Текст книги "Огненное порубежье"

Автор книги: Эдуард Зорин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)

Но лес был тосклив и безмолвен, и сырые облака плыли, цепляясь за иссеченную острыми зубцами опушку.

И постепенно иные мысли брали в полон Ярополка, иные вставали перед ним картины: видел он себя въезжающим в Великий Новгород – на заморенной лошаденке под худым седлом, нечесаного и немытого, с глазами, красными от бессонницы. И чудилось ему, ослепшему от страха, как пялятся с застывшими улыбками вышедшие взглянуть на незадачливого князя спокойные, неторопливые мужики.

Ходора спрашивала вернувшегося с вала князя:

– Что выглядел, сидючи?..

– Кукиш,– зло отвечал Ярополк.– Знать, верно говорено: стой заодно, а беги врозь. В порты наложили твои новгородцы.

– Ишь ты, прыткой какой,– незлобливо отвечала Ходора.– Сам, чай, заварил кашу, а нам расхлебывать?

– Уж нахлебался посул. В догадку мне: отцу твоему нынче не до тебя. Попрятались бояре по теремам, ждут, каково со мной будет. Коли одержу верх над Всеволодом – обласкают меня, а ежели Всеволод войдет в Торжок,– забыв про меня, придут всем скопом виниться. Нынче Новгород без хлеба, а то Боярскому совету невдомек: кабы мне подсобили да прогнали Всеволода, хлебушко-то рекой потек бы. Во как!..

– Эко рассудил,– хихикнула Ходора.– Чай, бояре тоже не дураки. Тебе всё как бы, а Боярский совет всему голова. С него и спросится. Кому охота в Волхове искать дна?

– Боитесь веча,– буркнул Ярополк.– Давят мужики, а вы и рады.

– Не то мы в порубе сиживали?– вдруг взъерошилась Ходора и даже встала с лавки. – Не сам ли от вольной воли бежал, не сам ли просил у моего Мстислава прибежища?

– Твово Мстислава нынче нет, а мне за него ответ держать?

– Не он один – оба постарались,– побледнела Ходора.– Оттого и Святослав, сыночек мой, растет сиротой.– Твоему-то тоже небось на роду написано. Не-ет, нынче не пожалеет тебя Всеволод – в тот раз-то с Глебом куда как легко отделались. Добрый у вас дядька, да любой доброте есть предел...

– Сгинь ты!– взорвался Ярополк,– Еще чего накликаешь.

– Уж и кликать неча: беда-то у самых ворот стоит. Слышь: в полотна стучит пороками.

Ярополк грязно выругался и вышел из терема. Во дворе, перед крыльцом, снова толпились, насупясь, выборные. Сотский Онфим ненастойчиво гнал их потухшим голосом:

– Велено вам: ни ногой на княжий двор...

– Так куды же нам подеваться?– вытирая согнутым пальцем красные слезящиеся глаза, спросил исхудавший старик, на плечах которого продранная во многих местах кольчуга болталась, как на пугале.– Рука-то не то что меча аль копья, небось и тростиночки не удержит. С голоду мрем, яко мухи... Вели княже, отворить ворота Всеволоду.

– Вели, княже,– покорно зарокотали выборные, кланяясь Ярополку.

– Пошто опять пустил мужиков во двор?– накинулся князь на Онфима.– Тебе ж было велено.

– Велено-то велено,– пробормотал сотский.– Да ты, княже, взгляни-ко на свое воинство: одни кости да кожа.

– Были б кости, мясо нарастет,– сказал Ярополк.– Еще маленько потерпите, мужики. Новгородцы в двух переходах от нас: не нынче – завтра будут здесь.

– Который день поджидаем,– не сдавались мужики. Крепко стояли на своем. Наказали им в ремесленной слободе: с отказом от князя не возвращаться.

– С ними и ладов нет,– сокрушенно вздохнул Ярополк. Снял шапку, перекрестился и крикнул через двор выжлятникам, чтобы спускали собак.

Плюнул себе под ноги Онфим и ушел вслед за выборными.

Ночью толпа мужиков, запалив факелы, придвинулась к княжеским одринам, стала ломать ворота. Среди них, сказывают, видели и Онфима, но изловить его ни в ту ночь, ни на другое утро не смогли, а ведь велик ли город Торжок!..

4

На правом, низменном, и на левом, всхолмленном, берегах Волхова раскинулся Новгород. Словно белорыбицы, пошевеливается подо льдом в глубокой ложе могучая река, а город полнится громкой разноголосицей. Движется по деревянному настилу Великого моста народ, задирают люди головы, щурясь от весеннего солнышка, поглядывают на откос, где за крепкими городнями детинца глядится на север и на юг, на восток и на запад одетыми в свинец куполами Софийский собор; любуются – не налюбуются, вдыхают, разинув рты, налетающий с Ильменя мартовский, пахнущий тающими снегами воздух; исполненные гордости, радуются: чай, не рязанские, не смоленские мы – новгородские!..

Со времен Всеволода Мстиславовича, изгнанного из Новгорода за порушение клятвы княжить здесь до самой смерти, решал город на вече сам, кого из князей звать, кого изгонять за пределы своей земли. Собрав

шись у Софии, шумели новгородцы, дрались друг с другом на кулачки, сбрасывали в Волхов противников, думали, судили-рядили по собственной воле, а того не заметили, как прибрал все к своим рукам Боярский совет, а в Боярском совете – владыка и передние мужи, среди коих были не только бояре, но и богатые купцы. На вече ли, на торгу ли – везде у Боярского совета свои глаза и уши, свои зачинщики и крикуны. Пошумят кончане, потешат душу, разойдутся довольные – сделано, мол, все, как сказано, а после уж почесывают затылки, соображая, что сделано было сказанное не ими, что и на этот раз легко обошли их купцы и бояре.

Стоя на городне детинца, владыка Илья глядел, как скатывается к далекому окоему солнце, как тускнеют краски и вытягиваются по проталинам серые предзакатные тени. Еще не съехал со двора изгнанный из города Святослав киевский с сыном своим Владимиром, а мысли владыки обращены в завтрашний день.

Вчера с вечера в Боярском совете дым стоял коромыслом. Илья стучал посохом, взывая к разуму, требовал изгнания Святославова сына вместе с отцом, грозил анафемой и клеймил упрямцев. Шаталась вольница, на подходе к Новгороду мерещилось Всеволодово войско – до обычной ли степенности было владыке, когда на глазах рушилось сокровенное?!

– Со Всеволодом будем замиряться,– говорил владыка.– Подмоги Торжку не слать, Ярополка не приваживать, гнать из новгородских пределов...

Якун наливался кровью, требовал дать ему людей и оружие:

– Нынче снова уступим Всеволоду– завтра и оглянуться не успеем, как сядет на выю Великому Новгороду...

О дочери пекся Якун, мечтал вызволить Ходору из Торжка. Смежив набрякшие от бессонницы веки, владыка слушал бывшего посадника. Нет, не изменили годы Якуна. Хоть и побелела от седины голова, а норов все тот же. Неведомо ему, что теперь уж не устоять Новгороду в поле, что, обложив Торжок, Всеволод все равно принудит их к сдаче. И так навлекли они на себя его гнев, приютив Святослава, а упрямый и мстительный Ярополк распалил его еще больше. И за помощью обратиться некуда: нет на Руси силы сильнее Всеволодовой, а хлебные закрома пустеют день ото дня.

Хоть и выхваляются еще друг перед другом новгородцы, а беда стоит у самых ворот: гниет зерно у Торжка под зорким присмотром Всеволодовой дружины.

А было еще такое, о чем пока не решался Илья сказать совету: за день до этого прискакал в Новгород гонец от владимирского князя. Обращался Всеволод к владыке:

– Не губи свое стадо, старче. Все готов я позабыть и простить: и то, что Пребрану, дочь брата моего Михалки, содержал без должного почтения, и то, что слали со Святославом своих воев под Переяславль,– отдайте Ярополка мне. Возьму Торжок, отвезу Ростиславича во Владимир, заковав в железа, отпущу купцов с хлебом – нынче у меня много дел и в южной Руси.

Вот что передавал Всеволодов гонец, отогреваясь во Владычной палате.

А теперь в той же палате бояре и купцы кидались друг на друга, как бешеные псы, не ведая о том, что Илья ответил Всеволоду согласием.

...Солнце наполовину скрылось за краем земли, от полей, от скованной льдом реки потянуло холодом. Владыка поежился, запахнул поплотнее шубу и, соскальзывая сапогами с обледенелых ступеней, стал медленно спускаться во двор детинца.

Жмурясь от ярких бликов солнца, многократно отраженного в первых студеных лужицах, Илья неторопливо пересек площадь перед Софийским собором. С крыльца Владычной палаты шаром скатился проворный служка, елозя от нетерпения, ждал, что скажет Илья.

– Вели подавать возок,– приказал владыка.

Служка прыснул в сторону, самозабвенно шлепая по лужам, побежал к конюшням. Илья усмехнулся, степенно взошел на крыльцо, потянул толстую, мягко подавшуюся на смазанных петлях дверь.

Тотчас же навстречу ему поднялся с лавки Онфим; вытаращив заспанные глаза, осторожно – в ладошку – зевнул и размашисто поклонился владыке. Илья остановился посредине горницы, посмотрел сквозь смущенного сотника на слабо светящееся, заделанное слюдой низкое косящатое окошко. Помедлив, прошел в угол, где стоял под скромными, окованными золоченой медью образами резной ларь темного дерева, по которому были пущены узорчатые серебряные полосы, побренчал ключом, отворил крышку и, согнувшись пополам, извлек свернутое трубочкой письмо.

Покашляв, тут только вспомнил о топтавшемся за спиной Онфиме. Не оборачиваясь, коротко повелел:

– Подойди.

Онфим, стараясь ступать на носках, мягко приблизился. Лицо отвернул в сторону, чтобы не оскорбить владыку своим нечистым дыханием.

– Вернешься в Торжок, – обернувшись и строго глядя на него, сказал владыка, – исполнишь все, как повелю. Грамоту передашь Ярополку и на словах скажешь, что-де так порешили совет и вече. И не их, мол, вина, ежели все обернется по-другому. А ссориться со Всеволодом из-за давних счетов – такой охоты у Великого Новгорода нет.

– Все понял, отче,– смиренно склонил голову Онфим.

– Прими же мое благословение и – в путь,– крестя гонца, проговорил Илья. – Да по дороге-то не мешкай, попутчиков стерегись. Ступай, ступай...

Онфим, пятясь, выскочил за дверь, Илья, опершись раскинутыми руками о косяки, склонился к окну – увидел лихо подкативший к крыльцу крытый кожей возок. Тотчас же у двери забухали шаги. Вошел служка.

– Все исполнено, отче.

Илья шагнул мимо отступившего в сторону служки за дверь, спустился с крыльца, боком упал в возок. Кони резво вынесли владыку из детинца на мост, за мостом свернули на Ярославово дворище.

В княжеских палатах владыку не ждали. Въехав со скрежетом полозьев во двор, возок всполошил мирно клевавших навозные кучи кур; выплескивая воду из черных луж, остановился у самого всхода.

Не торопясь, владыка выставил из-под меха сначала одну ногу, потом другую; к нему подскочили князевы людишки, суетливо подхватили под руки; на всходе показался сам юный князь Владимир Святославович.

– Ох, ох... В старой кости сугреву нет,– пожаловался, взобравшись на крыльцо, владыка. – Нынче солнышко-то в полнеба, а мне зябко.

– Заходи гостевать, – пригласил Владимир, приняв благословение. – Сегодня радость – батюшка у меня, с тобою – радость вдвойне.

Илья прошел в палаты, перекрестился на образа (все здесь было ему знакомо), сел на лавку, посохом поковырял вощеный пол.

– Не к батюшке твоему, к тебе, князь, у меня беседа – глухо сказал он.

Владимир побледнел:

– Верна ли догадка, владыко, но сдается мне, что князь Всеволод, свояк мой, стучится в ворота Великого Новгорода?

Илья усмехнулся.

– Про то и голь перекатная ведает, – сказал он, прищуривая глаза. – А вот что порешил совет: батюшке твоему не медля съезжать из Новгорода, тебе, княже, искать со Всеволодом мира.

– Да как же это?—растерялся князь.

– Горяч, горяч, – погрозил ему скрюченным пальцем владыка. – Ты Словишу-то, Всеволодова милостника, из поруба вызволяй да шли к свояку послом. Сердцем отходчив Всеволод, авось и простит, что ходил с отцом на Влену. Вот и я замолвлю ему словечко: по неразуменью, мол, родителев приказ преступить побоялся, хотя и сам князь...

Владимир густо покраснел. Не понравились ему слова Ильи, стыдно было, да и ведомо: чей двор, того и хоромы – как перечить владыке?!

А Илья уж дальше слушать его и не намеревался – и так сказано более того, что надобно, – встал, перекрестил князя, от угощенья отказался, а чтоб до конца не было Владимиру обидно, сказался больным: решил-де попоститься, авось хворь ту и снимет...

Когда выходил владыка на крыльцо, не то померещилось ему, не то и впрямь увидел, как осторожно прикрылась щель в соседней двери – и, кажись, мелькнула за щелью Святославова борода. Ухмыльнулся Илья – то-то и оно: не хвались раньше срока. Прищемил Всеволод киевскому князю нос, тому нынче и деться некуда. Ежели что, укажет Великий Новгород и Владимиру на дверь – знай наших. А со Святославом и говорить не станет Боярский совет. Пущай ступает в свой Киев и боле воды в Ильмень-озере не мутит.

На въезде в гору за мостом через Волхов владыка постучал вознице в спину посохом:

– Попридержи коней-то...

Приоткрыл полог, с улыбкой поглядел, как звонко сбегают к реке весенние ручейки, прислушался к далекому птичьему граю. Хоть от земли и исходила накопленная за зиму лютая стужа, но солнышко уже пригрело Илье покрытую морщинками щеку. Весело оки

дывая взором неоглядную ширь, на краю которой щетинились леса, подумал владыка:вот замиримся со Всеволодом, вот стронутся реки – и пойдут под белыми ветрилами во все концы земли новгородские лодии – бусы-кораблики. Набьют кончане брюхо, попритихнут. Уйдет за Переяславль грозный Всеволод, уведет с собою Ярополка – чинить суд да расправу. Уляжется распря... Не впервой!

И все-таки неспокойно было у Ильи на сердце, все-таки давило сомнение:а что, как не отступится владимирский князь? Ему вольно – вон у него какая силища, черными крыльями накрыл Торжок, и ежели нынче не встанет под воротами Великого Новгорода, то придет вдругорядь, да посадит на Ярославовом дворище своего князя, а в Боярском совете – своего посадника: свершится сие.

Вот какая лихая дума омрачила светлый зрак владыки, и, вдруг посуровев лицом, он крикнул:

– Трогай!

Возок дернуло, мотнуло, Илья в изнеможении откинулся на подушки.

5

Пришел Онфим в Торжок на рассвете. Ночью с трудом пробрался через плотные Всеволодовы дозоры – едва жив остался, натерпелся страху, сидя в сугробе под городскими воротами. Утром, чуть посерело, принялся подавать сигналы – крякал, кричал филином. Докричался до того, что метнул в него стоявший на городне молодой да несмышленый ратник стрелу. Выругался Онфим – тут его только и признали.

– Олух ты и есть олух, – сказал десятник парню,– едва нашего сотника до смерти не пришиб.

И велел ему отворять ворота.

Ворота отворили, Онфима впустили и тут же вместе с ним отправились ко князю на двор.

Завидел Онфима Ярополков меченоша, осклабился, засвистел по-дурному:

– Да неужто ты заговоренный?

– Может, и заговоренный, – огрызнулся Онфим,– только дело у меня не твоего ума.

Сунул меченоша шапку под мышку и – в сени. А из сеней навстречу ему – Ярополк. Глаза яростные, ноздри по-звериному раздуваются, губы дергаются не то

гневно, не то усмешливо. Оттолкнул меченошу, остановился на крыльце, отставив в сторону обутую в красный сафьян ногу, поглядел сверху вниз на Онфима.

– Где ж это ты почивал-отдыхал, Онфимушка?

Голос ласковый, грозою спряденный, – ох, несдобровать лихому сотнику.

Да только не испугался Ярополка Онфим.

– Грамотка у меня к тебе, княже, от Боярского совета,– отвечал он с достоинством. – А руку к ней приложил сам владыка Илья...

– Вон оно как,– остывая, показал головой Ярополк. – Входи в сени, посол господина Великого Новгорода.

И, повернувшись на каблучках, сам пошел впереди.

– Ну?! – дыхнул Онфим в лицо отшатнувшемуся меченоше.

В сенях Ярополк сел на лавку; Онфим стоял перед ним, ожидая, когда дочитана будет грамота. У дверей и на крыльце толпились дружинники; узнав о прибытии сотника, со всех сторон сбегался к княжескому двору народ, глядел, грудясь под окнами:

– Замиряться зовет Великий Новгород!

– Нынче беде конец!

– Айда ворота отворять!

– Ишь ты, прыткой! Князь – он-те отворит...

Не терпелось всем. А больше всех не терпелось Онфиму. Однако Ярополк сидел молча.

–Скажи хоть словечко, княже, – взмолился сотник.– Аль и нынче все так же глух, не слышишь людского ропота?

– Иначе слышатся во мне голоса...

– Не верь им, княже, – отчаялся сотник. – Не от бога они – от дьявола.

– Нишкни,– оборвал его Ярополк и встал.– Распушился, ровно петух. То ты. А господин Великий Новгород нынче обветшал, скоро бабы сядут в Боярский совет. Вот когда пойдет потеха! И то дело – будет из-за чего принимать срам.

– В добром мире сраму не зрю, – смело сказал Онфим.

– Ох, наговоришься ты у меня, сотник, в порубе,– осерчал Ярополк. – Ох, наговоришься!

Прикусил язык Онфим – испугался: на все воля князева. Уж коли Великий Новгород ему не указ – видать, совсем вскружилась Ярополкова голова.

И тогда, повременив, передал он слова Якуна Ми рославича: «Дочь мою Ходору в Торжке не неволить. Отпустить ее с девками и со всем добром и с сотником Онфимом, дабы в городе не случилось с ней какого зла».

– Забирай княгиню. Неволить не стану, – зло выпалил Ярополк и удалился из сеней.

Онфим вышел к народу, не поднимая глаз, мрачно протиснулся сквозь толпу; мужики дышали тяжело, дорогу уступали ему неохотно, ждали заветных слов. А что мог им сказать Онфим? Не было у него для них утешительных известий.

...К вечеру во второй раз за прошедшие сутки распахнулись ворота Торжка, и под откос по перемешанному с грязью и кровью снегу понесся крытый задубевшей кожей возок. Сделав петлю в виду городских стен, он круто взял вверх – в ту сторону, где на опушке леса теплились белыми дымками многочисленные костры.

Не взяла с собой Ходора никакого добра, а и девок при ней было всего две; Онфим сел за возницу.

– Тпру! – остановил лошадей дозорный, пригляделся к Онфиму.– Кто такие будете?

Онфим пригнулся к мужику:

– Охранная печать у меня... Всеволодова.

– Покажь.

Повертел в черных потрескавшихся ладонях, улыбнулся вымученно:

– Проезжай.

Прежде чем ударить коня, Онфим выпрямился, оглянулся назад: за Торжком садилось красноперое солнце; лучи его взметнулись над крышами изб и над куполами церквей, словно огненные языки пламени; тучи, сгрудившиеся за городом, казались отнесенными в сторону клубами дыма... Дозорный поймал встревоженный взгляд Онфима, обернулся, и на суровое лицо его тоже легли кровавые блики далекого пожара.

Онфим ударил коня и больше уже не оглядывался. Петляя в лесу, дорога вынесла их к замерзшей реке. За Тверцой темнели мирные деревушки с крытыми щепой избами, с подслеповатыми прорезями окон и тоскливым тявканьем напуганных волками собак...

6

Всеволодово войско, взяв Торжок, еще грозило Новгороду, а сам князь уже был во Владимире.

Сошли с полей снега, стронулась и отшумела ледоходом Клязьма, поднялись воды, затопили пойму до самого подножья церкви Покрова. А потом разлив сошел, и жарко засияли майские полдни.

В один из таких дней, воротившись с охоты, Всеволод кликнул Ратьшича и велел ему привести в свой терем Ярополка.

В другое время, может быть, и не стал бы он говорить с сыновцем, да и о чем было им говорить? – но нынче, разгоряченный погоней за быстроногим и свирепым лосем, подогретый выпитым на привале терпким вином, он все еще был как спущенная с тетивы стрела.

Ярополка привели, поставили перед Всеволодом; всем прочим князь приказал выйти.

Чего ждал он от этой встречи? Втайне Всеволод надеялся увидеть на лице Ярополка раскаяние, хотя не верил в это и сам. Еще там, у стен догорающего Торжка, он впервые подивился тронутым бешенкой глазам сыновца. Нынче он снова с тревогой и раздражением всматривался в знакомые черты стоящего перед ним человека, узнавал и не узнавал его. Временами жалость сжимала Всеволоду сердце, временами захлестывала слепая ненависть.

– Садись,– кивнул он, стараясь избегать немигающих глаз Ярополка.

Молодой князь сделал движение, словно собирался сесть, но вдруг раздумал и садиться не стал, а продолжал стоять, глядя на Всеволода с нерушимым упрямством.

– Садись, – хоть и по-прежнему тихо, но напрягая голос повторил Всеволод.

– Насиделся уж, – разжал слепленные губы Ярополк. – Хороша в твоем порубе перинка.

– В твоем небось не мягче была.

– Понапрасну никого не неволил...

– Напраслины и на меня не возводи, – серчал Всеволод. – Была тебе дана воля...

– Да вона как обернулось! – Ярополк резко выбросил перед собой руки с кровавыми рубцами на запястьях.– Яко волка везли... В открытом возке... по морозу... в железах...

– То не моя, то твоя вина,– оборвал его Всеволод.

Нешто старое не забылось? Ишь, как озверел: детей и баб сгубил, мужиков положил на валах – несть им числа, невинную кровь пролил. О том загубленные спросят с тебя. А ты молчи! Тебе сказать нечего... Молчи!

Неясно говорил Всеволод, смутно. И оттого смутно, что душила его возродившаяся в темных закутках памяти давнишняя злоба. Но Ярополк понял князя, и лицо его стала медленно заливать прозрачная бледность. Обмякли протянутые к Всеволоду руки, поникла голова. И вот уже поплыли перед глазами то в тумане, то живо, словно все начиналось вновь, лица бояр и воев, выплевывающие снопы искр обугленные окна горящих изб...

И когда вскарабкались боголюбовские пешцы на валы, когда затрещали и обвалились ворота и по гулким полотнам их вкатилась в город ощетиненная мечами Всеволодова конница, когда упал, защищая князя, любимец его Творимир,– и тогда еще, запершись в срубе, не думал сдаваться Ярополк.

– Почто упорствуешь? – недоумевая, кричал ему с седла Всеволод. – Торжок давно наш. Куда податься тебе дальше погреба?!

Воины приволокли бревно, били с надсадой и дружным уханьем. Двери трещали. Последний удар сорвал их с петель и опрокинул в избу. Ворвались. Загнали Ярополка в угол, под образа. Выбили меч. Опрокинули. Навалились втроем. Связали.

– Заковать его в железа, – спокойно сказал Всеволод и тронул коня.

Постыдное это было дело. Сколько ден и сколько ночей везли Ярополка по весенней распутице? Да разве он считал? Да разве он вспомнит, сколько раз всходило на востоке и сколько раз опускалось на западе уставшее за день солнце? Горечь и ненависть сжигали ему сердце, мутили разум, слепили глаза. Не видел он ни солнца, ни чернеющих снегов, ни раскатанной, рыжей от навоза дороги, ни конопатых от полыней раздольных рек. Не слышал он ни скрипа полозьев, ни топота копыт, ни окриков возницы, ни шорохов готовых стронуться льдов, ни звона падающих с крыш сосулек.

В Москве дозволили ему проститься с женой и сыном. Всеславна кидалась ему на шею и неистово голосила; маленький Игорь стоял, насупившись, в стороне.

Все это было чужим и ненужным. И Ярополк с нетерпением поглядывал на сопровождавшего его сотника. Сотник понял его, сжалился и прервал свидание.

Прошлое осталось без воспоминаний. Будущего не было. Прозябая в порубе на гнилой соломе, Ярополк ждал своего часа. И вот за ним пришли, сбили железа и привели в эти сени, которые были так хорошо ему знакомы.

Всеволод сидел перед ним, согнувшись, крепко сцепив пальцы. Молчал. Поскрипывали половицы под ногами прохаживающегося по ту сторону двери Кузьмы Ратьшича. Только кликни Всеволод – и он тут как тут. Накинуть ли на шею удавку, снести ли мечом голову

– все сделает, не задумавшись. Верные люди у Всеволода, преданные, как псы.

Изменило время дядю, ох как изменило: был он молод и уступчив, а теперь повзрослел – глядит, ищет вокруг себя врагов. Раньше терять было нечего, нынче

– эвона сколь за спиной!..

Крепкую брагу пил Всеволод на последнем привале. Настоял ее лесничий дикими травами, выдерживал десять дён во тьме, сливал при восходе луны, по чарам разливал – заговаривал.

Нет, неспроста велел Всеволод страже привести Ярополка. Вдруг взглянув дядьке в глаза, похолодел молодой князь, хоть и давно ко всему был готов. Могильным холодом повеяло от него. И, обмирая от отчаяния, стал говорить Ярополк Всеволоду обидные и злые слова.

Вскочил Всеволод, отшвырнул ногой скамью, бледнея, схватился за меч. А когда, заслышав шум, вбежал в сени Ратьшич, Ярополк уж медленно оседал на ковер, цепляясь порезанными руками за горячее лезвие дядькиного меча.

Тело убиенного князя Ратьшич закатал в холстину и той же ночью бросил в озеро. Поглядел ему вслед, перекрестился и, торопясь, пустил коня крупной рысью: ждали его у гончара Данилы веселые бражники. Затащили они к себе вечор отпетого блазня Оболта, шутника и пьяницу, – то-то будет потеха!..

...Изумленным владимирцам тела Ярополка Ростиславича не показывали. Но на всех площадях биричи, гремя в медные тарелки, извещали, что князь почил от ран, полученных под Торжком.

Часть вторая

СВОЯ ЗЕМЛЯ В ГОРСТИ

ПРОЛОГ

1

Привольно жилось дружинникам Петру и Нестору Бориславичам при великом киевском князе Ростиславе. Но, отправившись в Новгород к сыну своему Святославу, Ростислав занемог в Великих Луках, возвратился назад и умер в сестрином селе Зарубе.

Тотчас же на киевский стол сел племянник великого князя – Мстислав, человек крутого нрава, прямой и независимый.

Чувствуя недовольство окружающих, посягнул было на право занять место в Вышгороде дядька Мстислава Владимир, но его никто не поддержал, хотя все и подстрекали, и пришлось ему искать себе приюта, мыкаясь от одного князя к другому. Так забрел он далеко на север, к Андрею Боголюбскому, который выслушал его с улыбкой и пообещал чем-нибудь наделить. А пока велел ступать в Рязань.

Крут, крут был Мстислав, даже мать Владимира отправил за Днепр в Городок, наказав ей идти оттуда, куда она хочет.

– Не могу жить с тобою в одном месте,– сказал он,– потому что сын твой всегда нарушает клятвы.

И старуха, которой деться было некуда, отправилась в Чернигов к Святославу Всеволодовичу.

Нет, совсем не то житье пошло, что было при Ростиславе. Даже добычей, доставшейся после похода на половцев, обделил великий князь верных дружинников своих Петра и Нестора Бориславичей. А потом, когда холопы их выкрали из стада его лошадей и отметили своими клеймами, и вовсе погнал из Киева.

И дали себе Бориславичи клятву отомстить строптивому князю. И лучшего ничего не придумали, как возвести клевету на него Давыду Ростиславичу.

Явившись к нему, они сказали, что Мстислав хочет схватить его и брата его Рюрика, когда те прибудут к нему на пир.

– За что? За какую вину?– удивился Рюрик.– Давно ли он нам крест целовал?

Давыд тоже сомневался в правде сказанного Бориславичами.

– Хорошо,– сказали Петр и Нестор.– Вот пригласит он вас на пир, тогда вы нам поверите.

И ушли, сделав оскорбленный вид.

– Плохо придумали мы, брате,– укорил Петра Нестор.– Что дала нам наша ложь?

– Цыплят по осени считают,– отвечал ему Петр. И оказался прав.

Скоро князья получили от Мстислава приглашение, посланное через гонца.

– Хочу вас видеть,– звал их Мстислав.– Приезжайте на почестен пир.

– Вот видишь,– обрадованно сказал Нестору Петр.

– Ловко все это мы с тобой придумали. Поглядим, что будет дальше.

Князья вспомнили о предупреждении Бориславичей и не выехали к Мстиславу, как он хотел, а послали ему сказать:

– Поцелуй крест, что не замыслишь на нас никакого лиха, так поедем к тебе.

Получив такой ответ, Мстислав обиделся на князей, призвал к себе дружину и стал советоваться.

– Что это значит?– говорил он дружинникам.– Братья велят мне крест целовать, а я не знаю за собой никакой вины.

Дружинники тоже были удивлены.

– Князь! По неразумению велят тебе братья крест целовать,– говорили одни.

Другие советовали:

– Это, верно, какие-нибудь злые люди, завидуя твоей любви к братии, пронесли злое слово.

– Злой человек хуже беса,– возмущались третьи,– и бесу того не выдумать, что злой человек замыслит.

– Прав ты пред богом и пред людьми,– поддерживали его все.– Ведь тебе без нас нельзя было ничего ни замыслить, ни сделать, а мы все знаем твою истинную любовь ко всей братии. Пошли сказать им, что ты крест целуешь, но чтоб они выдали тех, кто вас ссорит.

Так и поступил Мстислав, послушавшись разумного совета дружины, но Давыд не согласился выдать Бориславичей.

– Кто же мне тогда скажет что-нибудь после,– рассудил он,– если я этих выдам?

И хоть целовали князья друг другу крест, но затаенное недоверие осталось между ними. На пир к нему они так и не поехали, а Мстислав, выведав все про истинных виновников ссоры, искал только случая, чтобы изловить Бориславичей и примерно наказать их за клевету и вражду, которую они посеяли на Русской земле.

Петр и Нестор поняли, что замысел их хоть и удался, но самим им несдобровать, и бежали на север. Мстислав послал своих людей изловить их, искали Бориславичей всюду, но так и не нашли.

А на севере, из-за Оки и Клязьмы, зорко следил за всем этим князь Андрей Боголюбский.

С тех пор как ушел он за Мещерские леса в свою излюбленную Ростово-Суздальскую Русь, и Киев, и Смоленск, и Чернигов поглядывали с тревогой в его сторону. За ним было дедово и отцово право старейшего средь князей.

Что задумал гордый Андрей? Почему вдруг зашевелилась дружина, заспешили по дорогам гонцы? На кого куются в кузнях мечи и копья, отчего днем и ночью трудятся бронники, щитники, тульники, лучники?..

2

Вторую неделю ждал Андрей известий из Новгорода. Вторую неделю бродил мрачнее обычного по притихшим переходам своего дворца в Боголюбове. Проведавшего его воеводу Бориса Жидиславича спрашивал нетерпеливо:

– Ну как?

Воевода отрицательно качал головой: известий не было.

Тускло светились исхлестанные дождем слюдяные оконца Андреевой ложницы, который уж день стояла непогодь и слякоть. На дворе сгружали возы. Княгиня Улита вернулась из Москвы, бояре Петр и Аким помогали ей подняться на всход.

Андрей поморщился. Когда-то молодая Кучковна нравилась ему, была она нежна и румяна, умела и принарядиться, и в походах сопровождала его, не жалуясь на тяготы дорожной жизни. Но проходили годы, да и не очень-то много лет прошло, как сошла с нее былая красота, поблекли, вытянулись щеки, померкли когда-то красивые глаза, тело огрузло, в голосе появилась хрипотца, а характер и вовсе испортился: стала она ворчать, гонять дворовых девок, а иногда вмешиваться и в дела самого Андрея: одни из бояр, те, что польстивее, нравились ей, другие сделались хуже лютых врагов. А уж Бориса Жидиславича и вовсе извела Улита. Невзлюбила Прокопия, княжеского отрока, зато с ключником Анбалом могла целыми днями разговаривать о дивных странах, в которых ему довелось побывать. Крутился вокруг нее и Ефрем Моизич, иудей, с тихим голосом и вкрадчивыми движениями,– он точно все время выслеживал дичь и выставлял напоказ свою преданность. Но ни охотником, ни преданным слугой Андрея он не был. Трусость его вызывала насмешки окружающих, и в особенности Бориса Жидиславича. Однажды он пригласил Ефрема Моизича поохотиться на лося, вывел его на рассвирепевшую корову, сам отскочил в сторону, а Ефрема оставил лицом к лицу со зверем. Тот вскарабкался на дерево и просидел там до тех пор, пока дружинники, по совету Жидиславича, не отправились на его поиски.

Ох и посмеялся же князь Андрей над хвастливым иудеем! Но Ефрема Моизича насмешки его не смутили, он даже радовался, заметив, что стал заметным в Боголюбове человеком.

Назад к карточке книги "Огненное порубежье"