Текст книги "Огненное порубежье"

– Ай, нехорошо, князь. Ай, как нехорошо!– говорил Кончак, изображая огорчение.

Князь Юрий, потупясь, молчал.

– Зачем обманывать старого доброго хана?– продолжал допекать его Кончак.– Зачем бежать? Зачем ночью?.. Или я не друг тебе? Или я принял тебя неласково? Или мои половцы тебя чем обидели? Скажи, кто обидел,– казнить буду. Нехорошо, князь. Ай, как нехорошо!..

Воины плотной толпой стояли позади Юрия. Подыгрывая хану, половцы скалили зубы.

– Не хочешь быть моим дорогим гостем, ступай, князь, на все стороны. Не задержу. Коней дам. Мяса дам. Рабынь дам. Ступай,– издевался Кончак.

Донесли ему о побеге. Житобуд донес. Спрятался он в степи, подслушал разговор Неши с Зорей. Обрадовал хана. Получил за верную службу золотой перстень. Лизнул Кончаку руку.

Подстерегли половцы дружинников, навалились на привале, когда уж думали те, что ушли от погони, когда уж зажгли костры и легли отдохнуть.

Привели связанных в стойбище, выставили на посмешище старухам и ребятишкам.

– Ай-яй-яй,– смеялся Кончак.

– Ай-яй-яй,– смеялись старухи, корча страшные рожи. Ребятишки кувыркались и дергали воев за полы кафтанов.

У Зори синела шишка под глазом, у Неши лиловел поперек лица след от половецкой плети.

Все было на их веку, повидали они много крови, а такого позора еще не было.

– Твоя воля, хан,– сказал Юрий, подняв голову и глядя Кончаку в глаза.– Нынче мы не гости твои, а пленники. Вели казнить или миловать.

– Казнить?– удивился Кончак.– Какая мне от этого польза?

– Тогда отпусти с миром.

Задумался Кончак. Свел брови на переносье, закрыл тяжелыми веками глаза. Вволю потешился он над Юрием – давно так не смеялся хан. А пользы от молодого князя и впрямь никакой. Разве что отпустить? Дорога на Русь ему заказана. Не примут его сородичи. Не нужен князь Юрий Руси. И степи он не нужен. Зачем степи такой молодой и неудачливый князь?

Но Житобуд шептал ему на ухо:

– Стерегись Юрия. Это он только с виду такой. Помяни мое слово: вырастет из этого птенца могучий орел.

Отмахнулся от него Кончак:

– Все уши мне продул. Велю-ка и тебя прогнать вместе с князем. Нынче ты его предал, а завтра предашь меня.

И сделал, как сказал: прогнал Юрия с дружинниками, а вместе с ними Житобуда. Ползал Житобуд у хана в ногах, но прощения себе не вымолил.

Выгнали его из стойбища в степь. Метнулся Житобуд к половцам – наткнулся на каленые стрелы, метнулся к своим – блеснули в глаза ему обнаженные мечи. Сел он в пыль посреди степи, озираясь как зверь. И пронзила его половецкая стрела, а Неша отсек ему голову мечом. С тем и забыли все о Житобуде.

Заутра была уже Юрьева дружина на пути в Тмутаракань. Невесело ехали по степи дружинники, песен не пели; невесел был и сам князь. Не на родину возвращались они, ехали в новое изгнание, а что ждало их впереди?..

Много дней прошло, прежде чем добрались они до Сурожского моря. Еще немало времени понадобилось им, чтобы выйти к Тмутаракани. А за Тмутараканью синело Русское море, а за Русским морем был Царьград.

В богатом и шумном торговом городе никто не обратил на них внимания. Много изгнанников из Руси прошло через эти ворота. Немногие вернулись назад.

Полмесяца торговался Юрий с купцами: никто не хотел брать его дружину на свою лодию. Просили за услугу золото, а золото осталось в половецком стойбище; просили рабов, но Юрий и сам бежал из рабства.

Пообтрепалась, зароптала дружина, и Юрий в отчаянии доверился случайному кормчему, встреченному на купецком подворье. Подбил его кормчий похитить ночью лодию своего хозяина – торгового гостя грека

Колокира. Не сразу согласился на такое Юрий, но когда стали исчезать в городе его вои, ударили с кормчим по рукам.

Темной ночью пробрались дружинники к пристани, перебили стражу, подняли паруса и тронулись уж в открытое море, как вдруг вспомнил Неша о друге своем Зоре – не было его на лодии. Сказал о том Юрию. Князь выслушал его, но не прогневался.

– Отпустил я Зорю,– ответил он.– Истосковался человек по родине, а неволить я никого не хочу.

Пожалел Неша, что и он не оказался на месте Зори, но теперь возвращаться было уже поздно. Лодия вышла за косу, подул свежак, прыткая волна подхватила и понесла их в подернутый ночным сумраком морской простор.

5

На торговище в Тмутаракани Зоря продал заезжему алану коня и сбрую. Обрадовал алана, задешево отдал. Но конь все равно был ему теперь ни к чему: возвращаться на родину через половецкие степи он не отважился. Один раз ушел от Кончака, второй раз не уйти. И вернут его тем же путем в Тмутаракань, но уж не вольным человеком, не дружинником князя Юрия, а рабом.

Другое задумал Зоря. Прослышал он на подворье от ловких людей, будто ходят отсюда лодии с картлийскими купцами в Олешье и набирают купцы на свои лодии гребцов. Силой Зорю бог не обидел, и, уж коли справлялся он с мечом, с веслом как-нибудь справится.

Искать подходящего случая пришлось недолго. Всё те же ловкие людишки помогли ему – заплатил он им за услугу золотой монетой, а они свели его с веселым черноглазым Дато.

Приглянулся купцу молодой русский дружинник. Взгляд открытый, косая сажень в плечах. Да и сам

Дато был не из слабаков. А сильный сильного видит издалека. И еще опечалила его история, поведанная Зорей,– о князе Юрии и о его изгнании из Владимира.

Днем Зоря помогал Дато на торговище, вечером они сидели вдвоем за чарой старого грузинского вина, и купец рассказывал о своей родине, о ее природе, о смелых и трудолюбивых людях, населяющих цветущую долину, раскинувшуюся за высоким Кавказским хребтом.

Обильно полита не только потом, но и кровью благословенная грузинская земля. Топтали ее полчища завоевателей из Аравии, Ирана и Турции. Но с приходом к власти Давида Строителя разрозненные земли Грузии стали постепенно объединяться. Царь приблизил к себе верных служилых людей – мсахури, старая знать взроптала, особенно недовольны были новыми порядками князья Орбелиани. И вот, когда на престол взошел сын царя Дэметрэ Георгий, они обласкали племянника его Демну. Демна был молод, и Орбелиани воспитали его в ненависти к Георгию. Князьям было выгодно сделать Демну царем: ведь тогда он стал бы в их руках послушным орудием, при помощи которого они устранили бы мсахури и снова зажили по-прежнему – каждый сам по себе, каждый в своей вотчине. Не думали князья о родной земле, а пеклись они только о собственной выгоде. Достигнув совершеннолетия, Демна предъявил права на престол. Однако Георгий разбил восставших и жестоко их покарал. Погибли Орбелиани, погиб и Демна...

Слушая Дато, кивал головой Зоря:

– Выходит, не только у нас, по всей земле идет смута.

– Жизнь как бурная река,– говорил Дато.– А пророй берега, разведи поток на тысячи мелких ручейков – и не станет реки. Жаркое солнце высушит ручейки.

– Ручейки утолят жажду.

– У князей ненасытное брюхо. Выпьют они всю воду и засушат поля. Кто тогда останется жить в опаленной зноем пустыне?.. Умный садовник хранит воду про запас. Он знает – река поит и кормит его. Мсахури никогда не выступит против царя.

Дато выпил чару и наполнил ее снова. Щеки его порозовели, глаза увлажнились. Он нашел благодарного слушателя и спешил высказаться до конца. В

Тмутаракани Дато некого было опасаться, а с русским путь ему только до Олешья.

– Да вот в чем беда,– переходя на полушепот, продолжал он.– Не молод уже Георгий, а сыном бог его не наградил.

– Да как же так?!– удивился Зоря.

– Дочь у него. Красавица из красавиц. Тамарой ее зовут.

– Дочь – это тоже хорошо – кивнул Зоря.

Дато поцокал языком.

– Непонятлив ты,– сказал он с укором.– А если помрет Георгий?

– Нешто сам торопится?

– Не молод уже. Всему на земле свой срок. Вот и стали снова радоваться князья: нет, мол, у Георгия сына, а как призовет его господь, изберем царем кого-нибудь, кто попокладистее...

Дато помолчал, отпил из чары глоток. Дружинник осушил свою чару до дна. Хорошее вино в Картли.

– Ты к нам приезжай, я тебе такое покажу,– похвастался польщенный Дато.

– А и наши меды не хуже ваших вин,– вставил Зоря.

– Пивал я и ваши меды, пивал и ромейские вина, – сказал Дато и подпер голову кулаком. Казалось, он совсем забыл про свой рассказ, как вдруг встрепенулся и трезво продолжал:

– Радовались князья. Собираясь на пирах, поносили Георгия, ждали его конца. Ни патриарх Микель ни архиепископ Василий, ни эристав над эриставами могущественный Абуласан не могли предвидеть того, что задумал Георгий. Откуда им было знать о его тайных помыслах?!

Зоря умел слушать. И это нравилось Дато. У себя, в Картли, он старался помалкивать. Болтать в Картли было опасно, но в Тмутаракани никто не подслушивал их, и стены были холодны и немы. На столе догорала свеча, кувшин еще был достаточно тяжел, и приятный шум прибоя, доносившийся издалека, располагал к беседе.

– Слушай и запоминай,– покачивая перед собой указательным пальцем, говорил Дато,– царь Георгий короновал свою дочь Тамару. Такого в Картли еще никогда не бывало!.. И Абуласан, этот длинноухий осел, чуть не проглотил от удивления свой язык...

Картлиец подмигнул Зоре, лихо, одним глотком, выпил остатки вина из своей чары и, откинувшись спиной к стене, громко захрапел.

Зоря подхватил обмякшего купца под мышки, отнес его на постель. Дато чмокал во сне губами и блаженно улыбался. А Зоря еще сидел за столом и долго смотрел в догорающее пламя свечи.

– Вино рвет бочку, что же оно делает с человеком? – любил повторять по утрам Дато.

И еще он рассказал Зоре старинную легенду:

– Когда-то люди не умели приготовлять вино. Но однажды один бедный крестьянин принес с гор дикую лозу и посадил ее в своем саду. Когда виноград созрел, все с удовольствием ели сладкие ягоды. На следующий год крестьянин посадил еще три лозы, а потом еще сто. И ягод было так много, что их не успевали есть, и тогда он стал выдавливать из них сок. Сок тоже всем понравился, но его было так много, что крестьянин подумал: не выливать же его! – и разлил по кувшинам. Через два месяца он попробовал его и удивился: сок стал еще вкуснее. Тогда он созвал к себе гостей и стал их угощать напитком. Первым выпил чару соловей. «Кто отведает этого напитка, будет петь, как я!»– воскликнул он. Выпил свою чару и петух. «Кто отведает этого напитка, будет петушиться, как я!» – сказал он. А жирный кабан, который тоже с удовольствием осушил свою чару, объявил: «Кто отведает этого напитка, будет валяться в грязи, как я». С той поры вино так и действует на человека.

Слушая неунывающего Дато, Зоря думал: велика земля, много в ней разных чудес. Нет для половца ничего милее его степей, а для картлийца – Кавказских гор. Болука черна, как обгоревшее дерево, ее родина – спаленные солнцем берега неведомой большой реки. Я мечтаю вернуться в родные леса, где зимою свирепый мороз и белый снег. А все вместе мы – словно дети в одной огромной семье. Почему же брат идет на брата, а сын на отца? Почему половец бьет русского, а русский – булгарина, поляки идут на угров, а персы на грузин?

– Глаза пожрали бы друг друга, не будь между ними носа,– как-то сказал Дато.

– Значит, жадность разъединяет людей?

Дато не ответил. Знал ли он это сам?

– Жизнь – мельница, богатство – проточная вода, – сказал он. И добавил:– Пусть всяк раздувает свой костер...

Так и жили они в гостеприимной Тмутаракани до первого попутного ветра.

А потом лодия снялась с якоря, вздулись ветрила, вскипел за кормой белоснежный след – и узкая черточка быстро удаляющегося берега слилась с водой и с небом.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Васильковна прибыла в Новгород на купальницы. С утра попарилась в баньке лютыми кореньями, позавтракала в терему кашей из толченого ячменя и теперь сидела у окошка, томная и ленивая, и глядела, как прогуливаются по двору суетливые куры. Дорога из Киева была дальней и утомительной, возок нещадно подбрасывало на ухабах, в избах, где останавливались на ночлег, спать не давали клопы, которых всюду, было великое множество. Княгиня то и дело призывала к себе Панку, заставляла ее зажигать свечи, чтобы отогнать клопов. Панка зевала, лениво помахивала веником; княгиня серчала:

– Аль дурмана наелась?

– Дрема одолела,– лениво отвечала Панка, морща веснушчатое личико.

– Ишь, боярыня,– с упреком говорила Васильковна.– Избаловала я вас. Совсем от рук отбились. Ну, погоди – вот прибудем в Новгород, дурь я из тебя вышибу.

Раздражение княгини росло день ото дня. Когда она еще была в Киеве, когда прискакал от Святослава гонец с дурной вестью, первое, что ей пришло на ум, это немедля снаряжать возок. Она подумала не о муже, не о том, что случилось на Влене, а о Кочкаре, от которого не было известий, хотя гонцов отправлял и он и, как доныне всегда бывало, слал с князевым письмом и свою весточку. «Уж не случилось ли с ним чего? – подумала она.– Уж не настигла ли шальная стрела? А может, Святослав осерчал на своего любимца?»

Васильковна капризничала, ругала девок и гоняла их по терему, а потом вдруг замолкала, сидя на широкой, застланной пушистым ковром лавке, подолгу смотрела перед собой невидящим отрешенным взглядом. Первая тревога отходила, и сквозь обиду и страх пробивалось главное: дело, задуманное и ею, и Кочкарем, и Святославом, рухнуло – не здесь, в Киеве, а далеко отсюда, на не известной никому болотистой речушке, о которой раньше и слыхом-то никто не слыхивал, а нынче будет она у всех на устах, потому что подымут голову и Давыд и Рюрик Ростиславичи, и другие князья – потянутся к брошенной Святославом добыче.

Теперь Святославу Киева не удержать, а вернуть его будет еще труднее. Чего там гадать – послушай, о чем болтают на улицах встревоженные мужики. Бояре и те разинули рты, да только не знают еще, за какого князя молиться. Никто не встанет на городские валы, любого примут хлебом-солью. У всех еще на памяти великий пожар и разорение, учиненные Киеву Андреем Боголюбским.

Стыдно вспомнить Васильковне, как покидала она Гору, как выезжала тайком за ворота по перекинутому через наполненный водою ров мосту, как заглядывал под полсть щуплый воротник и нагло улыбался, дыша в лицо княгине густым перегаром медовухи.

Пили бояре, пила дружина, пили мужики. Во хмелю топили тревогу. Иные молились, иные злорадствовали. Ждали перемен. Святославу не верили, поглядывали на Белгород, где сидел Давыд. Вспоминали, казалось, забытое – коварство старого князя.

– Гони! Гони! – испуганно кричала Васильковна вознице, высовывая голову из возка.

В предутреннем сумраке чудились зловещие тени, перед глазами стояло наглое лицо хмельного воротника. Панка, сидя рядом с княгиней, жалась в угол возка, крестила лоб частыми взмахами руки, шептала побелевшими от страха губами молитвы. Сроду не видывала она такой свою величавую и всегда спокойную княгиню. Оборачиваясь к утопающей в тумане Горе, Васильковна грозила ей кулаком – ужо погоди, ужо вернусь, расшевелю осиное гнездо.

Никому не было веры. Даже посланцу Святослава, его меченоше Несмеяну. На что уж постельничий Онофрий преданный был человек, но и он отказался сопровождать ее в Новгород – прикинулся больным. А накануне бражничал с боярином Куличкой. Сказывают, пил да князя своего поругивал – скуп-де был Святослав, не ценил праведных людишек, все золотишко под себя загребал, а нынче – где его куча?

«Ишь ты, пузатый боров,– злорадствовала Васильковна.– Давыд ли Рюрик тебя наградит...» В воображении рисовала картины мести, представляла себе, как вновь въезжает в Гору, как низко кланяются ей бояре, прячут блудливые глаза. И колокола. Звенят малиново колокола. И рядом с князем – Кочкарь, смелый, гордый, прямой.

А пока возок нес ее в безвестность – по берегу Днепра, к Почайне, где уже надувались ветром паруса лодии, посланной Святославом.

Накренившись, возок остановился разом, поднял клубы желтой пыли, застонал, заскрипел. Васильковна вышла, осторожно ступая обутыми в красные сапожки ногами по хрустящему песку, поднялась на палубу. Мужики, ругаясь, хлестали упершихся лошадей – возок тоже подымали на лодию: на волоке княгиня пересядет в него снова.

В лодейной избе было тепло и безветрено. На полу – ковры, бревна натерты воском, в углу под образами теплятся лампады. Почувствовав усталость, княгиня опустилась на лавку, безвольно сложила на коленях руки – ладонями вверх,– сухие, длинные руки стареющей женщины, с коричневыми пятнами на распухших пальцах. Села и замерла – теперь ей ни о чем не хотелось думать.

Лодия покачивалась, за досками слышалось, как хлюпает, ударяясь в борта, упругая днепровская волна да хлопают над головой еще не наполненные ветром паруса.

Тут дверь отворилась, блеснул кусок голубого неба, но его заслонило широкое плечо, в развороте которого она уловила что-то очень знакомое, и сердце ее отчаянно заколотилось.

– День добрый, княгиня,– сказал приглушенный волнением голос Кочкаря, и она рванулась с лавки и замерла, трепеща, на его груди.

Обнимая руками ее рыхлое тело, прижимаясь щекой к ее мягкой, дряблой щеке, Кочкарь видел сединки, пробившиеся в ее русых волосах; красную мочку уха, оттянутую золотой подвеской, и с ослепительной яркостью вспоминал другую встречу и другую женщину, голова которой еще недавно покоилась на его руке.

Ему казалось тогда, что он не сможет перенести этой встречи. И поручение князя принял без особой радости. Ночь накануне отъезда в Киев он провел у боярышни Мирославы, доверчивой и хрупкой, как весенний стебелек, ласкал ее вспотевшее от волнения тело, впивался губами в ее жаркие губы и не думал о Васильковне. Но мысли о ней вернулись к нему с первым рассветным лучом, прощаясь с Мирославой, он был сух и неулыбчив, и боярышня заметила это, хоть и не сказала ему ни слова – он все прочел по ее широко раскрытым, испуганным глазам.

Потом был путь – опасный и бесконечно длинный – и встреча, которой он не хотел и к которой стремился. Он боялся выдать себя взглядом, боялся задолго приготовленных слов, но сейчас с удивлением почувствовал, как теплая волна перехлестывает ему горло, так, что трудно становится дышать. И дряблое тело княгини волновало его, и оттянутое подвеской красное ухо поднимало в нем сладкую и щемящую нежность.

Они плыли по Днепру и ехали в возке, и за все это время Кочкарь ни разу не вспомнил о Мирославе. Он скакал на коне впереди обоза, и ему хотелось выглядеть молодым и сильным, чтобы понравиться княгине, словно молодость и вправду вернулась к нему. Васильковна улыбалась, встречаясь с ним взглядом.

Отчего бы это? Не оттого ли, что все начиналось сызнова, и они опять, как и много лет назад, чувствовали себя союзниками?.. Все было потеряно, и все было впереди. Пусть радуется Давыд, пусть торжествует Рюрик в Белгороде – они не дадут Святославу передышки.

Мчались кони сквозь лесную хмарь и дождливую непогодь. Возницы задыхались от встречного ветра. А ночью, выгнав Панку, Кочкарь, как и в молодости; стискивал податливую счастливую Васильковну в своих крепких объятиях...

Умытый дождем прозрачный рассвет растекался над Волховом. Призывно кричали петухи.

Обмякшая княгиня сидела у окна, вслушивалась в звуки просыпающегося города. В теле ее еще стояла истома, но мысли обретали пронзительную ясность.

С кухни доносился перестук ножей, в переходах послышались шаги, осторожный шепот. Все было как в Киеве. Привычно и просто.

И здесь, в Новгороде, Васильковна сразу почувствовала себя хозяйкой.

2

Святослав сидел на стольце, полуприкрыв глаза. Владимир, переминаясь с ноги на ногу, смущенно стоял рядом.

Вошла Васильковна, вопросительно посмотрела на мужа. Святослав кивнул. Княгиня распахнула дверь, что-то крикнула в полумрак, и тотчас же на пороге появилась Пребрана.

Она была в длинном, расшитом серебряными нитями белом сарафане, руки опущены, на щеках румянец. Глаза лихорадочно блестели, округлая грудь под сарафаном вздымалась от волнения.

Владимир по-петушиному вытянул шею, сглотнул застрявший в горле комок.

Васильковна отступила к стене, села на лавку. Пребрана повела глазами в ее сторону, но продолжала стоять.

Святослав засопел, пристально разглядывая бьющуюся в оконное стекло муху, тихо сказал:

– Невесела ты что-то сегодня, княгинюшка?

Владимир вздохнул, Пребрана усмехнулась уголками губ:

– С чего бы веселиться мне, князь?

– Аль свекрови не рада?

– Дома – как хочу, а в людях – как велят.

– Не в людях ты – дома,– недовольный ее ответом, наставительно произнес Святослав.

– Гостям мы всегда рады.

Пребрана бросила быстрый взгляд на Васильковну и отвернулась. Лицо княгини покрылось бурыми пятнами. Владимир побледнел. Но Святослав продолжал спокойно:

– В речах твоих ума нет, одно суесловие. Почто дерзишь?

– Не на суд пришла.

– Ты дело говори,– нахмурился Святослав.

– Ну говори же, говори,– болезненно морщась, пролепетал Владимир.– Про то, как зимой бежала, про Словишу.

Румянец на щеках Пребраны поблек. Она поджала губы.

– Про то, что между нами было, нам и судить, – сказала она, обращаясь к мужу. Владимир опустил взгляд – не выдержал, стыдно стало.

– Сына моего срамишь,– сказала Васильковна срывающимся от гнева голосом. Сжала в кулаки покоящиеся на коленях руки.

– Сам себя осрамил. Чего же срама ему бояться? – удивилась Пребрана.

– Ты что говоришь? Ты кому говоришь?!– привстал на стольце Святослав.

– Я мужу говорю – перед ним ответчица,– дерзко оборвала его Пребрана.

– Нынче снова шуму на весь Новгород,– сказал Святослав.

– Шум-то есть, да не я шумнула,– усмехнулась Пребрана.– Как унес ты, свекор, ноги из-под Переяславля, с тех пор шум и пошел. Послушали бы, что кончанцы говорят. Говорят, мол, не с руки нам ссору затевать со Всеволодом, а покуда ты, свекор, в Новгороде, ссоры не миновать...

– Отколь такое?– удивился Святослав.– Меня со святыми дарами встречали.

– А как проводят?

– Проводят, как повелю.

– Великий Новгород – не Киев,– сказала Пребрана.– Да днесь и в Киев вам дороги нет.

– Уймись!– вскочила Васильковна.– Совсем рехнулась. Как есть, выжила из ума. А ты, ты-то куды смотришь?!– набросилась она на сына.– Ты-то куды глядишь?!

Владимир задохнулся от страха, подался за отцов столец. Святослав посопел в бороду, но ничего не сказал. Васильковна снова села на лавку.

Тихо стало. Билась в стекло надоедливая муха.

– Ну, будя,– наконец проговорил Святослав, поднимаясь со стольца и разминая ноги. – Шибко хорошо поговорили. Повеселились.

– Нет уж,– вскинулась, вновь оживляясь, Васильковна.– Коли вышла такая беседа, то и мне, матери, слово дай молвить.

– Да уж молвлено,– прогудел старый князь.