Текст книги "Огненное порубежье"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Вот бедовая: ведь слышала же богомаза, но даже головой не повела, только взмахнула руками да так молча и пошла под волну.

Зихно нырнул под нее – и вовремя. Успел, под водой уже, схватиться за сарафан. Потянул на себя, вытащил на отмель, дух перевести не может. Стал и так и эдак крутить девку, воду из нее вытряхивать – утопленников ему и раньше доводилось вылавливать и в Волхове, и в Ильмень-озере.

Колыхнулась грудь у девки, на шее забилась тонкая жилочка. Открыла она глаза, а ничего понять не может. Села, взглянула на голого богомаза – и ну в рев.

Быстро натянул на себя Зихно порты, перевязал бечевочкой рубаху. Стал успокаивать девку:

– Дуреха ты. Али милый бросил?

Ни слова в ответ.

– Грех ведь топиться-то...

Опять – только слезы.

Зихно оглядел прилепившийся к телу девушки сарафан, быстро оценил: не из простых она, не холопка. Да и мушка золотая на гребне...

Посоветовал:

– Ты бы, дуреха, сарафан-то сняла, посушила.

– А ты? – сердито глянула она на него из-под опущенных ресниц.

– Топиться снова не будешь? – спросил Зихно.

– Не твоя забота,– сказала девка. И по тому, как посмотрела она, по тому, как сказала, понял богомаз: не ошибся он – боярская дочь. «Ох, и погуляешь ты нынче, Зихно!» – сказал он себе и отвернулся от боярышни. Но чутким ухом ловил каждый шорох. Со сладкой истомой в груди скосил взгляд: увидел наброшенный на кустик сарафан.

– Как зовут-то тебя? – спросил он, не оборачиваясь.

– Досадой, – послышалось из-за куста.

– Никак, боярина Разумника дочь?! – обрадовался Зихно.

– Угадал...

– Чего же ты, милая, во реку-то полезла?

– Жарко. Выкупаться захотелось.

– В одёже-то?

– А хошь и в одёже. Твое-то, холоп, какое дело?

Кольнуло богомаза в грудь. Осерчал он – только что из омута вытащил, а она ругаться.

– Не холоп я, – сказал он с обидой в голосе. – И холопом отродясь не был. Богомаз я, иконник. А зовут меня Зихной.

Промолчала девушка. По звуку Зихно догадался, что она одевается. Вышла из-за куста. Остановилась. Обернулся Зихно – и обмер: такая тоска была в устремленных на реку девичьих глазах, такая боль, что и не выскажешь. Наклонилась она, подняла уроненный на землю повой, побрела в гору. А ноги у нее так и подкашиваются – вот-вот упадет. Дошла до взлобка – и впрямь упала.

Подбежал к ней Зихно, поднял на руки, прислушался, а с губ ее хоть бы легкое дуновенье сорвалось. Нос заострился, под глазами – желтые круги. «Ах ты, господи!» – в отчаянии поглядел вокруг себя богомаз. Не понесешь же боярышню через весь город на руках. Положил ее под кустик, голову приподнял, чтобы ветерок лицо обдувал, а сам побежал к судовщикам. Упросил дать телегу с лошаденкой, чего-то наврал.

Подъехал к берегу, а Досада, как лежала, так и лежит. Уж не померла ли, испугался Зихно. Приложил ухо к груди – жива. Пристроил боярышню на телегу, накрыл мешками и погнал лошаденку в гору.

В усадьбу к Разумнику его не сразу пустили, все допрашивали через ворота, кто такой да откуда.

– К боярину у меня дело, – сказал Зихно.

Вышла ключница, глянула на телегу, затрепетала вся, велела шире открывать ворота. С крыльца сбежал боярин, стал помогать слугам нести Досаду, закатил глаза, надсадно задышал, повалился на бок.

Тут уж вовсе поднялся переполох. Одни отхаживали боярина, другие боярышню. Про Зихно все забыли.

Постоял он, постоял на боярском дворе да и развернул кобылу. Не дождаться ему медов, не до угощенья здесь нынче. И поехал снова к судовщикам.

Судовщики отчаянно напоили богомаза, проводили до дому. Глядя на его безжизненно распростертое на лавке тело, Злата причитала:

– И за что это господь послал мне такую муку?!

А князь Юрий так ничего и не узнал о своей ладе. Когда привез Зихно Досаду на боярский двор, Всеволодово войско, пыля по дорогам, уже двигалось к Коломне.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Роман рассчитывал на помощь Святослава. Но великий князь, занятый враждой с Давыдом Ростиславичем, тоже ищущим киевского стола, послал ему лишь небольшой отряд с сыном своим Глебом, который заперся в Коломне.

Оробел рязанский князь. Потух. Понимал он, что со Всеволодом своими силами ему все равно не справиться. Вспомнил судьбу отца, закончившего дни в порубе, – и вовсе испугался. Готовое к выступлению войско ждало приказа, а князь, уединившись в горнице, нелюдимый и мрачный, пил меды и вздрагивал от каждого стука, доносившегося со двора.

Гонцы приносили плохие вести. Всеволод вышел из Владимира, не сегодня-завтра будет под Коломной, а он не решался стронуться с места.

Святослав прислал к Роману Житобуда. Страшилище тысяцкий еще больше напугал молодого князя. «А этот леший мне на что?» – думал он с горечью. Спрашивал с тоской:

– Где Святославова дружина?

– Нетерпелив ты, князь, – пытался уговорить его Житобуд. – Да сам посуди, разве когда было, чтобы Святослав не держал своего слова?

– От Глеба пользы мне мало, – отмахивался Роман.

– Глеб – Святославов сын, а идти супротив Святославова сына Всеволод поостережется. Пока будет стоять он под Коломной да думать, что дальше делать, как ему быть, справится Святослав с соперником своим Давыдом и прибудет к тебе со всею силой.

– А ежели Всеволод не поостережется, ежели возьмет Глеба?

– Совсем застило тебе рассудок, князь – отвечал Житобуд, с ухмылкой разглядывал Романа. – Все рав

но нынче тебе пути другого нет, как только идти на помощь Глебу.

– А я еще погляжу...

– И глядеть нечего.

– Ступай,– раздраженно отослал Житобуда князь. Не нравился ему Святославов тысяцкий: разноцветные глаза смотрят нагло, речи говорит с ним, словно с равным.

Житобуд ушел. Но на следующее утро, ни свет ни заря, снова был у Романа. Наказ великого князя ему был строг: пусть рязанцы не робеют, пусть только начнут. А начнут – я их в беде не брошу. Аль родному сыну не помогу? Не рискнет Всеволод осадить Глеба в Коломне, уйдет восвояси. Тут Романовым братьям и конец. Да и про Юрия Андреевича, чай, рязанский князь позабыл.

С трудом оттаивал Роман. Житобуд старался:

– Погляди, какое у тебя войско. Вой к вою. Кони сыты, дружина рвется в сечу. А у Всеволода посадские мужики да ремесленники. У кого горбуша, у кого топор. Тебе ли с ним не справиться?

– Вон Ростиславичи тож хвалились. А отца моего кто упек в поруб?

– За отца владимирским каменщикам и ответ держать. Да неужто ж будешь ты век свой дохаживать под Всеволодой пятой?..

– А как быть?

– Тогда верни братьям своим уделы. Может, и Рязань им отдашь, а сам подашься в степь?

– Молчи! – вскочил Роман, бледнея и хватаясь за рукоять меча. Житобуд покорно склонил перед ним голову.

– Прости, если чем обидел, князь.

Отдышавшись, Роман снова сел в кресло, окинул Житобуда придирчивым взглядом. Еще в предзимье был Житобуд в этих самых сенях, и тогда они говорили о том, что нынче должно свершиться. В ту пору Роман не робел – был он весел и самонадеян. Задуманное маячило далеко впереди. Святослав был ласков. Всеволод слал гонцов, приглашал на охоту. Братья сидели в Пронске тихо.

А нынче вон как все перевернулось. Только стоило ему зашевелиться – и Всеволод уж не на охоту его кличет, зовет сразиться в чистом поле. Чья возьмет?..

Может, и его спровадят в железах во Владимир?

И сбросят в тот же поруб, где умирал отец? Может, и он невзвидит больше белого света?!

Зря радовался Житобуд. Снова скис Роман. И снова уговаривал его Святославов тысяцкий.

От того, как поведет себя рязанский князь, многое зависело в жизни и у Житобуда. Святослав доверял ему. Да и Кочкарь с Васильковной не обходили удачливого тысяцкого своими дарами.

Зимой навез Житобуд на свой двор дубовых кряжей, весной поставил новую избу – не хуже, чем у бояр: просторную, с широким красным крыльцом и не с волоковыми оконцами, а с косящатыми – с блестящими стеклышками, каких и у бояр-то не у всех сыщешь. Поглядывали на него завистливые людишки, даже слух по Киеву прошел, будто водится он с нечистой силой. Не кто-нибудь, а сам Онофрий в это поверил. «Не могет, сказывал, быть, чтобы человеку сразу так во всем повезло. Чтобы и тысяцким стал, и избу себе новую срубил, и скотницу насытил золотом». А еще подивило всех, что бросил Житобуд бражничать. И больше всего порадовалась этому жена его Улейка. Стала она доброй и ласковой и не жаловалась больше на Житобуда. Всем на удивленье, расхваливала мужа соседкам. «С нечистой спутался Житобуд, с нечистой», – шептались по углам и соседки.

А нынче, ежели Роман не выступит к Колокше, на помощь Глебу, пошатнется благополучие Житобуда, отвернется от него судьба, а то еще хуже: покажет свой страшный лик.

Нет, не оставит Житобуд Романа в покое. Вызовет его к войску, заставит переправиться через Оку.

От Романа не поступало никаких известий, отец тоже молчал. В дремотной тишине стояли вокруг города леса, горячее солнце раскалило узкие улочки, в окна вплывал густой знойный воздух.

Князь, голый по пояс, сидел на лавке, пил квас, потел и утирался убрусом. Воины неприкаянно бродили по улицам, заглядывали во дворы, пугали взбалмошных собак.

По ночам собаки собирались в стаи, выли, задрав к небу острые морды, скреблись в дверь, чуя запах еды.

Кто-то надумал расстреливать собак из луков. Забава эта понравилась воинам. И теперь, чтобы скоротать время, они выслеживали голодных псов, а вечером, стащив их в кучу, хвастались своей удалью.

Через неделю к князю прискакал меченоша от дозорного, который заметил с башни выползающее из леса войско. Глеб оживился, перепоясался мечом и отправился на валы.

Когда он подъехал, здесь уже было много народу. Показывали руками в сторону леса, охали и дивились.

Дивиться было чему. Все поле перед крепостью было усеяно людьми. Кое-где дымились костры, на лугу паслись выпряженные из повозок лошади. На вершине холма алым маком полыхал просторный шатер. От шатра во все стороны скакали дружинники.

Один из них подъехал к самым воротам и, подняв руку, стал требовать князя Глеба. Чуть робея, князь высунулся из-за частокола – дружинник прокричал, что он посланный владимирского князя Всеволода, и просил пустить его в город для переговоров.

Глеб, спускаясь с вала, велел отворить ворота. Дружинник въехал, спрыгнул с коня и, склонившись, сказал:

– Будь здрав, княже.

– И ты будь здрав, – стараясь сохранить величие, ответил ему Глеб. В дружиннике он признал Кузьму Ратьшича, с которым доводилось встречаться на свадьбе брата Владимира. – Говори, с какими вестями пожаловал к нам?

– Мои вести добрые, – открывая в улыбке широкий рот, сказал Кузьма. – Князь Всеволод просил меня говорить с тобой наедине.

Глеб оглядел окруживших его воинов и приказал подвести коня. Бок о бок проехали они до избы, в которой остановился князь. Из-за тынов на них с любопытством поглядывали мужики и бабы. До них уже дошла весть, что Всеволод пришел освобождать Коломну и прислал в город своего меченошу.

Войдя в избу, Глеб не сел, не предложил садиться и Ратьшичу. Кузьма оглядел избу и довольно хмыкнул. Улыбка его не понравилась князю.

– С чем прибыл? – спросил он меченошу.

– Послал меня к тебе князь Всеволод сказать, чтобы, не проливая крови, явился ты к нему со всею дружиной, – Ратьшич помолчал и потом, уже от себя, с просьбой в голосе добавил: – Не противься, князь. Сам видишь, тебе против нашего войска не устоять. Только своих же, русских людей погубишь, а пользы от того ни тебе, ни Роману.

Глеб еще надеялся на помощь рязанского князя: ведь, как доносили гонцы, он вот-вот должен был переправиться через Оку. А что, если Романово войско уже на подходе к Коломне.

Не решался Глеб на сдачу. Надеялся на Романа, боялся отца.

– Возвращайся к Всеволоду и скажи, – наконец медленно ответил он, – что города я не сдам, а пусть берет его мечом. Бог нас рассудит.

– Да нешто глаза твои ничего не видят? – удивился Кузьма. – Подымись-ко еще раз на вал, взгляни: разве устоишь ты со своей дружиной? И кромки леса не коснется солнце, как уж будем мы в городе.

Не понравилось молодому Глебу, как разговаривает с ним Ратьшич. Хлопнул он в ладоши, и тотчас же в избу вошли дружинники, встали за спиной Кузьмы.

Побелел Ратьшич:

– И где это видано, княже, чтобы посла не выпускать из города?

– Не посол ты,– оборвал его Глеб.– За дерзость наказую, а не по прихоти своей. Посидишь в порубе, авось одумаешься. А мы тем временем поглядим, чья возьмет.

– Пожалеешь, княже, – сказал Ратьшич и покорно дал воям связать себе руки.

Вывели его во двор, столкнули в яму. Выругался Кузьма, но никто его не услышал.

Глеб велел дружинникам выходить на валы. Дружинников было немного – драться им не хотелось.

– Бой отвагу любит, – петушился перед ними Глеб. – Аль обробли? Со Всеволодом сечись – не на собак охотиться.

– Красиво солнце всходит, каково-то зайдет! – отзывались дружинники.

Так и не пошли на валы. Посидели в городе – и будя. С тоски помереть можно. Отворяй, княже, ворота.

Растерялся Глеб, хлопнув дверью, удалился в избу, ходя из угла в угол, изрыгал грязные ругательства. Поносил и отца, и Романа. Бросили его в этой дыре, а после сами же корить будут: какой-де Глеб князь – и дня в Коломне не устоял.

Тем временем дружинники вызволили из ямы Ратьшича, отдали ему шапку и меч. Кузьма хвалил их:

– Молодцы, мужики, а князь у вас молокосос.

– Ты князя нашего не хули, – пригрозили ему дружинники. – Молод он – это верно. Да молодость-то с годами проходит. Мы ишшо на вашего князя поглядим. Уж больно мягко он стелет...

– Нынче я за него не поручусь, – весело сказал Ратьшич, садясь на коня. – Кабы не задержали вы меня, тогда другой сказ.

Взмахнул плетью, гикнул – и был таков. Дружинники одобрительно переглянулись: лихой у Всеволода меченоша. Да и сам князь, сказывают, лихой. А ну, поглядим.

Отворили ворота, встретили Всеволода, со всеми почестями, ключи выложили на серебряное блюдо, обнажили головы.

Всеволод въехал в город на сером коне в синем кафтане и сапогах из зеленой кожи. Позолоченный шлем держал в левой руке, правой сжимал усыпанное голубыми глазками удила. Русые волосы спадали князю на лоб, глаза глядели пристально и сурово.

Разгневался Всеволод на Глеба, велел заковать его в железа, а всю дружину перевязать и отправить во Владимир.

Сидя на телеге лицом к задку, Глеб потрясал схваченными цепью руками:

– Еще отольются тебе, Всеволоже, мои слезки. Помяни меня, еще как отольются!..

За телегой, связанные веревкой, плелись Глебовы дружинники. Не ожидали они такой чести. Высыпавшие на улицы горожане посмеивались над ними:

– Вам бы с бабами только и воевать!

– Куды им с бабами, – издевались другие. – С тараканами!

Князь Глеб пялил на людей злые глаза, плевался и гремел цепями.

– Ишь, какого медведя словили, – шутили мужики.

– Шкура медвежья, а нутро заячье.

Вечером на торжище людей развлекали скоморохи. Люди пили меды, угощали Всеволодовых дружинников, плясали и пели песни.

Долго, до поздней ночи, не смолкало в городе веселье. Вои тискали за тынами повизгивающих девок. В церкви служили молебен.

Всеволод не пил и не веселился. Час его еще не настал.

Утром войско выступило навстречу Роману.

3

Житобуд переправился через Оку с передовым Романовым отрядом и двинулся на Коломну – выручать Глеба, Он еще надеялся, что Всеволод не достиг города. Таков был второй наказ Святослава – молодого княжича в беде не оставлять, ежели что – бросить дружину, но Глеба доставить в Киев живым и невредимым.

Дорога шла лесами, в лесах отряд подстерегала опасность, поэтому продвигались медленно, со всеми предосторожностями. Обоза с собой не взяли, оставили при Романе. Через день Роман должен был выйти с главными силами и соединиться с Житобудом у Коломны. А от Коломны путь прямой на Москву. От Москвы до Владимира рукой подать.

Радовался Житобуд: уговорил он все-таки Романа, а сейчас поможет Глебу, и уж тогда вернее человека у Святослава не сыскать. Придется Кочкарю уступать ему свое теплое местечко.

Высоко воспарил Житобуд. Видел уж себя в палатах на Горе. Палаты резные, стены воском натерты, на полах – шкуры и заморские ковры. Ест Житобуд с серебряных блюд, ходит в парче и бархате. Бояре заискивают перед ним, метут бородами половицы, а князь сажает его за своим столом с собой рядом.

Первый человек и советник при Святославе – Житобуд. Даром что страхолюд и глаза разные, зато ума палата. Засохнет Кочкарь от зависти, а Васильковна призовет его к себе и скажет: «Люб ты мне, Житобуд. Кочкаря я прогоню и советоваться буду только с тобой».

И прогонит Кочкаря. А Житобуд прогонит бестолковую Улейку. Такая ли ему нужна подруга?! Возьмет он в наложницы пленную половчанку, смуглую и востроглазую. Возьмет и будет ласкать ее и лелеять и есть с ней вместе с серебряных блюд лебединые крылышки.

Покачивался в седле Житобуд, закрыв глаза, улыбался собственным мыслям. Пьянел от счастья сильнее, чем от крепкого меда. Уж такого ли хлебнул он меда,– такого меда, что слаще и не бывает.

Не знал Житобуд и в уме такого не держал, что по той же самой дороге, тем же самым леском, движется навстречу ему Всеволодова рать, а впереди на горячем коне – Кузьма Ратьшич. Крепкая на Кузьме кольчуга, тугой лук повешен через плечо, тяжелый крыжатый меч качается на бедре, в туле дремлют покорные стрелы.

Ехал Житобуд и радовался, а радоваться-то было нечему. Едва только выехал на полянку, едва только ударило ему в лицо солнышко да открыл он глаза – и сам себе не поверил: выстроилось перед ним войско, копья опущены, шлемы надвинуты на глаза, посверкивают обнаженные мечи, топоры вскинуты на плечи.

Растекся Житобудов отряд по опушке, замер.

Выехав вперед, Кузьма Ратьшич весело сказал:

– Здорово, мужики. За какой надобностью идете к Коломне?

Рокот прокатился по рядам. Смеялись во Всеволодовом войске. Романовы дружинники молчали, поглядывали на Житобуда.

Побледнев, Житобуд тоже выехал вперед.

– Идем мы к Коломне, – сказал он охрипшим голосом, – спасать князя Глеба. А ну, отступи с дороги!..

Кузьма Ратьшич засмеялся.

– Нет в Коломне вашего Глеба. Отправил его князь Всеволод во Владимир, заковал в железа. Поворачивайте за Оку.

Пошатнулся Житобуд: да где ж такое видано, чтобы князя, Святославова сына, – и в железа? Ослеп он от гнева, выхватил сулицу, метнул в Ратышича, да промахнулся.

В ответ посыпались на рязанцев резвые стрелы. Послышались крики, воины бросились друг на друга. Пролилась первая кровь, раздались первые крики о помощи. А потом все смешалось в сплошной грохот и гул. Вставали на дыбы, топтали раненых кони, трещали под топорами щиты, лопались распоротые засапожниками кафтаны.

Попятились рязанцы, покатились на дорогу. Сняли сапоги, чтобы бежать было легче. Побросали мечи, топоры и копья. А впереди всех спешил к переправе насмерть перепуганный Житобуд.

И не о высоких палатах помышлял он теперь, не о лебединых крылышках, и не о плененной половчанке, а думал только об одном: доскакать до лодок первым, переправиться на ту сторону, а там хоть всё провались. Лишь бы уцелеть: вернется он к своей Улейке, заживет припеваючи. И пусть точит его жена – нет меда приятнее ее брани.

У берега свой бил своего. Переполненные лодки опрокидывались на середине Оки и шли ко дну. Облаченные в доспехи люди едва держались на плаву – железо тянуло их вглубь.

Приставленные к Житобуду Романовы дружинники отбивали его лодию от нападающих. Люди карабкались через борта, падали на траву, обливаясь кровью.

Прыгнув на палубу и оглянувшись, увидел Житобуд устремленные на него усмешливые глаза Кузьмы Ратьшича. Пробивался Кузьма к лодии, ударяя голоменем меча по головам бегущих воев.

– Отчаливай! – неистово закричал Житобуд и упал на дно лодии: пущенная кем-то стрела просвистела над самым его ухом и вонзилась в борт.

Дружинники оттолкнули лодию от берега, навалились на весла. Скоро течение подхватило их, шум битвы стих, только из воды доносились крики утопающих.

Житобуд велел подобрать, кого можно, и быстро грести к противоположному берегу, где уже замаячили всадники, и в первом из них – на белом, в желтых яблоках, коне – он узнал Романа.

Спешившись, князь приблизился к причалившей лодие и смерил Житобуда презрительным взглядом.

– Прости, князь, – опустил голову Житобуд. Из прорезанного рукава его кафтана сочилась кровь.

Владимирцы, издеваясь, кричали с противоположного берега:

– Велите бабам своим печь пироги. Ждите гостей!

– Да меду наварите!

– Да браги!

– Да баньку не забудьте истопить.

– Веничков припасите!

Бледное лицо Романа покрылось испариной. Заледенел страх в его расширившихся глазах. Бежать! К половцам, в степь, на край земли. Бежать.

Ах, как не любит его кусачей плети белый, в желтых яблоках, конь. Как рвется вперед, как выгибает шею – ветер полощет за спиной Романа синее корзно, деревья мелькают по обочине, трава зелеными брызгами взметнулась под копытами коня.

Дружина отстала, дружине не догнать Романа. И Всеволоду его не догнать. Как хорошо иметь быстрого и верного коня. Лучше, чем верного друга.

Нет друзей у Романа. Не было и нет. И братьев нет у Романа – Всеволод и Владимир в стане врагов, Игорь и Святослав ждут не дождутся его поражения.

Рассмеялся Роман, хохот его разнесся по лесу. Ну что ж, получите вы Рязань. Но вот только надолго ли? Придет владимирский князь, урядит по-своему братью, раздаст волости по старшинству, а Роману не выделит и самого худого удела.

Не пришел на помощь Роману Святослав, не выступил против Всеволода и Юрий.

Нелегкая впереди у рязанского князя дорога. И в поруб к Всеволоду ему неохота идти. И в степь идти страшно. Но в степи привольнее, в степи бродят строптивые кобылицы, смуглянки в шатрах дожидаются своих неспокойных мужей. Сидят у незатухающего огня и гадают: вернется или нет?

О Романе никто не гадает: нет у него ни жены, ни любовницы. А есть у него верный конь. И дай бог ему быстрые ноги.

4

Узнав о том, что Всеволод завладел Рязанью, а сына его, Глеба, с позором отправил во Владимир, Святослав пришел в ярость.

Он проклинал трусливого Романа, грозился немедля собрать войско, камня на камне не оставить от гадючьего Всеволодова гнезда.

Кочкарь не смел перечить князю, но, когда гнев его поутих, сказал:

– Нынче не время идти на север. Уведем мы войско на Владимир, а Давыд Ростиславович сядет в Вышгороде.

Один Кочкарь только знал истинное лицо Святослава. И Святослав при нем не кряхтел и не охал. Доверялся. Делился сокровенным.

Прав был Кочкарь: не расправившись с Ростиславичами, отправляться со всем войском в дальний поход на Владимир было опасно.

– Донесли мне, – сказал Кочкарь, – будто собирается Давыд охотиться по Днепру. Может, и нам снарядить охоту?

Насторожился Святослав, прислушиваясь к словам своего любимца. Догадался о его замысле.

– Давненько не стреливали мы уток, – живо подхватил он, и Кочкарь довольно улыбнулся. – А велика ли при Давыде дружина?

– Велика ли, не ведаю. Только тебе решать, князь. А как сговоримся, пошлю в Давыдов стан лазутчиков.

Тем же вечером Житобуд отправлялся в степь. Последняя была ему проверка. Строго наставлял его Кочкарь:

– Серой мышью забейся в траву, проползи ужом, да чтобы через день к заходу солнца был у меня на дворе. За Романа и за Глеба тож на тебе грех. Не искупишь того греха – проглядишь и Давыда – не сносить тебе головы.

Чуть не заплясал от радости Житобуд, опустившись на колено, поцеловал Кочкарю полу кафтана.

– Кормилец ты мой и спаситель, – сказал он ему. – Не тревожь себя, все сделаю, как велишь.

Улейка провожала его со двора громкими воплями:

– Снова за старое, ирод несчастный! И где только носит тебя. Знать, завел себе девку, вот и играешься, а на жену все хозяйство бросил.

– Молчи, дура! – одернул ее Житобуд.– Не позорь перед соседями. В новую избу-то въезжала, не спрашивала, отколь у Житобуда деньги.

– Отколь, как не с большой дороги! – кричала неугомонная Улейка. – Ты на рожу-то свою взгляни – тьфу. И как только бабы с таким страшилищем в одну постель ложатся.

– Совсем с ума спятила, – проворчал Житобуд, подымаясь в седло. И, не глядя на жену, выехал за ворота.

Хорошо ночью в степи, а еще лучше, когда под тобою послушный конь. Едешь себе через травы, глядишь по сторонам – и нет им ни конца ни края. Пахнет горькой полынью и чабрецом, из-под копыт со свистом выпархивают вспугнутые птахи. Легкий ветерок ласкает лицо, по правую руку, под берегом, вздыхает широкой волной натрудившийся за день батюшка Днепр.

Нет-нет да и послышится над водой неторопливый скрип уключин. Плывут купцы, нет им ни сна ни покоя: плывут из Новгорода и Чернигова, из Смоленска и Турова, спешат на большой киевский торг.

Местами на берегу светились костры. Их Житобуд объезжал стороной, сдерживая топот коня.

Только под утро остановился на отдых. Расстелил на траве попону, подложил под голову седло, задремал. Но спал недолго и чутко. Едва посерело небо, снова тронулся в путь.

Рассвет застал его на полпути. К вечеру он был на месте. Спрятал стреноженного коня в кустах, дальше пробирался пешим. Теперь он был еще осторожнее, полз в высокой траве, держась подальше от берега, чутко вслушивался в наполненный птичьим пересвистом воздух. Как зверь, ловил носом донесенные ветерком запахи.

Потянуло дымком. Житобуд скатился с кручи и перевел дыхание. По кромке берега проехали, громко переговариваясь, всадники.

Теперь совсем близко. Житобуд вскарабкался по отлогому склону и приподнялся.

В низине, скрытой от ветра, был раскинут шатер. Повсюду горели костры, суетились люди. В огромных котлах, подвешенных над огнем, варилась уха. Двое сокалчих в стороне разделывали кабанью тушу, собаки с жадностью пожирали выброшенные на землю потрохи.

Вдалеке протрубил рог; сокалчие оторвались от работы, воины сбежались на край полянки. Из-под кромки берега вырвались взмыленные кони, проскакали возле костров, остановились у шатра. В низкорослом переднем вершнике Житобуд признал князя Давыда, хоть и был он, как все, в обычной белой рубахе, в мягких сапогах, заляпанных грязью. Только шапка, лихо сдвинутая на ухо, была украшена драгоценной запоною.

Давыд спрыгнул на землю, бросил поводья услужливо подоспевшему молодому воину и вразвалку направился в шатер. Полог шатра откинулся – Житобуд увидел княгиню, увидел, как Давыд обнял ее и что-то сказал веселое, потому что она рассмеялась, вздрагивая плечами,и потянула князя за руку в шатер. Воины разбрелись по низинке, сокалчие снова принялись за кабанью тушу.

Житобуд отполз, спустился все так же осторожно к воде, сосчитал лодии. Потом выбрался наверх, через час был в кустарнике, где оставил коня, вскочил в седло и, стегнув вороного плетью, помчался навстречу уходящему за край степи солнцу.

Кусты и травы окрасились сначала в золото, потом в пурпур, а когда засинели прохладные сумерки и над землей разостлалась беловатая дымка, Житобуд увидел всадников, скакавших по его следу.

Он придержал коня, огляделся и взял чуть левее, где еще накануне заприметил глубокую балку. Вороной у него был покладист и скор, а если вонзить ему в бока острые шпоры, летел быстрее птицы. И Житобуд, обрадованный удачей, охмелевший от степного душистого ветра, решил поиграть с судьбой.

Нырнув в балку, он погнал коня в сторону от реки, потом снова вывел его на равнину, потом опять нырнул в балку и так кружил своих преследователей до тех пор, пока они не разделились и не помчались за ним с двух сторон: один устремился в балку, другой заходил со степи. Слева была река, и повернуть туда Житобуд не мог.

Теперь, прижавшись к гриве вороного, он скашивал взгляд на преследователей и думал только о том, как бы уйти. Но те, что шли за ним следом, хорошо знали свое дело.

Житобуд вдруг вспомнил, как его прижали Всеволодовы дружинники под Рязанью к болоту, вспомнил и обмер от страха. Понял: и его прижимают к Днепру, и не дают выхода в степь.

«Спросил дурак у ветра совета», – обругал себя Житобуд. Не везет ему. Ежели в степи не изрубят, Кочкарь велит отсечь голову, И поделом: сам напросился в западню.

Вот и река уже под самым боком – другой берег в туманце едва виднеется. Хоть бы ночь скорей, в темноте-то можно и проскользнуть. Но в степи висели синие сумерки, небо еще светилось, а преследователи на хвосте у вороного.

Рванул Житобуд удила, скатился с конем под обрыв и – в воду. Быстрое течение подхватило коня, холодная вода обожгла Житобудово тело.

Просвистели над головой, плюхнулись в воду две стрелы. Всадники, не спеша, ехали по берегу, как на прогулке, мирно беседовали друг с другом, иногда, оторвавшись от беседы, советовали Житобуду.

– Ты на стремнину правь, там поглыбже будет.

– Не замерз еще? А то греби к берегу, мы тя погреем.

Друг другу говорили:

– Пусть покупается, мужик по баньке соскучился.

– Может, ему парку поддать?

И пускали в Житобуда, чтобы не дремал, по две стрелы.

«Еще, чего доброго, поразят», – со страхом подумал Житобуд и повел коня поперек течения; будь что будет.

– Эй, дядя! – закричали с берега. – Аль совсем одичал? А ну, поворачивай.

Стрелы посыпались одна за другой.

Наконец-то стемнело. Противоположного берега не было видно; Житобуд обернулся – сзади его тоже окружала кромешная ночь.

Тут-то и перепугался он не на шутку. А что, как не выдержит вороной? Днепр широк, вода холодна, не выплыть Житобуду, не выбраться из пучины.

Стал он сбрасывать с себя кафтан, едва освободился: потянул через голову рубаху, едва не выронил удила. А внизу что-то шаркнуло и поползло по ноге до пояса.

Одеревянел Житобуд от страха, только одно и подумалось: водяной. Не угодил он дедушке; знать, пришел смертный час. И принялся неистово креститься: «Пронеси, нечистая! Пронеси!».

Пронесло. И вовсе не водяной это был, а дубовый сук: плыл себе по реке, никому не мешал – и лодии миновал, и в сетях не запутался; нанесло его на Житобуда. Выругался Житобуд, отшвырнул сук и вдруг почувствовал, что конь выбрался на твердое.

Обратно тысяцкий до самого Киева скакал левобережьем – без кафтана и без рубахи.

Перед рассветом, дрожа от холода, прибыл домой. Подперев руки в бока и со злорадством глядя на голого по пояс, посиневшего мужа, Улейка издевалась:

– Что, нагулялся, кот? К домашнему теплу потянуло? Аль милая не по вкусу пришлась, аль батогами со двора спровадила?!

– Молчи ты, Улейка, глупая баба,– сказал Житобуд. – Лучше бы меду поднесла. Был я нынче в гостях у водяного, едва ноги унес...

– И поделом! – кричала Улейка. – Зря водяной-то тебя в царствие свое не уволок. Там тебе только и место.

– Ну, цыц ты! – прикрикнул на нее Житобуд и вошел в избу. Скинул порты, лег на лавку, укутался в овчину. Сквозь зевоту сказал:

– Ты мне, жена, лучший кафтан из ларя вынимай. Завтра иду в Гору.

И тихо заснул.

5

Хорошую весть принес Кочкарю Житобуд. Князь пожаловал ему шубу со своего плеча, княгиня подарила вытканный серебряными нитками пояс, Кочкарь протянул ему кинжал в ножнах с золотой насечкой, сказал: