиков и тряпьем, закидали землей. С собой взяли понемногу – чтобы набитые сидоры не особенно бросались в глаза.

Морпех Олег Булыга, дремавший в секрете перед окопами штрафников, очнулся от негромких голосов, раздававшихся совсем рядом. Он выглянул из неглубокого окопчика и увидел в рассветном тумане Глымова, Леху Стиру и Чудилина. Саперными лопатками они забрасывали землей какую-то яму.

– Хорош, – сказал Глымов. – Надо бы плащ-палаткой сверху прикрыть, не ровен час дождик зарядит.

– Раньше все съедим и выпьем, Петрович, – ответил Леха Стира.

– Если на всех раздать – враз ничего не останется, – сказал Чудилин.

Они попрыгали в окоп и ушли. Булыга подождал немного, потом выбрался из укрытия и, согнувшись, побежал туда, где только что были штрафники. Добежав, он оглядел пологий холм свежей земли, вынул свою лопатку и стал откапывать. Скоро штык лопатки глухо звякнул, наткнувшись на что-то железное. Поработав еще немного, Булыга вытащил из земли банку, долго рассматривал ее с недоумением. Потом достал нож, вскрыл банку, понюхал и стал торопливо уплетать пахучую тушенку.

– Вы где пропадали? – раздраженно встретил их новый комбат Головачев.

– Да спали тут неподалеку. – Глымов неопределенно указал рукой в сторону.

– Отвечайте правду! – Головачев посмотрел на заляпанные свежей грязью сапоги всех троих. – Вас по всем блиндажам искали!

– Ты меня на вранье не лови, комбат, – нахмурился Глымов.

– К старшему по званию обращаться на «вы», – свистящим шепотом произнес Головачев.

В блиндаже было полно солдат, и все слушали.

– Разрешите обратиться, гражданин бывший подполковник, а ныне комбат штрафного батальона? – козырнув, четко отрапортовал Глымов.

Головачев, поперхнувшись при словах «бывший подполковник», нахмурился, ответил:

– Обращайтесь.

– А не пошел бы ты к нехорошей маме щи хлебать с мудями… – внятно и так, что было слышно всем, проговорил Глымов.

Наступила гробовая тишина.

– Как ваша фамилия, боец? – напряженным голосом спросил Головачев Jlexy Стиру.

– Ну, Стира, – ответил тот.

– А ваша как фамилия? – Головачев взглянул на Чудилина.

– Чудилин моя фамилия…

– Арестовать его. Я приказываю, – сказал Головачев.

– Чево-о-о? – протянул Леха Стира.

– Арестовать его. Я приказываю, – повторил Головачев. – Или все трое пойдете под трибунал.

Все трое остались стоять, как стояли. Весь блиндаж напряженно молчал. И вдруг из глубины раздался чей-то голос:

– Слышь, бывший подполковник. Ты шибко тут не гоношись. Тут и бывшие полковники есть. Мы тут все одним миром мазаны – так что закрывай варежку и оставь людей в покое.

И штрафники сдержанно загудели. В полумраке яркими точками светили огоньки цигарок.

– Все? – повернулся к штрафникам Головачев. – Или еще есть желающие высказаться?

– В другой раз, комбат, – отозвался тот же голос. – В бою виднее будет.

– Грозитесь? Тогда слушайте, что я вам скажу! – выкрикнул Головачев. – В штрафбате будет железная дисциплина или…

С протяжным громким скрипом открылась дверь блиндажа, и в проеме появилась большая сутулая фигура Твердохлебова. Головачев осекся, смотрел на него, открыв рот.

– Комбат пришел… – тихо и изумленно сказал кто-то, но его услышали все, и еще чей-то голос радостно заорал:

– Здорово, комбат, а мы думали, тебя расстреляли!

– Да пока передумали… отсрочку дали, – слабо улыбнулся Твердохлебов, и штрафники ринулись к нему, обступили плотно, обнимали, жали руки, хлопали по спине и плечам. Это были те семнадцать, что остались в живых от прежнего состава батальона.

– У вас чего тут? – спрашивал Твердохлебов. – Что за собрание?

– А нас всех новый комбат под трибунал отдал! – звонко ответили ему и дружно захохотали.

– Сразу всех? – улыбался Твердохлебов.

– А чего ему мелочиться? Всех под трибунал – одному воевать удобнее!

И снова – оглушительный нахальный хохот.

Головачев протолкался сквозь толпу штрафников и вышел из блиндажа.

Уже ночью, когда все спали, Твердохлебов и Глымов, лежавшие рядом у стены, закурили, и Глымов спросил коротко:

– Сильно метелили?

– Ребятки там старательные… – ответил Твердохлебов и добавил после долгой паузы: – Я там, брат Глымов, повеситься хотел…

– Понимаю… – отозвался Глымов.

– Сломали они меня… вчистую… – Твердохлебов пыхнул дымом.

– Не верю, – ответил Глымов.

– Правду говорю, Антип Петрович… я теперь не вижу в жизни смысла… да и жить не хочу… – бесцветным, равнодушным голосом говорил Твердохлебов, широко открытыми глазами глядя в черноту потолка.

– Не верю… – повторил после паузы Глымов.

– Верь – не верь… – громко вздохнул Твердохлебов, – а мне теперь, Глымов, одного только и хочется… смерти…

– Окстись, что мелешь-то? – вдруг раздался рядом с ними голос отца Михаила.

От неожиданности Твердохлебов и Глымов вздрогнули. Глымов даже цигарку выронил, стал искать, приподнявшись на локте.

– Ну тебя к чертям собачьим, святой отец, рявкаешь, как припадочный – заикой человека сделать можно!

– Я за тебя молился денно и нощно, комбат, – продолжал гудеть отец Михаил. – Чтоб укрепил Господь силы твои душевные, чтоб даровал тебе крепость и силу противостоять супостатам бесовским! А ты теперь смерти просишь… грех это великий, Василь Степаныч…

– Это кто ж супостаты бесовские? – спросил Твердохлебов.

– Знамо кто… Харченки всякие и ему подобные… воры и губители…

– Да вот он тоже вор… – Твердохлебов указал на Глымова. – Тоже, значит…

– Нет, не значит, – перебил отец Михаил. – Оптину пустынь, где святые старцы живут, тоже вор и разбойник основал. Оптей звали. Уж такой несусветный душегуб и разбойник был – свет не видывал. А снизошло ему Божеское откровение, и отрекся он от жизни прежней, и поселился в глуши, и Богу стал истово молиться…

– Святым стал? – весело спросил Глымов.

– Стал. И место то с тех пор святым почитается.

– Ну, тады я спокоен, – хмыкнул Глымов. – У меня все впереди… Может, еще святым стану, хе-хе-хе…

– Так что, Василь Степаныч, родимый, не зови смерть – Господь захочет, сам тебя на небеса заберет… – прогудел отец Михаил.

– Возьмут тебя архангелы под белы руки и понесут прямиком в рай, – мечтательно заговорил Глымов. – А у ворот тебя святой Петр с ключами встречает. Скажет тебе: «Здравствуй, Василий Твердохлебов, много ли тебе пришлось на земле грешной помучиться? Много ли тебя били, предавали и обманывали? Много ли тебя в неволе держали? Много ли холода и голода терпеть пришлось?» И ты ответишь: «Да вдоволь всего хлебнуть пришлось, святой Петр».

– Думаешь, поверит? – усмехнулся Твердохлебов.

– А как же! У него ж твоя жизнь вся как на ладони будет. Он вопросы-то тебе задает так, для профилактики… И подхватят тебя архангелы, и отнесут в рай на самое почетное место. А там, слышь, река молочная и тут же караваи хлеба душистого, и бочки с медом, и нектар божественный, и вино…

– Разве в раю вино пьют? – спросил Твердохлебов.

– А как же! – убежденно ответил Глымов. – Райское вино и пьют!

– И не стыдно вам, богохульники? – укоризненно спросил отец Михаил.

– А чего стыдного я говорю, батюшка? – в свою очередь спросил Глымов.

– Стыд не в том, что ты языком своим поганым молотишь, а в том стыд, что ты за страдания непременно компенсацию получить хочешь, что ты корыстный человек и в рай никогда не попадешь.

– Ой, ой, ой, батюшка, много на себя берешь, – огрызнулся Глымов. – Корыстный, говоришь? За то, что меня всю жизнь мою земную мордуют почем зря, хуже скотины самой последней, я в рай желаю попасть, сразу – корыстный?

– Грешил непомерно много и не раскаиваешься, потому и не попадешь, – вздохнул отец Михаил.

– С вами, попами, говорить – лучше лоханку дерьма съесть! – махнул рукой Глымов.