Текст книги "Зимний дом"

Автор книги: Джудит Леннокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 33 страниц)

Глава двенадцатая

Фрэнсис пришел к выводу: чтобы чего-то добиться в политике, нужно начинать с самых низов и постепенно карабкаться наверх. Особенно в Лейбористской партии, где связи в высших кругах, образование, полученное в не слишком известной частной школе, и правильное произношение имели весьма сомнительную ценность. «Если бы я изменил своим убеждениям и связал свою судьбу с консерваторами, все было бы куда проще, – думал Фрэнсис. – Конечно, какой-нибудь троюродный братец замолвил бы за меня словечко, свел с нужными людьми, и вскоре я занял бы теплое местечко в Ширах». [15]15
  Ширы – центральные графства Англии. Имеется в виду пост представителя одного из этих графств в парламенте.


[Закрыть]

Пока что ему приходилось посещать скучные до одури собрания, выступать в маленьких залах по всему Лондону и всегда, что бы ни случилось, любезничать со старыми олухами, от которых что-то зависит. Все это было слишком тягомотно, и он начинал терять терпение. Когда начинались бесконечные прения из-за десятого пункта какого-нибудь нудного протокола или дурацкой резолюции, Фрэнсис из последних сил боролся с желанием высказать все, что он об этом думает.

Беда заключалась в том, что он не мог позволить себе медлить. В последнее время Фрэнсису хватало его содержания только на первые две недели; остальное время он жил либо за чужой счет, либо все глубже и глубже залезал в долги. У таких людей, как Гай, Дайана и Селена, денег не было никогда, а люди со средствами – естественно, те, кого он считал друзьями, – давать взаймы не любили. Пару раз он одалживал небольшие суммы даже у Робин, презирая себя и клянясь, что это не повторится. Но из банка продолжали приходить письма – письма, которые Фрэнсис больше не осмеливался вскрывать. Если человек хочет, чтобы перед ним открылись кое-какие двери, он должен быть сытым и при этом прилично выглядеть. А это стоит чертову уйму денег.

В последнее время он начинал подумывать о радикальных мерах, которые могли бы изменить ситуацию. Варианты имелись: деньги можно либо унаследовать, либо заработать, либо жениться на них. Родиться богатым наследником ему не посчастливилось, ну а заработать… Фрэнсис сам прекрасно знал, что не обладает никакими талантами, которые имеют рыночную стоимость. Его стремлению делать что-нибудь значительное, запоминающееся, бросающееся в глаза, мешал быт. Значит, оставалась только женитьба. Но при одной мысли об этом его одолевала тоска. Часть браков Вивьен заканчивалась разводами, часть – смертью супруга, но ни один брак не дал ей ничего, кроме обветшавшего дома, пары лет относительно безбедного существования и нескольких драгоценностей, которые приходилось продавать, когда вновь наступали черные дни. В глубине души Фрэнсис сомневался, что в этом отношении окажется удачливее матери.

Снова примкнув к компании Тео Харкурта, он стал завсегдатаем клубов, коктейлей и званых обедов. В свое время Фрэнсис избегал Тео, поэтому теперь он проходил испытательный срок. Однажды ночью Фрэнсис затащил приятелей в чей-то роскошный сад, подбил их танцевать в фонтане, после чего ввалился в дом. Он промок, замерз и был вдрызг пьян. Вдруг какой-то женский голос негромко произнес:

– Ты простудишься насмерть.

Фрэнсис вгляделся в темноту. Единственным источником света в комнате был огонек сигареты, вставленной в мундштук.

Женщина добавила:

– Держу пари, ты даже не знаешь, где находишься. Я имею в виду, не знаешь, чей это дом.

– Понятия не имею, – весело ответил Фрэнсис.

– Так вот, он мой. Мы находимся в Суррее, и это мой дом.

Она подошла ближе. Фрэнсис протер глаза и увидел длинное овальное лицо, раскосые глаза, прямой тонкий нос и маленький алый рот. Лицо было запоминающееся: тонкое, красивое и хищное.

– Меня зовут Ивлин Лейк, – сказала женщина. – Мы уже встречались с тобой, Фрэнсис. Едва ли ты запомнил меня – тогда ты тоже был в стельку пьян.

– Прошу прощения.

– Это неважно. – Ивлин склонила голову набок и критически осмотрела его. – Ну и вид. Тебе нужно поскорее снять эти мокрые тряпки.

Сначала он не понял, о чем речь. Но затем Ивлин сказала:

– Поторопись, Фрэнсис. Скоро здесь будут все остальные.

Тут он опомнился и вслед за хозяйкой пошел наверх.

Он овладел ею в золотисто-бирюзовой спальне. Точнее, она овладела им. Говорила, чего хочет, и он делал это. На мгновение Фрэнсис снова почувствовал себя семнадцатилетним, до того погруженным в пучину любви, что нет сил держать себя в руках.

– Нет, не так, – недовольно сказала она, когда Фрэнсис сплоховал. – Слишком вяло. Не разочаровывай меня. Напряги воображение.

Он напряг не только свое, но и ее воображение, которое было причудливым, непривычным и граничило с сухой, нетерпеливой скукой. Когда уже под утро Ивлин повернулась, раскурила две сигареты и одну из них передала ему, Фрэнсис спросил:

– Я разочаровал тебя?

Она затянулась.

– Не слишком. – А потом сказала: – Ты позволяешь нам использовать тебя, верно, Фрэнсис?

Он смерил ее взглядом. Ивлин сидела в постели, отбросив шелковые простыни, тень ее грудей падала на живот и ляжки.

– Пожалуй.

– И сам используешь нас. Ради чего, Фрэнсис?

Он ответил честно:

– Тео знает нужных людей. Я надеюсь, что он представит меня кое-кому из них.

– Что, дорогой, сидишь без гроша?

И тут Гиффорда осенило. Эта женщина наверняка была богата. Очень богата. И без обручального кольца на левой руке.

– Без единого, – ответил он.

– Вопрос в том, – сказала Ивлин, – остались ли у тебя силы. Тео требует за свои деньги множества развлечений.

Фрэнсис заметил, что она улыбается. Наверняка посмеивается над ним. Он подумал о Робин, ощутил острое чувство вины, встал, оделся и дал себе слово всеми силами избегать Ивлин Лейк.

Однако они встретились всего несколько недель спустя. Фрэнсис повел Робин в маленький ночной клуб в Сохо; уже под утро во время танца на его плечо легла чья-то рука и женский голос сказал:

– Как и следовало ожидать, скука смертная. Кое-кто решил сбежать домой к Тео. Ты нам нужен, Фрэнсис.

Он тут же узнал этот голос. По его спине побежали мурашки: до сих пор Фрэнсис считал, что такое бывает только в дешевых романах. Он позаимствовал у друга «эм-джи» и сел за руль. Робин сидела рядом с ним, а Ивлин – на заднем сиденье. Ее присутствие казалось Гиффорду невыносимым. Когда Ивлин скучающим голосом сказала: «Поскорее, Фрэнсис, что ты плетешься как черепаха», – он нажал на педаль газа и помчался по темным лондонским улицам, срезая углы, стрелой пролетая узкие переулки и едва успевая разминуться со встречными автомобилями.

Дом Тео Харкурта в Ричмонде был полон народу, но слуг там не было. В гостиной играл граммофон; ее застекленная створчатая дверь была открыта, и гости танцевали в огороженном саду. На кухне обосновались молодые люди, совершившие налет на кладовку и холодильник; все свободные поверхности были уставлены пустыми бутылками и грязными тарелками. Робин начала искать чистые чашки и блюдца. Люди входили и выходили, споря между собой.

– Да… Но если бы кто-нибудь угрожал твоей… Гм… Сестре…

– Не смеши меня, Лео…

– Это не смешно. Если бы какой-нибудь ублюдок с пистолетом угрожал твоей… сестре и хотел…

– Моя сестра сказала бы, чтобы я убирался и не портил ей удовольствие. У нее физиономия как задница у автобуса.

Последовал взрыв хохота. Лео обиженно сказал:

– Брось, Берти, ты знаешь, что я имею в виду. Ты бы убил этого гада, правда?

– К сожалению, он прав. Пацифизм имеет свои границы.

– Понял? – Лео ткнул собеседника пальцем в грудь. – Если какой-нибудь грязный иностранец станет волочиться за твоей сестрой…

– А ваша сестра имеет право голоса?

Фрэнсис, прислонившийся к буфету и куривший сигарету, посмотрел на Робин. И молодые люди тоже. Гиффорд знал, что Робин вне себя от гнева.

– Вы говорите так, словно женщины не способны постоять за себя. Словно у нас и мозгов-то нет.

– Бросьте, дорогуша. – Пьяный Берти мельком посмотрел на Робин. – У эмансипации тоже есть пределы. Если начнется война и к нам вторгнется враг, каждый будет сам за себя. Победит сильнейший, а слабейшего поставят к стенке.

– По-вашему, это и есть основа цивилизованного общества?

Лео погрозил ей пальцем, снова пробормотал:

– Если он штанет волочиться за вашей шештрой… – А затем сполз по стене на кафельный пол и свернулся калачиком.

– Он никогда не умел пить.

Берти с другом утащили Лео с кухни.

– Полные болваны, – спокойно сказал Фрэнсис, когда они исчезли. – И все же они в чем-то правы.

Робин повернулась и уставилась на него:

– О господи… Что ты имеешь в виду?

Он пожал плечами:

– Большинство прихвостней Тео верит чепухе, которую читает в «Таймс». Что Адольф Гитлер – не стоящий внимания иностранец, представитель низшей части среднего класса и не может серьезно угрожать великой Британской империи. Но, кажется, эти малые начинают чувствовать, куда ветер дует.

– Они ошибаются! – с жаром ответила Робин. – Жестоко ошибаются. Второй войны не будет. – Ее лицо побелело как полотно.

– Еще как будет, – ответил Фрэнсис.

– Фрэнсис, как ты можешь такое говорить…

– Брось, Робин. Ты знаешь, что это правда.

– В наше время идеи пацифизма разделяют тысячи людей. Десятки тысяч.

Она отставила чайницу, не обращая внимания на свист закипевшего чайника.

– Как ты можешь говорить об этом с таким самодовольным видом?

– Я не самодовольный. Просто реалист.

– А я, по-твоему, нет?

Фрэнсис не стал отвечать прямо. Просто высказал то, в чем был убежден уже давно. Правда была неприятная и неутешительная, но он к ней уже привык.

– Робин, вторая мировая война будет. И на этот раз в ней будем участвовать все мы. Ты… Я… все. Не только молодые люди, как было в прошлый раз. А мы все.

– А работа, которую я делаю? А петиции?.. А…

Гиффорд перебил ее:

– В конечном счете не сыграют никакой роли. Германия вышла из Лиги Наций и из Конференции по разоружению. Не слишком хорошее предзнаменование, верно? Если люди хотят войны, их не остановят все разговоры в мире.

Робин мгновение смотрела на него, а потом быстро вышла из комнаты. Фрэнсис знал, что огорчил ее, знал, что должен пойти за ней, однако это не поколебало его уверенности в собственной правоте. Да, он был пьян, но ведь что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Будь у Фрэнсиса время подумать, он нашел бы более обтекаемые выражения, но сказал бы то же самое.

На кухонном столе осталось полбутылки шотландского. Фрэнсис откупорил ее и жадно выпил. А потом стал бродить по дому, пытаясь ни о чем не думать. Он видел Ивлин и Робин и избегал обеих. Фрэнсис не мог смотреть на Ивлин без чувства унижения, смешанного с желанием; глядя на Робин, одиноко стоявшую в углу гостиной, он понимал, что ее не следовало сюда привозить. Тео не ценил ту часть его души, которая искала успокоения в объятиях Робин. А сейчас Фрэнсис отчаянно нуждался в деньгах Тео и дверях, которые тот мог открыть. Он испытывал чувство вины, понимая, что Робин скоро вызовет такси и уедет домой одна. Парочки уходили и исчезали в ночи. Фрэнсис прищурился, пытаясь сосредоточиться, и посмотрел на часы. Было около четырех часов утра. Впрочем, музыка еще играла, Тео еще рыскал по дому, наполнял бокалы, поддерживал беседу и дразнил тех, кто начинал советь и клевать носом. Это вполне устраивало Фрэнсиса, которому не хотелось оставаться наедине со своими мыслями.

Когда послышался выстрел, он был в столовой и шарил в буфете, пытаясь найти еще одну бутылку виски. У подножия лестницы стояли Тео и полдюжины гостей. Один из молодых людей держал в руке пистолет и целился в большой портрет, висевший на лестничной площадке.

– Моя бабушка, – сказал Тео. – Злющая старая ведьма.

Молодой человек нажал на спусковой крючок, прозвучали два выстрела, и все посмотрели наверх. В штукатурке рядом с портретом красовались две дырочки.

– Теперь моя очередь, – сказал Берти Форбс, прицелился и выстрелил.

– Берти, ты попал ей в шляпу, – сказала какая-то девушка. – Рана не смертельная. – Послышался хохоток.

– Теперь ты, Фрэнсис, – сказал Тео и протянул ему пистолет.

Гиффорд всегда хорошо стрелял. Это был один из его странных, бесполезных, никем не востребованных талантов. Фрэнсис презирал военную подготовку, которой его заставляли заниматься в школе, однако неизменно выигрывал все кубки по стрельбе. Еще одна ирония судьбы, часто думал он.

Фрэнсис тщательно прицелился и постарался, чтобы рука не дрожала. Пуля вошла портрету в лоб, прямо между глаз. Пара свидетелей зааплодировала.

– Просто беда с этими гениями, – протянул Тео. – Ну вот, испортил всю музыку. – Он показал на портрет. – Каюк бабушке. Нет никакого смысла продолжать.

Фрэнсис улыбнулся.

– Есть и другие игры, – сказал он, повернул дуло пистолета и приставил его к собственному лбу. Когда он нажал на курок, какая-то девушка вскрикнула.

Робин пошла на звук выстрелов. Первым, кого она увидела в коридоре, был Фрэнсис. Он улыбался и приставлял пистолет к голове. Робин услышала собственный сдавленный крик ужаса, а потом он спустил курок.

Раздался лишь негромкий щелчок. У Робин подкосились колени, и она привалилась к стене. Открыв глаза, девушка поняла, что Фрэнсис видел ее. Она повернулась, побежала по коридору, выскочила в открытую входную дверь и скатилась по ступенькам. На обочине стоял «эм-джи» с открытым верхом. Робин упала на сиденье водителя, нажала на стартер, и двигатель заработал. Сражаясь с ручным тормозом, она услышала:

– Робин!

– Уйди. Уйди, Фрэнсис.

В эту минуту она его ненавидела.

– Ради бога…

Он перегнулся через дверь и схватил Робин за руку как раз в тот момент, когда она освободила тормоз. Нога Робин нажала на педаль газа, но руку, крепко сжавшую руль, сильно вывернуло направо. «Эм-джи» прыгнул вперед и ударил бампером в заднее крыло соседнего «роллс-ройса», стоявшего впереди. Потом двигатель чихнул и заглох.

– Посмотри, что ты наделал! – Она знала, что вопит как базарная торговка. – Посмотри, что ты наделал, мать твою за ногу!

Робин встала коленями на сиденье, схватила Фрэнсиса за рукава пиджака и попыталась оттолкнуть.

– Убирайся, Фрэнсис! Убирайся! Оставь меня в покое!

Она молотила кулаками по его груди.

Робин едва сознавала, что на них смотрят. На ступеньках дома Тео стояла кучка зевак; в соседнем доме отодвинули штору, в окнах спальни зажегся свет.

– О боже, моя бедная старая машинка! – ахнул Берти.

Потом мотор снова заработал, Фрэнсис упал на тротуар, Робин дала задний ход и под треск бамперов и звон разбитых фар умчалась от дома Тео Харкурта.

Она не останавливалась, пока не добралась до улицы, где жил Джо. Потом затормозила на обочине и просидела несколько минут, дрожа всем телом. Отдышавшись, Робин нацарапала несколько слов на листке бумаги, сложила его и написала на обороте имя адресата. Затем доехала до дома, в котором Эллиот снимал квартиру, и сунула записку в почтовый ящик.

«Джо, я еду с тобой в Германию. Не спорь, тебе нужен переводчик. С любовью, Робин».

Они уехали в Германию через три недели. Исследование, которое Робин проводила для университетского друга своего отца, закончилось, но не принесло ей ни малейшего удовлетворения. Кое-какие осторожные предложения у нее были, но она еще не приняла ни одно из них. Робин решила, что ей надо сменить обстановку. Что надо уехать из маленькой, самодовольной, безопасной Англии.

И ненадолго расстаться с Фрэнсисом. Подумать. Во время долгого путешествия на поезде по Европе она невидящим взглядом смотрела в окно на бесконечную череду полей и деревень и думала о Фрэнсисе. Когда она закрывала глаза и пыталась уснуть, то вспоминала тот холостой щелчок спущенного курка. Глядя на поля и видя сцены уборки урожая, достойные кисти Брейгеля, – косы, срезающие колосья, и золотистые стога сена, – Робин думала, что Фрэнсис ошибается. Все это навсегда и не может измениться.

Они приехали в Мюнхен во второй половине дня и отправились по адресу, который им дал Никлаус Венцель. «Кетэ и Рольф Леман – мои близкие друзья. Им можно доверять», – сказал герр Венцель. Робин вспомнила эту фразу, когда трамвай катил ее по широким улицам Мюнхена, и почувствовала себя неуютно.

Но Кетэ Леман встретила их приветливо и жестом показала в сторону гостиной. Высокая широкоплечая женщина с пучком русых волос на затылке пожала Робин руку и поцеловала в щеку.

– Рада познакомиться с вами, фрейлейн Саммерхейс. И с вами, герр Эллиот. – Фрау Леман поздоровалась с Джо по-английски. – Наверно, вы оба очень устали. Еще бы, проделали такой путь…

Горничная Лотта – коренастая девушка со светлыми косами, уложенными короной на макушке, – взяла у них пальто и шляпы. Им представили Дитера и Карла, сыновей фрау Леман. Кетэ объяснила, что ее муж работает в больнице и приходит домой поздно вечером.

Они сели ужинать в семь часов, когда мальчиков уложили спать. Еда была вкусной, беседа – легкой и ни к чему не обязывающей. Когда Робин пыталась говорить о чем-нибудь более серьезном, чем погода или рецепты блюд из капусты, Кетэ вежливо, но решительно меняла тему и снова возвращалась к пустякам. Вскоре Робин умолкла и предоставила Джо возможность заполнять паузы.

После кофе Кетэ сказала горничной:

– Лотта, если хочешь, можешь идти. Я знаю, что тебя ждет мать.

Лотта вышла из комнаты. Было слышно, как она закрыла дверь и застучала каблуками по лестнице. Когда ее шаги затихли, Кетэ перевела дух, откинулась на спинку стула и прикрыла глаза.

– Герр Эллиот, у вас не найдется сигареты? Английской, я имею в виду?

Джо вынул из кармана пачку и протянул ей.

– При Лотте я курить не решаюсь. – Кетэ выдохнула дым и посмотрела на Робин. – Фрейлейн, запомните: в Мюнхене не одобряют, когда женщина курит на людях, а также пудрится и красит губы. Я сама видела, как в трамвае набросились на девушку с макияжем… Фрейлейн Саммерхейс, вы не поможете мне помыть посуду? Надеюсь, это не слишком высокая цена за возможность поговорить с глазу на глаз.

Робин прошла за ней на кухню.

– Вы не хотели говорить при Лотте?

Кетэ сложила грязные тарелки в стопку, пустила горячую воду, кивнула и саркастически сказала:

– Лотта – светоч местного отделения Союза немецких девушек. От ее «Хайль Гитлер!» у меня по спине бегут мурашки. Уверена, что у нее на трельяже стоит большая фотография фюрера.

Робин не могла поверить своим ушам.

– Вы что… боитесь Лотты?!

Кетэ обернулась и посмотрела на нее с вызовом и покорностью судьбе одновременно.

– Да. Да, да, боюсь. – Она сунула окурок в пепельницу. – Пока что нас оставили в покое, фрейлейн Саммерхейс. Я осталась без места, но Рольфу позволяют работать. Если соблюдать осторожность, то можно читать книги и слушать музыку, которые тебе нравятся. Но стоит Лотте сообщить об этом куда следует, и все изменится.

– Тогда почему вы ее не прогоните?

Раковина наполнилась водой, и Кетэ завернула кран.

– Да потому, фрейлейн Саммерхейс, что в этом случае она предаст нас без зазрения совести. Ее работа здесь хорошо оплачивается и не слишком обременительна.

Робин окунула руки в горячую воду и начала мыть тарелки.

– Но как же так… В собственном доме…

– Это еще не самое страшное. Пока что меня не заставляют носить косы на манер Гретхен. – Кетэ едва заметно усмехнулась. – Фрейлейн, вы так драите эту тарелку, что вот-вот сотрете рисунок.

– Пожалуйста, называйте меня Робин. – Она вынула тарелку из раковины и отдала Кетэ вытирать. – Вы сказали, что теперь без работы. А чем вы раньше занимались?

– Я была врачом, как Рольф. Мы закончили учебу одновременно и работали в одной больнице. Я любила свою профессию.

– Но ушли, когда родился Дитер?

Кетэ Леман покачала головой:

– Если бы так. Нет, за Дитером и Карлом присматривала няня. Я ушла в прошлом году, когда нацисты пришли к власти. Понимаете, всех женщин-врачей уволили. Kinde, Kirche und Küche…Ни на что другое мы не годимся.

Джо хорошо выспался и наутро проснулся рано. Из окна спальни для гостей открывался вид на широкий проспект. На листьях липы играли солнечные зайчики, небо было отмыто добела. Выглянув наружу, Эллиот увидел посреди толпы пешеходов людей, которые стояли на коленях. Сбитый с толку Джо не сразу понял, чем они занимаются. Только потом до него дошло, что они моют улицу. Моют щеткой и мылом… Джо прищурился и увидел намалеванные на асфальте лозунги. По обе стороны от мойщиков стояли охранники в коричневых рубашках. Нереальность зрелища подчеркивалась поведением прохожих. Они спешили на трамваи, шли по тротуарам с чемоданчиками в руках и не обращали никакого внимания на заключенных. Казалось, десяток человек, скребущих щетками мюнхенскую мостовую, для них дело привычное или они вообще не видят этой сцены.

Джо оделся, позавтракал и вышел из просторной квартиры Леманов. Мысль о тех, кто для мюнхенцев были невидимками, не оставляла его. Не заметив на улице и следа ведер и швабр, Эллиот на мгновение подумал, что это ему привиделось. Но когда они с Робин ехали по Мюнхену на трамвае, ощущение иррациональности происходящего только усилилось. Светило солнышко, он с Робин шел по улицам незнакомого города… Желание взять девушку за руку и поцеловать ее становилось невыносимым. Он не спрашивал, чем было вызвано внезапное предложение Робин поехать с ним в Германию, но сильно подозревал, что без Фрэнсиса тут не обошлось. Во время долгой поездки она была непривычно тихой и за несколько последних дней ни разу не упомянула имени Фрэнсиса. Джо невольно вспомнил ночь, которую они провели в его квартире, ощущение ее нежного теплого тела, вспомнил, как пахли ее волосы, когда он уткнулся в них лицом, и надежда, с которой он так долго боролся, вновь воскресла.

Они проехали мимо собора с куполообразной крышей и аляповатого, громоздкого здания ратуши. Трамвай был переполнен. Лицо Джо упиралось в грудь какого-то штурмовика, усеянную значками и свастиками; Робин съежилась на сиденье между двумя дородными матронами. Рольф Леман показал им на карте район, где жила Клер Линдлар. Джо дважды писал по адресу, который ему дала Мари-Анж, но ответа так и не получил.

Наконец трамвай дотащил их до окраины Мюнхена, где по обе стороны улицы стояли многоквартирные дома. Джо снизу вверх посмотрел на четырехэтажное здание.

– Джо… – Робин тронула его за руку. – Ты что?

Он покачал головой, не найдя нужных слов. Робин слегка сжала его пальцы.

Она улыбнулась:

– Пойдем, Джо. Все будет хорошо.

Робин пошла к подъезду; Джо двинулся за ней.

Консьержки за столом не было. Лестница и коридоры были плохо освещены, оконные ставни не пропускали свет. В пробивавшихся сквозь щели солнечных лучах плясала пыль. Робин шла вперед. От ее близости у Эллиота кружилась голова. Джо пытался понять, можно ли ему надеяться. Если в ее сердце все еще царит Фрэнсис Гиффорд, то…

– Джо? – снова спросила она, остановившись перед дверью, выкрашенной зеленой краской.

Он тряхнул головой и постарался сосредоточиться. «Не валяй дурака, Эллиот», – сказал себе Джо, постучал и стал ждать ответа. Потом послышались голоса, шарканье ног, звяканье цепочки и стук отодвигаемого засова. Дверь открылась, и Джо растерянно уставился на незнакомую женщину.

– Мадам, прошу прощения, я ищу фрау Клер Линдлар. Мне сказали, что она живет здесь.

Только тут он спохватился, что говорит по-французски. Женщина хлопала глазами и смотрела на него недоверчиво и подозрительно. Ей было за сорок, светло-русые волосы заплетены в косы, лицо усталое, грудь и бедра раздались вширь. Он слышал, как стоявшая рядом Робин заговорила по-немецки. Потом последовал короткий диалог, смысла которого Джо не понял. Пока они разговаривали, в прихожую высыпали полдюжины детей и с любопытством уставились на Джо и Робин. На старших детях была форма гитлерюгенда, а девочка, державшая на руках малыша, нарядилась в широкую сборчатую юбку и белую блузку Союза немецких девушек.

Робин достала из кармана конфету, нагнулась и протянула ее маленькой светловолосой девочке. Женщина прошла в квартиру. Через несколько секунд она вернулась, вытянула руку и протянула на ладони медаль.

Робин улыбнулась, попрощалась, взяла Джо за рукав и потянула к лестнице. Девушка заговорила лишь тогда, когда они оба очутились на улице.

– Джо, к сожалению, ее здесь нет. Эта женщина не слышала о твоей тете Клер. Я назвала ей обе фамилии – Линдлар и Бранкур, – но ни ту, ни другую она не знает.

Он сунул руки в карманы и быстро пошел по тротуару. Казалось, яркий день померк. На каждом шагу Джо то и дело натыкался на свидетельства тоталитарного режима. Множество военных, марши из труб духовых оркестров, репродукторы на каждом углу и приемники в ресторанах. Возле репродукторов толпы людей, внимательно слушавших последние известия. По улицам маршировали колонны штурмовиков, и каждого знаменосца толпа встречала ликующими воплями «Хайль Гитлер!» Поймав на себе несколько враждебных взглядов, Джо понял, что не вскидывать руку в нацистском салюте опасно. Поэтому они с Робин нырнули в магазин и начали рассматривать товары. Ничего покупать они не собирались – просто ждали, когда пройдут колонны. От рева репродукторов, барабанного грохота и воя медных труб Джо тошнило. Возможно, трубы и барабаны были тут ни при чем; скорее всего, тошноту вызвало что-то другое. Он все отчетливее ощущал, что зло, корни которого находились здесь, в Мюнхене, способно расцвести уродливым, но пышным цветом по всей Германии, а затем и по всей Европе. Он шел, плотно сжав губы, и представлял себе, как это произойдет. Очень просто: сначала ты уступаешь в мелочах – вскидываешь руку, стоишь у репродуктора и жадно слушаешь новости с нюрнбергских автогонок… Мол, все это только видимость, незачем из-за нее идти на принцип. Но затем ползучая зараза охватывает и другие стороны твоей жизни, вторгается в твой дом, решает, что тебе носить, о чем говорить, как воспитывать детей. А под конец решает, что тебе думать.

Робин потянула его за рукав:

– Джо, давай остановимся. Я есть хочу.

Она едва поспевала за ним, пробираясь сквозь толпы, заполнившие тротуары.

Эллиот остановился так внезапно, что шедшие следом врезались в них и выругались.

– Конечно. Извини. – Он оглянулся по сторонам. – Ни одного ресторана, но впереди парк. Может быть, удастся купить пару сандвичей.

Он порылся в карманах и вынул пригоршню марок.

Они купили сандвичи, две бутылки пива и нашли тихое местечко под буком. Он бросил пиджак на траву и знаком предложил Робин сесть. Девушка посмотрела на него сочувственно:

– Бедный Джо… Ты очень расстроился?

Он скорчил гримасу, а потом сказал:

– Я не думал, что семья имеет такое значение. Радовался, когда избавился от родни. Но сейчас…

Она протянула Джо бутылки, и он сорвал с них крышки перочинным ножом. Увидев в глазах Робин жалость, он попытался объяснить, что к чему:

– Но дело в другом. В этом городе. Ты так не думаешь?

Робин вздрогнула, и Джо пристально посмотрел на нее.

– В нем два слоя… Сверху яркий и солнечный, а под ним зло. – Робин сделала глоток пива. – Зло, которое то и дело пробивается наружу. Прислушивается к нам. Джо, мы даже не смеем разговаривать в полный голос.

Он понял, что это правда. Они говорили едва ли не шепотом, хотя вокруг не было ни души.

– Даже у себя дома, – добавила Робин. – Как Леманы… Они не могут сказать то, что думают. Они все время обязаны притворяться. Это омерзительно, правда?

Пятнистая тень листьев падала на ее лицо. Джо подумал, что тоже притворяется, притворяется давным-давно. Сколько ему еще придется притворяться? Он почувствовал отвращение к себе. Нужно было объясниться.

– Омерзительно, – повторил он. – Робин…

– Фрэнсис однажды сказал мне, что больше всего на свете презирает лицемерие. Когда говорят одно, а делают другое. Джо, я знаю, он не идеал, но он никогда не говорит того, что не думает. Никогда не фальшивит.

Ошарашенный Джо увидел, что ее глаза полны слез. Надежда, едва затеплившаяся в его сердце, тут же умерла. Девушка заморгала и отвернулась. Забытые сандвичи остались лежать на солнце.

– Робин…

– Я не хочу об этом говорить, – еле слышно промолвила она. – Все будет хорошо.

Джо подумал, что эти слова могли бы стать их девизом. Его, Робин и, возможно, Фрэнсиса. «Все будет хорошо». Если часто повторять эту фразу, быть может, так оно и будет. Но последнее время в ней звучало эхо отчаяния.

Он лихорадочно искал новую тему для разговора и в конце концов вспомнил про медаль, которую им показала немка.

– Похоже, она ею очень гордилась. Это медаль ее мужа?

Робин покачала головой. Девушка успела взять себя в руки, ее глаза больше не были красными.

– Ее собственная. У нее девять детей, поэтому ее наградили Почетным золотым крестом германской матери. В прошлом году ей вручил его сам Гитлер.

В тот вечер они обедали вместе: Кетэ и Рольф Леманы, Джо и Робин. Как только горничная ушла из дома, Робин почувствовала облегчение. Рольф открыл бутылку белого рейнвейна, Джо сел за пианино и начал играть. Потом Рольф отправился на ночное дежурство в больницу, а Джо, сославшись на усталость, ушел в свою комнату. Кетэ проводила его глазами, а потом повернулась к Робин:

– Вы с Джо просто друзья?

Робин кивнула:

– Просто друзья.

– По-моему, вы ему очень дороги.

– Мы знаем друг друга целую вечность. – Она нахмурилась и стала считать годы. – Почти шесть лет.

– Джо говорил, что он фотограф. А чем занимаетесь вы, Робин?

– Сейчас практически ничем. – Сердясь на себя, Робин встала и подошла к окну. – Я много чем занималась, множеством вещей, но всякий раз недолго. Какое-то время работала в канцелярии, но это было очень скучно. Потом писала книгу. А потом… Так, мелочи. Ничего серьезного.

Кетэ закурила еще одну сигарету.

– В общем, душу занять нечем?

– Душу занять нечем, – грустно повторила Робин.

Она посмотрела в окно; солнце садилось, и тихие улицы были раскрашены розовыми, желтыми и красными полосами. В эту минуту Мюнхен казался мирным и безмятежным.

– А чем занимаются ваши родные?

– Отец и брат преподают в школе. И все Саммерхейсы, кроме меня, ужасно любят музыку, искусство и так далее.

В голосе Кетэ прозвучала мягкая насмешка:

– Робин, неужели у вас нет никаких талантов? Неужели нет ничего, что бы вам нравилось?

Робин подумала о клинике, где она часами работала буквально за спасибо. Там она никогда не скучала и никогда не мечтала о том, чтобы поскорее уйти. Она сказала:

– Мне хотелось бы приносить людям пользу. Заниматься делом, которое может что-то изменить. Я думала… – Робин запнулась.

– Так о чем же вы думали?..

– Я думала о карьере врача. – И тут Робин прорвало: она впервые говорила о своей мечте вслух. – Но, наверно, уже поздно, да и в медицинские институты редко принимают женщин, так что…

Кетэ встала и заново наполнила два бокала. А потом села на диван рядом с Робин.

– Робин, послушайте меня. Многие наши друзья уже оставили Германию: это возможно, если у тебя есть профессия и деньги. Мы с Рольфом тоже могли бы эмигрировать. Вы видите, как мы живем. Сто раз думаем, прежде чем вымолвить словечко, все держим в себе. Я очень скучаю по своей работе. Но надеюсь, что рано или поздно все переменится. – Кетэ прижала к сердцу стиснутый кулак. – Я должна верить – вот здесь, – что все переменится. Робин, если вы действительно хотите стать врачом, то просто обязаны стать им. Мне будет очень жаль, если вас остановит страх или нерешительность.