Текст книги "Огненное порубежье"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

– Сказывали мне, будто ветшает божий храм, заложенный дедом.

Вспомнил исхлестанные дождями и снегом ростовские соборы, подумал со злорадством: «Пущай Лука и упрям, пущай кичится. Пущай молится в своих церквах. Сам собой захиреет Ростов – небось тогда и поклонится». И еще про дивную Никиткину мечту спросил:

– Не забыл ли?

– Во славу твою, князь, поставлю храм, – сказал Никитка.– Когда прикажешь?

– О том сам скажу, а покуда езжай. Понадобишься – призову.

Сборы были недолги. Через два дня обоз с каменщиками и инструментом уже въезжал в гостеприимно распахнутые городские ворота Суздаля.

На переднем возке рядом с Никиткой ехал Маркуха. Паренек с любопытством озирался по сторонам.

Остановились в ремесленном посаде.

В тот же день отправился Никитка осматривать собор. На берегах Каменки уже виднелись рыжие проталины, лед на реке потемнел и стал рыхлым. Грачи в этом году прилетели прямо на свои гнезда, и, по приметам, это означало, что весна будет ранней и дружной.

Пока Никитка с Маркухой простукивали стены, к собору подошел высокий монах в серой рясе, сел на бревнышко, подставив лицо горячему солнышку.

Никитка уж несколько раз взглядывал на него – вроде знакомый монах. Не Чурила ли?

И правда Чурила.

– Да как же ты обо мне проведал?– удивился Никитка, обнимая монаха.

– А хитрости в том никакой нет. Узрел в слободе возы, подошел к каменщикам, чьи, говорю?

– Вот радость-то! А я думал – доведется ли ещё свидеться.

– Никак, хоронить меня собрался? – пошутил Чурила.

Никитка сел на бревнышко рядом с монахом, стал расспрашивать о Зихно.

– Зря в бега подался богомаз, – сказал Чурила. – Порешили-то они со Златой великого грешника, и через то вины на них никакой нет.

Пока они так разговаривали, вспоминая прошлое, на поляну поднялся от реки дед с длинной – до пояса – бородой, со сморщенным, будто лежалая репа, маленьким лицом. Почтительно поздоровавшись с Чурилой, он со вниманием пригляделся к Никитке.

– А енто кто такой? – спросил монаха.

– Князев камнесечец, Никиткой его зовут, дедушка Поликей, – почтительно ответил Чурила.

– Уж не храм ли подновлять прибыл? – улыбнулся Поликей.

– Угадал, дедушка, – сказал Никитка, вставая с бревнышка.

– А тут и гадать нечего. Храм-то наш давно не подновляли, – кивнул старик.

– Сколь уж лет стоит...

– Да, почитай, лет шестьдесят, а то и боле, – наморщил лоб Поликей. – Я тогда совсем еще молод был, а князь Владимир Мономах, дед нынешнему-то, как раз прибыл в Суждаль с дружиной...

– Сколько же тебе лет, Поликей? – удивился Никитка.

– Лет-то? – он смущенно покашлял и растерянно посмотрел на Чурилу. – Не чёл я, сколько мне лет, а – много. Живу вот и живу, а смерть моя все где-то по другим ходит. Знать, заблудилась, безносая... Да-а, – задумчиво поглядел он на купол собора. – Будто сегодня это было, а жизнь-то и вытекла, словно из дырявого корыта. Плинфу мы вона там в печах обжигали, – указал он скрюченным пальцем на отлогий берег Каменки.

– Свои ли мастера возводили собор? – спросил Никитка.

– Не, – покачал головой Поликей. – Шибко много людей привел с собой из Киева князь. Были средь них и камнесечцы, и богомазы. Наши-то только что у печей...

На воле захолодало. Дед поежился, потуже запахиваясь в просторный кафтан.

– Пойдем с нами, дедушка, – пригласил Никитка старика. – В избе у нас тепло и просторно.

– А отчего ж не пойти? – сразу согласился Поликей.

Маркуха убежал вперед, а Никитка с Чурилой, взяв старика под руки, повели его в посад.

– В старые года это было, в стародавние, город-то наш тогда еще невелик был,– принялся за свой неторопливый рассказ Поликей. Начал с присказки, а засиделись, слушая старика, далеко за полночь. Никитка уж целое полено лучин сжег, Маркуха, разморившись, спал на лавке. Чурила тоже клевал носом.

Родители-то Поликея пришли на берега Каменки из-под Киева. В ту пору в здешних краях про христиан и слыхом не слыхивали. Поклонялись поганым идолам и слушались волхвов. На храм божий плевали. Срам да и только.

– Раз приехал к нам на Каменку дружинник, по имени Бяндук. Сказывают, шибко любил его Мономах. Поглядел, как мы делаем плинфу, поманил меня к себе пальцем. А не пойдешь ли, говорит, в дружину каменщиков? Ловкой ты, да и силой тебя бог не обделил, а каменщиков у нас нет. Работа у печей тяжкая. Прикинул я – чего ж не пойти? Пошел. Стал работать на соборе. Вскарабкаешься, бывало, на самый верх, поглядишь вокруг – дух захватывает. И чудо такое, ровно лезешь ты в небо, протяни руку – и достанешь до звезд.

Слушал Никитка Поликея и вспоминал, как сам первый раз поднялся с Левонтием на собор Успения божьей матери, что во Владимире. Снизу глядишь на него – и то видится он тебе непомерной высоты, а сверху и вовсе кажешься себе птицей. И померещится, что не облака плывут по небу, а купол вместе с тобой рассекает прозрачную синь, будто чудесная лодия. Людишки внизу крохотные, и избы прилепились друг к другу, словно игрушечные. И весь город под тобой – от края и до края: слева Золотые ворота, справа – Серебряные, а за воротами дорога вьется желтой лентой: то за деревья нырнет, то выползет на пригорок. Катится по дороге клубок белой пыли – то скачет дружина.

Тихий голос Поликея выводил его из задумчивости:

– Ловкость-то моя меня же и подвела. Прыгал я по лесам, будто козел. Говорили мне мастера: ох, свернешь себе, Поликей, шею. Куда там! В те поры я сам себе всех умнее казался, всех догадливее. Вот и свалился с купола...

– Жив-то как остался? – удивился Никитка.

В прошлом году у него тоже сорвался мужик с купола, так, почитай, только мешок с костями и собрали, чтобы уложить в домовину.

– Бревнышко меня выручило, бревнышко, – сказал прищурившись на пламя лучинки, Поликей. – Торчало такое бревнышко из окошка, резчики там работали.

Повис я на нем, а после уж во второй раз сорвался – к земле поближе.

– А ладно ли жили мастера? – выпытывал у него Никитка. Всё хотелось ему знать, обо всем выведать. Да только разве Поликею все припомнить? Слаб он стал на голову, забывчив, а все после того, как ходил с Монамаховой ратью на половцев.

– Много тогда собрал князь народу, ох, и много. И то: доколе же степнякам на нашей земле хозяйничать? Во второе воскресенье великого поста дошли мы до реки Сулы, а скоро были и на Хороле, где Мономах велел нам бросить сани. Долго шли мы по степи, много переплыли великих и малых рек, а когда увидели Дон, прослезились от радости: отсюда до половецкого города Шаруканя было рукой подать.

– Нешто есть у половцев города?

– Шарукань – город. Только не такой, как наш. Нет там ни валов, ни частоколов, ни изб. Стоят посреди степи половецкие шатры, а в шатрах тех – бабы, дети старики. Вышли они к нам с дарами, поднесли рыбу и вино, и князь строго-настрого наказал никого не трогать. А была у нас на половцев великая злость, но князева наказа ослушаться никто не посмел. Так и рыскали мы по степи, покуда не собрались степняки с силою. Тут и приключилась великая битва...

Поликей замолчал. Никитка терпеливо ждал его. Где сейчас мысли старика? В каких далях витают?.. Вспоминает Поликей свою молодость и будто весь распрямляется – славное было это время, железной стеной отгородился Мономах от степи. Мирно пахали селяне свою землю, пасли скот, любили жен и растили детишек. Не смели половцы и носа показать из-за Дона, сидели в становищах своих тихо, как полевки.

– Весело отпраздновали мы Лазарево воскресенье, – продолжал, вспоминая, Поликей, – а пошли дальше...

– Ты про битву не рассказал, дедушка,– остановил его Никитка.

– Про битву после. Битва-то после была, – недовольный тем, что его перебили, поморщился Поликей.

И снова зазвучал в избе его срывающийся хриплый голос:

– В страстной понедельник обступили нас половцы на реке Салнице. И когда столкнулись мы, то словно раздался великий гром. Сеча была лютая, и много людей пало с обеих сторон. Но наша рать стояла покрепче половецкой. Да еще ангелы были вместе с нами. Вот те истинный крест: своими глазами видел я, как ссекали они невидимой рукой поганым головы... Много взяли мы тогда скота, лошадей, овец и колодников. А после спрашивали пленных: «Как это вас была такая сила, и вы не смогли бороться с нами, а тотчас побежали?» Те отвечали: «Да разве могли мы с вами биться? Другие ездят над вами в бронях светлых и страшных и помогают вам».

Далеко Суздаль от половецких степей, а и до него долетают смертельные стрелы. Вон у Поликея какие рубцы на плече – следы копья и сулицы. А еще секли его саблей – и от сабли метка есть на шее: синяя полоска с нежной цыплячей кожицей. Сколько лет прошло, целая жизнь, а все свербят раны: то к дождю, то к снегу, а то и к хорошей погоде. Проснется Поликей в ночи на своей холодной лежанке, поглядит во тьму – и содрогнется от ужаса: увидит будто наяву беспомощно бьющихся окровавленных коней, оскаленные узкоглазые лица, сверкающие смертельным холодом мечи и сабли, услышит крики и топот копыт...

Как уснешь от таких видений? Разве заглушишь встающую изнутри боль торопливой молитвой?..

Будто исповедался перед Никиткой Поликей, будто душу облегчал: глядишь, и переложил кусочек своей боли на чужое сердце, глядишь – и легче нести непосильный груз воспоминаний.

Но были воспоминания и другие – были приятные воспоминания; их Поликей берег, людям на суд не выносил, и Никитке, на что уж дотошен, так и не пришлось услышать их от старика. Унесет их с собой Поликей в свою продутую ветрами избу.

Только там, в темном куту у битой печи, в которой догорают подернутые белым пеплом дровишки, словно бражник, дорвавшийся до меда, будет перебирать он в памяти дни и часы, проведенные в княжеской дружине – на зеленых просторах возле Кидекши.

Тогда уж не Мономаху он служил, а сыну его, князю Юрию. Тогда уж не было Мономаха в живых.

Стар Поликей, ох как стар. А ведь был он молодым и по-молодому резвым. И не только нынешним парням – когда-то и ему улыбались красные девицы. Славное было это время, никогда его не забыть. У веселой Боянки остался от него сын и нынче он – при князе Святославе в Киеве. А кто знает об этом? Никому нет до этого дела, потому что и сын не знает своего отца, в думает, будто он боярин, будто течет в его жилах и дедовская и прадедовская боярская кровь. Пусть думает, а он-то, Поликей, глядит себе со стороны и радуется: не боярская это кровь, а простая, крестьянская. Его кровь.

– А что ж с головой твоей, откуда у тебя отметина? – спросил его Никитка.

– Это ли? – провел Поликей по голове. – Это половецкий шрам. Это еще от того похода.

– А ничего не сказывал...

– Что сказывать-то? Тут и сказывать нечего. С половцем рубиться – не траву косить. А все с того и началось, как полоснул меня половчанин по шлему. Шлем наискось развалил... Да-а... О чем я?

– Да о половце.

– Зело злой был. Верещал, как я его на копье поддел, а после что было, ничего не помню. В забывчивость впал. Едва выходили...

– Знатная отметина.

– Куда уж знатней. Отвезли меня, слышь-ко, в Киев. На боярском дворе отлеживался. Так бы и помер, кабы не дочь боярская, добрая душа... Высмотрела меня, сжалилась – то водички подаст, то хлебца.

Вот-вот, с того-то все и началось. Сквозь потухшую память прорывались обрывки света. Многое забылось, а это помнилось. Этого до смерти не избыть.

– Добрая душа, – повторил Поликей и снова замолчал. Глядел на догорающую лучину. Никитка нетерпеливо шевельнулся на лавке.

«Молодо-егозливо,– подумал Поликей.– Ишь ты, все ему выложи, как на духу. И так разговорился...»

Ворошить старое он не любил. А то, что было с Боянкой, только при нем и останется.

Рассвет уж начинал брезжить за окнами. На лавке пошевелился Чурила. Потянулся, встал.

– Еще не наговорились?

– Ах ты, монах, спи, спи,– ласково проговорил Поликей.

– Куда спать?... Вы-то все сумерничаете.

– Утро давно.

– Неуж? – удивился Чурила.

Никитка вынул лучину из светца, утопил ее в бочке с водой. Лучина зашипела и погасла.

По избе разлился бледный свет. Из-под двери потянуло холодом.

Никитка запахнул кафтан, зевнув, прислонился к бревнам. От источенных червем лесин пахло трухой.

Вот так же и время точит нашу жизнь. Была изба – остались развалины. Был храм – остались камни. Что вечно в этой жизни? Летопись Чурилы, которую смоет переписчик, чтобы занести на дорогие меха свою плутоватую сказочку? Значит, и она не вечна.

Не вечна память Поликея, и Никиткина память не вечна. Забудется череда похожих друг на друга дней – останутся шрамы. И останется то, что не сохранит ни бумага, ни камень – любовь. Она – в крови. И холоп, всю жизнь проходивший согбенно над оралом, и зело обученный грамоте монах несут ее в себе – от сына к внуку, от внука к правнуку.

И если не видевший на свете иных чудес остановится перед Никиткиным храмом и, заломив шапку, замрет перед ним,– значит, понял Никитка его душу, значит, уловил неуловимое, значит, и в нем жива эта любовь, а коли жива – жить вечно и творениям рук его.

Не так ли и он с сердечным трепетом притрагивается к холодной плинфе и мысленно воскрешает в своей памяти весь храм – от основания до золотом сверкающего креста?

И если не дал он разорваться невидимой нити, если продлил ее в будущее – пусть ненадолго, дальше подхватят и продлят ее другие, – значит, не зря долбил он белые камни, мерз на лесах, надрывался простуженной грудью от кашля...

Хрупка и ненадежна человеческая жизнь – пресечь ее можно копьем, и мечом, и болезнью, сжечь ее можно в огне, и в воде утопить ее можно. Но нет перед ее концом ни безнадежности, ни страха.

И, вытянувшись на лавке, подложив ладонь под голову, спокойно уснул Никитка.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Выдав Досаду за Ратьшича, уважил Всеволод и отца ее – подарил ему отобранную у бежавшего к половцам князя Юрия деревеньку его Поречье. Обрадовался Разумник княжескому подарку, едва дождался отъезда из Ростова. А как прибыл во Владимир, на следующий же день отправился осмотреть свое владение.

Мужики встречали нового хозяина с должным подобострастием, прикидывали, каково-то будет под ним житье – Юрий их особенно не тревожил, а как уехал он, и вовсе хорошо стало, без надзору-то. Избаловались, разленились.

Про то же самое подумал и Разумник, разглядывая явившегося на его зов толстого и рыхлого, безбородого старосту Самошу. Лицо у старосты оплывшее, под глазами мешки, взгляд сонный, будто только что подняли его с лавки.

– Почто не сразу явился на зов? – строго спросил Самошу Разумник.

– Дык покуда достучались, покуда порты надевал,– медленно, растягивая слова, проговорил староста.

– Чай, боярин звал, – раздражаясь, сказал Разумник.

Самоша почесал затылок, поддернул руками штаны:

– Дык отколь же мне знать-то? Прибег мальчонка, собирайся, говорит, кличут тебя, староста, в попову избу. А почто кличут, того, мол, не ведаю, и кто кличет – тоже не сказывали...

– Ишь ты – ловок, – рассердился Разумник. – А как возьму я тебя да из старост-то – в ратаи? Как тогда запоешь?

– Не горазд я петь, боярин, – глупо улыбаясь, сказал Самоша .– Вот Варнавка у нас – тот какую хошь песню споет. Позвать не то?

– Дурак ты, – оборвал его Разумник. – Ступай да на глаза мне больше не попадайся. А старосту я другого сыщу.

Побледнел Самоша, заелозил перед боярином на коленях.

– Смилуйся, кормилец,– заголосил он бабьим голоском. – Почто гонишь раба своего?

– Не раб ты, а червь, – отпихнул его Разумник и велел позвать к себе стариков.

Пришли старики, вертя шапки в руках, смущенно остановились у порога.

– Почто звал, боярин?

– Звал я вас по делу, деды, – ласково сказал Разумник.– А дело мое яснее ясного. Прогнал я старосту вашего Самошу – дурак он. Сказывайте, кого по вашему разумению ставить на его место?

– То, что Самошу ты прогнал, – выступил вперед самый старый из дедов, – на то твоя боярская воля. А то, что советуешься с нами – премногая благодарность.

– Кого же присоветуете мне, деды?

Старики пошушукались.

– Окромя Зори ставить некого,– сказали они.

– Да что ж такой за удалец ваш Зоря? – спросил Разумник.

– Мужик он крепкой. Опять же – хозяин. А еще – дружинник князя Юрия Андреевича.

– Князев дружинник, говорите? – недоверчиво покачал головой боярин. – А где нынче его князь?

– В бегах, батюшка.

– То-то же, – наставительно произнес Разумник,– И дружинник его – того же гнилого семени.

– Не, – сказали мужики, оглаживая седые бороды, – Зорю мы знаем.

– Ну – глядите, – пригрозил Разумник, – ежели обманули да ежели какая неправда от него пойдет, вам же и несдобровать.

– Ты верь нам, боярин,– сказали старики.

Зоря понравился Разумнику. Мужик расторопный и услужливый. А еще – рассказчик, каких свет не видывал. Есть о чем рассказать Зоре. Много разных разностей насмотрелся он на своем веку. Но больше всего любил Разумник послушать о ратных делах нового старосты, о тех днях, когда он сражался бок о бок с князем Юрием в его дружине. Сам Разумник жизнь свою прожил тихо – в драку не лез, мечом размахивать не научился. Дивился Зоре – и чего не сиделось мужику на своей земле?!

– Вот, поставил я тебя старостой, – ворчал он, стирая с лица пот убрусом,– а сам небось живешь и ждешь случая. Пропоет труба – только мы тебя и видали. И жену бросишь, и землицу – пойдешь искать счастья в чистом поле.

– Мое счастье в твоей деревне, боярин, – степенно отвечал Зоря. – Нынче никакая труба меня из Поречья не сманит.

– Все вы на слова горазды. Походная-то жизнь куда как легка.

– Хлебнул я походного лиха.

– Покуда не зарекайся.

– Да чтоб провалиться мне на этом месте!

– Знаешь, что не провалишься, оттого и смел...

Но Зоря так лихо, с таким рвением принялся за дела, что Разумник и впрямь ему поверил. Хорошего старосту присоветовали ему деды.

Приглянулась боярину и Малка. Скромна, на глаза, коли не велено, не лезет, а еще – работяща. Любого мужика за пояс заткнет, хоть и баба. И Надей понравился Разумнику. В первый же день наловил он к боярскому столу стерлядки, сварил уху: не уха – объ-

едение. Впору ставить его на боярский двор сокалчим.

– Ты, боярин, лучше Малку к себе возьми,– посоветовал Надей, – она стряпать ловчее меня мастерица.

Снова призвал к себе Разумник Малку. Разглядывая смущенную бабу, спросил, не горазда ли она печь пироги с грибами.

– Горазда, как же не горазда, батюшка, – поклонилась ему Малка, – и с грибами, и с луком, и с рыбкой, и с моченой клюквой...

– Ишь ты какая, – улыбнулся Разумник. – Ну а коли горазда, то вот тебе и наказ. Приезжает завтра в Поречье дочь моя с мужем – княжеским милостником Кузьмой Ратьшичем – буду пир пировать. А ты к тому пиру спеки пирогов. Понравятся твои пироги гостям – оставлю тебя на своем дворе.

– Спасибо тебе, кормилец, – поблагодарила его Малка. – А когда велишь печь пироги?

– Заутра и приступай.

Утром Малка, чуть зорька высветилась, была на боярском дворе. А заквасочку она поставила еще с вечера. Утром опара едва не потекла из корчаг. Обрадовалась Малка – хорошими пирогами угостит она боярскую дочь с муженьком. И не зря радовалась – пироги вышли на славу. Давно не пекла уж она таких пирогов, сама удивлялась.

Гости тоже дивились, нахваливали мастерицу.

– Покажи-ка ты мне ее, батюшка, – попросила отца Досада.

– Чего ж не показать. Вот и она, – кивнул Разумник на появившуюся в дверях Малку.

– А и не только мастерица твоя Малка, – сказала нараспев Досада, подымаясь из-за стола.– Лицом-то как хороша.

Разумник согласно кивнул, радуясь, что угодил дочери.

– Да чья же ты, такая красавица? – спросила Досада у Малки.

– Старосты вашего жена, – отвечала, потупясь Малка.

– А староста у меня – бывший Юриев дружинник, – ухмыляясь, подсказал Разумник.

Тут уж поднялся из-за стола и Ратьшич.

– А не Зорей ли его кличут? – спросил он.

– Верно, Зорей, – удивился боярин. – А тебе отколь его знать?

– А на что я у князя Всеволода правая его рука?

Оно и верно: милостник самого князя про все должен знать. Смекнул боярин, что вопрос его был не к месту. Совсем запамятовал, кто у него зять.

– Ты уж прости меня, старика, – сказал он Ратьшичу – совсем ошалел от счастья.

Кузьма слушать его не стал, только рукой махнул: болтай, мол, коли хочется, а сам велел кликнуть Зорю, Зоря на клич его явился сразу, будто давно ждал, будто стоял у терема.

– Экий ты богатырь, – сказал ему Ратьшич. – И охота тебе орать землю? Пойдем лучше в дружину.

Как услышал эти слова Разумник, так и побледнел: ну, что он говорил-сказывал? Уйдет нынче Зоря, видит бог, уйдет, а другого старосту боярину уж не хотелось, новый староста любой будет плох. Он и Малку заберет с собой во Владимир, кто тогда станет печь боярину пироги!?

Но Зоря слову своему остался верен. Не подвел он боярина. На прежнем решении стоял твердо.

– И чем прельстил тебя мой тестюшка? – удивился Кузьма. – Ведь куда зову, какое житье сулю?

– Я тем житьем сыт, – спокойно возразил Зоря,– Не злата нынче хочу, а счастья.

– Чудно ты говоришь, однако, – понизил голос Кузьма. – А разве злато не счастье? Разве не во сча

стье одежа вот эта, пироги на столе, меды, брага и холопы?

– Кому во счастье, кому на беду,– сказал Зоря.

Слова его не понравились Разумнику.

– Ты, знать, умом худ, – накинулся он на старосту. – Нешто зря я тебя ставил над мужиками?

– Почто зря?

– Да рази злато было кому во вред?!

– Ты, тестюшка, помолчи-ко, – остановил Разумника Ратьшич. – Мужик не прост. Хоть и хитро говорит, а яснее не скажешь. Знать, не сладко было ему в Юрьевой дружине. А другой жизни хлебнуть не случилось.

– Князь Юрий был ко мне справедлив, – сказал Зоря.

– Ишь каков! – снова запетушился Разумник.

Ратьшич остановил его взглядом, молча вернулся к столу, плеснул в кубок меду, протянул Зоре.

– Выпей за Юрия, староста. Не боись, выпей, но боле его не поминай. Нынче и отец твой, и благодетель – боярин Разумник. А за боярина выпьешь по второму разу.

Поклонившись, принял Зоря чару, перекрестил лоб, выпил. Налил ему Ратьшич вторую чару, выпил Зоря и ее. А третью чару выпили все вместе за нового старосту.

Малка облегченно вздохнула. Разумник повеселел. А Ратьшич задумался. Но о чем он задумался, про то никто не узнал. Да и кому была охота пытать Всеволодова милостника?

2

Будто подменили Надея. Не узнать его. Мужики покачивали головами: раньше-то рыбака и не слышно было, а нынче никому не стало от него проходу – только и разговоров, что о его зятьке. Всем понавяз Надей в зубах. С утра ли, за полночь ли, стучится в любую избу. Придет, сядет на лавку, поглядывает, не гостем – хозяином, ждет, когда выставят угощение. А только выпьет бражки – и понес: и такой Зоря и рассякой, и у князя-то он едва ли не самый первый человек. Улыбаются про себя мужики, почесывают затылки, а остановить Надея побаиваются: еще нашепчет чего боярину, после греха не оберешься.

А кроме того, стал его привечать да обласкивать любимец Ратьшича молодой дружинник Пашок. Тот выслушивал рыбака терпеливо, поддакивал и кивал, подливал в чару медку. С чего бы это? Невдомек было Надею, почему вдруг выделил его Пашок среди прочих мужиков. А у Пашка была на то своя причина.

Так и проходили в Поречье день за днем, – тихо, мирно. Да во Владимире, сказывают, было не веселее. Всеволод обновлял свой терем, улаживал дела да зорко приглядывал за князьями. О том рассказывал Разумнику чуть ли не каждую неделю заезжавший в Поречье Кузьма Ратьшич. Досаде же такая жизнь была по душе. Хоть и шла она за нелюбимого, но ласковость и обходительность Кузьмы притупили старую боль, и уж вовсе поверила она, что так ей на веку и суждено. А еще почувствовала она, что стала тяжела, и с этой приятной тяжестью в теле пришла еще большая успокоенность.

Все реже и реже стала она наезжать во Владимир, все больше влекло ее в Поречье. Здесь, сидя на скамеечке во дворе усадьбы и глядя на открывающуюся взору заклязьминскую даль, она любила слушать Малкины рассказы. Привязалась Малка к молодой боярыне, не стесняясь, поверяла ей свои думы. Досада понимала ее с полуслова, в скупых словах улавливала то давнее, что потушило в ней время – вот так, наверное, и она могла любить Юрия. Да только где он сейчас? Сколь уж времени пролетело, а нет о нем никаких известий. Только раз пронзила ей сердце ревнивая боль, когда неведомый странник с черными блестящими глазами рассказывал на княжеском дворе о каком-то русском княжиче, призванном в Грузию ко дворцу царицы Тамары. Называл он княжича Георгием и сказывал, будто советник царицы князь Абуласан прочил его в мужья Тамаре. «Уж не Юрий ли это»? – подумала Досада, но тут же отогнала от себя нелепую мысль... Однако на следующее утро она послала своих людей разыскать незнакомца, его же и след простыл. Жалела Досада, что не расспросила странника подробнее, но подробнее расспросить его в тот день она не могла, потому что в сенях кроме нее и Марии был Кузьма, и Кузьма, видать по всему, заметил ее волнение. Не он ли и спровадил странника?..

Зато в Поречье на усадьбу Разумника часто наведывался Зоря, любимый дружинник князя Юрия, и уж с ним-то она могла говорить сколько вздумается.

Рассказывал он, как спас князя от булгарского меча, – и Досада вздрагивала от страха.

– Гляжу я, – делая страшные глаза, говорил Зоря, – насели на князя нашего три булгарина. Рубится с ними князь, а силы его на исходе. Вот-вот посекут поганые...

– Да как же это? – приподымалась на скамеечке Досада. – Да как же это? А дружина-то где?... Как же князя-то бросили?..

– Мы-то? – довольно прищуривался Зоря. – Мы-то подле князя. Где же нам еще быть?.. Вот только конь подо мной пал, а пешим много ли навоюешь?.. Да-а. Гляжу я – совсем худо князю. Тот-то, что позади, все норовит ткнуть его мечом промежду лопаток – беда!.. Изловчился я, схватил коня булгарского под узцы и ножичком засапожным булгарина – в бок. Тут уж не зевай. Свалил я его и уже через миг – в седле. А из седла достал и второго. Третьего-то князь сам кончал. Все было.

Жестокие были сказывал Зоря. Ночью снились Досаде страшные сны. Но утром она снова спешила увидеть словоохотливого старосту.

Разумник ворчал на дочь:

– Ты мне мужика-то вовсе от работы отвадила.

– Нешто землю ему пахать?

– Не пахать,так поглядывать. На то он и староста.

Не нравилось Разумнику, что все не расстанется дочь егo с прошлым.

– Нет твово Юрия, – говорил он. – Сгиб молодой князь. Чего уж память-то ворочать. Погляди, какой у тебя нонче муж.

– Муж мой, моя о нем и забота.

А порой ей и самой казалось, что отец ее прав: прошлое-то не вернешь, а под сердцем будущее нет-нет да и шевельнется. И тогда разбирало ее раскаяние. И тогда молилась она перед образами за здоровье Кузьмы. И тогда, выходя на дорогу, подолгу вглядывалась в даль – уж время приспело появиться Ратьшичу, а его все нет.

Но Ратьшич приезжал в срок, как и было обещано. Спрыгивал с коня, крепко обнимал слабеющую в его руках боярыню, нес ее на руках в сени, целовал на ходу, обжигая щеки горячим дыханием.

На этот раз Кузьма приехал с Пашком, когда Зоря был на полях, а Малка дома, в своей избе, где спал на лавке пьяный с утра Надей.

Встретив Ратьшича, Разумник поглядел, кого бы послать за поварихой, чтобы раздувала печь. Тут Пашок ему и подвернулся. Его он и отправил за Малкой, не догадываясь, как порадовал молодого дружинника. Еще и упрашивал его, а упрашивать было ни к чему.

Кинулся Пашок к своему коню, вскочил в седло – только его и видали.

Покачал головой изумленный Разумник: ай да парень, чисто огонь. Покряхтел и поплелся за молодыми в сени.

А Пашок тем временем был уже на лугу у Надеевой избы. Дверь в избу была приоткрыта. Пашок спрыгнул с коня и, поигрывая плеточкой, взошел на крыльцо.

– Ой! – вскрикнул кто-то в сенях.

Пашок нервно засмеялся и подтолкнул ткнувшуюся в него Малку обратно в избу. Малка выронила бадейку, попятилась. Пашок торопливо шагнул вслед за ней через порожек.

– Испугалась? – спросил он, кривя пересохшие губы.

Лица Малки не было видно. Свет падал из окна позади нее и золотил ей волосы.

Пашок приблизился к спящему в углу на лавке Надею.

– Аль снова напился? – спросил охрипшим голосом.

– Как пришел с вечера, так и спит.

– Пора бы и на свет божий взглянуть.

Пашок окинул Малку похотливым взглядом.

– Ты это что? Ты пошто на меня этак-то глядишь? – отодвинулась она от него.

– Ишь ты, недотрога, – сказал Пашок. – Ровно и мужика отродясь не ласкала.

– А то не твое дело.

– Значит, мое, коли сказываю.

– Много вас, прытких-то...

– Прытких-то много, да я один.

– А как не один?

– Дури, да не заговаривайся, – осерчал Пашок.– Муж у тебя строгой.

Надей на лавке закряхтел, перевернулся на другой бок. Пашок отскочил от Малки.

– А, старый леший, – выругался он. Склонившись, потряс Надея за плечо.

– Вставай-ко. Слышишь, вставай-ко, – сказал с нетерпением, оглядываясь на Малку, чтобы не вздумала прыснуть за дверь.

Надей открыл один глаз, почмокал губами, открыл другой. Уставился на дружинника непонимающим взглядом. Долго соображал, уж не приснился ли ему Пашок. Дернул себя за бороденку, ойкнул и сел, шевеля босыми ногами.

– Ты кто?

– Пашок.

– А отколь взялся?

– С боярского двора.

– А пошто здесь?

– Пришел дочь твою кликнуть.

– Эвона, – сказал Надей, косясь на дочь, – нонче боярам без нас не прожить.

– Ты вот что, – оборвал его Пашок, – ты поди-ко проветрись.

– Похмелиться бы...

– Тебе что выпить, что похмелиться. Поди во двор-то. Поди, поди. К седлу-то у меня сулея приторочена. – Пашок улыбнулся. – Тебе от князя подарочек.

Надей живо вскочил с лавки:

– Да неуж?!

– Вот те крест.

– Ты бы не ходил, батя, – попросила Малка. Пашок усмешливо поглядел на нее, похлопал Надея по плечу:

– Ступай, ступай.

Надей, хихикая, выкатился из избы. Бледнея, Малка отступила к окну.

– Ты ко мне не подходи,– предупредила она Пашка. Дружинник отстегнул пояс, бросил на лавку.

– Не подходи, нелюбый, – Малка сдвинула у окна заслонку. – Закричу.

– Дура.

На воле заржал конь. Чуть подальше отозвался другой. Возле окон избы послышался стук копыт.

решил он выследить баловника и примерно его наказать, чтобы зариться на чужое впредь было неповадно.

Кто бы это мог быть? Ясное дело, кто-то из своих же, пореченских мужиков. А кто? Народ вроде тихий, покорный.

Разумник сказал Зоре:

– Приведешь баловника на боярский двор, а там уж не твоя забота. И чтобы ни-ни, не вздумай руку приложить.

– Как придется, боярин.

– Ты меня слушай, – нахмурился Разумник, не любивший, чтобы ему возражали.

Уехал Зоря в леса на другую сторону Клязьмы. Места здесь были ему знакомы, не раз уж езживал он по этим тропкам.

Ехал Зоря по лесу, цепко вглядывался в деревья и кусты, прислушивался к далеким шорохам – не появится ли кто, не услышит ли за разноголосым гомоном птиц осторожные шаги чужого. Посматривал на влажную тропку – авось оставил на ней свой отпечаточек лыковый лапоток баловника. Ничего. Только солнышко пробивается сквозь стволы, да у самого уха зудит нудливое комарье.