Текст книги "Огненное порубежье"

Кто скажет, что есть зло, а что – добро?..

Тихо сидел Роман Ростиславич в Смоленске, тихо жил с кроткой и некрасивой Святославной, на соседние княжества с мечом не ходил, чужому прибытку не завидовал, братьев своих младших любил и почитал.

Был Роман хил от рождения. Когда принесли его показать отцу его Ростиславу, когда увидел его князь – гневно отшатнулся. Говорят, будто сказал он своему мечнику, Гавриле:

– Не сына мне принесла княгиня, а лягушонка.

Но так только говорят, а чего не выдумают в народе! Сам князь любил своего первенца, княгиню никогда не корил и не вспоминал про то хмурое ненастное утро, когда в ее опочивальне раздался натужный детский плач. Может быть, и сказал тогда эти слова Ростислав, потому что вернулся он из похода с тяжелой раной в бедре, потому что полдружины осталось в непроходимых лесах, потому что лил дождь и раскисли дороги. Все может быть. А может быть, придумали про это его недруги, как знать? Но Гаврила, к которому приставали с расспросами, ни разу не подтвердил этих слов, даже когда был пьян и буен, даже когда был обижен князем и ушел к Давыдовичам в Чернигов.

Любил Ростислав Романа, приставил к нему здоровых и краснощеких кормилиц, водил к нему знахарок и византийских лекарей – не дал умереть, выходил, взлелеял его, брал с собою в походы и на охоту, сам учил стрелять из лука, метать сулицы и рубить мечом на скаку лозу. Сам выбирал невесту, сам женил его на дочери Святослава Ольговича – не красавицу брал, а няньку, верную подругу.

Умна была Святославна, не ошибся в своем выборе Ростислав. Приняла Романа из рук отца, стала ему второй матерью. Всю любовь отдавала ему, всю нежность. Прощала мелкие обиды, была ему надежной подпорой в трудный для него час. И так привязала его к себе, что все дивились: не искал молодой князь на стороне юных любовниц, не утешался с красивыми наложницами.

Князья не раз посмеивались над кротким Романом:

– Уж не опоила ли тебя Святославна колдовским зельем. Раствори-ко свои очи, никак, тьма тебе их застила. И ростом мала твоя княгиня, и лицом пугало-пугалом, и ноги у нее колесом, и живот провис... Пойдем с нами на пир. Будем пить меды, уложим тебя спать с красоткой боярышней.

Но, слушая их срамные речи, бледнел Роман, вскакивал со скамьи, хватался за меч:

– А ну, скажи кто еще хоть слово!

Отступались от него князья, расходились, хихикая – вовсе, мол, ума лишился; но с годами преисполнялись к нему все большим уважением. И прошла о Романе молва по Руси, как о самом умном и справедливом князе. Слали к нему гонцов за советом, просили помочь в беде.

И всюду – в походе ли, на пиру ли, или на сборе дани – была Святославна у него под рукой. Не навязывалась, не встревала в мужской разговор; если и наставляла его, то только оставшись наедине. Любила она князя, щадила его самолюбие. И если случалось, что поступал он не по своей воле, а по ее совету, то и не догадывался даже, что это с вечера нашептала ему жена, а утром выдала за его решение.

Умна была Святославна, умна и осторожна. Верными людьми окружила себя и князя. И так, бывало, говорила ему:

– Какову чашу другу налил, такову и самому пить. Большую обиду другу прости, врагу не прощай и малой.

Привечала она чернецов и странников. А особо любила и оставляла при себе тех, кто разумел грамоте. Выучила она князя греческому языку. Свозила в свой терем дорогие книги в толстых, обитых кожей досках, по вечерам читала Роману жития князей и святых, защитников слабых и немощных.

– Ты, князь, холопам своим отец и кормилец. Не обижай их, и они тебя не бросят в беде. Будь справедлив – и сам возвысишься в своей правоте...

Но неспокойная отцовская кровь иногда прорывалась в Романе неудержимым буйством. И тогда пряталась от него Святославна, запиралась в своем тереме, обливаясь слезами, молилась за мужа перед многочисленными иконами.

Как-то раз на охоте, после бессонной ночи, проведенной с дружиной за трапезой, когда меды и вина лились рекой, наехал Роман в лесу на одинокую избу монаха-отшельника. Постучался в дверь, монах вышел на порог, спокойно посмотрел на князя, улыбнулся и на вопрос, есть ли у него еда и мед, ответил, что дал обет и ничего, кроме хлеба и воды, в келье не держит.

– Все вы, чернецы, большие обманщики,– сказал со злорадной ухмылкой князь.– Даете обет безбрачия, а прелюбодействуете; в великий пост едите скоромное...

Монах побледнел, но ничего на это не сказал, только отступил в сторону и дал князю с дружинниками войти в избу. В избе было студено и сыро, скупой свет едва цедился в узенькое оконце почти под самым потолком. На домотканом коврике перед дверью нежился, свернувшись клубком, большой белый кот, в клетке под окном посвистывали дрозды. Роман пнул сапогом кота, задевая длинным мечам за лавки, прошел в красный угол под образа, сел и потребовал, чтобы монах прислуживал дружинникам за столом.

Чернец покорился ему, вынул из ларя сухие хлебные корки, зачерпнул из кадушки воды и, сложив руки на животе, смиренно отошел к печи.

Позеленев от гнева, князь приказал ему нести все, что есть в погребе. Не подымая глаз, монах спокойно объяснил, что погреба у него нет, а все, что есть, уже подано на стол.

Князь ударил в гневе кулаком по столешнице и встал.

– Ну, чернец,– сказал он,– молись богу. Ежели найдем у тебя хоть кус солонины, висеть тебе на осине.

И велел дружинникам обыскать избу.

Согрешил монах, был у него припрятан на дне ларя кусок сала – про черный день берег: оно ведь и верно – одним хлебушком зиму не пропитаешься.

Через то сало и выслушал он суровый приговор. Выволокли дружинники чернеца из избы, посадили на коня, набросили на шею петлю.

– Видит бог,– сказал Роман,– не желал я твоей смерти. А нынче гляди, как обернулось. Не гоже мне отказываться от своего княжеского слова.

И сам стеганул коня. Рванулся конь, дернулась веревочка, стянула чернецу горло. Повис он под осиной, дрыгая ногами, глаза выкатились из орбит...

Было такое. Даже дружинники ужаснулись его жестокости, дивились: нет у Романа сердца. А то, что добрым был,– только прикидывался.

И пошла о нам дурная молва. Докатилась до Святославны.

– Да неужто правда это? – выспрашивала она у

Романа.– Скажи, что наговаривают на тебя люди.

– Правда,– ответил Роман.– Не наговаривают на меня люди. А греха того не смыть мне до скончания дней своих.

К вечеру того же дня почувствовал он тягучую боль под ложечкой, а ночью стало еще хуже. Метался Роман на влажной постели, выкрикивая молитвы, безумными глазами глядел на спокойное пламя свечи. Целую неделю выхаживали его знахарки, но выходить так и не смогли. Хиреть стал князь с той памятной ночи. Осунулся, побледнел, надрывный кашель разрывал его немощное, костлявое тело.

– Знать, бог меня покарал,– говорил он заботливой Святославне.– Страшную беду накликал я на себя, вот и отметил меня господь. Не подняться мне, так и сойду в могилу, в кромешный ад...

Но время и не такие хвори исцеляет, не исцеляет только душевных ран. Через месяц поднялся князь, стал бродить по терему, словно тень, пугая дворовых девок. Сторонились его люди, набожно крестились, детей пугали его именем.

И стал Роман отмаливать свой великий грех. Монастырям и церквям щедро жертвовал золото, земли и угодья, привечал убогих и странников, часами простаивал на коленях перед иконой божьей матери. Сам наложил на себя строгую епитимью. Сам был себе и судья, и палач. Не жалел он грешной плоти своей, совсем иссох, а духом возвысился. И снова пошла о нем молва, как о самом добром и справедливом князе.

Улыбался Роман, светлел лицом, слушая, как пересказывают ему приятные вести, а то, что говорят на торговых площадях мужики, он не слышал. И Святославна о том молчала и никому сказывать не велела. Это монахи разблаговестили о его богоугодных делах, а в народе не любили Романа. Пожинали плоды его мягкосердия да про себя посмеивались: «Какой же это князь, коли только и печется, что о спасении своей души. И про охоту забыл, и про ратные подвиги, окружил себя чернецами, словно воронами...» И про отшельника того забыли, что вздернул он на осине: им не привыкать, и до Романа были князья, будут и после него. На то он и князь, чтобы суд вершить да расправу. И ежели после каждого повешенного чернеца накладывать на себя епитимью, то не лучше ли совсем податься в монастырь?..

Берегла его Святославна – от дурного слова и дурного глаза. Молилась за его спасение и того не заметила, как вдруг снова захирел Роман. А случилось это после того, как наведался к нему Рюрик – молодой, стройный, краснощекий. Пришел он в ложницу к старшему брату, остановился на пороге.

– И правду про тебя сказывают, брате,– проговорил он.– А я-то не верил. Ладно еще, что не кончается на тебе наш корень. Есть еще кому держать холопов в страхе – вон младший наш Давыд без удела. Прими схиму, отдай ему смоленский стол...

– Что ты говоришь,– удивился Роман.– Любят меня смоляне, потому как зла я им не творю.

– А добро твое пахнет ладаном...

– Да знаешь ли ты, что есть добро?! – возмутился Роман.

– Того и ты не ведаешь,– остановил его Рюрик.– Смеются над тобой смоляне, дурачком меж собой прозывают. Не князь-де у нас, а поп. Стыдно перед соседями.

Удивился Роман.

– Да разве доблесть в том только, чтобы проливать реки невинной крови?!

– Так не от нас, так от бога повелось.

– Бог милостив...

– Богу – богово, князю – князево, а что холопу на роду написано, тому так и быть. Рушишь ты вековой закон, сам того не ведая.

Неприятный у них был разговор, смутил он Романа. И подумал князь: «Может, Рюрик и прав?» И вселилось в него сомнение. И сомнения того не смог он избыть никакими молитвами.

Так и умер в безумстве, оплаканный одной лишь женой своей Святославной. Так и в колоду положили его с вопросом на лице: что есть добро, а что – зло? Так и в церкви отпели, так и опустили в могилу.

– Господин мой добрый, смиренный и правдивый! Вправду было дано тебе имя Роман:всею добродетелью похож ты был на святого Романа; много досад принял ты от смолян, но никогда не видела я, чтоб ты мстил им злом за зло,– причитала по мужу убитая горем Святославна.

А людишки, собравшиеся к собору, молчали и нетерпеливо почесывали затылки: отпели князя – и лад

но. Ждали их неотложные дела: ковать железо, мостить дороги, собирать урожай, обжигать горшки...

2

Трудный путь от Киева до Смоленска был позади. Уже замаячил над Днепром стольный град князя Романа Ростиславича, уже Давыдова дружина, пересев с лодий на коней, выехала на большак, по которому в предутренней сини тянулись в город крестьянские возы.

Мужики торопливо съезжали на обочины, снимали шапки, со страхом разглядывая вооруженных воинов, запоздало кланяясь проезжавшему в голове отряда князю.

У Днепровских ворот, на зеленом спуске, показалась фигура одинокого всадника, нетерпеливо погонявшего коня.

Узнав во всаднике сотника Рюрика Ростиславича – Летягу, Давыд поднял руку, и отряд остановился.

Лицо Летяги было взволнованно, из большого рта вырывалось частое дыхание. Вскинув за уздцы разгоряченного скачкой коня, сотник остановился и снял с головы шапку. Обнажив в ухмылке подгнившие широкие зубы, сказал:

– Со счастливым прибытием, княже.

Давыд улыбнулся в ответ, прочитав в глазах Летяги недосказанное. Сотник дергал удила, оглядывая воинов,

Неторопливым жестом князь приказал ему отъехать в сторону, коротко выдохнул:

– Говори.

– Преставился брат твой Роман Ростиславич,– сказал Летяга, глядя в лицо Давыду настойчивым взглядом.– Вчера предали земле. Княгиня велела тебе кланяться. Ждет не дождется.

– Мир праху его,– покраснев, широко перекрестился Давыд.– Долго ли мучился?

– Помер в одночасье,– живо ответил Летяга и тоже перекрестился.

– Мир праху его,– повторил Давыд, поворачивая коня.

Дружинники, привстав на стременах, выжидательно глядели на молодого князя. Давыд молча выехал на дорогу; воины тронули коней.

У Днепровских ворот стояла толпа, мужиков не пропускали в город.

– Пошто озоруете? – возмущенно выкрикивали они, наступая на копейщиков.– Чай, не половцы мы – свои же, русские.

– Мать-княгиня не велела пущать,– отвечал им с коня кривоглазый вой, в котором Летяга сразу признал знакомого ему тысяцкого Ипатия.

– Это как же так? – удивлялись мужики.

– А вот так,– важно подбоченясь, объяснял им Ипатий.– Вчерась поозоровали, сожгли избу боярина Горши – и будя. Нынче княгиня шибко осерчала. Креста на вас нет!

– Христиане мы...

Тут к воротам подъехал Давыд, и толпа расступилась. Давыд резко осадил коня. Ипатий удивленно вытаращил на него глаза.

– Шапку, шапку скинь,– зашипел, приблизившись к нему, Летяга.

Ипатий проворно снял шапку, и вся толпа тут же обнажила головы. Хмуря брови, Давыд недовольно спросил:

– А енто что за народ?

– Посадские мы,– зашелестело в толпе,– Есть среди нас и торговые люди...

– Пошто не пущаете? – обратился Давыд к тысяцкому.

– Так ведь...– заикаясь, пробормотал Ипатий и повернулся за подмогой к Летяге. Но сотник отвернул голову и смотрел в сторону, будто не слышал тысяцкого.

– Так ведь...– еще больше заикаясь и обмякая, повторил Ипатий.

Давыд рассмеялся и весело сказал:

– Не забижай, тысяцкий, моих людишек. Пусти их в город.

– Так княгиня ведь... Горшу, боярина, спалили...

– Это не они, тысяцкий, это мед ему избу запалил, – рассмеялся Давыд.– Верно говорю, мужики?

– Верно, чего уж там,– послышалось из толпы.

– Не углядели...

– Шибко по князю тужили...

– Раствори-ка им, тысяцкий, ворота,– приказал Давыд,– Проезжайте, мужики!

– Благодарствуем,– заулыбались обросшие бородами рты.– Добрая ты душа, князь.

– Дай-то бог тебе здоровья.

Под восторженные крики толпы, разрумянившийся и счастливый, Давыд въехал в город. Дружинники вплотную следовали за ним. Летяга торжествовал.

– Пусть знают наших!.. Это им не князь Роман.

– Цыц ты,– одернул его Давыд.– Романа, брата моего, не тревожь. Праведник он был, святая душа.

– Да что ты, княже,– пробормотал, смешавшись, Летяга,– я о Романе ни слова. Знамо дело, правдивый и добрый князь.

Давыд скосил глаз на сотника. «Им только волю дай,– подумал он.– Нынче Романа поносят, завтра примутся за меня».

Тысяцкий Ипатий, с которого мигом смыло всю значительность и величавость, трусил в самом хвосте дружины. Не по душе ему пришлась уклончивость Летяги. Вчера только вместе распивали они меды, и сотник взахлеб расхваливал своего князя Рюрика Ростиславича, а нынче переметнулся к Давыду. Такой, чего доброго, и княгине донесет про то, что сказывал Ипатий о Романе. Старую побасенку Летяге пересказал про лягушонка,– ох, и смеялся сотник.

– И вправду лягушонок,– говорил он, икая.– Да нешто такому князю править в Смоленске?.. Мужики и не такое про него сказывают.

Не дело это – плохо говорить о покойнике. Да так уж вышло. Хорошим человеком показался Ипатию Летяга. Пел сотник песни, рассказывал старины. Плясал на крепком дубовом полу. «Эх, и простофиля ты, Ипат,– корил себя тысяцкий.– Совсем очи-то затмило. Дальше носа своего глядеть разучился».

Святославна встречала молодого князя возле терема с лицом, распухшим от слез. Давыд спрыгнул с коня; приняв скорбное выражение, обнял княгиню; бережно поддерживая за плечи, повел ее на всход. Дружинники спешились, поставили коней к коновязям, сгрудились, скаля зубы, вокруг дворовых девок.

Летяга сразу пробился к востроглазенькой разбитной Марфушке – еще вчера, вернувшись от Ипатия, стучался он к ней в каморку, но Марфуша его к себе не пустила.

– А нынче пустишь? – пристал к ней сотник, щекоча девушке маленькое ушко окладистой бородой.

– Да чегой-то? – хихикнула она, отстраняясь от Летяги.– Ишь какой прилипчивый...

– Это ты сладкая,– шепнул сотник, снова прилаживаясь к ее ушку.– Отродясь краше девки не встречал.

– Жена небось дома заждалась.

– Не женат я. А приглянешься, возьму в жены. Вот те крест возьму.

Девушка замахала руками и спряталась за подружек.

– Давай, сотник, выкуп! – закричали подружки.

– Да какой же вам выкуп нужен? – смутился Летяга.

– А хоть запону подари.

– Запона – княжеский подарок.

– Тогда перстень.

Делать нечего. Снял сотник перстень с безымянного пальца, протянул девушкам. И тотчас же Марфуша оказалась в его объятиях. Крепко держа девушку, Летяга сказал:

– Я за тебя выкуп дал. Теперь ты моя.

– А маменьке выкуп дашь?

– И маменьке...

– Тогда жди нынче вечером за теремом,– сказала Марфуша и юркой змейкой выскользнула у него из рук.

Смеялись дружинники:

– Ну как, провела тебя Марфуша?

– А где же твой перстень, Летяга?..

И верно, жаль стало Летяге перстня.

– Возвращайте подарок,– сказал он девушкам.

– Не подарок это, а выкуп,– сказали девушки.– Мы тебе нашу Марфушу отдали.

– Да где она?! – рассердился сотник.

– То не наша вина, что руки у тебя дырявые.

Сплюнул Летяга и пошел к коновязи, где уже, сгорая от нетерпения, поджидал его Ипатий. Нервно кривя рот, спросил сотника:

– Аль обиду на меня затаил?

– С чего это? – удивился Летяга.

– Да вроде бы не признал у ворот,– осторожно напомнил ему Ипатий.

– Ишь ты,– загадочно улыбаясь, покачал головой Летяга.– Нешто не видел, что я с князем?

– С князем,– протянул Ипатий.– А как с вечера пили меды, про князя ты и не вспомнил.

– С вечера другой был разговор.

– Про тот разговор ты забудь,– дрожа от страха, заискивающе попросил Ипатий.

Летяга задумчиво уставился на тысяцкого.

– Видал, как девки перстень у меня выманили? – сказал он.

– Шалуньи,– кивнул Ипатий.

– А ты мне свой отдай,– сказал Летяга, нагло глядя в глаза тысяцкого.– Вот этот...

– Женой подаренный,– растерянно пробормотал Ипатий и снова изменился в лице.

Летяга засмеялся, глядя поверх головы тысяцкого, будто вспоминая приятное, нараспев сказал:

– Ехали мы давеча возле болота, слышу: никак, лягушата расквакались. К чему бы это?

– Бери, бери,– торопливо пробормотал Ипатий, всовывая ему перстень в ладонь.

– Чего это ты? – удивился Летяга, поднося перстень к глазам.

– Не поминай лихом,– помертвевшими губами прошелестел Ипатий.

– Хорош перстенек,– сказал Летяга, насаживая его на свой палец.– И где это только жена твоя его раздобыла?

– У нашего златокузнеца, где же еще,– сердито проговорил Ипатий.

– Ну, спасибо тебе,– сказал Летяга.

– И тебе спасибо,– поклонился ему сотник.

– Глядите, какой мне перстенек подарил тысяцкий,– похвалился Летяга перед дружинниками. Те удивились:

– Дорогой перстенек.

– Чистого золота.

– Отчего же такой подарок?

– По дружбе. Друзья мы с тысяцким,– сказал Летяга. Ипатий покраснел и отошел в сторону.

– Жди нынче на меды! – крикнул ему Летяга вдогонку.

– Чтоб ты подавился,– процедил сквозь зубы Ипатий и сочно сплюнул.

Теперь он уже жалел, что смалодушничал и сделал такой щедрый подарок. Про лягушонка все забылось, а жена дома нынче же спросит, куда дел перстенек.

На крыльце княжеского терема показались Давыд со Святославной. Давыд был важен, княгиня обессиленно опиралась о его руку.

Князь ликовал: не зря спешил он в Смоленск – святая Богородица надоумила. В самый раз поспел. Нынче другому князю здесь делать нечего. По праву перешло ему Романово наследство. А Рюрик пусть подождет – не время ему сейчас ссориться со Святославом. Небось брат и сам за себя не хуже постоит.

Уж прикидывал в уме Давыд, как начнет распоряжаться Смоленским княжеством. Перво-наперво уберет с глаз долой всех Романовых людей. Избаловались они при слабом князе, распустили языки. Он их им укоротит. Отымет все, что щедро раздарил Роман. Отдаст землю верным дружинникам. Бояр тоже умаслит, бросит и им по куску – те уже сейчас глядят ему в рот, чуют, откуда ветер подул.

Только что выхвалялись в тереме:

– Род Ростиславичей не посрамим!

– Ты на нас положись, княже.

– В беде не оставим.

От одного взгляда на бояр кисло становилось у Давыда во рту, но вида он не подавал, елейно улыбался важным старикам, говорил тоже льстивые речи. Боярину Горше, у которого мужики по пьянке сожгли усадьбу, тут же, не сходя с места, подарил две золотые гривны. Пусть не думает, что Давыд скуп. А ему – не в тягость. Все равно пока не свое дарил, а Романово. Святославна надула губы, не понравился ей щедрый жест князя, но возражать ему она побоялась – еще нужно было устраивать свою судьбу. Хоть и знала она, что путь ей теперь один – в монастырь, но еще цеплялась за ветхую надежду.

Только на что ей надеяться? С Давыдом никогда не жила она в мире. Да и Роман не очень-то жаловал брата. Больше любил младших – Святослава с Мстиславом. Но Святослав умер еще в малолетстве, а с той поры как Мстислав скончался – и года еще не прошло. Сильно плакал Роман, когда принес ему гонец известие о смерти его любимца, подолгу стоял в церкви, молясь за спасение его души, ставил ему пудовые свечи.

Давыд был дерзок и груб, и это не нравилось кроткому Роману. Сколько раз он его увещевал, сколько раз пытался наставить на путь истинный, но все его старания пропали даром. Добился он только одного: возненавидел его Давыд, отшатнулся. Приласкал его Рюрик – к нему и льнул непутевый братец, от него и набирался житейской мудрости. Жаден был Давыд и в жадности своей неукротим.

Говорил Роман:

– Зоб у тебя, Давыд, полон, а глаза голодны. Какими бы руки длинными ни были, все равно всего к себе не загребешь.

Думал ли он, что загребет Давыд его княжество, что, сидя на его стольце, будет задабривать бояр золотом из его, Романовых, скотниц?..

Не думала об этом и Святославна. Ударило ей горячей волной в сердце, лишь когда увидела въезжающего на княжеский двор Давыда. Вот отчего снились ей неспокойные сны, вот отчего томило предчувствие. Нет, не миновать ей монастыря, да, может быть, оно и к лучшему? Все равно без Романа не видать ей жизни в миру, все равно не выплакать ей всех своих слез...

Гордо шел Давыд через двор, ловил устремленные на него заискивающие взгляды. Всем дарил он широкую улыбку, потому что радость в нем била через край и скрывать своего торжества он не намеревался. Все равно никто не поверит, будто скорбит он по усопшему Роману. Пусть знают, пусть чувствуют: появился в Смоленске новый хозяин. Молодой. Надежный. На долгие времена.

Увидев князя с княгиней, Летяга всполошился, бросился помогать Давыду сесть на коня. Он тоже уже смекнул, что настала пора менять хозяина: по всему видать, как ненадежно сидит Рюрик в Киеве. Собирается на границе с Новгородом гроза, приближается к волоку. Того и гляди, спустится не сегодня-завтра вниз по Днепру окрепшая Святославова рать.

3

Отшумела гроза. Большая туча, волоча за собой длинный подол дождя, уползла за лес, на западе выглянуло солнце, бросило в разрывы облаков, еще застилавших окраину поля, косые лучи, взорвало на листьях берез тысячи маленьких ослепительных брызг – над речкой выгнулась многоцветная радуга.

Святославна вышла на крыльцо трапезной, окинула взорам расстилающуюся за деревянными стенами монастыря необозримую даль. Вот уже вторую неделю она в обители, вторую неделю выходит в один и тот же час на крыльцо и напряженно всматривается, словно ждет кого-то. Ждать ей некого, но тоненькая нить, связывающая ее с прошлым, еще не разорвалась, еще волнует ее сердце музыка теплого дождя, шорох листвы, плеск невидимой реки. Еще живы воспоминания, да и умрут ли они, хоть и истязает она себя, хоть и пытается смирить изнуряющими молитвами.

Еще недавно казалось Святославне, что сердце ее окаменело для жизни, что чужая беда не тронет ее и чужая радость не наполнит светлой завистью.

Но молитвы не смогли стереть в ее памяти воспоминаний. Они живуче шевелились в ней, как запретный плод, они рвались на свободу и вдруг непрошенно вставали перед ней в своей осязаемой обнаженности – в келье ли перед сном, или в церкви на молитве, когда она обращала свой взор к образу скорбящей богоматери с ребенком на руках. У нее было трое сыновей, и один из них умер еще во младенчестве. Она вспоминала детский натруженный крик, видела устремленные на нее вопрошающие глаза, в которых замер испуг перед неведомым: ребенок не знал, что смерть уже третий день витала у его изголовья. Неслышной тенью входил в ложницу Роман, вставал за спиной Святославны. Его присутствие прибавляло ей силы перед лицом неминуемо надвигающейся беды, и она благодарила его взглядом.

– Ты устала,– говорил ей Роман.– Иди, отдохни.

Он трогал ее за плечо, и она безвольно подчинялась его жесту; она уходила, но не могла все равно заснуть, прислушивалась к отдаленным шорохам и боялась, что заснет, что проспит тот миг, когда к холодеющему тельцу младенца прикоснется костлявая рука смерти.

Он не должен был быть одинок в этот последний в его жизни миг, когда жизнь и небытие, сплетясь, отрывали его от ясности и простоты всего земного, ради чего человек и приходит в этот мир.

Святославна садилась на постели и, затаившись, ждала приглушенного расстоянием крика кормилицы. Но проходила ночь, а маленький Борис все еще жил. С первым рассветным лучом лицо его вновь розовело.

Тогда Роман покидал ложницу, на цыпочках, стараясь не шуметь, входил к жене и ложился рядом, но тоже не мог уснуть, и она слышала его учащенное дыхание.

Борис умер ночью – умер тихо, так тихо, что никто не заметил его смерти. Когда они пришли к нему утром, маленькое тельце было уже холодно. Свеча оплыла, кормилица сидя дремала возле его постели...

В день похорон шел длинный и нудный дождь. С деревьев опадали мокрые листья и прилипали к плащам дружинников. Один мокрый лист упал на колоду, другой – на лицо Бориса. Святославна протянула руку, чтобы снять его, и замерла: ей вдруг показалось, что молодой княжич открыл глаза и быстро закрыл их снова, словно хотел ее обмануть, как это бывало раньше, когда он ложился спать, но спать не хотелось...

Со старшими сыновьями она тоже хлебнула немало забот, но теперь они выросли, возмужали – лицом оба в отца, но совсем разные и непохожие друг на друга. Самый старший весь пошел в деда – такой же угловатый и стремительный, такой же смелый и вспыльчивый. Средний был любимцем матери – спокойный и рассудительный, с большими голубыми глазами навыкате, с застенчивой улыбкой.