Текст книги "Огненное порубежье"

Допросив Словишу, Рюрик отпустил его. Да еще дал золота на дорогу, да еды, да коня. А Летяге велел проводить дорогого гостя.

– Передай Всеволоду от меня поклон,– сказал он на прощанье.– А на нас не серчай.

– Ну что? – спросил Словиша еще больше посмурневшего сотника.– Словили Святославова гонца?

– С кем беды не бывает,– ответил, избегая его взгляда, Летяга.– Все Прибыток наплел, от него и пошло. Ох, и достанется нам от князя.

– Прощай, Летяга.

– Может, свидимся...

Ускакал Словиша на солнечный восход. И, продираясь сквозь леса к Москве, не думал о том, какую добрую весть принес осторожному Рюрику.

Выслушав Прибытка с Летягой, побеседовав со Словишей, понял Рюрик, что самое время ему сейчас идти не мешкая на Киев. Еще не скоро соберется Святослав с силами, еще не скоро дождется ответа от Всеволода, а у Рюрика войско вот оно – под боком. Нет, не помирившись со Всеволодом, не пойдет старый князь в свой Киев. Осторожен Святослав, хитер и осторожен. Зато Рюрику другого такого случая, может, и до смерти не дождаться. И он не любит рисковать, и он живет с оглядочкой, да тут и оглядываться нечего – пора собирать дружину и идти на Днепр. Ни за что не опередить его Святославу: пока-то он еще переберется через волоки!

Сладко щемило сердце Рюрика, когда во главе своей дружины, восседая на высоком коне, приближался он к Киеву. Зажмурившись от счастья, со слезами на глазах вглядывался он в золоченые шеломы церквей, улыбался и гнал коня все быстрее и быстрее, подстегивая его крученой плеточкой.

Знал Рюрик – откроют киевляне ему свои ворота, не станут драться за бежавшего в Новгород Святослава, да и боголюбовский разор у них еще на памяти, но все же волновался.

Вот уже сколько лет грезился ему высокий киевский стол, ночами видел он, казалось, несбыточное: валит пестрый люд по улицам Киева, давят друг друга мужики, спешат взглянуть на молодого князя. А он стоит на паперти собора рядом с облаченным в торжественные ризы митрополитом и щедро дарит народ монетами. А подле него – княгиня вся в белом, в украшенном жемчугами кокошнике, а позади – верные отроки, как собаки, готовые ринуться за своим князем в огонь и в воду. Видел он себя молодым и стройным – и хоть проходили годы, а ни одна морщинка не оставляла следа на его лице.

Куда там! Нынче голубоглазого красавца Рюрика не узнать: обрюзг он, стал толст и неповоротлив, а морщинок столько легло под глазами, что и не сосчитать. Седина запорошила густым инеем его бороду, в голосе появилась хрипотца, глаза из голубых стали серыми – все это не только от забот (он и в Белгороде жил беззаботно), а от чрезмерного пития и несдержанности.

Жаден был до жизни Рюрик, все спешил ухватить, ничего не проходило мимо его жилистых, цепких рук, а главное упустил. Как промчались годы, он и не заметил – то в походах, то в пирах,– а спохватился: грести-то уж больше нечего, все загребли другие князья, те, что были его посноровистее.

Но нынче давней молодостью повеял на него днепровский свежак. Словно только что вернувшийся в мир из тьмы небытия, глотал он степной воздух, впитывал в себя цвета и звуки. Но слаще всех звуков был для него перезвон дивных киевских колоколов, краше всех красок – многоцветье торжественно стоящей у Золотых ворот толпы во главе с митрополитом. Словно ожили давнишние сны, а может, и это был сон?..

Рюрик рассмеялся, подергал себя за ухо – нет, не сон это; и впрямь встречает его Киев праздничным перезвоном колоколов, а церковные служки несут на золотом подносе святые дары. И рядом с ним жена его Анна в белом шелковом платье и кокошнике, осыпанном слезами крупного жемчуга, а позади дружинники – богатырь к богатырю,– все высокие и ладные, все в дощатой броне.

На радостях выставил Рюрик киевлянам несколько бочек вина и меда, сам со своею дружиной пировал на Горе.

Но за нежданной удачей да за пирами не забывал он о сидящем в Новгороде Святославе, ухо держал востро. Знал Рюрик – ни за что не уступит ему Святослав старшинства, за киевский стол и он много положил пота и крови. Вот замирится со Всеволодом – и придет под Киев. На горожан у Рюрика надежды нет, одна только своя дружина, да еще братья, да половцы, да берендеи. А что, как опередит его Святослав? Степнякам ведь все равно, чей князь,– лишь бы долю не уступить в добыче, лишь бы вернуться к себе с золотом и рабами.

Рано удалился Рюрик от своей пирующей дружины, кликнул Давыда. Брату не понравилось, что его оторвали от веселья. Пришел хмурый. В нетрезвых глазах прыгают шальные бесы.

Разговор с ним Рюрик начал издалека. Но пьяный Давыд, икая и ухмыляясь, никак не мог взять в толк, с чего бы так беспокоиться брату. Небось и сам раньше любил попировать, а нынче оставить дружину ради постной беседы и вовсе смешно.

– Не пойму я тебя, брате,– выслушав длинную речь Рюрика, сказал Давыд,– По моему разумению выходит, будто и не рад ты вовсе, что сел на Горе. Ежели боишься Святослава, уступи Киев мне.

– Язык говорит, а про что – голова не ведает,– оборвал его Рюрик.– Али позабыл, как ловил тебя Святослав на Днепре?

– Не дрозд я, чтобы лететь в его силки.

– А про то не знаешь, что сидишь на чужой ветке.

– Это как же? – встряхивая налитой хмелем головой, спросил Давыд.

– Ежели не поостережемся, не нынче, так завтра придет Святослав, спихнет нас с Горы – в степи уйдем к Кончаку?

– Святослав далече,– улыбнулся Давыд,– А дружина на тебя в обиде.

– Совсем тебе мед голову вскружил...

– На то он и мед.

– Взяли мы Киев, удержим ли?

Давыд поднялся с лавки, сладко потянулся. Не вовремя затеял с ним Рюрик свой разговор. Но брат подошел к нему вплотную, уперся настойчивым взглядом в его лицо, заговорил ласково, быстро, проглатывая слова:

– Единой мы крови с тобой, брате. И отступать нам друг от друга никак нельзя. С утра посылаю я гонцов за помощью к князьям луцким, Всеволоду и Ингварю, войско буду просить у Осмомысла, а тебя отпускаю в Смоленск к Роману. Без Романа Святослава нам ни за что не одолеть.

– Стар уж Роман, да и немочен...

– Войско даст.

– А ежели не даст?

– Знает Роман: и ему без нас в Смоленске не усидеть. Даст.

Давыд не любил Романа, редко встречался с ним, а встречаясь, дивился его мягкости. Много зла причинили брату смоляне, посмеиваясь над его набожностью. На старости лет окружил себя попами, с утра до ночи бьет поклоны перед иконами. Лучшие земли роздал монастырям. Жена его, Святославна, в доме хозяйка – не он. Сухая и скаредная баба.

Бывал Давыд у Романа в гостях, надивился вдоволь. Даже пира в честь приезда брата не справили, а уж из палат без жены – ни ногой. Всем заправляет в Смоленске Святославна: снаряжает дружинников, шлет гонцов, нос сует в каждый котел.

– Как хошь казни, не поеду я в Смоленск к Роману,– отводя глаза в сторону, проговорил Давыд.

– Не серчай на брата,– мягко упрекнул его Рюрик.– Старший он в нашем роду. Меня не послушается, Мстислава уж нет в живых. На тебя одного надежда.

Льстивые речи Рюрика поколебали твердость Давыда.

– Уговорил ты меня,– сказал он.– Только нынче уж боле не тревожь. Допирую я с дружиной, а там и в путь.

Прослезившись, Рюрик трижды облобызал его.

Но за полночь в ложнице, прижимаясь к мужу, Анна наполнила его новой тревогой.

Всегда спокойная и рассудительная, на этот раз она взволнованно и сбивчиво шептала:

– Страшно мне, ох как страшно. Не к добру оставил ты Белгород. Да и худо ли нам жилось?.. Неуютно на Горе, все чужое. Не верю я киянам. И Давыду не верю. Не поможет тебе Ярослав – у него, чай, и своих хватает забот. Рыскает сын его Владимир в чужих уделах, на Олега кует крамолу...

Рюрик молчал, уткнувшись лицом в подушку. Анна вздыхала.

– Все вы, бабы, прикипаете к своему гнезду,– сказал князь.

– А чем худо тебе было в Белгороде? Чем Киев лучше?..

– В Киеве я – старший князь.

– Старший-то князь за лесами...

– Ты Всеволода не прочь,– приподнялся на локте Рюрик, вглядываясь в мокрое от слез лицо жены.

– Ох, не к добру это все. Чует мое сердце, что не к добру.

– Накаркаешь...

– Сам на себя беду накликал.

Рюрик выпростал из-под одеяла руку, погладил жену по голове. Анна вздрогнула, отвернулась. Вздохнув, села на кровати.

– Недобрый сон мне вчера привиделся. Будто едем мы по полю, а Давыд впереди. Ты окликаешь его, а он не слышит. Солнце красным пожаром все опалило вокруг, дышать нечем, кони храпят, не хотят идти, земля дыбится, булькает и лопается, как каша в медянице...

Рюрик сел рядом с женой, поставив локти на колени, подпер ладонями подбородок.

– Не верь Давыду! – вдруг быстро прошептала Анна и зарыла лицо в подушках.

Рюрик встал, отошел к окну. За Днепром серел рассвет. Из гридницы еще доносились пьяные голоса. Внизу, у всхода, фыркали кони, на дворе, подложив под головы седла и попоны, лежали захмелевшие вои. На скамеечке, съежившись, дремал воротник.

Анна стонала и всхлипывала. Потом она затихла. Рюрик вернулся на цыпочках к постели, склонился над спящей женой, задумчиво опустился на лавку.

Так и просидел он до рассвета в исподнем, большой и обмякший, опустив между колен длинные худые руки.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

В знойные летние дни, когда палило солнце и разморенные люди неприкаянно бродили по улицам города в поисках спасительной тени, Мария выезжала в Суздаль.

Здесь был простор, над зелеными холмами дули привольные ветры, от берегов Нерли наносило запах созревающих трав. Лодия княгини, украшенная деревянным узорочьем, с высокой кормой и красными ветрилами, всегда стояла в затоне на Каменке – подле самого княжеского дворца. Вечерами, когда солнце склонялось к земле и по мягким зеленям стлались длинные тени, Мария в сопровождении дворовых девок отправлялась на прогулку.

Досада всегда была вместе с ней.

Кормщик подымал ветрила, легкий ветер вздувал их, и лодия ходко шла к устью Нерли. Обратно возвращались на веслах.

Иногда в Суздаль наведывался Всеволод с дружиной. Тогда в городе сразу становилось тесно, празднично и шумно. На воду спускались еще две лодии, дружинники, истосковавшиеся от безделья, садились на весла и устраивали на реке гонки, которые обычно заканчивались многодневным пиром. В полях за Каменкой жгли костры, прыгали через огонь, соскучившиеся по парням девки до утра водили хороводы.

На одном из таких хороводов и повстречал Досаду Кузьма Ратьшич. Не видел он ее с той поры, как привез во Владимир радостную весть о Всеволодовой победе на Влене.

После того Ратьшич был надолго оставлен князем в Переяславле, а когда вернулся, Досады во Владимире не застал – уехала она с княгиней Марией на лето в Суздаль.

Вскоре наведался в Суздаль и Ратьшич – наказал ему князь проведать чернеца Чурилу, узнать, как продвигается летописание. У Чурилы Кузьма не задержался, тем же днем примчался на княжий двор, но ни Досады, ни княгини в тереме не было. Тогда и поскакал он в поля, где горели уже костры и слышался девичий смех.

Княгиню заметил он еще издалека, а когда подъехал поближе и спрыгнул с коня, увидел и Досаду.

Мария сидела на скамейке, застланной красным трапезундским ковром, и веселилась, глядя на резвящихся вокруг костра молодиц; Досада стояла рядом – тоже веселая и румяная: или это костер бросал на ее лицо свои горячие отблески?

Оставив коня пастись в ложбинке, уже затянутой вечерней дымкой, Кузьма поднялся на пригорок, и Мария сразу признала его. Глаза ее заблестели, она даже привстала, надеясь увидеть и князя, но Ратьшич был один, и взгляд княгини наполнился грустью.

Кузьма приблизился к ней, поклонился и глухим от волнения голосом передал, как велено, поклон от Всеволода: князь-де жив-здоров, но приехать не может, потому что ждет известий из Новгорода.

– Садись, Кузьма, будешь моим гостем,– сказала Мария, указывая на лавку рядом с собой, но Кузьма остался стоять.

Досада заметила устремленный на нее настойчивый взгляд княжеского любимца. Она вспомнила Ратьшича (да и не забывала вовсе!), вспомнила вечер, когда прибыл он из Переяславля с доброй вестью, и почувствовала вдруг, как сами по себе щеки и шея ее наливаются жаром.

Еще жило в ее памяти расставание с Юрием, еще не прошла старая боль, поднимавшаяся в ней сильными ударами сердца, едва только вспоминала последнюю встречу, когда уговаривал ее Юрий с ним вместе покинуть Владимир. Где он сейчас, жив ли, в какие его забросило края?.. А может быть, и нет его уже, может, только и остался он в ее сердце, и кости его, умытые чужими дождями, белеют посреди нелюдимой степи?

Сказывали страннички, будто видели молодого князя в Рязани, по другим слухам – подался он с дружиной к половцам. И уж не раз жалела потом Досада, что не послушалась своего сердца, не покинула отчий дом – как знать, а вдруг помогла бы она любимому, удержала его от опрометчивого шага, уберегла в минуту опасности...

Нет, не о Ратьшиче думала все эти дни Досада, не до него ей было, да и что ей в Кузьме? Вон сколько вокруг молодых да ладных парней – любому только намек подай, в тот же день зашлют к отцу сватов. Только не до сватов ей нынче – свербит незаживающая рана, спать мешает по ночам, потому что и ночью все то же: то Лыбедь приснится, то стог, то мчится она с Юрием на коне по бескрайнему белому полю.

– Грустный ты что-то сегодня, Кузьма,– сказала Мария, разглядывая Ратьшича и догадываясь о причине его грусти.– Пошел бы к девкам в хоровод. Вона как стрижет тебя глазами Краса. Аль девка не по тебе?

– Другая у меня на уме.

– Про другую и думать забудь,– строго сказала Мария.

– Как знаешь, княгиня,– покорно отозвался Кузьма.– Я бы и сам рад, да разве сердцу прикажешь?

– Экий ты, Кузьма. Девку бы пожалел. Горе ведь у нее...

– А счастье рядом ходит.

– Тебе – счастье, а ей?

Вздохнул Кузьма, поглядел на Марию печальным взглядом и, поклонившись, собрался уходить – княгиня остановила его:

– Не серчай на меня, Ратьшич.

– И ты не серчай, княгиня. Не передать ли что Всеволоду?

– Поклон передай. И еще скажи: жду я его в Суждале,– помешкав, добавила: – Соскучилась я по князю, так ему и скажи.

В последний раз взглянул Кузьма на Досаду – она же даже не обернулась в его сторону – и спустился с пригорка. Поймал коня: стиснув пятками ему бока, помчался, вздымая пыль, по светящейся среди лугов дороге.

Ветерок с Ополья принес раннюю прохладу. Ратьшич поежился и подумал, что зря пустился на ночь глядя в путь, но поворачивать коня ему не хотелось, да и думы были невеселы: нет, не полюбит его Досада, зря он старается, зря надрывает сердце. А брать ее в дом без любви – только маяться. Где уж ему тянуться за боярской дочерью!

Гнал он коня по пустой дороге, стегал его плетью. Сердился конь, вскидывал голову, недоуменно взглядывал на седока: аль подменили ему хозяина или бес в него вселился? Но, устав от скачки, Ратьшич сам придерживал его, а то и вовсе опускал поводья – ехал тихо, не видя и не слыша ничего вокруг.