Текст книги "Огненное порубежье"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Опаснее был Киев. Осторожный Святослав, мудрый, как старая сова, и хитрый, как лис, слал ему полюбовные грамоты, а сам сносился с Романом, чтобы отколоть Рязань, и опирался на Юрия, как на будущего сговорчивого владимирского князя.

Больнее всего ранила Всеволода измена Юрия. Но еще оставалась надежда: а если это навет? Если кому-то понадобилось устранить не только его, Всеволода, но и последнего из Юрьева корня? А Владимир отдать на кормление приходящим князьям?..

Темнело быстро. Чувствуя томление в сердце, Всеволод встал, приблизился к иконостасу, долго молча стоял, вглядываясь в отрешенное лицо Христа. Обращаясь молитвами к богу, он искал в них освобождение от сомнений, но освобождение не приходило. Не было той ясности в мыслях, которой он ожидал от молитвы, не было и облегчения. Молитва не обращала взора его к небесам, суетные тревоги и каждодневные заботы заполняли весь мозг, все существо князя.

По крутой лесенке он спустился из горенки в сени, где на возвышении смутно виднелся княжеский столец, а вдоль стен тянулись накрытые коврами лавки. Представил себе сидящих на лавках бояр, их скрытые бородами безучастные лица – поморщился и толкнул дверь. На всходе, опершись на копье, стоял молодой воин; при виде князя он выпрямился, отступил чуть в сторону – Всеволод сошел во двор.

Один, без дружинников и без меченоши, он проехал по улицам спящего города к соборной церкви, невдалеке от которой находился терем Микулицы.

Казалось, протопоп ждал его. Он не спал, был в верхней одежде – в накинутом на плечи полукафтанье, в мягких потертых сапогах. Зябко ежась, Микулица разглядывал князя.

Всеволод пододвинул к себе перекидную скамью, сел напротив – непривычно молчаливый, чужой.

Микулица вздохнул, ссохшимися губами прошелестел:

– Вижу, закручинился, князь.

– Тяжко, – выдохнул Всеволод. – Не спится, молитвами сердца не облегчу. Сомнения гложут душу.

– Сомнения питают разум, – тихо сказал Микулица. – Но вера сильнее стократ.

– Вера – во что?

Улыбка тронула губы протопопа, глаза его смотрели тепло и молодо, но немощный голос говорил не то, о чем думал Микулица. Не о боге думал протопоп и не о той вере, которая обращена к богу.

– В спасителя, – сказал он.

– К спасителю взывает и Святослав. И Глеб взывал к спасителю. А сколько клятв, скрепленных именем спасителя, было нарушено – и никто из хулителей Христа не сгорел в пещи огненной...

– На небесах всем воздастся по их делам.

– Зовешь и меня смириться, отче? – отстранился от него Всеволод.

– Смириться перед богом, но не перед людьми, – сказал Микулица. – Отбрось сомнения.

– Смута и предательство подтачивают веру...

– Смуту творят люди, а не бог. А люди грешны и смертны. Не иссушай в себе веры, князь, а дело твое правое, – тихо шелестел Микулица. – Не по цветам – по шипам лежит твой путь. Не криками радости, но хулой будут провожать тебя на этом пути. И не раз еще дрогнет твое сердце и наполнится печалью... Себе ли во славу творишь задуманное?

Всеволод молчал.

– Или отойдешь в сторону и предашь дело свое? И сыщешь себе в том спасение?..

– Доносят мне, – глядя в пол, произнес Всеволод, – доносят мне, будто и Юрий в сговоре со Святославом... Так ли это?

Микулица встал. Полукафтанье сползло с его плеч, огромная белая фигура возвысилась над Всеволодом; хрипящий, с присвистом, отчужденный голос сказал:

– Не верь, князь. Наветам не верь. Но ежели сказанное не ложь – отсеки. Не поддайся жалости. Отсеки и иди дальше. Другого пути у тебя нет.

Отшатнулся Всеволод, с отчаянием глядя на Микулицу.

– Что ты, отче? – испуганно проговорил он.

Микулица глухо застонал и, схватившись за сердце, опустился на лавку.

– Эй, люди! – кидаясь к нему, закричал Всеволод.

Вбежали служки, заполнили горницу, суетясь и толкая друг друга, приподняли протопопа, бережно повели в ложницу. Микулица опадал у них на руках, тряс головой и, оборачивая побелевшее, как у мертвеца, лицо к Всеволоду, шептал слышимое только ему одному:

– Отсеки... Отсеки... Отсеки...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

С утра по степи прошел теплый дождь, омыл травы, наполнил бурлящей водой бесчисленные ручейки. А потом на юге сквозь низко громоздящиеся тучи выглянуло солнце, изогнуло от края и до края земли многоцветную радугу, зажгло золотые искры на шелках увенчанных конскими хвостами шатров.

Много шатров раскинулось по степи, но выше всех шатер половецкого хана Кончака. Разбили его на холме, на самой зеленой вершине, на голубых ветрах, под белыми облаками и жарким солнцем. Полощет ветер золотистый шелк, стоят воины у входа с каменными неприступными лицами – молодые, широкоплечие и узкие в бедрах половцы, подпоясанные кожаными ремнями с подвешенными на боку длинными саблями.

В шатре – тишина и желтоватый полумрак, за шатром бурлит неспокойная кочевая жизнь: мычат коровы, ржут кони, кричат ребятишки и женщины, скрипят возы, грохочут барабаны. Горят по всей степи, насколько хватает глаз, бесчисленные костры, бурлит в котлах над кострами конское мясо, шипят бараньи туши, нанизанные на вертела. Степенно покачивая изогнутыми шеями, идут по степи верблюды, груженные огромными тюками с богатыми товарами – путь их далек. Много дней и ночей будут плыть они через степи, пока не выйдут к берегам синего моря. Там их уже ждут византийские корабли, и купцы, торгуясь и громко крича, скупят награбленный половцами товар, загрузят его в трюмы и развезут по всему свету, а верблюды, все той же дорогой, все так же неторопливо вернутся назад со слитками золота, с дорогими украшениями, которые Кончак подарит своим женам – за ласки, за улыбки, за красоту. А самое дорогое украшение он оставит для своей любимой жены – для черной, как смоль, белозубой и верткой, как ящерица, Болуки.

Могуч хан Кончак, издревле славен его род, вышедший с востока, из Етривской пустыни. Ходят под могучей рукой Кончака беи, беки и солтаны, горит посреди половецкой вежи неугасимый очаг, сложенный из обожженных на солнце полевых камней. В память о погибших воинах высились посреди степи высокие курганы с каменными бабами... Обращенные плоскими лицами на восток, они держали в прижатых к груди руках чаши, а над ними плыли по черному небу загадочные звезды, по которым мудрецы предсказывали человеческую судьбу.

Счастлива судьба Кончака, сохранившего верность родной степи. Горька судьба Отрока, ушедшего на Кавказ. Не затоскует сердце Кончака, не преисполнится жалости к врагам. Слава о нем разлетится по всей земле, и содрогнутся поверженные, ибо непокорных карает меч, а тех, что склонились, ждет позорное рабство.

Так сказал Кончаку мудрый старец, пришедший со стороны Асских гор – был он согбен, немощен и слеп, но, когда незрячие, покрытые бельмами глаза его обращались к хану, сердце Кончака сжималось от суеверного ужаса.

Уже много лет манили к себе Кончака богатые русские города. Из уст вещего старца услышал Кончак о победоносных походах половцев против печенегов и венгров. Не раз склонял перед ними свою гордую голову и Киев. Но Владимир Мономах разорил половецкие становища, и теперь ему, Кончаку, даровано судьбой отмстить за былой позор.

Так сказал ему вещий старец, и Кончак велел одарить его за доброе предсказание золотом и драгоценными камнями. Но старец отказался от подарков. «Глаза мои не слышат звона золота и не видят блеска камней, – улыбнулся он. – Зачем мне золото, если я знаю сокрытое от людей». И еще добавил старец: «Я сказал тебе все, Кончак, но не сказал самого главного. Всех людей ждет один и тот же конец. И сколько бы рабынь ни положили в курган рядом с ханом, сколько бы ни зарезали в его честь коней, кости его истлеют так же, как и кости бедного странника, бредущего в рубище по бескрайней степи».

Кончак поклонился старцу, а когда он вышел, кликнул Ехира и велел отсечь предсказателю голову, потому что никто не должен слышать мятежных слов, которые довелось услышать ему. Ханы бессмертны в загробной жизни, и удел каждого – повиноваться ему и здесь, и по ту сторону роковой черты.

Ехир выполнил приказание своего господина и получил за это золотую цепь. А Кончак, оставшись в шатре один, задумался: а что если прав кудесник, – а кудесник должен быть прав, на то и читает он незрячими глазами людские судьбы по звездам, – что если кудесник прав и настало время свести с россами давнишние счеты: сейчас, когда грызутся они между собой за первенство и старшинство на Руси, поднять всех беков и пройти по их земле испепеляющим смерчем – то-то богатая будет добыча, то-то нагонят они рабов, тяжело груженные караваны направят к синему морю, где их уже ждут не дождутся алчные купцы.

У входа в шатер послышались голоса, полог откинулся, и, низко склонившись, вошел Ехир. Бей прервал спокойные мысли хана, и Кончак недовольно поморщился. Не слишком ли близко допустил он к себе этого пронырливого человека?

Но глаза Ехира смотрели на Кончака открыто и преданно – честные собачьи глаза.

– Что тебе надо?– ворчливо спросил хан, откидываясь на ковре.– Или я дал тебе мало золота за голову этого старика? Ты хочешь еще золота, много золота?..

– Щедрость твоя известна богам, – не смея поднять глаз, преданно проговорил Ехир. – Мудрость твоя безгранична, о хан. Так повели же своему верному слуге свершить еще один приговор.

– О каком приговоре ты говоришь? – удивился Кончак.

Губы Ехира растянулись в ехидной улыбке. Мелкие морщинки потекли к косицам от уголков сощуренных глаз. В глубине зрачков зажегся холодный огонек.

– Кочкарь отказался повиноваться тебе, о великий, – вкрадчиво произнес бей. – Кочкарь узнает о смерти дочери – и тогда...

Кончак насторожился: а ведь Ехир совсем не глуп, Кому, как не ему, известно, что обманутый друг почти всегда становится злее бешеной собаки. Кочкарь знает дороги к половецким вежам, знает потаенные тропы и водоемы, к которым уходит орда. И если он поведет за собой Святославово войско, то степь перестанет быть для Кончака родным домом.

Хан улыбнулся и бросил бею украшенное рубинами ожерелье. Ехир поймал его на лету, хищными пальцами ощупал холодные камушки и на четвереньках выполз из шатра.

«Пусть убьет Кочкаря», – сказал себе Кончак. И успокоенно заснул.

Утром по всем ордам были отправлены гонцы с ханским приказом: собирать войско, сворачивать шатры и юрты и спешить на Дон, где их будет ждать Кончак.

Хан выехал вперед в окружении своих телохранителей. Юноши горячили коней, смуглые половчанки бросали на них с повозок жаркие взгляды.

Кончак в парчовом кафтане, в меховой остроконечной шапке, ехал, исполненный собственного достоинства, на чистокровном актазе: крашенная хной, начавшая седеть борода обрамляла его бледное лицо, тонкие крылья ноздрей раздувались, поджатый рот кривился в ухмылке. Он знал, что и за ним украдкой наблюдает пара жгуче-черных глаз. Негритянка Болука была ревнива и мстительна.

Кончак вспомнил, как привезли ее с берегов Сурожского моря. Дивились половцы, сбегались смотреть на невиданную женщину: кожа черная, губы алые, зубы блестят, как снег, волосы упругие, свитые в мелкие колечки.

– Откуда чудище такое? – спрашивали старики.

Половцы, ходившие в Тмутаракань торговать рабами, толком и сами ничего объяснить не могли. А выменяли они ее на дюжину соболей. Почти даром взяли.

Есть, мол, такая страна, объясняли незадачливые купцы, где все такие же черные и губастые, а как попала она в Тмутаракань, никто толком объяснить не мог.

– Солнышко, что ли, там жаркое, – предполагали старики, – солнышком, что ли ее припекло?

Трогали полонянку руками, дивились, что кожа у нее мягкая и нежная.

К толпе подъехал на коне Кончак. Тоже подивился, но сразу приметил необычную красоту рабыни. Была она стройна и крутобедра, маленькие девичьи груди торчали острыми сосками, истома исходила от всего ее блестящего, тугого тела.

Взмахнул Кончак плетью, разогнал ротозеев, а негритянку велел свести в свой шатер. Подивились про себя купцы, но ханской воле перечить не стали...

Пленила Кончака черная Болука, совсем потерял он голову, забыл своих прежних наложниц. Дни и ночи проводил он в ее шатре, одарял ее шелками и бархатами. Часами заслушивался он песнями, которые она пела, постукивая ладошками по барабану, любовался жгучими танцами, сжимал Болуку в своих объятиях, припадал губами к ее острым соскам.

Но когда однажды ушел он в шатер к булгарке, привезенной Ехиром из волжского набега, Болука подстерегла ее на реке и, не дрогнув, зарезала кинжалом, выкраденным у Кончака.

Сначала, узнав о случившимся, хан рассердился, но потом отошел и еще сильней полюбил свою черную рабыню.

2

Обложенный половцами Переяславль взывал о помощи. Но помощь была далеко – в несколько переходов от Киева, от Чернигова еще дальше. За Днепром пылали деревни, люди бежали со скарбом на переправы, рассказывали страшное. Свирепствуя, как никогда, степняки угоняли скот, грабили церкви, оскверняли могилы. Детей и женщин уводили в полон, всех, кто оказывал сопротивление, вырезали, оставляя на пути своем пепелища и изуродованные трупы. Почуяв запах крови, над степью кружили стервятники.

Святослав, собрав наскоро войско, двинулся на выручку Переяславлю. Кочкарь вел его коротким путем к Лукомлю на Суле, где была самая удобная переправа через Днепр. Зная хитрого и коварного Кончака, он надеялся перехватить его до отхода в степь. В степи половчанин у себя дома, в степи его не выловить. Кружа и заманивая за собой, он измотает силы русских, а после нагрянет с той стороны, откуда его совсем не ждут.

Потом стали поступать тревожные вести из Триполья, и Святослав предложил разбить войско на две части: одну – к Переяславлю поведет он сам, вторую – к Триполью – возьмет на себя Кочкарь.

– Не верь Кончаку, князь, – убеждал его Кочкарь. – Хитрая лиса только и ждет, чтобы мы разделили свои силы.

Князь согласился с ним. Но время, ушедшее на споры, было потеряно. Нагруженные добычей половцы уходили в степь. На Суле удалось нагнать лишь небольшой отряд. В короткой схватке полегли почти все. Но троих половцев взяли живьем и привели к Кочкарю.

Один из них выделялся могучим ростом и богатой одеждой. Кочкарь подумал, что это бей.

– Я знаю – за два перехода Кончак не мог уйти далеко, – сказал он пленнику. – Скажи мне, куда он ушел, и я разрешу тебе возвратиться в степь.

– Кончак ушел за Дон, – сказал пленник. – Но Ехир ждет тебя за Сулою. И еще скажу я тебе, Кочкарь. Дочь твоя мертва.

Побледнел Кочкарь, покачнулся. Схватил половца за воротник, потряс, с ненавистью оттолкнул от себя.

– Врешь.

– Ты храбрый воин, Кочкарь,– повторил пленник онемевшими губами. – Но дочь твоя мертва, а Ехир рыщет по степи, чтобы принести Кончаку твою голову.

Опустился Кочкарь на колени, закачался из стороны в сторону. Сдавленный стон вырвался из его груди. Упав лицом в траву, он впился ногтями в землю и долго лежал без движения.

Прошло немало времени; когда же Кочкарь встал и посмотрел вокруг себя отрешенными глазами, воины не узнали его. Лицо князева любимца окаменело, сжатые губы были покусаны.

Не сказав ни слова, он медленно сел на коня, дернул поводья и двинулся по степи. Переглянувшись, воины последовали за ним. На половцев никто и не обернулся. Удивились степняки: странные люди эти россы. Кто же оставляет в живых вестников беды?.. Или они так горды, что не страшатся кары беспощадных богов?

Ехир ищет Кочкаря – этот жирный ханский прихвостень. Кочкарь вспомнил, как он лебезил и пытался припугнуть его на Святославовом дворе, угрожая расправой над оставшейся в орде дочерью. Когда это случилось? Уже тогда, когда Ехир был в Киеве, или позже, когда вернулся с подарками?

Пленный половец не врал. Кочкарь видел это по его глазам. Глаза, заглянувшие в бездну смерти, не умеют лгать.

Пусть Ехир ищет Кочкаря. Он сам поможет ему в этом. И хоть велика степь и много путей и перепутий пролегло по ее широкой груди, а их дороги сойдутся.

Холодный ветер от реки остудил охваченную словно раскаленными обручами голову. Кочкарь снял шлем, провел дрожащей рукой по растрепанным ветром волосам. Что ж, теперь они поменялись ролями. Кочкарь стал охотником, Ехир – дичью.

Всю ночь маленький отряд рыскал по ночной степи.

ганным ветром, ослепленные, испуганные лошади ржали и рвали постромки.

Повозка с Болукой разбилась, лошади ускакали в степь. Один только конь остался с хозяйкой – он-то и спас ее от беды. Иначе погибла бы любимица хана, выклевали бы очи ее хищные птицы, к весне ветер выбелил бы ее кости... Крепко обхватив ногами мокрый от пота, теплый круп коня, скакала Болука к своим становищам за войском Кончака...

Над кромкой горизонта, куда стекали налитые свинцовым дождем тучи, появилась светлая полоса. К полудню тучи совсем раздвинулись, солнце набрало силу и, разогрев набухшую от дождя землю, наполнило воздух душными испарениями. Разморившись от жары, Болука не заметила, как задремала. Ей снилось, будто она совсем маленькая, рядом с ней сидит мать и толчет в деревянной ступе просо, а отец, большой и сильный, играя упругими мускулами, сгибает над костром лук и натягивает на него тетиву. Над соломенными крышами вьется синий дымок, над рекой разносятся голоса – там мужчины вытаскивают на берег больших белых рыбин и, оглушая их ударами дубин по голове, продевают сквозь жабры бамбуковые палки. В темном лесу, окружившем деревню, таится пленительная прохлада, веселые разноцветные птички, перепрыгивая с ветки на ветку, оглушают воздух пронзительными криками...

– Гляди-ко, братцы, черная, будто из печи, – услышала Болука у самого уха удивленный возглас, открыла глаза и увидела себя в кругу белолицых улыбающихся воинов в остроконечных шлемах. У воинов были голубые глаза и русые бороды. Они смотрели на нее без враждебности, переглядывались друг с другом, шутили.

– На половчанку не похожа.

– Половчанок мы видывали.

– А эта откуда?

– Девка...

– Ну и диво!

Один из них, большеглазый и низкорослый, поддернул тянувшегося в сторону коня и хмуро сказал:

– Конь-то половецкий.

– Да ты на девку взгляни.

– А что на нее глядеть – девка как девка. А то, что черная, этого и впрямь не видывал. Но слышать слыхи вал: разные есть на свете люди – и белые, и черные, и желтые. Да только как ее в степь занесло?

– Ты, Кочкарь, спроси-ка ее. Может, она по-половецки лопочет,– посоветовал один из воев.

Кочкарь сказал ей несколько слов на половецком языке, Болука отрицательно покачала головой.

– Хворая, немая вроде...

– А одежда на ней ханская, – заметил кто-то.

– Точно – из Кончаковского обоза. Знать, отбилась во время грозы.

– Значит, наша добыча,– сказал, осклабившись, молодой вой и, подъехав к Болуке вплотную, потянул ее за платье. Белука вскрикнула. Конь встал на дыбы, заржал, забил в воздухе передними копытами. Негритянка упала в траву, вскочила, бросилась наутек.

Смех да и только – разве от конных убежишь? Нагнали ее вои, окружив, снова стали смеяться. Вот такую в Киев-то привезти: то-то подивится народ.

– Хватит зубы скалить, – остановил развеселившихся воев Кочкарь, – аль забыли, зачем в степь шли?

– Забыть-то не забыли, а что с пленницей делать?

– Отпустить ее, – посоветовал кто-то.

– Отпустить – дело не хитрое, – сказал, задумавшись, Кочкарь, – но ежели отбилась она от обоза, своих ни за что не сыщет. Погибнет девка с голоду али звери загрызут.

– Жалко такую-то.

– Добро бы взять с собой...

– А как ее возьмешь?

– Седла даже нет.

– Седло сыщем.

Знаками велели негритянке садиться на коня. Подложили попону, чтобы мягче было, нашлась у кого-то и упряжь. Ехали, веселились: не один Кончак, вот и мы с добычей.

– А что, как это ханская наложница? – сказал Кочкарь.

– Может, и ханская. Но таких-то у половцев я что-то не встречал, – заметил молодой вой. Он все норовил ехать поближе к негритянке, заглядывая Болуке в лицо, ухмылялся и щелкал языком: красивая.

– Бери, коли нравится. Только в баньке наперво отмой, – посоветовал молчавший до сих пор сотник. – Парку поддай покрепче да веничков припаси поболе: может, побелеет...

–Ас женой-то что станешь делать? – спросил, улыбаясь, Кочкарь.

– Он к половцам подастся, – сказал сотник. – У половцев жены смирные.

Ехали так, балагуря, по степи. Не заметили, как из балки высыпали пригнувшиеся к лукам всадники. Завопили, растеклись по полю, окружили воев со всех сторон. Встали на расстоянии и посмеиваются. Ни стрелы в них не метнешь, ни на мечах не сойдешься.

Понял Кочкарь, что угодил он со своими воями в ловушку и что из ловушки этой ходу нет – разве только в загробное царство или в рабские колодки. Похолодело у него на душе от ненависти и бессилия, потому что увидел он перед собой ухмыляющегося Ехира – на белом коне, в шапке на лисьем меху, в накидке, украшенной драгоценными камнями, с луком в опущенной руке.

Искал он Ехира, чтобы сквитаться за дочь. Нашел, а сквитаться уж не доведется.

– Здравствуй, Кочкарь – сказал Ехир. – Вот и не думал, что встретимся. Давно ли беседовали на княжеском дворе. Не пора ли побеседовать в поле?

– Искал я тебя, Ехир, – ответил Кочкарь и вытянул из ножен меч. – Знать, бог улышал мою мольбу.

Вои последовали его примеру. Умирать единова. А за каждую русскую голову не одна половецкая падет.

Но не сошлись они в жаркой сече, не скрестили острых мечей: натянули половцы тугие луки, пустили по стреле – и остался Кочкарь один в кругу, да еще встреченная в степи негритянка.

Не пожалел его Ехир, дал взглянуть на смерть своих товарищей. Подъехал к Кочкарю, поклонился, приложив руку к средцу:

– Спасибо тебе за подарок. Спас ты любимую наложницу Кончака. Много золота получит за нее Ехир, а еще больше золота – за твою, Кочкарь, голову.

– Да что моя голова,– сказал спокойно Кочкарь. – Жаль только, что не сквитался я с тобой, собака, за погибель своей дочери.

– Не грусти, Кочкарь,– засмеялся Ехир.– Дочь твоя не будет одинока. Скоро свидитесь.

И кивком головы он приказал половцам вязать Кочкаря. Бросились они на него, как собаки на медведя, – поднял Кочкарь коня на дыбы, взмахнул мечом – так и откатились от него поганые. Бросились во второй раз и во второй раз расшвырял их Кочкарь. Откуда и сила взялась, вроде бы и не молод уж, да и раньше не отличался ловкостью, а тут попробуй-ка возьми, его.

Но разве от сотни один отобьешься? Свалили половцы стрелой коня, забился серый в предсмертной судороге, подмял под себя Кочкаря. Тут-то и взяли Святославова любимца, тут-то и накинули на шею ему петлю, да так, с петлей на шее, и подвели к Ехиру.

Плюнул ему Ехир в глаза и повелел связать потуже. А связанного бросить в повозку.

– Доставлю тебя к хану, Кочкарь. Авось и простит?.. Хотя все равно не сносить тебе головы. Уж больно спесив и горяч ты. Да веру сменил – какому богу будешь молиться?.. Нет, не простит тебя хан.

Оглянулся Кочкарь в последний раз на трупы своих товарищей. Ослепила его ненависть, увела на погибель в степь. Знал ведь, знал, что стережет его Ехир, но разума не послушался. Впервые отказал Кочкарю рассудок.

Широка, привольна половецкая степь – дни и ночи скачи по ней. До пояса подымаются в степи ковыльные травы, звенят кузнечики, шелковое небо струит над степью ласковые ветерки.

Любил Кочкарь еще в далеком детстве глядеть на небо, когда вот также, в скрипящей повозке, ехал куда-то со своей ордой; отец погонял лошадей и пел песню, которой никогда не было конца, мать перебирала зерно на похлебку, младший братишка посапывал в подвешенной к перекладине веревочной сетке. А Кочкарь смотрел на небо, на солнце, золотящее края облаков, на серебряные нити дождя, протянувшиеся до зеленой земли.

Любил Кочкарь бегать босиком по степи, любил гонять коней на водопой, купаться в прозрачных речках, вытекающих из нагретой солнцем ласковой и мягкой земли.

Да и сам он вышел из этой земли и в эту землю вернется. Никто никогда не узнает, как он погиб и где зарыли его тело. И животворящее тепло уходящего и, может быть, последнего в его жизни дня наполнило Кочкаря истомой: он закрыл глаза и крепко заснул.

Проснулся Кочкарь от удара в бок – кто-то мычал и ерзал рядом с ним: он почувствовал, что веревки на запястьях ослабли, дернул – освободил руки. Чья-то ловкая рука перерезала путы на ногах, незнакомый голос прошептал:

– Беги, Кочкарь, беги, пока не поздно. Вот тебе меч, а коня увидишь за ручьем в ложбинке.

– Кто ты? – спросил Кочкарь, сжимая рукоятку протянутого ему меча.

– Беги, – повторил голос, и тень нырнула под повозку.

Оглянулся Кочкарь. Спустился на землю, шагнул в темноту. Под кустом, обняв копье, подремывал воин. Услышав шорох, проснулся, вскочил, хотел крикнуть, но лезвие меча, погрузившись в бок, повалило его навзничь. Кочкарь нагнулся, снял со спины обмякшего половца лук. Он не спешил уходить. Были еще у него свои счеты.

Ехир сидел у костра на корточках и обгладывал баранью кость. Теплый жир стекал по его рукам и подбородку. Борода лоснилась, маленькие глазки блестели от удовольствия.

Маленькая стрела, пронзив ночную мглу, сверкнула над костром и задрожала в запрокинутом горле Ехира. Выронил он кость, схватился обеими руками за оперенный конец и, захрапев, упал лицом в костер. Горячее пламя объяло его одежду, взвихрилось к небу красными пчелами.

Быстрый конь уносил Кочкаря от замешкавшейся погони, а на дне балки трепещущий от восторга половец обнимал Болуку. За щедрость она платила щедростью, жизнью – за жизнь.

– Радуйся, жинка, что живым воротился. Чай, и простыми хлебами обойдемся. Да и мед, поди-ка, не весь Онофрий вылакал?

– Как же, только Онофрия мне и не хватало, – добродушно сказал Улейка. – Своего бражника мало...

– Своего-то схоронила?

– Типун тебе на язык.

Житобуд был болтлив и счастлив. Княжеское поручение он выполнил, угодил и Кочкарю с княгиней – будет нынче в избе его праздник. А за наградой дело не встанет. Хоть и скуповат Святослав, но на этот раз придется ему раскошелиться. И обещанную тысячу даст Житобуду. То-то позавидуют соседи.

Узнав, что Святослав и Кочкарь в походе, первым делом навестил он друга своего Онофрия.

Постельничий был приветлив и встретил его с порога ласковой улыбкой.

– С приездом, Житобуд,– сказал он, вставая с лавки и раскрывая объятия.– Дай-ка погляжу на тебя: все такой же – молодец молодцом.

– А каким мне еще быть?– хвастливо выпятил грудь Житобуд. – Кость да жила, да все сила.

– Вспоминал я тебя, частенько вспоминал, – говорил, ходя вокруг него, Онофрий. – Соберутся у меня гости, выспрашивают: нет, мол, Житобуда, совсем пропал, уж беды какой не случилось ли?

– Ну, а ты? – благодушно улыбался Житобуд.

– Я себе на уме, – хитро подмигивал постельничий. – Сговор наш помнишь ли?

– Как не помнить.

– То-то же. Эй, хозяйка! – кликнул Онофрий жену. – Неси-ка нам вина, из той корчаги, что лонись купцы подарили. Пировать будем, а разговор у нас не короткий.

Длинный вышел разговор. Все выпытывал Онофрий, какое такое дал ему князь поручение. А Житобуд хоть и был пьян, хоть и языком едва ворочал, но все дураком прикидывался и ни о чем не проболтался. Уж очень хотелось ему получить тысячу, а через Онофрия все может полететь к бесу: болтлив Онофрий – завтра же всему Киеву разблаговестит.

– Не узнаю я тебя, Житобуд,– зудел захмелевший Онофрий. – Обличьем вроде бы все тот же: страхолюд, а не человек. Зато язык у тебя будто закаменел. Аль рассказать нечего?

– Чего ж рассказывать-то – делал удивленные глаза Житобуд. – Ты у князя первый человек, тебе и без меня все ведомо.

– Что ведомо, то ведомо, – хорохорился Онофрий. – Да вот от тебя ничего не слышу.

– Еще услышишь, – пообещал Житобуд.

Утром раненько, только первые петухи пропели, только поползли через ворота в город возы, кликнула его к себе княгиня.

Шел Житобуд в Гору, весь светился от радости. В терему встретила его раскрасавица девка, провела в княжеские покои. Оставив наедине с Васильковной, тихо удалилась.

Житобуд упал на колени, коснулся пола лбом. Княгиня приветливо указала ему на лавку. Житобуд сел на самый краешек, вытянул шею, боясь пропустить словечко.

– С приездом тебя, Житобуд, – певучим голосом проговорила княгиня. – Со счастливым возвращением.

– Благодарствую, матушка, – сказал Житобуд и снова навострил уши.

– Ну, сказывай, каково ездил, передал ли грамотку?

– Грамотку твою и князеву передал, сделал все, как было велено, – с готовностью подтвердил Житобуд.

– А с князем Юрием виделся ли? – испытующе допрашивала она его.

– Виделся и с князем Юрием.

Васильковна подалась вперед, пальцы ее сжали подлокотники кресла.

– Ну как, здоров ли он? – спросила дрогнувшим голосом.

– Здоров и тебе того же желает. А на грамотку твою велел так сказать: пойдет Роман на Владимир, – он помешкал, морща лоб, как бы чего не спутать, – пойдет, сказывал, Роман на Владимир – я Всеволоду не подмога. Хватит и того что вместе с ним скидывал Ростиславичей. На то и была воля Святославова. И нынче великий князь – в Киеве.

Евдокия облегченно вздохнула и откинулась в кресле. Ответ Юрия понравился ей. Да иначе и быть не могло. Уж не раз дивилась она терпению молодого князя.

А Житобуда нужно отблагодарить. Вон как сверлит ее глазами – не из одной только верности пробирался в Рязань да Владимир, рассчитывал и на награду.

Сняв с пальца перстень с желтым камушком, протянула его Житобуду.

– Вот тебе, сотник, на счастье. А князь за наградой тоже не постоит. Ступай.

И она отвернулась к окну. Житобуд тихо вышел за двери, где его уже ждала та самая девка, что встречала в сенях. Девка улыбнулась ему и повела за собой.

Ликующий Житобуд похвастался перстнем перед женой. Глаза Улейки заблестели: и вправду, стал ее страхолюд большим человеком. Этакими-то подарками князья зазря не разбрасываются.

Взяла у Житобуда перстень, примерила на свой палец – в самый раз. Сказала мужу:

– Тебе-то мал перстенек.

– Ловка, – почесал Житобуд затылок.

Вечером Улейка сама выставила ему целую ендову меду.

– Вишь, для тебя сберегла, а ты – Онофрий, – приткнулась она к нему бочком.

Житобуд выпил чару и обнял жену. И вовсе не злая у него Улейка. Баба как баба.

Хорошо дома. Благодать!

5

В грязник повсюду на Руси справляют свадьбы. Гуляли свадьбы и во Владимире. И были они особенно веселыми и хмельными: по старому поверью, снег на первый день праздника – к счастью для обрученных.

Еще с вечера было тепло, даже дождя не предвиделось. А ночью сошлись над городом тучи, подул холодный ветер, и к утру улицы стали белым-белы.

Стар и мал – все высыпали на волю; на площадях толпы, веселый смех, скоморохи. На валы вскарабкивались ребятишки с санками, играли в снежки – румяные, счастливые.

Мария не могла выйти на прогулку– тревожная тяжесть в животе приковала ее к постели. Ребеночек шевелился под сердцем и просился на волю. Княгиня прислушивалась к толчкам, растерянно улыбалась. В окна струилось беловатое сияние, у ног Марии сидела Досада и рассказывала, о леших, которые на грязнихи перестают бродить по лесу, а со злости ломают деревья, загоняют всех зверей по норам и сами проваливаются сквозь землю.