Текст книги "Огненное порубежье"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Много нынче пало дождей, хорошо пошли травы, а еще лучше пошли грибы и ягоды. На взлобке стелется по обе стороны от тропинки черника – ведрами носи, чуть пониже капельками крови алеет земляника.

Зоря улыбнулся, вспомнив, как ходил по ягоды с Малкой. На той неделе это было. Собрались еще затемно, а не успело солнышко подняться к полудню, были уж у них ведра полными. Но хоть и полны ведра, а уходить не хочется. Вышли они в соснячок – вокруг черным-черно. Как уйдешь от такого изобилья?.. Стали собирать ягоды Малке в подол, а потом сели с краю полянки и принялись есть.

– Это тебе, – говорила Малка, отправляя пригоршню Зоре в рот, – а это мне, – и следующую пригоршню ела сама.

Хорошо было вокруг них в лесу. Из подсохшей травы пробивались лисички и темноголовые подберезовики, в перелесках красовалась бузина. На болотах зацвела росянка, а на старицах желтым пламенем загорелись кубышки.

С полными ведрами черники возвращались Зоря с Малкой домой, когда на полпути, уже перед самой

Клязьмой, настигла их гроза. Внезапно налетел ветер, поднял пыль и лесной мусор, сорвал с деревьев пожухлую листву. Стало темно и страшно, словно в погребе. Ударил гром, да так сильно и раскатисто, что Малка в испуге схватилась за голову. Зоря подтолкнул ее к раскидистому кусту – и вовремя: только успели они скрыться под его широкой кроной, как хлынул дождь, такой проливной и крупный, что сейчас же на лесной полянке вспучились стремительные потоки.

Такая же гроза застала их однажды на самом подъезде к Владимиру, и они оба, почти сразу, вспомнили о ней, вспомнили, как почти так же прятались от дождя и смотрели на пузырящиеся пенистые лужи. Зоря обнял жену, привлек ее к себе, и в эту минуту случилось страшное: белесое небо раздвинулось, словно его пересекла глубокая трещина. Черная молния сверкнула и упала в глубину леса. Разное доводилось видеть Зоре, но черной молнии он еще не видывал никогда. Малкины губы побелели, она ткнулась ему в плечо, ища под его рукой надежной защиты. Но Зоря и сам перепугался, быстро перекрестил лоб: что бы это значило? Уж не дурное ли предзнаменование?!

О той грозе Зоря совсем уж было забыл и вспомнил только сейчас, проезжая на коне мимо того места, где они собирали чернику.

От овражка к овражку – путь его прямехенько лежал к липняку, где в боярских бортях вызревал янтарный мед. А когда до липняка осталось совсем немного, Зоря спрыгнул с коня, стараясь не шуметь, повел его за собой в поводу. Неслышно ступая по мягкой тропинке, поднялся на пригорок, с которого хорошо было видать всю пасеку. Зато самого его в кустах на за что не приметишь. Отогнул Зоря веточку, поглядел вокруг – никого. Стал ждать. Чуяло его сердце, что сегодня тот баловник непременно придет полакомиться боярским медком. Сердце – вещун, редко кого обманывает. Не обмануло оно и Зорю. Только стала его смаривать жара, только набрякли веки, и уж подумал он, не вернуться ли в деревню, как на тропинке, что пониже бугорка, появился мужик с палкой в руке и торбицей, перекинутой на ремешке через плечо. Стряхнул с себя Зоря дрему, пригляделся и тут же признал в мужике Надеева давнишнего приятеля Иваку, того самого, с которым мерился однажды силой.

Идет Ивака в своей душегрее мехом наружу, припа

дает на левую ногу, а вместо правой руки болтается у него пустой рукав.

– Ах ты, леший, – выругался Зоря и вскочил в седло. Не уйти теперь от него Иваке, будь у него хоть заячьи ноги.

Заслышав топот Зориного коня, Ивака обернулся, увидел приближающегося всадника, выронил торбицу, метнулся в густой липняк.

– Стой! – крикнул ему Зоря.

Обернулся Ивака через плечо, зыркнул голубыми глазами, но не остановился, а побежал еще шибче. Тут-то и сшиб его Зоря с ног, спрыгнул на землю, склонился над мужиком.

– Ишь, ловкий какой, – сказал Зоря. – Даром что с перебитой ногой, а бегать приучен. Ну-ка, вставай, не в баню пришел веничком париться.

– Знамо дело, не в баню, – сказал Ивака, смущенно улыбаясь. – Здорово, кум.

– Здорово, кума, – ответил Зоря. – Никак, по грибочки сподобился.

– Ага, – кивнул Ивака, отряхивая с полосатых штанин сухие листья. – А ты пошто конем валишь?

– Животина неразумная.

– Оно и видать.

Зоря усмехнулся:

– А много ли грибочков набрал?.. Чтой-то не припомню я – в липняке-то какие водятся?

– Да всякие, – уклончиво ответил Ивака и потянулся рукой к валяющейся в траве торбице.

Зоря опередил его, зажал торбицу между колен, сунул руку вовнутрь, вынул, облизал пальцы.

– Сладко.

Ивака молчал.

– Ну, – встряхнул его Зоря за плечо, – что ткнулся лбом в землю?

– Не губи ты меня, Зоря, – попросил Ивака. – Отпусти душу на покаяние.

– Ишь, чего надумал, – сказал Зоря. – Зря я за тобой по лесам рыскал?

– Запорет меня боярин, в порубе сгноит.

– И поделом.

– Не крал я...

– А кто по чужим бортям шарил?

– От нужды это...

– Не от нужды, а от баловства, – нахмурился

Зоря. Не понравилось ему, как его Ивака уговаривает. Прикидывается овечкой, а только отвернись, трахнет по голове дубиной – и был таков.

– Отпусти, – продолжал нудеть Ивака.

– А ну, нишкни! – оборвал его Зоря,– Нынче мне с тобой разговаривать недосуг. У боярина в тереме договорим...

Ивака пошевелил безруким плечом, две крупные слезины скатились по его щекам. «А ведь и вправду запорет боярин», – подумал Зоря, но отогнал от себя жалость: нынче он поставлен стеречь боярское добро, мужики сами старостой выбирали, чтобы был в деревне порядок. Ивака тоже выбирал, тогда еще сказывал: «Крепкий порядок житью нашему голова...» Сказывать-то сказывал, а сам баловал, хитрый; думал, Зоря свой человек – попужает и отпустит.

– Повернись-ко спиной,– сказал Зоря и потянулся к Иваке. – Этак вязать сподручнее. А ты помалкивай. Ну-ко!..

Глаза калеки блеснули.

– Ирод ты! – выкрикнул он срывающимся голосом и отшатнулся от Зори.

Занес над головой дубину:

– Не подходи, пришибу!..

Зря замахнулся Ивака на Зорю, лучше бы еще слезу пролил – у Зори сердце доброе, пошумел бы, а боярину все-таки не выдал. Но Ивака замахнулся, и Зоря, озверез, ударом кулака повалил его наземь. А что было ждать? Ивака – мужик крепкий, ежели бы зацепил дубиной, тут бы и конец. Вовремя опрокинул его Зоря.

Сел он на мужика, скрутил пояском, встряхнул, поставил на ноги.

Возвращались они в деревню по той же тропке, мимо тех же березняков да ельничков, но сердце Зори теперь не радовалось лесной красе. Пробовал он разговорить Иваку, но тот молчал. Теперь уж не просил отпустить, не молил о пощаде. Шел впереди Зориного коня, ссутулясь, опустив большую кудлатую голову, сильнее прежнего припадая на левую ногу.

Еще несколько раз подумал Зоря о том, чтобы отпустить мужика, но так и не решился, привел Иваку на боярский двор.

Разумник встретил их на крыльце, подбоченясь.

– А мы-то думали, а мы-то думали, – сказал он со смешком, разглядывая Иваку, – уж не медведь ли повадился борти зорить, уж не косолапому ли захотелось отведать сладенького. А косолапый-то – к нам на двор. Экое страшилище!.. Ты где его, староста, выловил?

– Известно где,– угрюмо ответил Зоря, – в липняке, на бортях.

– Да как же ты его не испугался?

– Мы пуганые...

Разумник довольно потер руки.

– И торбица при нем?

– И торбица.

– Знать, про запас собирал, деток малых полакомить...

– Нет у него деток.

– Сам сластена. Уж мы его уважим, еще как уважим, – пообещал Разумник и приказал отрокам: – Вы медведя-то этого посадите на чепь. Экой свирепой зверь, еще сбежит.

– Не сажай его, боярин, на чепь, – попросил Зоря, – все одно бежать ему некуды.

– Как это некуды? – удивился боярин. – А в лес?

– В лесу ему делать нечего. Безрукий он...

– Безрукий, а все одно – медведь. Един раз лапу отгрыз, отгрызет и другой.

Все это время Ивака молчал и только, когда поволокли его отроки в поруб, обернулся, плюнул себе под ноги и сказал Зоре:

– Еще отплачутся тебе, староста, мои слезки.

Говорил – будто в воду глядел.

бледная, едва живая от страха, с криком бросилась к мужу.

– Эт-то что такое?– недоуменно спросил Зоря.

Пашок ухмыльнулся и поднял с лавки пояс. Зоря отстранил жену, схватил дружинника за плечо:

– Ты кто таков?

– Пашок. Аль не признал?

– Дай-ко взгляну на свету, – сказал Зоря и повернул Пашка лицом к окну.

– Экая рожа, а еще князев дружинник, – процедил он сквозь зубы и сгреб ручищей Пашка за подбородок. У того синие жилы надулись на шее.

Зоря еще не остыл после разговора с боярином, и Пашок оказался в его избе не ко времени. В другой раз староста бы, может, и сдержался, но нынче все в нем кипело и клокотало.

В руке у Зори была плеть, он внезапно вскрикнул, отскочил и наотмашь ударил упруго скрученной жилой дружинника по лицу. На щеке Пашка тут же вздулся синий рубец. Второй удар располосовал другую щеку. А потом, ослепленный соленым потом, Зоря бил и топтал что-то мягкое, со стоном ворочавшееся на полу, пока повисшая на плечах Малка не оттащила его от растерзанного дружинника.

Услышав крики, в избу ввалился Надей, тоже принялся оттаскивать рычащего Зорю, пьяно падал и ползал по горнице.

– Да что же теперь будет-то? Что же будет? – причитала Малка.

– А то и будет, – сказал, отдышавшись Зоря, – что отвезу я Пашка на боярский двор и сдам Кузьме. Дружинник его, пущай сам и наказывает.

– Да кого наказывает-то, кого? – растерянно спрашивала Малка.

– Ясное дело, не меня. Почто к чужой бабе подваливается?

– Ох, быть беде.

– Была бы беда, коли бы вовремя не поспел, – сказал Зоря,– Чем кудахтать, принеслы бы ты воды.

Малка быстро закивала и кинулась с ковшом в сени. Принесла воды, протянула Зоре.

– Да не мне воды-то, – упрекнул ее Зоря. – Аль вовсе разум потеряла? На него плесни чуток, на него, чтобы очухался...

Он кивнул на распростертого Пашка. Малка склонилась, плеснула на голову дружинника воды. Пашок пошевелился.

– Плесни еще, – сказал Зоря.

Пашок застонал, схватившись руками за голову, сел на полу.

– Ишь, как разукрасил ты его, – покачала головой Малка.

– Ничего, – усмехнулся Зоря. – Теперь ученый будет.

Знать, нынче такой уж выпал день, что старосте дел невпроворот. Провез он мимо разинувших от изумления рот мужиков Пашка на боярский двор. Велел отроку кликнуть Кузьму.

Ратьшич вышел на крыльцо, поглядел на Пашка, не узнал своего любимца.

– Тебе что? – удивленно спросил он Зорю.

Низко поклонившись Ратьшичу, Зоря сказал:

– Не вели казнить, вели миловать.

– Да в чем беда?

Оторвал Зоря Кузьму от сладкого утреннего сна. Ратьшич был раздосадован и злился на слишком расторопного старосту. Ежели дело какое, звал бы боярина.

А боярин тут как тут. Вышел, потягиваясь и позевывая, близоруко уставился на сникшего в седле Пашка.

– Да кто же его эдак-то? – всплеснул он руками.

Тут и Ратьшич догадался, что неспроста поднял его Зоря с постели, сбежал со ступенек, подошел к дружиннику.

– Не вели казнить, вели миловать,– поворачиваясь к нему, повторил Зоря.

– Да что ты заладил! – оборвал его Кузьма. – Сказывай, кто поднял руку на моего любимца?

Пригляделся к Зоре к вдруг все понял:

– Да, кажись, ты и есть?

– Винюсь,– поклонился Зоря.– Забрался Пашок к моей жене в избу, хотел снасильничать...

Глаза Кузьмы налились кровью, Разумник испуганно закудахтал на крыльце.

– Разбойник!.. Как есть, разбойник, – закричал он петушиным голосом. – Эй, отроки! Вяжите старосту, да поживей!

Отроки кинулись к Зоре, но он положил руку на меч, и все отступили.

– Пришел я за правдой к тебе, Кузьма, – сказал староста.– И к тебе, боярин,– обратился он к Разумнику. – Почто не хотите выслушать?..

– Правда твоя на лице Пашка написана, – проговорил Кузьма. – Поднял руку ты на князева дружинника, а у нас ищешь защиты.

– Не слаб я, – ответил Зоря. – Себя защитить и сам смогу. А кто защитит жен наших?

– Князь всем нам и судья и защитник. А ты князева дружинника плетью посек, – сказал Ратьшич. – Еще давеча выслушивал я тебя и думал: нешто ослеп наш боярин? В порубе тебе только и место. Берите его! – приказал он оробевшим отрокам.

– Нет и у тебя правды, Кузьма! – воскликнул Зоря и снова положил руку на рукоять меча. И снова отступили отроки.

– Трусы вы, – сказал им Ратьшич и шагнул к старосте. Но Зоря не стал дожидаться, когда Кузьма подойдет к нему, вскочил в седло и дал шпоры коню. Взвился конь на дыбы, прянул за ворота боярской усадьбы.

И не к избе своей, а во Владимир помчался Зоря. К великому князю Всеволоду. У него одного надеялся он найти защиту.

А Всеволод только что принял Святославова посла. Советовался с ним Святослав: какому князю какую отдать вотчину. Нынче без Всеволода не решал он ни одного важного дела. Во всем искал его поддержки. Надолго запомнилась Святославу Влена, до самой смерти достанет ему этой памяти.

Посла Святославова Всеволод принял ласково, о великом князе киевском говорил почтительно, угощал медами и заморскими винами, жареными лебедями и диковинными плодами, доставленными булгарскими купцами из далекого Хорезма. Выспрашивал о здоровье великого князя, подносил послу богатые дары.

Потом Всеволод спал, потом чинил суд и расправу. Сидел в высоком кресле, выслушивал истцов и ответчиков.

Зорю он узнал, кивнул ему, спросил, какая беда привела его на княжеский двор. Рассказ старосты о случившемся в Поречье выслушал внимательно, не перебивая, склонив набок голову и полузакрыв глаза.

Бывший Юриев дружинник нравился ему, но Ратьшич был любезнее. Досадливо поморщился князь и так сказал ведшему дознание боярину:

– За самоволие, учиненное в усадьбе Разумника, старосту связать и отправить к боярину.

– Да как же это, князь? – изменился в лице Зоря. – Я за правдой к тебе, а ты – к боярину?..

– В вотчине своей боярин тебе и отец и судья,– сказал Всеволод, глядя на Зорю немигающим взглядом.

Зябко стало Зоре, оглянулся он вокруг себя, ища защиты, но рядом уже стояли воины, а ко князю вытолкнули из толпы нового мужика, и боярин гудел над площадью густым басом:

– А сей мостник, по имени Петр, украл у тысяцкого Ондрея кадь пшеницы...

Так и привезли Зорю в путах на боярский двор. Со всей деревни сбежалась толпа поглядеть на связанного старосту. Бабы причитали, Малка умывалась слезами. Из-за плеча вышедшего на крыльцо Ратьшича выглядывало разукрашенное синяками лицо Пашка.

– Что, – спросил Ратьшич, – нашел у князя правду?

– Далеко она спрятана, – сказал Зоря. – На дне моря не сыскать...

– То-то же.

И Ратьшич велел отрокам бросить старосту в поруб.

Встретились в порубе Ивака с Зорей.

– Сладок ли боярский хлеб? – спросил Ивака старосту.

– Молчи, – недобро огрызнулся Зоря.

– С утра ты меня, – сказал Ивака, – а нынче нам вместе околевать.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

нали они в Великом Новгороде, а после Кирша ушел на юг, к теплому солнышку, к обильным хлебам да так там и осел. Женился, сказывали страннички, обзавелся хозяйством, срубил себе избу. Поминали жену и по имени – будто звали ее Ликой. Добрая и набожная баба, говорили вездесущие странники.

– Кирша нам поможет, – сказал Зихно Злате. – Было время, не раз и я его из беды выручал.

– Поможет, как же, – отзывалась Злата. – Боярин Нежир так помог – едва живы остались.

– У богомазов свой обычай.

Наскучило Злате ходить за непутевым Зихно из города в город, наскучило прятаться по оврагам от людей.

– Не воры мы, а бредем по ночам, – ворчала она, семеня рядом с богомазом. У Зихно широкий шаг, у Златы шажок маленький.

– Идешь, будто землю месишь, – устав приноравливаться, упрекал он ее иногда.

– За тобой угонишься.

– Неча было тащиться. Оставалась бы у Никитки.

– Ишь ты, сноровистый какой! – выговаривала Злата. – Аль мало поозоровал?

– Не бабье это дело. Тебе пироги печь да детишек нянькать.

– Как же, с тобой наняньчишься, с жеребцом-то...

– Тьфу ты, – отплевывался Зихно,– Право дело, не язык у тебя, а сущее помело.

Долго ли, коротко ли шли, а все же добрались они до Новгорода-Северского. Спрашивая на торговище у мужиков, разыскали Киршу.

Правду говорили странники, справно жил богомаз. Залюбовались они, остановившись перед его избой. Не изба, а резной пряник.

– Чо глядите не наглядитесь? – окликнул их мужик с палючими, навыкате, глазами.

– Шибко красивая изба, – сказала Злата. – Глазу загляденье, а жить в ней, поди, еще лучше.

– Как жить, ты меня спроси, – сказал мужик с улыбкой.

– Не Киршей тебя зовут? – живо обратился к мужику Зихно.

– Верно, – ответил мужик и вытаращил на богомаза глаза. Долго глядел так, онемев от изумлении. Слова выговорить не мог.

Зихно сам поспешил ему на помощь:

– Нешто забыл?

– Зихно?!

– Он самый.

– Да каким тебя ветром занесло? – обнял Кирша богомаза.

– Идем мы из самого Суздаля, – сказал Зихно.– Малость в Смоленске подзадержались, не хотели отпускать, хозяева хлебосольные оказались.

– Экой смешливый ты, Зихно, – улыбнулся Кирша.

– Какова погудка, таковы и сани, – ответил богомаз. – Без шутки нынче и дня не проживешь.

Вошли в избу. Хозяйка в окошко увидела их, поджидала у самого порожка. Толстая, рыхлая, носик в пухлых щечках утонул, как в белой булочке, короткие ручки на запястьях будто ниточкой перетянуты.

– Встречай, Лика, дорогих гостей, – сказал Кирша. – Зихно к нам, вишь, пожаловал. Сколь уж лет не виделись...

Хозяйка поклонилась, закудахтала невнятно, всплескивая ручками, засуетилась по комнате. То одно схватит, то другое. Не знает, куда усадить гостей.

– Садитесь в красный угол, – указал нм на лавку Кирша.

Устали Зихно со Златой с дороги, сели на лавку без сил.

– А худющий ты стал, Зихно, – сказал, усаживаясь напротив, Кирша.

– Небось похудаешь, коли три дня не едали.

– Да что же это я?! – бросилась к печи Лика.

Скоро перед Зихно со Златой появились пироги с рыбой, с черникой, жареное мясо, огурцы, широкие ломти черного хлеба. Лика принесла из ямы холодного квасу в запотевшем глиняном жбане. Поохала и тоже села с краю перекидной скамьи, подперла щеку пухлыми пальчиками.

Наевшись пирогов и напившись квасу, Зихно размяк, срыгнул и распустил на животе кушачок. На сытое брюхо и беседа хорошо складывается. Разговорились два богомаза. Рассказал Зихно хозяевам о своих скитаниях, Кирша поведал о своих.

Чего уж там, и его не шибко баловала жизнь. Всякого довелось хлебнуть: и горького и сладкого. Горького-то больше.

– Беспокоят нас на окраине половцы, – говорил он глухим голосом. – Ты вот только с кистями да с краской, а мне и с мечом хаживать довелось. Не мирное у нас порубежье. Огнем опоясано.

Он понизил голос до шепота:

– Лика-то моя... Да что там говорить, спас я ее от половецкого полону. Почитай, у смерти отнял. Сирота она. И отца и мать ее пожгли окаянные.

– Пошел бы обратно в Новгород...

– Назад дороги мне нет, – вздохнул Кирша. – Прирос я сердцем к здешним краям. Как бросишь нажитое?..

– Изба у тебя ладная.

– Да разве я о том? – удивился Кирша. – Я о людях. О том, что в сердце своем нажил, о том, что выстрадал. И Лику от родных могил в какую даль уведу?

– Что верно, то верно, – согласился Зихно. – Каждому из нас своя дорога.

– И тебе бы осесть, – осторожно заметил Кирша.

– Не осяду, – сказал Зихно. – Вот только Злату жаль. Измаялась она со мной.

Долго говорили мужики. Наутро Кирша привел в избу вертлявого, с острым, как у мыши-полевки, лицом, низенького монаха. От монаха попахивало бражкой, и Зихно, блаженно зажмурил глаза, потянул в себя хмельной дух. Монах тихо и юрко двигался по комнате, улыбался, растягивая узкие губы, из-под которых виднелись частые и острые зубы.

– Нифантий, – назвал его Кирша.

Монах быстрым взглядом окинул богомаза, сел на лавку и жадными глазами обшарил еще не убранный стол. На столе валялись объедки пирогов, стоял жбан с недопитым квасом.

– Ты на стол-то не гляди, не гляди, – предупредил его Кирша. – Не будет тебе нынче меду. Уже с утра хмелен.

– С медком-то на душе благостней, – пропищал Нифантий. – Как же его не пить?

– Ты пей, да дело разумей, – строго сказал Кирша. – А дело к тебе вот какое. Мужик, что напротив тебя сидит, богомаз, Печерскую лавру расписывал. Нынче пришел к нам, и отпустить его нам совестно. Пущай оставит по себе добрую память.

– Пущай, – согласился монах.

– Об том и разговор. Ступай с ним в монастырь и скажи игумену, что я его заместо себя посылаю... Еще кланяться будете, еще попросите остаться. Мое слово верное – другого такого богомаза вам не сыскать.

– Что тобой сказано, – кивнул Нифантий, – то для нашего игумена закон.

Кирша довольно улыбнулся, разгладил бороду.

– Вот и ладно. А теперь в самый раз и медку.

Выпили. Закусили. Вышли со двора, монах – впереди, Зихно – чуть поодаль.

По улице валила густая толпа.

– Пожар, что ли? – удивился Зихно.

– Не, – сказал Нифантий, останавливаясь у ворот. – Сказывают, князь наш в поход на половцев собрался.

Над толпой высились всадники, гудели рожки и дудки. У городских ворот алел княжеский прапор.

– А князь-то где, князь-то? – вытянул шею Зихно.

– Вона он, – кивнул монах. – Ты под прапор, под прапор гляди.

Среди поднятых копий покачивались шеломы. Воинство втягивалось в ворота, и здесь было совсем не протолкнуться. Работая направо и налево локтями, Зихно едва поспевал за юрким Нифантием. Оглядываясь на них, мужики огрызались. Громко голосили бабы.

Воинство прошло, и толпа, давя друг друга, хлынула вслед, подхватив монаха с богомазом. Тут уже не зевай, тут уж только перебирай ногами. Не то упадешь – затопчут.

Слава тебе господи, живыми вынесло за ворота! Перевел Зихно дух, высмотрел в толпе Нифантия: на монахе ряса смята, скуфья сползла на ухо.

Воинство двигалось от ворот по полю, растянувшись на добрые две версты. Пыля ногами, следом за ними бежали ребятишки. Бабы, стоя на пригорке, утирали слезы.

– Ужо поплатятся за все поганые, – говорили мужики. – Будет им озоровать на нашей стороне.

По дороге в монастырь Нифантий рассказывал:

– Еще нынешней весной ходил Кончак на Русь, послал сказать Ярославу черниговскому, будто хочет мира. Коварен степняк. Посла-то отправил, а сам задумал недоброе. Поверил ему Ярослав, снарядил на Хорол своего боярина, – дескать, ежели Кончак просит мира, то и мы о том же радеем. Нам половецкие степи не нужны, своей земли в полном достатке. Добр Ярослав, сердцем – ребенок, злого умысла не разгадал. А когда прислал к нему великий князь Святослав своего человека сказать, чтобы не верил он Кончаку, поздно уже было. Тогда-то и решил Святослав идти на половцев всею силой. Пристали к нему и другие князья: Рюрик Ростиславич, Владимир Глебович и Мстислав Романович. Владимир и Мстислав – те молоды были, все рвались в сечу, но Святослав решил сперва все разведать: что да как. Привели к нему купцов, стал он их расспрашивать: где ехали да что приметили. А приметили они многое. Пришли, мол, половцы с самострельными луками, такими тугими, что натянуть их могут только пятьдесят человек. А еще похваляется Кончак басурманином, который мечет живой огонь...

– Это еще что за невидаль такая? – удивился Зихно.

– А леший его знает, – сказал монах и перекрестился. – Никак, спутался басурманин с нечистой силой. Говорят, будто метал он этот огонь далеко впереди войска... Вот и задумался Святослав, как тут быть. И решил он напасть на половцев врасплох, когда все спали. И место ему указали купцы. Сказано – сделано. А раз рвутся молодые князья в бой, их-то он вперед и послал. А еще наказал: схватите, мол, того басурманина живым и невредимым – поглядим, что у него за живой огонь.

– И басурманина схватили, и половцев прогнали с Хорола, – сказал Нифантий. – Тогда еще князь наш Игорь хотел идти со Святославом против поганых, да припозднился – наши-то были уже далеко. «По-птичьи нельзя перелететь, – сказала ему дружина. – Приехал к тебе боярин от Святослава в четверг, а сам он идет в воскресенье из Киева. Как же тебе его нагнать? Упрям был Игорь, не послушался дружины, пошел за Святославом короткой дорогой возле Сулы-реки, да помешала оттепель. Так и воротился ни с чем...

– А нынче один собрался?

– С младшими князьями. Идет с ним брат Всеволод из Трубчевска, племянник Святослав Ольгович из Рыльска, сын Владимир из Путивля. Да еще, сказывают, выпросил он у Ярослава черниговского боярина с ковуями...

– Не шибко надежное войско.

– Зато вой к вою.

– Половцы, те тож рубиться ловки.

Нифантий вздохнул:

– Дай-то бог нашему князю удачи.

– Удача – половина победы, – согласился с ним Зихно.

Они подошли к монастырю. В святой обители их принял игумен, еще не старый, еще не седой и очень бойкий на вид. Звали его Аскитреем.

Он проводил богомаза в свою келью, усадил на скамью, стал выспрашивать ласково, откуда Зихно родом, где довелось ему побывать и что повидать. Тихий голос игумена западал в душу, вкрадчивая речь располагала богомаза к откровенности. Но привыкший к неожиданностям, всего игумену он не рассказал, кое-что и утаил. Не поведал и того, за что изгнал его Поликарп из Киева. Зато говорил по-книжному и складно, и это понравилось Аскитрею, который сам был книжником и грамоту в людях почитал за самую великую добродетель.

На скромном дубовом столе в его келье лежали книги и пожелтевшие пергаментные свитки, здесь же стояла чернильница с писалом – ночами Аскитрей допоздна трудился, переводя наиболее интересные, по его разумению, произведения греческих авторов на русский язык.

Домой Зихно вернулся поздно, когда все в избе Кирши легли спать. Одна Злата не спала, а только притворялась. Но Зихно пришел трезвым, брагой от него не пахло, и она, повернувшись на бок, тоже уснула спокойно и сладко.

2

Расписывал Зихно стены в церкви, а краски растирал на дворе. Когда он выходил и начинал колдовать с терками и кистями, его окружали монахи, покачивали головами и вслух дивились:

– Эко хитрость какая! Вразумит же господь...

– Господь-то господь, – спокойно отвечал им Зихно, – а мозоли мои. Семь потов сойдет, пока насидишься под сводом.

– Кисть-то легкая. Кисть не топор и не лопата, – улыбались недоверчиво монахи.

– Ha-ко подержи, – совал Зихно кому-нибудь чашу с готовой краской и подавал кисть. – А теперь ступай да распиши мне апостола Петра. За то ставлю тебе корчагу меда.

– Экий ты ловкий, – отстранялся монах и тут же петушился: – А ежели и распишу, меда-то у тебя все одно нет.

– Распишешь апостола, найдется и мед...

– Хитер. Апостола расписывать ты поставлен, а я лучше прочту «Аллилуйя»,– смущенно прятался монах за чужие спины.

Зихно смеялся и уходил в церковь. Там он поднимался на леса, запрокидывал голову и любовался работой, сделанной за день. И каждый раз ему казалось, что ничего лучшего в жизни он уже не сможет создать.

Зихно долго вздыхал и не решался взять в руки кисть, чтобы сделать первый мазок. С первого мазка начиналась дальняя дорога, которую он так или иначе одолевал до вечера и, изможденный, ложился на доски без сил.

Ночью ему снились кошмарные сны, нарисованные за день лики являлись к его изголовию в безобразном виде, с рогами и мохнатыми ушами, с глазами, горящими как уголья, с разверстыми зубастыми ртами. Он вскрикивал, просыпался и будил лежавшую рядом с ним Злату.

Злата склонялась над ним, вытирала ему влажный лоб, встревоженно спрашивала:

– Что за невзгода с тобой? Что за напасть? Уж не простыл ли часом?

Предлагала:

– Попарься заутра в баньке.

Зихно стихал, прижимал к щеке ее прохладную руку, но едва только смежал глаза, как снова являлись ему безобразные рожи.

Утром он парился в бане, подолгу лежал на полке, вдыхал живительный запах веников и, выпив квасу, отправлялся в монастырь. Здесь он со страхом карабкался на леса, разглядывал придирчиво сделанную накануне работу и снова радовался тому, что сделана она хорошо, и снова боялся прикоснуться к кистям, потому что сделать лучше или даже так же, как вчера, уже не мог.

Ночью его опять мучили видения. С утра все повторялось сначала.

А церковь под его рукой дивно преображалась, заполнялась живыми образами, словно рыночная площадь с утра, когда на зорьке здесь почти никого нет, разве что мелькнут две или три невзрачные фигуры, но через час-другой все заполняется, движется и живет, радуя глаз выраженьями таких несхожих друг с другом лиц...

Так шли одинаковые, как близнецы, дни, а время катилось к лету. Спали талые воды, на обрывах появились стебельки мать-и-мачехи, замелькали на пригреве бабочки, распустила пушистые, желтые, как цыплята, цветы ива, запылил орешник.

Все дольше задерживался Зихно на дворе, сидя перед церковью, глядел на пробивавшуюся сквозь камни, выстилавшие двор, молодую траву. Сидел он так же и в тот день, когда вдруг показалось ему, будто заволокли небо тучи, потому что все вокруг потемнело и с реки потянуло холодом. «Уж не снег, не град ли?!» – подумал Зихно и взглянул на небо. Но небо было чистым и ясным, как всегда, только самая кромка его словно бы утонула в синеватом туманце, какой случается на самом закате дня.

А когда глянул Зихно на солнце, то чуть не обмер со страху. Круглый солнечный диск вдруг превратился в полумесяц, и полумесяц этот становился все уже, пока не стал совсем тоненьким, как стаявшая льдинка.

«Господи помилуй, да неужто наяву пригрезилось?» – перекрестился Зихно, вспомнив свои чудные и страшные сны.

Он дернул себя за ухо, почувствовал сильную боль и снова поглядел на небо. Солнце не стало круглым, оно все так же высвечивалось лишь узкой краюхой, словно остальную его часть заглотнуло неведомое чудовище.

– Что это, игумен? – крикнул он появившемуся на всходе бледному Аскитрею.

– То божие знамение,– сказал Аскитрей.

На дворе собирались монахи, послышался гул множества голосов. По всему Новгороду-Северскому завыли собаки. Люди выходили на улицы, молились, недоуменно глядели на небо.

– Грядет страшный суд! – кричали одни. Другие подсказывали:

– Не будет князю Игорю в его походе удачи. Не в доброе время собрался он на половцев.

И речи эти слышала в своем тереме Игорева жена – княгиня Ярославна. Она стояла у окна и тоже видела, как черный круг застил солнце, как прокатилось по земле холодная ночная тень.

Защемило княгине сердце, вспомнила она недавний разговор с Игорем, когда прискакал в Новгород-Северский гонец от князя Святослава с предостережением не идти против степи одному, дождаться, когда соберутся князья с силой.

Посмеялся тогда Игорь:

– Святослав стар, а всю славу хочет забрать себе. Ходил он счастливо на реку Хорол, неужто ж я не изопью шеломом воды из Дона?

Ярославна была дочерью умного и хитрого Осмомысла и старалась предостеречь безрассудного мужа.

– Послушайся старого князя,– говорила она.– Хан Кончак зализал свои раны. Нынче он снова в силе, справишься ли с ним один?

– У меня кони сытые,– со смешком отвечал Игорь,– стрелы у меня острые. Да и бабье ли это дело – делить с мужиками их труды и заботы?..

Отослал он Ярославну в терем, а сам весь день и всю ночь пировал с дружиной.