Текст книги "Зимний дом"

Автор книги: Джудит Леннокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)

– Видимость?! – Голос Майи напрягся.

– Ну-ну, не обижайтесь. Я восхищаюсь вашими манерами почти так же, как желаю вас.

Теперь ошибиться в его намерениях было невозможно. Майю охватило отвращение. Как этот старый, женатый мужчина мог подумать, что она согласится стать его любовницей? Она холодно сказала:

– Будьте добры, позвоните горничной и скажите, чтобы она принесла мое пальто. Я уезжаю.

Но он и пальцем не пошевелил.

– Моя дорогая Майя, вы не можете уехать так быстро. Нам нужно обсудить дела.

– Дела? – растерялась Майя. – Какие дела?

– Майя, вы даже не представляете, что я могу вам предложить. И что могу для вас сделать.

На мгновение Майе показалось, что он имеет в виду магазин. В ее мозгу возникли смутные мысли о займе или партнерстве. А потом она услышала:

– Этот год был для вас не из легких, не так ли, миссис Мерчант?

Майя молча приподняла брови.

– Год, прошедший после смерти вашего служащего, – очень мягко добавил лорд.

Майя лишилась дара речи. Ее загипнотизировали его самодовольство, залысины, видные сквозь неровно наложенный слой бриолина, и непререкаемая уверенность в том, что богатство и положение в обществе дают человеку право владеть всем, чего ему хочется. И всеми тоже.

Майя прошелестела:

– Я не знаю, о чем вы говорите.

– Ах, бросьте. Давайте будем откровенны друг с другом. Мы оба знаем, что после самоубийства вашего служащего вы стали в приличном обществе персоной нон грата. Вас сторонились, миссис Мерчант. Вы не тот человек, с которым хотели бы сидеть за обеденным столом богатые леди Кембриджа. Впрочем, как и джентльмены.

Майя застыла на месте. Ее пробирало до костей несмотря на то, что в камине пылал огонь. Отрицать правоту Фрира не приходилось, но до сих пор еще никто не говорил с ней так резко и прямо.

– Поэтому вам трудно. Скучно и трудно. У людей полно предрассудков.

– Мои дела идут успешно. Это все, что мне требуется, – прошептала она.

– Вот как? Я не мог не заметить, с каким удовольствием вы обедали со мной месяц назад. Быть парией унизительно, вы не находите?

Майя невольно кивнула. Изучавшие ее выпуклые выцветшие голубовато-серые глаза заблестели.

– Поэтому я решил, что могу сделать вам маленькое предложение. – Фрир взял из ящика сигару и отрезал кончик, не сводя глаз с Майи. – Вы не станете возражать, если я закурю?

Она покачала головой.

– Я могу вновь ввести вас в общество. Происхождение все еще ценится. Даже в наши времена всеобщего равенства. Могу добиться того, что вас вновь начнут приглашать в нужные места. Ваш маленький faux pas скоро забудут.

– А какова цена? – резко спросила она.

На все и всегда была цена.

Фрир улыбался. Его влажные губы слегка приоткрылись. Майя видела в его глазах желание.

– Майя, вы деловая женщина. Я уверен, что вы сами можете определить цену.

Он поднес ладонь к ее лицу и кончиком указательного пальца провел вертикальную линию от лба к подбородку, остановившись у губ. Его дыхание было громким и частым. От этого прикосновения Майю затошнило, и она резко отдернула голову.

Но ее голос остался ровным и холодным.

– Лорд Фрир, иными словами, если я стану вашей любовницей, вы поможете мне вернуть мое место в обществе?

– Я пытался выразиться более обтекаемо, но по сути это так. Договор справедливый, мне придется действовать очень осторожно.

– А ваша жена? Она одобряет этот… договор?

– Мы с Примроз понимаем друг друга.

Какое-то мгновение Майя стояла неподвижно и смотрела на него. А потом негромко сказала:

– О боже… Даже если передо мной закроются все двери на свете, я и тогда не лягу с вами в постель. Вы мне отвратительны.

Она хотела добавить что-то еще, но прикусила язык. Взгляд Фрира стал ледяным, и это напугало ее.

Но физического насилия, которого она боялась, не последовало. Вместо этого он холодно сказал:

– Миссис Мерчант, вы только что совершили очень серьезную ошибку. Возможно, самую серьезную в жизни.

Майя схватила со стула сумочку и устремилась к двери. Невозмутимый голос Фрира догнал ее, когда она взялась за ручку:

– Ходят слухи, будто вы спите со своим управляющим. С этим ирландцем. Но есть и другие слухи, куда более опасные. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы раздуть их.

Она вылетела из комнаты, пробежала по коридору и стрелой пролетела по ступенькам, которые вели от парадной двери к подъездной аллее. Ее автомобиль стоял у конюшни. Руки Майи тряслись так, что она не могла нажать на стартер. Поэтому она вынула фляжку с виски, лежавшую в отделении для перчаток, и пила до тех пор, пока не согрелась. Потом Майя включила зажигание, нажала на газ и отъехала от Брэконбери-хауса, подняв тучу пыли и гравия. Майя была с машиной на «ты», но сейчас она срезала углы, скрежетала тормозами и слишком крепко сжимала руль. Майя знала, что едет чересчур быстро, но ничего не могла с собой поделать. Она пропустила нужный поворот, заблудилась и поехала еще быстрее, стремясь оказаться как можно дальше от грозного незнакомого места, которым стали Болота. Все это время она прикладывалась к фляжке.

А потом увидела его. Она ехала по прямой и узкой дороге. Домов по бокам не было, только пустые темные поля и болота. Фары и луна осветили одинокую фигуру, стоявшую на обочине. То был мужчина среднего роста, с карими лисьими глазами и ухмыляющимся ртом, полным мелких острых белых зубов.

Вернон.

Майя изо всех сил нажала на педаль газа – и вскрикнула. Машина пошла юзом, перевалила через край насыпи и рухнула в кювет.

Ее заставила очнуться холодная вода, лизавшая ноги.

Майя открыла глаза и увидела, что мир застыл под странным углом. К разбитому ветровому стеклу прижимались камыш и осока, а крыша «бентли» перекосилась. Она соскользнула вниз между сиденьем и приборной доской. В темноте она не видела воды, но слышала тонкое шипение, с которым та просачивалась сквозь дыры в кузове. Испуганной Майе хотелось свернуться в клубок и заплакать, но она заставила себя схватиться за края водительского сиденья и выпрямиться – если это слово применимо к машине, уткнувшейся носом в кювет. Это движение заставило машину опасно закачаться. От страха у Майи выступили слезы на глазах. Она не знала, насколько здесь глубоко. А вдруг «бентли» перевернется через капот, покатится кувырком и пойдет ко дну?

Судорожно глотая воздух, Майя наклонилась вбок и схватилась за ручку передней двери. Сначала та не поддалась, и Майя всхлипнула от ужаса. Видимо, страх удвоил ее силы, потому что ручка в конце концов уступила и она выползла наружу. Куски металла царапали ее обнаженные локти, росший на берегу камыш колол лицо. Майя начала карабкаться к краю насыпи, то и дело сползая обратно и режа руки об осоку. Почти добравшись до цели, она замерла и съежилась в траве, уверенная, что онеще там. Но когда Майя наконец заставила себя встать, то увидела, что вокруг нет ни души. Только длинная узкая дорога, темные поля и чахлое деревце, согнутое ветром. Майя всхлипнула от облегчения, перебралась через ограждение и плашмя упала на насыпь.

Потом собралась с силами, села и оглядела себя. Похоже, все было цело. Да и местность оказалась знакомой. Они с Элен и Робин ездили по этой дороге на велосипедах; за полем текла река, по которой Хью катал их на лодке. Майя обхватила себя руками и с острой тоской вспомнила милое детство. Это было так давно…

Майя побрела к ферме Блэкмер, до которой отсюда было около мили. Стоял лютый холод, но ее пальто осталось в этом ужасном доме, а платье без рукавов промокло. Ноги не слушались – то ли от потрясения, то ли от того, что она слишком много выпила. Когда вдали показалась долгожданная ферма, залитая лунным светом, Майя бросилась бежать.

Было уже около часа ночи. Хью попытался уснуть, но не смог. Поэтому он надел поношенный старый халат, взял трубку, книгу и спустился на кухню – единственное более-менее теплое помещение на всей ферме Блэкмер. Ночь была тихой и спокойной, но вдруг тишину нарушил хруст гравия на боковой дорожке, за которым последовал настойчивый стук в окно.

Он отложил книгу и открыл заднюю дверь.

– Хью! – вскрикнула Майя и бросилась к нему.

Саммерхейс прижал ее к себе и погладил по голове. Впоследствии Хью не мог вспомнить, что именно бормотал ей, но зато хорошо помнил радость, которую ему доставили эти объятия. Помнил, как она замерзла, помнил ее мокрое платье, помнил, как вел ее на кухню. Майе досталось с лихвой. Ее одежда была порвана, лицо исцарапано и покрыто синяками. Он страшно перепугался, посадил Майю на стул рядом с зажженной плитой, набросил ей на плечи свой пиджак и сказал:

– Я разбужу ма, а потом съезжу в Беруэлл за врачом.

Но Майя остановила его:

– Нет, Хью. Я не ранена. Врач мне не нужен.

Хью присмотрелся к ней:

– Майя, что случилось?

– Я разбила машину. – Майя попыталась улыбнуться. – Так глупо… Она в кювете, у поворота Джексона.

У него заколотилось сердце.

– Ты могла погибнуть…

– Но не погибла.

Ее все еще трясло несмотря на пиджак и жаркий огонь.

– Сейчас я налью тебе чего-нибудь.

Майя покачала головой:

– Сегодня вечером я уже и так много выпила.

Это была правда: Хью чувствовал запах виски, пролившегося на платье.

– Тогда какао, – спокойно сказал Хью.

Он поставил на плиту молоко и начал искать бинт и арнику.

– Что, занесло? – спросил Саммерхейс, стоя к ней спиной.

– Да. – Голос Майи был тонким и испуганным, совсем не похожим на ее обычный. – Я видела его…

– Кого?

– Вернона, – прошептала она.

Молоко закипело. Хью налил его в чашку и протянул Майе.

– Выпей. – Он заставил ее сжать пальцы, а потом мягко сказал: – Майя, ты знаешь, что Вернон мертв.

– Знаю. – На ее глазах выступили слезы. – Но я видела его, Хью.

Однажды, десять лет назад, он сам увидел в лондонской толпе друзей, убитых во Фландрии, услышал вой мин и пушечные залпы, заглушавшие уличный шум.

– Если ты был к кому-то привязан, очень тоскуешь по нему и принимаешь его смерть близко к сердцу, то временами думаешь,что действительно видел его.

Она наконец перестала дрожать, однако Хью это не обмануло.

– Я видела его и раньше, – сказала Майя. – Но только во сне.

Хью сел рядом, однако не стал прикасаться к ней. Он давно знал, что Майя не любит чужих прикосновений. Испуганная и потрясенная, она позволила обнять себя, но это было в первый и, скорее всего, в последний раз.

– Потому что ты любила его, – попытался объяснить он.

Майя посмотрела на него снизу вверх. В ее чудесных синих глазах отразилось сначала недоумение, а потом боль.

– Хью, ты не понимаешь, – сказала она. – Я никогда не любила Вернона. Никогда в жизни.

Глава одиннадцатая

Весной 1934 года Торн-Фен сильно затопило. Сначала поля покрылись черной пленкой, а на следующий день фермы и домики, стоявшие в низинах, залило на два фута. Адам Хейхоу помогал обитателю одного из домиков вычерпывать воду; судя по тому, что вода все прибывала и уже залила фундамент, дело было безнадежное.

Когда он наполнил очередное ведро, раздался стук в дверь. Обернувшись и увидев Элен, Адам выпрямился, улыбнулся и прикоснулся к кепке.

– Доброе утро, мисс Элен.

– Доброе утро, Адам. Решила узнать, не могу ли я чем-нибудь помочь.

– Разве что заварить чай, мисс Элен. У бедного старого Джека с утра маковой росинки во рту не было.

Он зажег плиту и стал смотреть, как Элен наполняет чайник.

– Как дела у Джека? – спросила она.

Тут Адаму изменило его обычное терпение и он дал волю гневу:

– Джеку Титчмаршу семьдесят лет, от сырости у него начинается ревматизм. Старик не может выпрямиться, потому что всю жизнь добывал торф, а вынужден жить в таком месте!

Элен повернулась к нему. Большие глаза, высокий лоб и круглые щеки делали ее похожей на испуганного зайца.

– Жаль беднягу, – уже помягче сказал спохватившийся Адам. – Еще одной зимы он здесь не выдержит.

Хибарка принадлежала Большому Дому. Джеку Титчмаршу, который работал у Фриров почти шестьдесят лет, позволили остаться в ней лишь потому, что жилище было в плачевном состоянии. Дом, построенный из вечно вонявшего торфа, держался на честном слове. Ветхие занавески приходилось пришпиливать к стене, иначе они висели в футе от подоконника. В щель между дверью и косяком врывался ледяной восточный ветер. Однажды летом Адам видел, как проезжавшая по деревне парочка при виде крошечной покосившейся лачужки расхохоталась до колик.

Хейхоу приподнял грязную занавеску, отделявшую переднюю комнату от задней, чтобы Элен могла отнести старику чай. Она двигалась с неловкой грацией, казавшейся ему очаровательной. Адам уже в тысячный раз спрашивал себя, как они с отцом могут жить в огромном уродливом доме священника. Неужели они так привязаны друг к другу, что больше ни в ком не нуждаются? Но в последнее время глаза Элен были грустными, так что он в этом сомневался. Адаму хотелось прикоснуться к ней, однако он не дал себе воли и начал мести пол.

Хейхоу жили в Торп-Фене уже несколько веков. Они всегда были плотниками и столярами-краснодеревщиками, и это ремесло, а также мастерство, накопленное несколькими поколениями, достались Адаму по наследству. До сих пор в Торп-Фене всегда были нужны плотники и столяры.

Но времена изменились. Тот, кто мог себе это позволить, покупал дешевую готовую мебель в новых больших магазинах, а тот, кто не мог, просил одного умельца из Соэма, чтобы тот сколотил им что-нибудь на скорую руку. Адам знал, что готовая мебель не прослужит и пяти лет, а к изделиям соэмского халтурщика относился с презрением. Того, что делал сам Адам, хватало на всю жизнь. Работать по-другому ему было стыдно.

Двадцать лет назад ремесленникам Торп-Фена – кузнецу, корзинщику и плотнику – хватало работы, чтобы жить безбедно. Они жили богаче и легче, чем батраки, резчики торфа и слуги, составлявшие большинство обитателей деревни. А потом началась мировая война и кузнец с корзинщиком погибли во Фландрии. Вернувшись в деревню в конце 1918-го, Адам обнаружил, что перемены добрались и до Торп-Фена. Девушки, которые по достижении четырнадцати лет автоматически становились служанками в Большом Доме, теперь работали в магазинах Эли и Соэма, а парни, – те, что остались, – искали работу в городе и в случае удачи перевозили туда свои семьи. После войны народу в Торп-Фене сильно убыло. Адам, пытавшийся как-нибудь выжить, думал, что скоро от деревни останутся только церковь, дом священника да кучка кособоких домишек, населенных призраками.

После того как она прочитала дневник своей матери, Элен держалась подальше от чердака. Вспоминая фотографии и написанную расплывшимися чернилами короткую последнюю фразу «Боже милостивый, что приходится терпеть женщинам», она стыдилась самой себя. Как будто подсмотрела в замочную скважину самые интимные моменты чужой жизни.

Но хуже стыда был страх. Эти фотографии и дневник грозили перевернуть с ног на голову всю ее жизнь. Ей всегда говорили, что брак родителей был настоящей идиллией и что ранняя смерть Флоренс разбила маленькую, но крепкую семью. Однако теперь Элен сомневалась, что это правда. Думая о фотографиях Флоренс в цепочках и оборках, она была уверена, что в широко раскрытых темных глазах матери светилась печаль, а не радость. Записи в дневнике противоречили рассказам отца о любви с первого взгляда и браке, заключенном на небесах. То ли отец искренне заблуждался, то ли сознательно лепил из юной Флоренс образ, которым она не была и не могла быть. Скорее всего, Флоренс тоже ощущала себя чужой в этом мрачном, негостеприимном месте.

Когда дожди закончились, Элен вновь взяла на себя исполнение обязанностей, которыми, к собственному стыду, в последнее время пренебрегала: подготовку к пасхальному благотворительному базару, обязательные посещения стариков и больных. Шагая по проселку, который начинался у кучки домов, окружавших церковь, она вновь ощущала пустоту здешних пространств. Плоские поля, раскинувшиеся на несколько миль, безбрежные болота, длинные серебристые линии рвов и запруд – все это подавляло ее и заставляло чувствовать себя букашкой. Она поехала в Эли, надеясь, что день, проведенный далеко отсюда, улучшит ей настроение. Но этого не случилось: улицы, магазины и кинотеатры напоминали Элен о более счастливых временах, когда она была здесь с Хью, Робин и Майей. Покупки заняли больше времени, чем она рассчитывала; Элен опоздала на автобус и ждала следующего целый час. Когда тот наконец пришел и Элен стала платить за проезд, она с ужасом поняла, что денег в кошельке недостаточно. Кондуктор хмуро смотрел, как покрасневшая девушка тщательно пересчитывала мелочь. Ей не хватило каких-то двух пенсов; пришлось выйти за две мили до Торп-Фена. Место было угрюмое и открытое, с автобусной остановки были видны лишь одна ферма и два домика. Было пасмурно, облака отбрасывали на Болота полосато-черные тени. Элен шла быстро, подняв воротник пальто и закутавшись в шарф. Вокруг не было ни души, если не считать летевшей в небе стаи диких гусей. Однако девушке казалось, что за ней следят чьи-то глаза. Она пошла еще быстрее, но застыла от ужаса, когда случайно подняла глаза и увидела огоньки, мигавшие в болоте. Услышав за спиной какой-то звук, она вскрикнула и уронила сумку.

– Мисс Элен, что с вами?

Узнав голос Адама Хейхоу, она облегченно вздохнула. Адам, ехавший на велосипеде, остановился, и она показала ему на болото.

– Я видела огни… Вон там… – Тут к ней вернулся здравый смысл. – Болотный газ, конечно. Боже, какая же я глупая…

Адам поднял упавшую сумку и повесил ее на руль. Они пошли по обочине.

– Деревенские старики называют их «обманчивой надеждой». Или «бродячими свечами». Я думаю, с ними связано множество фантастических историй. Еще несколько лет назад ходить по болотам было страшновато. Увидишь огонь там, где его не должно быть, свернешь туда и угодишь в трясину… Но мне они всегда казались красивыми, – обернувшись, добавил он.

Огоньки продолжали плясать, расцвечивая темноту фосфоресцирующим узором.

– Я тоже так думаю.

Адам посмотрел на нее.

– Мисс Элен, если хотите, мы можем пройти полями. Так ближе.

Они свернули с дороги и пошли по узкой глинистой тропинке между полями. Фара велосипеда Адама освещала тростник, которым заросли рвы. Если бы Элен была одна, она никогда не пошла бы этим путем. Но с Адамом было не страшно, поэтому ее мысли приобрели другое направление. Она вспомнила то, о чем думала, читая материнский дневник. Внезапно Элен спросила:

– Адам, вы помните мою мать?

Хейхоу поднял взгляд. У него было приятное лицо, русые волосы, карие глаза и губы, созданные для улыбки.

– Да, – ответил он. – Немного.

– Она была красивая?

– Светловолосая, как вы, но лицо у нее было тоньше. Высокая… – Он невольно улыбнулся. – Длинноногая и длиннорукая.

– И нескладная, как я?

– О нет, любовь моя…

Он шел впереди по узкому мосту из планок, перекинутому через ров. Шумел ветер, тростник и трава шелестели, и Элен подумала, что ослышалась. На другом краю рва Адам бросил велосипед, вернулся и протянул ей руку.

– Я хотел сказать, что она была очень молоденькая. Однажды она играла в крикет с нами, мальчишками. Мы играли на поляне, Тед Джексон отбил мяч далеко в сторону, и она поймала его. Взяла биту, ударила по мячу, потом подоткнула юбку и бегала с нами, как мальчишка. Миссис Фергюсон успела отыграть с полдюжины конов, прежде чем преподобный увидел ее и позвал домой.

Они пошли дальше. Солнце, почти скрывшееся за горизонтом, испустило последний сноп янтарно-розового огня. Болота осветились, и Элен на мгновение показалось, что они не грозные, а красивые.

Но ей хотелось узнать еще кое-что. В последнее время Элен сомневалась даже в отцовской любви. Если он пытался переделать Флоренс по своей мерке, то мог испортить жизнь и дочери. Не потому ли отец мешал ей выйти замуж и обзавестись собственным домом и детьми, по которым она тосковала?

– Адам, моя мать была счастлива здесь?

Хейхоу обернулся и посмотрел на нее. Элен показалось, что в его глазах мелькнула жалость.

– Не знаю, мисс Элен. Понимаете, в ту пору я был мальчишкой. А она пробыла с нами очень недолго. Всего год.

Адам Хейхоу познакомил Элен со своими друзьями Рэндоллами, владельцами фермы, расположенной между рекой и Торп-Феном. Они были методистами и посещали маленькую прямоугольную часовню недалеко от фермы Блэкмер.

У Рэндоллов было трое детей: восьмилетняя Элизабет, шестилетняя Молли и малыш Ной. Пухлый и веселый Ной сразу забрался к Элен на колени; его старшие сестры держались поодаль, глядя на длинные светлые волосы Элен, ее цветастое накрахмаленное хлопчатобумажное платье, и нянча своих кукол. Качая Ноя, Элен восхищалась куклами и спрашивала, как их зовут. Элизабет перестала стесняться, отвела гостью в свою комнату с низким потолком и показала крошечные деревянные колыбельки для кукол, которые Адам Хейхоу подарил сестрам на день рождения.

Когда они возвращались полями, Адам сказал, что Рэндоллы купили ферму совсем недавно.

– Сэмюэл Рэндолл был арендатором Большого Дома. Но его светлость решил продать участок, и Сэму пришлось искать деньги, чтобы купить землю. – Адам протянул руку и помог Элен подняться на приступку у изгороди. – А найти их было нелегко, – добавил он. – Впрочем, кому в наше время легко?

Услышав в голосе Хейхоу странную нотку, Элен бросила на него удивленный взгляд:

– Адам, а у вас самого все хорошо?

Он не торопился с ответом. Пока они шли через луг, заросший лютиками и клевером, до Элен дошло, что за последние несколько лет Торп-Фен сильно изменился. Она считала его неизменным, застывшим во времени, но вдруг вспомнила домики, пустовавшие из-за того, что арендаторы уезжали в города, и заброшенные поля, зараставшие ворсянкой и чертополохом. Когда она была девочкой, в Торн-Фене имелся свой магазин. Элен не помнила, когда он закрылся.

– Адам, – робко повторила она, тронув Хейхоу за рукав. – У вас все хорошо, правда?

– Конечно. – Хейхоу посмотрел на нее, улыбнулся, и смутный страх, одолевавший Элен, тут же испарился. – Только вот спрос на мою работу в последнее время невелик.

Она вспомнила две искусно вырезанные кукольные колыбельки и воскликнула:

– Людям всегда будут нужны хорошие плотники!

В дальнем конце поля приступки не было, и Адам подал Элен руку, помогая перелезть через изгородь. Когда она добралась до верхней перекладины, Адам сказал:

– Гляньте-ка… Вы только гляньте на это, мисс Элен.

Сидя на заборе, она посмотрела на поля и болота, раскинувшиеся во все стороны и напоминавшие огромное лоскутное одеяло. На серебристые рвы и реку, пересекавшие крест-накрест зелено-черный узор. На безоблачный ярко-голубой небосвод.

Адам сказал:

– Мой дед никогда не уезжал из Торп-Фена больше чем на пять миль. Ему это было просто нужно. Мой отец ездил в Эли один-два раза в год и считал его холодным и недружелюбным городом. Когда я в восемнадцатом году вернулся из Фландрии, то поклялся, что больше никогда не брошу дом.

– А я всегда хотела путешествовать, – поделилась Элен давно забытой мечтой. Сидя на заборе, она смотрела на кудрявую голову Адама и чувствовала, что на глаза наворачиваются слезы. – Но дальше Кембриджа нигде не была.

– У вас еще все впереди, – мягко сказал Хейхоу.

Но Элен так не считала. Ей было всего двадцать четыре года, но она уже смирилась с участью старой девы: ухаживала за отцом, помогала бедным прихожанам, вязала одежду для чужих детей. Смутному беспокойству, которое она испытывала, было суждено увянуть и исчезнуть. Ей хотелось побегать по цветущему лугу, поплавать в реке, прикоснуться к загорелому мускулистому локтю Адама Хейхоу, лежавшему на изгороди в каком-нибудь футе от нее. Но она знала, что ничего этого не сделает.

Седьмого июня Робин и Джо отправились в «Олимпию». В метро они спорили; Джо волновался, а Робин злилась. Когда на лестнице он в последний раз попытался уговорить Робин не ходить на митинг, на котором должен был выступать сэр Освальд Мосли, она круто развернулась и сказала:

– Джо, не понимаю, чего ты суетишься. Я пойду туда, и никто меня не остановит, так и знай!

Джо сдавленно чертыхнулся.

– Тогда не отходи от меня. Если начнется свалка, мы тут же уйдем. Обещаешь?

Она согласилась на это скрепя сердце. В «Олимпию» они прошмыгнули через боковой вход. Проходя мимо фаланги фашистов в черных рубашках, черных брюках и высоких черных ботинках, Джо спрягал камеру в складках куртки. Речевки антифашистов на таком расстоянии были едва слышны. Все проходы в зале были заполнены народом; у каждого ряда стоял самодовольный распорядитель в черной рубашке, заложив руки за спину и угрожающе глядя на публику.

Когда затрубили фанфары, Джо под курткой вставил в камеру пластинку. Сэр Освальд Мосли вышел в сопровождении четырех светловолосых молодцов и отряда чернорубашечников с флагами. Когда колонна медленно вышла на авансцену, аплодисменты перешли в оглушительную овацию. Все вокруг Робин вытянули ладони в фашистском приветствии. Наконец Мосли поднял руку, призывая к тишине. А затем в задней части зала прозвучали голоса, сначала нестройные, а потом объединившиеся в хор:

 
Гитлер и Мосли – это война!
Гитлер и Мосли – это война!
 

К протестовавшим метнулся луч прожектора и выхватил их из толпы. Распорядители двинулись к ним, вытащили из кресел и вышвырнули из зала. Затем сэр Освальд Мосли начал свою речь.

Позже Робин поняла, что ничего важного он не сказал. Что его обещания были туманными, обвинения неконкретными, а те, кого он обвинял прямо, уже давно были козлами отпущения. «Мы противопоставим анархии коммунизма организованную силу фашизма… Фашизм соединяет динамичное стремление к изменениям и прогрессу с властью, дисциплиной и порядком, без которых нельзя достичь ничего великого…» Бессмысленные, пустые слова произносились с таким жаром, с такой страстью, что обладали почти гипнотической силой. Отвращение не мешало Робин понимать, на чем основано его влияние на толпу. Это была та же сексуальная энергия, сила, затрагивавшая не интеллект, а примитивные инстинкты. Выкрики с мест продолжались; насилие, которое следовало за этими выкриками, производило тошнотворное впечатление. Луч прожектора осветил человека, сидевшего всего в нескольких рядах от них. Джо встал; когда он щелкнул затвором, блеснула вспышка. Мосли продолжил речь, но шиканье усилилось. Рев толпы перекрыл его слова – что-то о международных финансах, еврейских банкирах и советской угрозе. Несколько чернорубашечников схватили шикавшего, выволокли в проход, избили руками и ногами, а потом выкинули из зала. Последовала еще одна вспышка, и в ту же секунду Робин перехватила взгляд одного из распорядителей, устремленный на Джо.

– Тебя заметили! – прошептала она, дернув Эллиота за рукав.

Джо снова зарядил камеру.

– Я пошел, – сказал он.

На секунду Робин решила, что он видел и снял достаточно. Но потом увидела, куда он устремился, и начала следом за ним пробиваться сквозь толпу. Ее окружала физически ощутимая аура насилия. Голос Мосли, бархатный и зычный одновременно, перекрывал рев толпы и крики несогласных, пытавшихся устроить обструкцию. На сцене и в зале размахивали британскими флагами; распорядители в черных рубашках были вездесущими. Робин держалась за хлястик куртки Джо и пыталась пробраться к выходу. Оглянувшись, она заметила, что чернорубашечник, заметивший вспышку, исчез в толпе. В коридоре шестеро распорядителей пинали ногами человека, лежавшего на полу. Когда ботинки попадали человеку в голову и лицо, Робин ощущала приступ тошноты. Прижавшись к стене и спрятавшись в тени, она следила за вспышками камеры Джо. Он быстро вставлял новые пластинки и клал отснятые в карман куртки. Человек неподвижно лежал на полу. Робин хотела подбежать и помочь ему, но не могла – она была парализована страхом. Застыв на месте и ненавидя себя за этот страх, она увидела, что Джо сделал последний снимок в тот момент, когда чернорубашечник пнул ногой человека, лежавшего ничком, и безжизненное тело медленно покатилось по ступенькам. Один из распорядителей заметил вспышку.

– Возьми это, – пробормотал Джо, сунув Робин свою куртку, – и бери ноги в руки!

На этот раз она не спорила. Джо бросился к передней двери. Робин схватила его куртку, побежала по коридору, спустилась по ступенькам, выскочила в боковую дверь и во всю прыть помчалась к станции метро. Обернувшись, она увидела не Джо, а двух чернорубашечников, отставших на сотню ярдов. Ее лоб и ладони взмокли от пота. Она слышала собственное хриплое дыхание. Оглянувшись снова, девушка увидела, что чернорубашечники сократили разделявшее их расстояние и пошли еще быстрее, стуча каблуками по пыльному тротуару. Она стала искать глазами полицейского, но конные блюстители, которых Робин видела раньше, куда-то исчезли. Теперь фашисты были в пятидесяти ярдах – молодые, высокие, мускулистые, крепко сбитые, с квадратными челюстями. Шанс представился Робин, когда она свернула за угол. На время скрывшись от своих преследователей, она увидела калитку заднего двора одного из домов. Девушка юркнула в калитку и обвела глазами двор в поисках убежища. Там не было ничего, кроме контейнера для мусора, чахлого деревца без листьев и угольного бункера. Она нырнула в узкую дверь бункера, прижалась к стене, замерла и затаила дыхание. Тесный бетонный закуток был черным от угольной пыли. На аллее раздались голоса. Робин стиснула куртку так, что побелели костяшки. Потом стук каблуков стал тише; чернорубашечники повернули вспять и ушли. И тут Робин, съежившуюся в темноте среди мерцавших кусков угля, начало трясти.

Она ждала Джо в его меблированных комнатах. Один из соседей позволил ей смыть угольную пыль под краном и напоил чаем. В одиннадцать часов Робин вышла на улицу и начала из автомата обзванивать больницы, но ничего не выяснила. Тогда она села на лестничной площадке, положила куртку Джо на колени и стала ждать. Время от времени она начинала дремать, но через пять минут внезапно просыпалась и всматривалась в темноту.

Когда медленные и осторожные шаги Джо разбудили ее, был уже первый час ночи. Она встала.

– Джо?

«Ты жив?» – хотела спросить она, но когда Джо показался из-за поворота лестницы и очутился в круге света, отбрасываемого единственной лампочкой на площадке, слова замерли на ее губах. Если бы Джо не заговорил, она бы его не узнала. Лицо Эллиота представляло собой сплошной кровоподтек, одежда была грязной и разорванной.

– Эти ублюдки разбили мою камеру, – пробормотал Джо, остановившись в середине лестничного марша. – Ключ у меня в кармане, Робин. Будь другом…

Она вынула ключ из кармана его пиджака и открыла дверь.

– Садись. Тебе нужно сходить ко врачу, но я сделаю что смогу, – срывающимся голосом сказала Робин, выдвинула стул и усадила на него Джо.