Текст книги "Огненное порубежье"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Так наехал он за полночь на одинокий костер, удивленно остановился. У костра полулежал, опершись на локоть, небольшого росточка мужик, рядом пощипывал траву оседланный конь.

Услышав топот, мужик вскочил на ноги, вгляделся в темноту.

– Эй, кто там? – крикнул Ратьшич с коня.

– Подъезжай, увидишь,– сказал мужик.

«Смелый»,– подумал Ратьшич и приблизился к костру. Приглядевшись наметанным взглядом, сообразил,

что под кафтаном на мужике кольчуга; в траве лежал шлем. Длинные русые волосы крупными прядями спадали мужику на плечи.

Кузьма сам себе не поверил:

– Да никак, Словиша?!

– Он самый и есть. А ты Кузьма.

– Верно.

Ратьшич проворно спрыгнул на землю, обнял дружинника. Пригляделся: вроде бы все такой же, только лицом потемнел, да заострились скулы. Глаза глядят по-прежнему молодо.

– А сказывали, что сидишь ты у Владимира в порубе,– опустился на корточки возле огня Ратьшич.

– Верно сказывали,– кивнул Словиша.– А нынче вот – ко князю гонцом, везу от Святослава гостинцы.

– Порадуешь Всеволода...

– А ты-то как? – спросил Словиша.

– Живу, не жалуюсь.

– Да-а,– неопределенно протянул Словиша и сломал о колено сухую валежину, сунул ее в огонь под красные уголья.– Еду вот я на коне, гляжу вокруг, и сердце радуется. Дай, думаю, разложу костерок. В ночи все равно не ждет меня князь. А то соскучился по родному дымку, когда-то еще посижу у огня?..

Ратьшич тряхнул головой, засмеялся.

– Ты что? – удивился Словиша.

– Вот ведь какие чудеса случаются,– сказал Кузьма.– Скакал я нынче и думал: велико Ополье, а ни живой души на дороге. Хоть бы кто повстречался...

– Тебя тоже в ночь понесло.

– А! – Ратьшич махнул рукой.

Словиша достал из брошенной рядом с плащом сумы хлеб и кусок жареного мяса, разломил, половину протянул Кузьме, мясо разрезал узким засапожным ножиком.

– Видел я вчера на переправе через Нерль булгарских купцов,– сказал он, уплетая за обе щеки.– Едут не нарадуются: тихо стало, бояться некого. Не шалят на дорогах разбойнички, твердой рукой правит Всеволод.

– Он и зипунников с Волги потеснил,– согласно кивнул головой Ратьшич.

– А на юге все враждуют из-за Киева. Попал я по пути в Рюриков стан. Да, не скоро вернется Святослав на свою Гору. Объединятся Ростиславичи – не видать ему Киева.

– Зря старый князь поддержал Романа.

– Думал, силы за ним неисчислимые.

– На Новгород понадеялся...

Словиша хмыкнул.

– Новгородцам голову в костер совать ни к чему. Вон и нынче уже поговаривают: зачем нам Владимир, позовем другого князя. Не сядет Святослав в Киеве – не видать и сыну его новгородского стола,– сказал он.

– Умен князь Всеволод. Даром что молод,– кивнул Ратьшич.

– Умен,– согласился Словиша.

Небо на востоке начинало сереть. В траве вспорхнула и защебетала ранняя птаха.

Костер догорел.

Когда Ратьшич со Словишей подъезжали к Владимиру, солнце уже озарило купола многочисленных церквей.

У самых Серебряных ворот навстречу им попался юркий мужик с перекинутым через плечо мешком. Сзади плелась молодуха и что-то кричала ему вслед. Мужик сплюнул и остановился.

Ратьшич улыбнулся: от вчерашних пасмурных мыслей не осталось и следа. Молодец Словиша – сам бог послал его Кузьме.

Все вдруг высветилось вокруг: и сбегающие налево к Клязьме зеленя, и широкая речная пойма, и лес, укрывший сплошной стеной муромскую сторону, и крытые щепой беспорядочно раскинувшиеся на косогоре избы посада.

Кузьма пришпорил коня и нагнал Словишу под высокими сводами ворот.

– Ну скажи, ну что ты за мной увязалась?

– Захотела и увязалась,– бойко ответила Злата и, подоткнув сарафан, села с ним рядом.

Закончив роспись Успенского собора,– неделю тому назад это было,– Зихно снова загулял у клобучника Лепилы. Злата все дворы обегала, выплакала все глаза. Никитка, как мог, успокаивал ее:

– Да никуды не денется твой Зихно. Дорогу домой знает.

Зато Аленка подливала масла в огонь:

– У непутевого все по-непутевому. Поди, пристроился к какой вдовице под бочок.

Злата – в слезы. Едва успокоила ее Аленка.

– А не поискать ли богомаза у судовщиков? – предложил Никитка, вспомнив, как однажды рассказывал ему Зихно о знакомом своем Яшате.

Пошли к судовщикам. Нашли Яшату.

– Не, у нас его не было,– сказал судовщик.– А вы загляните-ка к златарю Толбуге.

Постучались к златарю. Толбуга, распухший с перепоя, с покорябанным лицом и подбитым глазом, шепнул Никитке, что Зихно был у него, пил, но жена проводила богомаза ухватом.

– Злючая она у меня,– сказал Толбуга.– Ну ровно пес цепной.

Сказал и опасливо нырнул за дверь. В горнице послышались возня и глухие удары.

– Я те покажу цепного пса! – слышался за дверью басистый женский голос.– Я те покажу!..

Перепуганные, Никитка со Златой выскочили за калитку. Отдышались. Постояв на солнцепеке, решили искать Лепилу. Едва достучались до клобучника.

– Чо грохочете, людям спать не даете? – спросил Лепила, отворяя дверь. Узнав Никитку, вымученно улыбнулся.

Из темноты раздался знакомый голос богомаза:

– Высока у хмеля голова, да ноги жиденьки.

– А ну-ка, покажись на божий свет,– просунулся в дверь Никитка.

Зихно выполз из-под рваной ферязи, уставился на него пустыми плазами. Никитка схватил богомаза за шиворот.

Лепила отступил за порог, завопил истошно;

– Режут!

Протрезвев от крика, Зихно уперся в притолоку обеими руками.

– Ты меня, Никитка, не трожь,– сказал он заплетающимся языком. Увидев Злату, осклабился.– Вот и голубка на порожек присела: гули-гули...

Злата заплакала, отвернувшись. Никитка упрекнул богомаза:

– Креста на тебе нет, Зихно.

– У баб у всех глаза на мокром месте,– буркнул богомаз, но заметно попритих и покорно поплелся за Никиткой. Злата, всхлипывая, шла сзади.

Встречные мужики на улице останавливались, узнавали богомаза, подшучивали:

– Снова взяли Зихно в полон.

– Ведут, как быка на поскотину...

Два дня богомаз отсыпался. На третий, попарившись в баньке, сказал, что сговорился с игуменом и идет в Суздаль расписывать монастырскую трапезную.

– Да что ж тебе во Владимире не сидится? – удивился Никитка.

– Скучно у вас,– виновато улыбаясь, сказал Зихно.

– А ты все веселья ищешь?

– Душа на простор просится...

Больше ни о чем его расспрашивать Никитка не стал. Ушел в свой сруб, заперся, до обеда не выходил. Днем, когда позвала Аленка, молча похлебал уху и снова исчез.

Зихно с вечера собрал краски и кисти, сложил в мешок. Злата незаметно сунула ему туда же кусок хлеба и две репы. Утром, ни свет ни заря, была уже на ногах.

– Ты куда это собралась? – спросила ее Аленка.

Злата, будто и не слыша, молчала.

– И не смей с ним ходить,– догадалась Аленка,– Ишь, чего выдумала.

В горнице появился Зихно, стал прощаться с хозяевами:

– Спасибо вам, добрые люди, за хлеб, за соль.

Никитка сказал:

– Моя изба – твой дом, Зихно. Ежели надумаешь, возвращайся. Всегда рады будем.

Зихно поклонился ему, поднял мешок, взвалил на плечо:

– Не поминайте лихом.

Только тут Аленка заметила, что Златы нет в избе. Туда, сюда сунулась, выскочила во двор.

– Ты чего суетишься?– спросил ее Никитка.

– Никак, ушла девка с богомазом.

Никитка засмеялся:

– А где же ей еще быть?!

Выбежала Аленка за ворота – ни души на улице...

...Ковыряя пальцем лапоть, Зихно сказал:

– Нет, не возьму я тебя с собой, Злата. Возвращайся лучше к Никитке. Пропадешь ты со мной...

Опустив взгляд, Злата молчала. Зихно поморщился, почесал со старанием пятерней в затылке. И с чего это вдруг она привязалась к нему – ну, словно собачонка.

Сроду не бывало такого с богомазом. Привык он жить сам по себе. Нынче в брюхе пусто, завтра – пир, нынче – сена стог, завтра – пуховая постель, нынче попадья, завтра – боярыня. Неужто пришел конец его привольной жизни?!

Из ворот, вихляя колесами, выползла телега. Понурая лошаденка мотала головой, отмахиваясь от мух, мужик, свесив ноги с передка, клевал носом.

– Тпру,– подошел Зихно к телеге.

Мужик проснулся, вскинул на него мутные от тоски глаза. Покосился на Злату.

– Не подвезешь ли до Суждаля? – спросил его Зихно.

– Отчего ж не подвезти,– сказал мужик,– Садись.

Богомаз бросил на дно телеги мешок, сел позади мужика. Телега тронулась.

Не оборачиваясь, мужик спросил:

– А девка не твоя ли?

– Тебе-то что? – сказал Зихно.

– Да мне-то ничего. Только девка, кажись, твоя.

– А хоть и моя?

Зихно осерчал. Мужик взмахнул кнутом, ожег лошаденку по тощему заду. Телега затряслась, затарахтела на выбоинах. Злата все так же неподвижно сидела на обочине. Зихно поморщился.

– Стой,– сказал он мужику.

Телега остановилась. Зихно спрыгнул с задка, подошел к девушке.

– Ты чего? – спросил, оборачиваясь, мужик.

– Пойдем, что ли,– сказал Злате Зихно и взял её за руку. Рука у нее была холодной и влажной. Богомаз улыбнулся, и лицо девушки медленно осветилось встречной улыбкой.

Держась за руки, они вернулись к телеге, сели спи ной к мужику, свесив ноги с задка. Сняв кафтан, Зихно набросил его Злате на плечи:

– Холодно.

Телега покатилась под уклон. За поворотом город скрылся из виду. От клязьминской поймы потянул свежий ветер. Серебряной лентой сверкнула за развесистыми ивами река. А там, где Клязьма сходилась с Нерлью, на низменном лугу, то исчезая, то снова показываясь из-за деревьев, открылась их взору нарядная, как невеста, белая церковь Покрова.

3

Сильно сдал за последние два года Чурила. Хвастался он могучим здоровьем, буйная сила была в его руках, да и сейчас гнул он подковы, но однажды, возвращаясь в свою келью с заутрени, вдруг почувствовал, как заволокло туманом монастырский двор. Остановился Чурила, протер глаза – думал, надуло ветром соринку,– но туман становился все гуще, и уж не мог он идти, а присел на дубовую колоду, удивленно поводя во все стороны большой кудлатой головой.

Шел мимо него трапезарь с зажженной от лампады лучиной, удивился:

– Эк перевернуло тебя, Чурила. Уж не пьян ли?

– Пьян, да не от вина,– сказал Чурила, слепо протягивая к трапезарю руку.– Помоги добраться до кельи.

Принюхался трапезарь – не пахнет от чернеца вином, перепугался:

– Ровно слепой ты...

– Слепой и есть. Ни двора не вижу, ни святой церкви, ни креста на ней. Солнышко на небе аль ночь темна?

– Солнышко, Чурила.

– Припекает лицо... Да и голос твой вроде знакомый, а кто такой – не угадать.

– Трапезарь я.

Подхватил он Чурилу под руку, повел ко всходу. А на всходе монах ступеньки переступить не может: что ни шагнет, то спотыкается. Едва добрались до кельи.

Посадил трапезарь Чурилу на лавку, что дальше делать – не знает.

– Зови игумена,– надоумил его Чурила.

Опрометью выскочил трапезарь во двор, переполошил монахов, разыскал в соборе игумена. Когда привел его, в келье у Чурилы уже толпился народ. Вздыхали монахи, дивились:

– Еще вечор здоров был.

– Никак, обет нарушил...

– Чурила – чернец праведный,– заступались за него другие. Кто зло, а кто участливо, но все глядели на него с испугом: что, как нечистая сила вселилась в их собрата? Сопели, крестились, с недоверием рассматривали толстые книги, расставленные на сосновых досках вдоль стен. Уж не от них ли вся и беда?..

Игумен, войдя, застучал посохом, закричал тонким голосом:

– Кшыть на вас, бездельники!

Трапезарь стал выталкивать монахов из кельи, напоследок его и самого вытолкал игумен.

Оставшись один, игумен перекрестился, перекрестил Чурилу, сел рядом с ним на лавку, стал пытать его, не грешен ли, не сотворил ли чего, порочащего святую обитель.

– Да не грешен я, не грешен,– мотал головой Чурила.– Вот те крест, говорю, как на духу: чист я и перед богом и перед людьми.

Увидев слезы на его незрячих глазах, игумен смягчился, совсем уже по-отечески тепло сказал:

– Да уймись ты, дай-ка взгляну на очи.

Чурилу игумен любил, чтил его за книжность и за то, что навещали его в монастыре княжеские мужи: раз даже сам Всеволод приехал, переполошил монахов, долго беседовал с Чурилой в его келье, а уезжая, пожаловал две монеты. Другой бы монах закопал их в кубышке или пропил в миру, а этот отдал на святой храм для обновления почерневших и пооблупившихся икон. Нет, не жаден был Чурила, и мирских грехов за ним не водилось,– то, чем раньше славился, нынче не в счет. Было: бражничал он в миру, во многих драках и непристойных делах замечен был, но приласкал его князь, доверил летописание, освободив от прочих монастырских повинностей,– и преобразился Чурила. Он и помочь, ежели надо, не отказывался: то дров нарубит в лесу, то дорожки расчистит от снега...

Любил, любил игумен Чурилу, и надо же – такая беда.

– Давно ли слепнуть стал? – участливо спросил он монаха.

– Разом затмило...

– Эко оно. Да не тужи, Чурила. Неспроста в народе сказано, что после грозы – вёдро. Отдохнул бы ты.

Ласковые слова игумена немного успокоили монаха. А вечером пришла к нему знахарка, в соборе служила за него молебен. К утру полегчало. Пробился сквозь молочную пелену солнечный свет, через неделю снова прозрел Чурила, но прежняя зоркость так и не вернулась. Теперь не мог уж он писать при свече, да и в пасмурные дни буквы прыгали перед его взором, сливались в единую полосу. Лишь близко склонившись к листу, мог он разобрать написанное.

И без того неразговорчивый и угрюмый, стал Чурила еще молчаливее. Но совета игуменова послушался: все чаще выходил он за монастырь – бродил по берегу Каменки, а то выбирался и за Нерль. Помогал мужикам ловить бреднем рыбу.

И, сидя на пеньке, уставившись пасмурным взором в утекающую к горизонту зеленую даль, перебирал он в памяти минувшее. Свежий ветер обдувал его лицо, трепал волосы на начавшей лысеть со лба могучей голове. Вся жизнь предстала перед Чурилой – всплывали забытые встречи, сказанные мимолетно слова; лица, стертые временем становились отчетливее. А после складывалось все в единую пеструю картину.

Краски еще были беспорядочны, но мысль уже пробивалась сквозь них, прорастала, как стебель из брошенного в пашню зерна.

А потом настал день, когда он понял, что уж больше не может молчать. Рождались слова, разрывавшие скупые строки летописи, и он, сначала робко, а потом все увереннее, стал записывать их для себя на смытых листах старинного «Шестоднева»...

Нет, не сломала жизнь упрямого Чурилу. Могучая, неведомая и страшная сила все чаще и чаще толкала его к заветному труду. Глаза его, хоть и не стали зорче, но обрели просветленную ясность, счастливая улыбка неожиданно одухотворила его лицо.

4

Не доезжая до Суздаля, мужик остановил лошадь и сказал:

– Я тут на Городищи сверну.

С холма хорошо были видны городские укрепления, над которыми тут и там торчали купола соборов и островерхие кровли теремов. Зихно соскочил с телеги, помог спрыгнуть Злате. Телега тронулась и скрылась за кустарником.

Богомаз забросил на спину мешок и стал спускаться к реке. Шагал он широко, размашисто, и Злата едва поспевала за ним.

В реке, под нависшими над водой деревьями, голые мужики ловили раков. На пеньке сидел монах и басовито покрикивал им:

– Куда глядите, лешие? Под бережком, под бережком пощупайте.

Мужики покорно шарили под берегом, вытаскивали раков, бросали их в ведро, которое нес за ними по берегу белобрысый и тоже голый мальчуган с выпирающими из-под кожи ребрышками.

– Ты погоди, а я потолкую с мужиками,– сказал Зихно Злате и сбросил на траву мешок. Злата, застеснявшись, отвернулась, села, надвинув на лоб пестротканый платок.

Зихно спустился к берегу.

– Эй, мужики! – сказал он.

– Чегой-то?

Мужики выпрямились, стоя по колено в воде. Монах на пеньке пошевелился и обратил в сторону богомаза бледное лицо с жидкой бородой и выцветшими глазами.

Зихно замешкался, кашлянул, неторопливо приблизился к нему. Поклонившись, спросил:

– Ты, чернец, не из монастыря ли?

– Оно и так видать.

– Иду я из Владимира в Суждаль,– пояснил Зихно, теряясь под его пристальным, насмешливым взглядом.

– Суждаль у тебя под боком,– ответил монах,– Вона шапочки церковные горят...

– Небось и сам вижу,– буркнул Зихно,– Я тебя про что спросить хочу?

– Говори...

– Не знаешь ли ты чернеца Чурилу? Сказывают, пишет он летопись, обитает в монастыре, а меня к нему шлет камнесечец Никитка. Богомаз я...

Заулыбался монах, от краешков глаз к вискам побежали мелкие морщинки.

– Я Чурила и есть,– сказал он, тыча себя в грудь перстом.– А ты, никак, Зихно?

– Угадал! – обрадовался Зихно, что так быстро нашел нужного человека. Но тут же засомневался:

– А ты и вправду Чурила?

– Сроду не брехал.

– Что-то не очень чтобы похож ты на него. Про Чурилу рассказывали: богатырь-мужик.

– А я?

– Да щуплый ты какой-то,– замялся Зихно.

Голые мужики смеялись:

– Да Чурила, Чурила он! – кричали они.– В Суждали все его знают.

– Фома ты неверующий,– сказал Чурила и встал. Тут уж все сомнения отлетели прочь: Зихно едва доставал монаху до плеча.

– Ведро-то раков мне принесите,– наказал Чурила мужикам,– Гость у меня нынче.

– Принесем, как не принести,– весело пообещали мужики. По всему видно было: любили они монаха, считали своим человеком.

Чурила и Зихно поднялись на взлобок, где сидела Злата. Девушка, увидев их, встала.

– Никак, и баба с тобой? – сильно окая, удивился монах.

– Златой зовут,– сказал Зихно.

– Женка?

Зихно мотнул головой, нет, мол. Чурила насупился, пронзил Злату строгим взглядом.

– А ведаешь ли ты, богомаз, что девица, коя в распадение впадает, неугодна пред отцом своим является?

– Нет отца у нее, чернец,– ответил богомаз.– Сирота она. А идет со мной оттого, что любит.

– Любить – не грех,– сказал Чурила,– но законная женитьба перед богом законна.

У Златы слезы навернулись на глаза, и монах, заметив их, смягчился:

– Не гневись на меня. Ибо так в «Палее толковой» сказано, а не мной.

И обернувшись к Зихно, спросил:

– Так с чем послал тебя камнесечец?

– Иду расписывать трапезную в твоем монастыре,– сказал Зихно.– А тебя об одном прошу: не гони Златушку, приюти ее у добрых людей.

– Добрыми людьми мир держится,– ответил, подумав, монах,– Есть у меня на примете давнишний мой друг. Нешто к нему податься? Сам он стар уже, а сын его Артамоха в сотниках...

– Не сотворил бы чего? – усомнился Зихно.

– Артамоха-то?

– Чай, не старик.

– Артамоха нынче во Владимире. А старичку-то, Еноше, смышленая баба в доме – клад. Покормить, водицы подать али еще что...

Так подошли они к городским воротам. Воротник, крепкий парень с мечом на поясе, приветствовал Чурилу с почтением. Широко улыбаясь, спросил:

– Наловил ли, чернец, раков?

– Нынче мужики расстарались.

– А енти чьи? – указал парень на Зихно со Златой.

– Из Владимира они. От камнесечца Никитки. Богомаз вот с женкой.

Парень важно кивнул:

– Ну, проходи, коли так.

Чурила шел неторопко, с достоинством. Вел гостей по шумным улицам, как по обжитой келье. Все знали в Суздале монаха, и он знал многих. Мужики, останавливаясь, заговаривали с ним. Чурила охотно выслушивал их, давал, ежели просили, советы. Так вышли к самому валу на северной стороне посада.

Чурила постучал кольцом в калитку приземистой, в три косящатых окна, избы.

– Ишь ты, слюда в окнах-то,– заметил Зихно.– Богато живет твой Еноша. Уж не боярин ли?

– Бояре здесь не живут,– сказал Чурила.– А Еноша – мостников староста.

Долго ждать хозяина не пришлось. Еноша оказался низеньким скрюченным старичком с мешками под глазами и острой бородкой на нездоровом худощавом лице.

– В гости к тебе, староста,– сказал монах, кланяясь.

Лицо Еноши расцвело:

– Чурила?!

– Сам зришь.

– Входите, входите, милые гости,– пролепетал хозяин, забегая вперед и распахивая перед ними двери в избу.– Вот здесь садитесь. На лавочку. Под образа. А я сейчас медку... Я быстренько...

– За медком не спеши,– остановил его Чурила.– Мед от нас не убежит. А ты наперво взгляни-ка на эту отроковицу... Что? Приглянулась?

– Справная девка,– оторопев от прямого Чурилиного вопроса, в смущении сказал Еноша.

– Ты вот что,– напомнил Чурила,– ты мне давеча жаловался, что стар стал, а дочерью бог не порадовал: водицы подать некому...

– Говорил, говорил,– закивал Еноша,– было такое.

– Ну а коли говорил, вот тебе и девка. Дочкой будет.

Еноша ласково смотрел на Злату. «Быстро и складно»,– подумал Зихно, с благодарностью глядя на Чурилу.

Потом пили мед, и монах рассказывал о своих странствиях. Прощаясь со Златой, Зихно сказал:

– Ты без меня со двора ни шагу.

Злата, тиская узелок, который так и держала все время в руке, согласно кивнула головой.

5

Полюбилась Злата Еноше. Старик был совсем слаб, но, окруженный ее заботами, скоро повеселел и весь словно бы распрямился.

Бывало, встанет утром раненько по-стариковски, а Злата уже хлебы испекла, на столе дымятся в горшке щи. Вечером ляжет, покряхтывая, на лавку, скажет:

– Ты бы уж спать шла, Златушка.

А она только отмахнется – где там: вода не припасена, полы не метены, и еще надо поставить опару. Зато стала Еношина изба чистой да нарядной, другой такой во всем Суздале не сыскать. А все почему? А все потому, что в доме хозяйка.

Ходит Еноша по городу, всем мостникам уши прожужжал: никак не нахвалится Златой. Те, кто полюбопытней, приходили на нее поглядеть: и что это, мол, Еноша расхвастался?! А как отведают Златиной похлебки да попробуют ее пирогов – и сами разносят но всему посаду о ее гостеприимстве и ловких руках.

Стали похаживать к Еноше и молодые парни – вроде бы по делу, совета попросить, а сами со Златы глаз не спускают.

– Вот кобели,– добродушно посмеивался над ними Еноша.– Гляди, доченька, еще боярские сыны начнут за тебя свататься.

– У меня Зихно есть.

– Зихно – богомаз, человек ненадежный, а боярский сын – гора.

– Ты что это такое говоришь, Еноша?! – негодующе набрасывалась на него Злата.– Уж не просватал ли кому часом?

– А коли и просватал, так ведь любя...

Не нравились Злате Еношины разговоры. Чего это разошелся старик? Еще беду накаркает.

А он все похаживал вокруг нее да подмигивал. Ох, не к добру это.

Пожаловалась Злата богомазу:

– И что это Еноша проходу мне не дает?

– От старости, Злата, от старости. А ты прости его. Человек он добрый.

Редко захаживал к ней Зихно. Если же захаживал, то ненадолго: нетерпеливый, отчужденный, весь в краске. Выпьет медку с Еношей – и снова в монастырь. Говорил: хвалит его игумен. Расписал он монастырские палаты – что тебе в Печерской лавре. Еще киевляне-то позавидуют, еще призовут его снова к себе, еще докатится слава о нем до самого митрополита.

– Вот тогда заживем, Златушка. Тогда и придут к концу мои странствия.

Не верила ему Злата:

– Не кончатся они и вовек. Не такой ты породы, Зихно. Не усидеть тебе в покое да довольствии.

– А ты отколь знаешь?– удивлялся богомаз, тараща на нее глаза.

– До сей поры не догадался?.. Взгляни-ко на себя. На лице-то вся твоя судьба и записана.

Чурила тоже ему говорил:

– Не в довольствии счастье, не в кунах да гривнах. Набей ты хоть три скотницы золотом, а все одно потянет в мир. Вот кабы был ты боярином...

– Боярское житье сладкое.

– От лукавого оно, а не от бога,– наставлял Чурила неугомонного богомаза.

Игумен же искушал его:

– Смири гордыню, Зихно. Мастерство даровано тебе, чтобы возвыситься над людьми. А злато хоть и тлен, но и сам человек не вечен. Ждут тебя, Зихно, и богатство и почет. Всем ли дано видеть то, что видишь ты в своих красках?

– Прости мя, господи,– шептал Зихно, запрокинув голову и разглядывая своих святых и апостолов.

И видел он то, чего не видел старый игумен: вот это Чурила, а это Никитка, а вон там, в толпе, Еноша и рядом с ним – тот парень-воротник, который первым встретил их в Суздале...

Чурила, забравшись к нему на леса, всматривался близорукими глазами в причудливые линии, украсившие своды трапезной, поглаживал бороду и лукаво щурился. Уж он-то, хоть и незряч почти, а все разглядел и все понял.

Уронив кисти, Зихно в отчаянии сжимал голову: нет, никогда не научится он писать, как византийские мастера,– не возвышали его лики, не обращали взоры людей к богу, а опускали на улицы, на торговые площади, в избы плотников и в землянки безродных холопов. Не было в душе его трепетного восторга, не было вечной тайны...

И тогда возвращался он к Злате сам не свой. Молча хлебал щи, молча пил мед, молча глотал пироги.

– Или посетовал на тебя игумен? – приставал к нему Еноша.

– Игумен доволен,– коротко отвечал Зихно.

– Отчего же на челе твоем скорбь?

– Оттого что в душе сомнение.

Еноша облегченно вздыхал, по-своему понимая его слова.

– Не тревожься ты за Злату,– говорил он.– Все это пустое. А ежели что и услышишь, то так и знай: у Еноши глаз вострой, он за всем углядит.

– О чем ты? – удивлялся Зихно.

– Молодо-зелено,– посмеивался Еноша.– А ты подобрее к ней, а ты поласковее. Ласковое слово и кость ломит.

– Ну и говорун ты, Еноша,– краснела Злата, подавая на стол и нежно поглядывая на Зихно.

Раз под вечер у Еношиной избы остановился странник с хворостинкой в руке. У странника было безбородое длинное лицо с провалившимся ртом, острый подбородок и лукавые зеленоватые глазки; на плечах болтался пропотевший, латанный во многих местах кафтан с деревянными потертыми пуговицами, на ногах – почерневшие от пыли и времени лыковые лапти.

Еноша вышел на крыльцо и пригласил странника в избу. Перекрестившись на торчащий над крышами крест Рождественского собора, странник поклонился Еноше и, тщательно выбив из лаптей пыль, вошел вслед за ним в горницу.

– Здрав будь, добрый хозяин,– сказал он Еноше, снимая облезлую шапку и снова крестясь,– Бог в помощь,– оборотился к занятой у печи Злате.

Злата улыбнулась ему через плечо и выхватила ухватом стоявший на углях горшок с кашей. Странник, потянув носом, вдохнул в себя идущий от горшка пар, сглотнул слюну.

Еноша пригласил его к столу, стал выспрашивать, откуда он и куда идет. Странник рассказывал охотно.

– Зовут меня Клетькой, а иду я на Ростов от Мурома и вот уж третий день, как не жевал и хлебной корочки.

Еноша окликнул Злату:

– Скоро ли каша поспеет?

И, обернувшись к страннику, приготовился слушать дальше. Страсть как любил Еноша рассказы бывалых людей. Самому-то ему за всю его жизнь не довелось побывать нигде дальше Владимира.

– Всю Русь исходил я, был и в Новгороде,– говорил Клетька.– Повидал великое множество людей и чудес. Молился в киевских пещерах, сидел на цепи в половецком плену.

– Да неужто на цепи?! – удивлялся Еноша.

– Как есть на цепи,– кивал головой Клетька.– Ровно пес. А у булгар хотели меня обратить в ихнюю веру. И уговаривали, и угрожали. Чего только не выдумывали. А когда уж бросили в яму, решил я притвориться. Бог единый и истинный-то у меня в душе, а поганым сказал я, будто уверовал в их бога и на Русь возвращаться не хочу. Нет-де мне на Русь дороги, потому как у меня там ни кола ни двора...

Еноша пошамкал ртом, удивленно почмокал губами.

– Да как же это ты? – осуждающе произнес он.

Клетька сказал:

– В том греха нет.

– Поди ж ты...

– Обрадовались булгары,– продолжал странни чек,– выпустили меня из ямы, стали в свою веру обращать. Тьфу ты,– сплюнул он.– Поганые, они и есть поганые. Один страм у них, а не вера.

Клетька и впрямь три дня ничего не едал: съел кашу, похлебку, живот раздулся под кафтаном, а он все глядит, не подаст ли Злата еще чего на стол.

Сварила Злата гороховой каши – и ее умял странничек. Сидит, отдувается, с носа капельки смахивает. У Еноши глаза расширились от изумления.

Злата стала ворчать:

– И куды в такого маленького лезет?

– А ты свари-ко ухи,– сказал Еноша.

Сварила Злата ухи. Тогда только Клетька угомонился. Повалился на голую лавку, уснул. Утром снова ел кашу, потом снова спал. На третий день Еноша собрался навестить мостников.

Только вышел он во двор, только хлопнула калитка, Клетька вскочил с лавки – будто и не спал, и – к Еношину кованому ларю. Хвать за крышку, а она на запоре: опасливый хозяин.

– Дай-ка ключик, молодица, – сказал Клетька вкрадчиво.

– Подь отсюдова,– пригрозила Злата.– Не то гляди, шумну. Ел, пил, а теперь ишшо чего надумал...

– Золотишко, сказывают, у Еноши-то в ларе. Дай ключик, уважь старичка...

– Как есть ошалел,– обмерла Злата.– Может, и есть золотишко, да только, знать, не про тебя.

Изловчился Клетька, прыгнул ловко, как кошка, повалил Злату на пол. И откуда только сила такая в нем взялась, не зря откармливался два дня.

– Не доводи до греха, отдай ключик.

Закричала Злата, да кто услышит? Зажал ей Клетька грязной ладонью рот.

Все силы собрала Злата, изогнулась, скинула с себя странничка, дрожа, попятилась в угол за печь. Мокрой от пота рукой нашарила Еношин плотницкий топор.

Набросив на дверь щеколду, Клетька сдавленным голосом сказал:

– Погублю я тебя, голубица. Непокорлива ты.

– Не подходи,– предупредила Злата.

– Придушил я воя на Нерли...

– Убью.

– Ищут Клетьку князевы послухи...

– Христом-богом молю.

– Нехристь я...

– Кормила тебя, пса.

– А!

Кинулся на нее Клетька, да так на полпути в броске и повис. Сверкнул в руке у Златы Еношин топор, схватился странник за голову, пошатнулся, из-под пальцев брызнула кровь.

6

Зихно проснулся в келье у Чурилы от яркого света, упавшего на его лицо. Потянулся, зевнул, повернулся на бок.

Согнувшись над столом, монах водил писалом по желтому листу пергамента, бормотал себе что-то под нос. Услышав шорох, оторвался от работы, близорукими глазами уставился на богомаза.

Зихно сказал:

– Всю ночь просидел, старче?

– Неработный хлеб аки полынь во устах... Вставай и ты, богомаз.

– Мягка у тебя сукманица...

Чурила отложил писало, перекрестился на образа.

– Скоро ударят к заутрене.

Зихно спустил ноги на чистые полы, отволокнул пошире доску в оконце. Узкая полоска света раздвинулась, в лицо пахнуло утренним свежим ветром. Богомаз взмахнул руками, словно собирался взлететь, улыбнулся.

– Хорошо бы стать птицей, Чурила.

– Человек ты.

– Поднялся бы я высоко-высоко – к самому солнцу,– продолжал Зихно, глядя на раскинувшиеся за стенами монастыря поля.– Поднялся бы и оглядел всю землю с высоты. Хороша ли земля, Чурила?

– Эк что задумал,– добродушно пробормотал монах: нравился ему богомаз – не походил он ни на чернецов с постными лицами, похотливых и жадных; ни на посадских, молчаливых на работе, буйных во хмелю. Жил и мечтал озорно, с лукавой ухмылочкой разглядывал расписанные своей быстрой кистью стены. Словно знал он что-то, чего не знал никто, знал да хранил про себя, о том никому не рассказывал.

Когда-то и Чурила был молод и мечтал о крыльях. Да и сейчас в неспокойных снах чудилось ему не раз, будто парит он над родным Суздалем. Глядит с высоты – и сердце замирает от страха и от восторга. Проснувшись, думал: к чему бы это? С чего вдруг в руках его неведомая сила? Не от растревоженной ли памяти, когда и впрямь летали люди, аки ангелы?..

За окном раздались удары била, и тотчас же за дверью послышались осторожные шаги монахов, поспешающих к молитве. Смиренно потупившись, шли они через двор к церковной паперти. Так было заведено испокон веков, так было и сегодня.

Назад к карточке книги "Огненное порубежье"