Текст книги "Зимний дом"

Автор книги: Джудит Леннокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 33 страниц)

Глава восьмая

Мир, который сначала так тепло принял Элен, снова отверг ее. После недельного пребывания в больнице Джулиуса Фергюсона привезли домой, отнесли на второй этаж и поместили в передней спальне, которую тот много лет назад делил с женой. Комнату наполняли напоминания о Флоренс: картина, висевшая на стене напротив изголовья, плюшевый мишка и фарфоровые куклы (то и другое принадлежало Флоренс), сидевшие на комоде рядом с фотографией, сделанной вскоре после свадьбы. Флоренс в белом платье с оборками сидела на качелях, у нее на коленях свернулся щенок.

Окна комнаты выходили на север, в ней было темно и мрачно. Окошки были маленькими, стены выкрашены охрой, а линолеум, настеленный в честь приезда новобрачной, высох и потрескался. Элен каждый день приносила в спальню свежие цветы, но в просторной гулкой комнате они сразу начинали казаться скучными и вялыми. Настроение усталого и страдавшего от боли священника менялось ежеминутно, и добиться его похвалы, так необходимой Элен, было нелегко. Он едва дотрагивался до суфле и супов, стоивших ей стольких трудов. Она взбивала отцу подушки, часто перестилала постель, но ему по-прежнему было неудобно. Капризный голос Джулиуса то гнал ее вниз за подносами и грелками, то звал наверх как раз тогда, когда она садилась в гостиной почитать.

Неделя шла за неделей, и терпение Элен начало подходить к концу. Она становилась вспыльчивой. Однажды утром Джулиус пожаловался, что вода для бритья слишком холодная. Элен круто повернулась и вышла из комнаты, пряча глаза, чтобы отец не увидел в них внезапно охватившего ее гнева. Если бы не отвесные струи дождя, поливавшие траву и дорожки, и не любопытные взгляды прислуги, она бы выбежала во двор.

Вместо этого она полезла на чердак, бесстрашно ступая по узким скрипучим ступенькам. Элен терпеть не могла чердак и поднималась туда только пару раз в год, чтобы найти вещи для благотворительного базара или ярмарки. Осторожно пробираясь между сундуками, коробками и старыми шкафами, она увидела покрытую паутиной арфу – между сохранившимися струнами зияли пустоты, напоминая старческие челюсти; стойку для зонтов в виде слоновьей ноги; коробки с книгами, переплеты которых рассохлись и отстали, а страницы покрылись плесенью. Коляску – возможно, ее собственную – и колыбель. Элен потрогала колыбель, и та со скрипом закачалась. На толстом слое пыли остался след от ее пальцев. По полу засновали пауки, удивленные вторжением в свои владения. Элен пошла дальше, ныряя под стропила. Когда свет из люка перестал разгонять темноту, она стала двигаться ощупью. Чердак, занимавший всю верхнюю часть дома, был разгорожен на части. Вскоре Элен миновала все знакомые помещения. И тут девушке пришло в голову, что, переступая через вещи, принадлежавшие предшественникам отца, она погружается в прошлое. Подсвечники, граммофон, цилиндр. Выцветшие ноты: сентиментальные викторианские романсы о сердцах, слезах и скончавшихся малютках. Затем она открыла последнюю дверь.

Свет ударил Элен в глаза, и она обвела взглядом маленькую пустую комнату. Прямоугольное окно выходило в сад; когда Элен протерла его, то увидела огород и Адама Хейхоу, ухаживавшего за овощами. Она была глубоко тронута, когда Адам, узнавший о болезни священника, вызвался приходить два раза в неделю и работать в саду. Внезапно гнев Элен утих; она села на пыльный пол, закрыла глаза и начала читать молитву.

Хью приезжал в Торп-Фен по крайней мере дважды в неделю, оставался на час-полтора, помогал ей складывать простыни, а если Элен была на кухне, то чистил картошку. В перерывах между этими посещениями девушка думала о его последнем визите или мечтала о следующем. Вспоминала их беседу; представляла себе, что Хью сидит на кухне, в саду или в гостиной, на его волнистых светло-русых волосах играют солнечные зайчики, а тонкие длинные белые пальцы сжимают ручку чашки. По вечерам перед сном Элен воображала, что они с Хью путешествуют на машине по Европе или плывут на яхте. Начинается шторм, она падает за борт, и Хью ее спасает. «Элен, я не смог бы жить без тебя», – говорит он и целует ее.

Дни без Хью казались длинными и унылыми. Во время ежедневной прогулки Элен чувствовала, что за ней следит множество глаз; бесконечные поля, равнины и болота вызывали у нее инстинктивный страх. Она сама не знала, чего боялась: может быть, духов Болот, языческих леших и кикимор, которые, по здешним поверьям, все еще обитали в безлюдных местах. Даже самые знакомые молитвы не могли успокоить ее; в сумерках родные края казались древними, дохристианскими, некрещеными…

Внезапно лето сменилось осенью. Над головой висела темная туча, но дождь еще не пошел. Ветра не было; когда Элен, убедившись, что отец спокойно спит, выглянула в окно гостиной, то увидела мертвое царство. Листья не шелестели, птицы умолкли, насекомые куда-то попрятались. Она очутилась в клетке, прутьями которой были любовь и долг.

Элен не могла справиться с хандрой. Хью не приезжал уже больше недели; она с растущей тревогой зачеркивала числа на настенном календаре. При мысли о Гусси и Томасе ей хотелось плакать. Она пыталась играть на пианино, но пальцы не слушались; Элен поняла, что забыла слова любимых песен. Раскрыла книгу, но так и не смогла сосредоточиться. Часы пробили два раза; нужно было опустить письма в почтовый ящик. Она надела шляпу и перчатки, застегнула пальто, взяла письма и вышла из дома. Когда дверь закрылась и Элен увидела унылый серый пейзаж, слезы застлали ей глаза. Она немного постояла на крыльце, затем опрометью побежала к сараю, где хранился садовый инструмент и цветочные горшки, и вывела оттуда отцовский велосипед. Забытые письма упали на дорожку. Юбка неприлично задралась за раму, но Элен было уже все равно. Она нажала на педали и устремилась к ферме Блэкмер, до которой было пять миль.

Дома был только Хью. Оказалось, что он болен бронхитом и уже неделю не ходит на работу. Он похудел и казался выше и стройнее, чем обычно. Его кашель заставил Элен забыть о собственных невзгодах.

– Я только сегодня встал с постели. Ма велела мне разобрать этот хлам для благотворительного базара.

На кухонном столе громоздилась куча старой одежды. Хью смотрел на нее с тоской.

– Я чувствовал себя таким никчемным, – извини, Элен, – и подумал, что лучше заняться каким-нибудь делом, чем смотреть, как все суетятся вокруг… Но сейчас меня воротит с души от этого занятия.

– Если хочешь, Хью, я тебе помогу.

– Ты серьезно, старушка? Век буду благодарен… Но как же твой отец?..

Элен начала разбирать кучу.

– После обеда папа всегда спит. А потом к нему придет викарий.

– Приличное – сюда; вещи для тех, у кого нет ни кола ни двора, – в корзину для старьевщика, а все остальное я суну в печку.

Хью скорчил гримасу и поднял пару выцветших длинных гамаш. Он повернулся к Элен спиной, открыл печную заслонку и сказал;

– В последние месяцы тебе пришлось нелегко. К отцу много народу приходило?

– Викарий. – Элен проверила на свет детское платьице. – Ну и доктор, конечно.

– А к тебе самой никто не приезжал?

– Только ты, Хью, – ответила она, складывая платье. – Ну, еще изредка Майя. Но она ужасно занята.

– Майе нравится быть занятой. Невозможно представить себе, что она читает модный роман или просто сидит в кресле.

Когда Хью улыбался, в уголках его ясных карих глаз собирались тонкие морщинки. Элен хотелось разгладить их кончиками пальцев, поцеловать ямочку у основания шеи. Однако она продолжала разбирать вещи.

Закончив сортировку, они перешли в гостиную и начали жарить тосты на каминной решетке. Лицо Хью покраснело, разыгрался кашель, он не находил себе места; похоже, у него снова поднялась температура. Элен помогала ему собирать огромную мозаику, которую Дейзи нашла на чердаке. Они сидели, подбирали кусочки головоломки и пили заваренный Элен чай. Наконец лицо Хью приобрело более-менее нормальный цвет, глаза перестали блестеть. Когда вернулась Дейзи, Элен играла на пианино, а Хью дремал в кресле. Провожая гостью, Дейзи прошептала:

– Спасибо тебе, милая. Я ужасно волновалась за Хью. Вы так хорошо с ним ладите…

По дороге домой Элен забыла все свои страхи и наслаждалась ездой по длинному, прямому ровному проселку и холодным ветром, дувшим в лицо.

В Торп-Фене было три типа домов. Во-первых, дом священника, превосходивший размерами все остальные вместе взятые; во-вторых, дома ремесленников – вроде домика Адама Хейхоу; и наконец, дома батраков – маленькие, одноэтажные, крытые дранкой, стоявшие в низине и лепившиеся друг к другу. Эти хибары были собственностью обитателей Большого Дома. Их покоробившиеся двери торчали над землей, оконные рамы перекосились, а в последней лачуге, что стояла в конце извилистого проулка, никто не жил. Вдоль проулка протекал ручей, летом пересыхавший, но широко разливавшийся в половодье. Сам проулок был по очереди то пыльным, то грязным.

За общественной бочкой для дождевой воды Элен нашла Перси, удравшего из дома два дня назад. На шее кота красовались проплешины, а бакенбарды торчали в разные стороны.

– Что, опять дрался, милый? – нежно спросила Элен, не обращая внимания на шипение и рычание, достала кота из его убежища и прижала к груди.

По пути домой Элен рассказывала коту о Хью. Она знала, что любит Хью; чувство, которое она питала к Джеффри Лемону, не шло с этим ни в какое сравнение. Она знала Хью целую вечность; он был одним из немногих мужчин, не внушавших ей страха. Хью никогда не повышал голоса и, что самое главное, всегда был одинаковым. Его дружба была ровной и предсказуемой. С Хью она не чувствовала себя одинокой, с ним всегда было легко. Он искал ее общества, говорил, что она красивая. Но раз так, почему он не делает ей предложение? Элен понимала, что их обручению препятствует очень многое: атеизм Хью, десять лет разницы в возрасте. Впрочем, она надеялась на то, что Хью был не таким убежденным атеистом, как Робин. Если бы он нашел жену, то мог бы найти и Бога. Кроме того, она понимала, что Хью ей нужен. Представления о физической стороне брака у нее были самые смутные; естественно, отец ничего ей не рассказывал. Конечно, Робин была бы рада объяснить все подробности с научной точки зрения, но Элен, в натуре которой странно смешались чопорность и романтизм, всегда пресекала эти попытки. В романах, которые она брала в платной библиотеке, секс описывался так, что у нее начинала кружиться голова. Ей казалось, что это нечто вроде поцелуев, только еще лучше. А о поцелуях Хью она грезила днями напролет.

Но самым большим препятствием на пути к их браку был преподобный Фергюсон. И Хью, а теперь и самой Элен было ясно, что она не сможет оставить отца. Мысль о том, что ей придется до конца дней своих остаться старой девой, привела ее в ужас.

Благодаря Чарлзу Мэддоксу Майя вновь начала светскую жизнь. Ее почтовый ящик ломился от приглашений на обеды, более близкие знакомые просто звонили ей и звали на коктейли. Майя понимала, что обязана этим своей молодости, богатству и положению вдовы. Она слегка кокетничала со своими воздыхателями, зная, что следует поддерживать их интерес, но нельзя давать им надежду.

Сегодня вечером Чарлз должен был снова заехать за ней. Вечер не вызывал у нее ни страха, ни воодушевления; это был скорее долг. Владелица торгового дома «Мерчантс» была обязана присутствовать на первом благотворительном балу сезона. Раньше она всегда ходила на эти балы с Верноном… Воспоминание заставило Майю поднести бокал к губам и сделать большой глоток.

Осень выдалась холодная. Чарлз помог Майе надеть меховой жакет, посадил в машину и укутал шалью.

– Не суетитесь, Чарлз, – мягко сказала она.

Голубые глаза смотрели на нее с обожанием, которое в последнее время начинало вызывать у Майи досаду. На балу она сумела сбежать из-под его опеки; красивая, умная и веселая хозяйка торгового дома «Мерчантс» была нарасхват. В конце концов Чарлз настиг ее, принес бокал шампанского и канапе, жестом собственника обнял за талию и положил руку ей на плечо, словно защищая от всего остального мира. Когда Чарлз наклонился и прильнул губами к ее шее, досада Майи перешла в раздражение. Она извинилась и ушла.

В дамской комнате собралась целая дюжина женщин, прихорашивавшихся перед зеркалом. Они говорили о деторождении – тема, которую Майя всеми силами избегала. Но возвращаться к Чарлзу ей еще не хотелось, поэтому Майя достала из шитой бисером сумочки тюбик с помадой, пудреницу и начала сосредоточенно красить губы, стараясь не обращать внимания на болтовню. Ехать домой было слишком рано – еще не наступила полночь. Майя посмотрела на свое отражение в зеркале и осталась довольна. Другие дамы в перерывах между репликами смотрели на нее с любопытством.

– Двадцать три часа схваток…

– Моя дорогая, прошло несколько недель – подумать только! – прежде чем я смогла нормально ходить…

– Доктору пришлось воспользоваться щипцами. У бедного маленького Роджера голова была такой странной формы…

Майя вернулась в зал. Играл оркестр; вокруг нее роились мужчины, умоляя потанцевать с ними. Она танцевала то с одним, то с другим, никому не оказывая предпочтения, позволяя угощать себя напитками и подносить зажигалку. Но затем чья-то рука легла на ее плечо, разлучила с партнером, и знакомый голос произнес:

– Ага, попались!

Чарлз вывел ее на середину зала.

– Ну, теперь я вас не отпущу, – пробормотал он. – Теперь вы моя и я никому вас не отдам. – Мэддокс посмотрел на Майю сверху вниз, и его тон тут же изменился: – Майя, что с вами? Вам плохо?

Майю затошнило; ей казалось, еще немного, и она потеряет сознание.

– Ничего страшного, просто немного устала, – сказала она и позволила Чарлзу отвести себя на балкон.

Там она села и сложила дрожащие руки на коленях.

– Бедняжка. Вы так побледнели…

– Чарлз, я же сказала, ничего страшного.

По дороге домой ей немного полегчало. Чарлз настоял на том, что войдет с ней в дом, а у нее просто не было сил отказать. Когда Мэддокс помог ей снять жакет и наполнил два бокала, Майя задумалась над тем, почему ее не влечет к нему. Других женщин влекло к Чарлзу Мэддоксу: Майя часто видела в их глазах желание. Он был высок, темноволос, голубоглаз – разве этого недостаточно, чтобы у любой закружилась голова? И только тут до Майи дошло, что Вернон вытравил из нее такие желания. Мысль была неприятная. Единственными мужчинами, с которыми она чувствовала себя непринужденно, были Лайам и Хью. Они с Лайамом достигли взаимопонимания, а Хью был братом Робин и, следовательно, ее, Майи, другом. Видимо, она так и не сумела полностью избавиться от Вернона: он все еще пытался влиять на ее жизнь.

– Майя…

Она поняла, что Чарлз что-то говорил, и улыбнулась:

– Прошу прощения, я задумалась. Что вы сказали?

– Что вы работаете на износ. Такая красивая женщина, как вы, не должна выбиваться из сил. Это несправедливо.

Она попыталась объяснить:

– Но мне это нравится. И неплохо получается.

– О да, конечно. Но у вас есть хорошие помощники. Лайам Каванах знает свое дело.

– Чарлз, вы чересчур опекаете меня, – небрежно сказала Майя.

Мэддокс посмотрел на нее с удивлением:

– Я не хотел вас обидеть. Вы кого угодно можете заставить ходить по струнке.

Она беспокойно встала, начала опускать шторы и услышала его слова:

– Майя, я хочу, чтобы вы поняли… Я всегда буду рядом. Если вам понадобится помощь, только скажите.

– Очень мило с вашей стороны, дорогой, – рассеянно ответила она.

И тут Чарлз выпалил:

– Вы ведь знаете, что я без ума от вас, правда?

Майя остановилась у окна и начала заплетать в косичку длинные шнуры с кисточками.

– Я обожаю вас, Майя.

Но Майя ощутила только смесь страха со скукой: это объяснение в любви пугало и злило ее. Что-то было не так. То ли жизнь с Верноном сделала свое дело, то ли она просто плохо старалась. После Вернона она не целовалась ни с одним мужчиной, не говоря уже о том, что ни с кем не ложилась в постель. А Чарлз Мэддокс был умен, хорош собой и обаятелен.

Майя повернулась к нему:

– В самом деле, Чарлз?

В его глазах вспыхнул темный огонь. Чарлз подошел к ней, обнял, наклонил голову и поцеловал в густые темные локоны и шею. А потом прильнул к губам.

Ее затошнило. Майя стояла неподвижно; ее глаза были открыты, но ничего не видели. Она ощущала солоноватый запах мужской кожи, бриолина и одеколона. Вернон тоже пользовался бриолином и одеколоном. Усы Чарлза кололи ей лицо так же, как усы Вернона; пальцы Чарлза впивались в ее спину так же, как пальцы Вернона. Его дыхание было дыханием Вернона, прижавшееся к ней сильное тело было телом Вернона… Когда Мэддокс отпустил ее и слегка отодвинулся, Майе показалось, что сейчас он скажет: «А теперь раздевайся и ложись в постель».

Но он этого не сказал. Посмотрев на Чарлза, Майя увидела, что желание, горевшее в его глазах, сменилось ошеломлением. Она наконец смогла пошевелиться – одернула платье, поправила руками волосы и вытерла губы носовым платком, пытаясь избавиться от всех следов его прикосновений. Когда она закончила, Чарлз все еще смотрел на нее, но было ясно, что никакого желания он больше не испытывает.

Наконец он сказал:

– О боже… Значит, вас это ничуть не интересует, правда? – Его голос слегка дрогнул. – Вас интересует только прибыль… Банковский счет… Деньги, одни только деньги…

Она не пыталась объясниться, заранее зная, что это тщетно.

– Чарлз, вам лучше уйти.

– Вы сука. Холодная сука.

– Уходите. Пожалуйста.

– Вы не способны испытывать нормальные человеческие чувства, правда, Майя? Не способны любить.

Мэддокс взял со стула брошенное туда пальто и вышел из комнаты. Потом хлопнула входная дверь, и до Майи донесся рев мотора и хруст гравия под колесами автомобиля.

Майя налила себе джина. Ей было холодно, голова раскалывалась от боли. Она с ногами залезла в кресло, накинула на плечи меховой жакет и сделала глоток. Похоже, он прав – она действительно не способна любить. Если и была когда-то способна, то Вернон отнял у нее это вместе с девственностью и самоуважением.

Начался шестинедельный прогон пьесы Гая под названием «От перекрестка налево». Сцена, на которой ее поставили, не соответствовала ожиданиям Фрэнсиса. Он мечтал о блестящей премьере в одном из театров Вест-Энда, однако играть пришлось в обшарпанном зале айлингтонской церкви. Впрочем, зал был полон: во-первых, Гай уже успел издать два сборника стихов; во-вторых, друзей Фрэнсиса хватило бы на три таких зала. Общенациональные газеты премьеру проигнорировали, чего нельзя было сказать о журнальчиках левого толка. Один из них назвал пьесу «Гневным обличением пороков капиталистической системы». В пьесе, написанной белым стихом и отступавшей от традиционной трехактной структуры, участвовал и хор в масках и полдюжины других персонажей. Все действие происходило на перекрестках, которые изображались с помощью разноцветных световых лучей. В конце пьесы лучи медленно поднимались вверх, образуя на заднике постепенно красневший крест, и главный герой, которого играл Фрэнсис, торжественно уходил в левую кулису.

– Умно, – сказал неистово хлопавший Мерлин и одобрительно кивнул Робин. – Социализм – это новое христианство.

Выходные Робин провела вместе с Фрэнсисом. Они приехали в Суффолк в субботу вечером, утром взяли напрокат яхту и неторопливо поплыли вдоль побережья. Робин держала руль, а Фрэнсис совершал сложные маневры с парусами и поперечными румпелями. Море было зеленым и прозрачным как стекло; в холодном ветре чувствовалось приближение зимы.

Через несколько дней Робин уехала на север. Нил Макензи договорился со своими друзьями из Лидса, что девушка поживет у них. Робин предстояло написать главу о бедности в промышленных городах Йоркшира. Робин казалось, что она исходила тысячи мрачных улиц и побывала в тысячах мрачных и убогих лачуг. Обстановка этих лачуг была пугающе знакомой: бедность всюду одинакова – что в Лидсе, что в Лондоне. Грубые циновки на потрескавшемся линолеуме; пальто, валяющиеся на грязных матрасах вместо одеял; клопы и вши – все это она видела в лондонском Ист-Энде. Только в Йоркшире этого было больше. Больше бедно одетых мужчин, стоявших на углах улиц, и бледных женщин, состарившихся раньше времени.

Кроме того, здесь было холоднее. Ветер дул с пустошей, мчался мимо рядов типовых одноквартирных домиков, сметая в сточные канавы старые газеты, пустые пачки из-под сигарет и пивные пробки. По утрам работницы спешили на свои фабрики и стук их деревянных подошв напоминал вторжение вражеской конницы; лужи на обочинах дорог замерзали, а деревья в парке покрывались инеем. Робин ходила в толстой юбке и свитере, в перчатках, берете и пальто, но никак не могла согреться. Казалось, холод проник в ее кости, поселился там и отказывался уходить.

Она жила на кирпичной вилле в одном из лучших районов Лидса. Ездила в Кэйли, в Барнсли, ходила по самому Лидсу, по вечерам расшифровывала свои заметки и пыталась не видеть по ночам того, что увидела днем. Пыталась не поддаваться унынию и сохранять присущий ей оптимизм. Но несчастья, которые она видела, казались огромными и непреодолимыми. Слишком много людей, оставшихся без работы, слишком много трущоб, слишком много апатии и равнодушия. Когда-то она верила, что в один прекрасный день все эти проблемы будут решены, но теперь эта вера сильно поколебалась. Бедность казалась такой же частью пейзажа, как огромные фабричные трубы, которые возвышались над домиками, стоявшими спина к спине, и как угольная пыль, въевшаяся в стены зданий.

За день до возвращения в Лондон Робин села в автобус и поехала на пустоши. Прошлой ночью она плохо спала и не в силах была и дня оставаться в городе. Воздух в пустошах был холодным и пах торфом и вереском; ветер наконец утих. По бледно-голубому небу плыли белые перистые облака, вершины холмов золотило солнце. Это напомнило ей молчаливые просторы ее родного края, хотя ландшафт здесь был совсем другой. Пройдя пешком несколько миль, она почувствовала себя более свободной, менее придавленной к земле. Во второй половине дня Робин спустилась с холмов, села в автобус и остановилась в каком-то городке на берегу реки, чтобы выпить чаю и съесть пирожное. Городок назывался Хоуксден, его главной частью был завод. В небо взмывала огромная круглая труба, а громадный фасад кирпичного здания, на котором крупными квадратными буквами было написано «Завод Эллиота», занимал целую улицу. Вокруг него теснились ряды типовых каменных домиков. Когда свисток возвестил об окончании смены, улицы заполнились работницами. Женщины постарше носили на головах платки, а девушки – дешевые, но симпатичные шляпки. Стук их деревянных подошв эхом отдавался от мостовой.

Робин съела кусок йоркширской ватрушки, затем снова посмотрела на кирпичную стену и вдруг заморгала. «Завод Эллиота». Фрэнсис говорил, что отец Джо владеет заводом в Йоркшире. Тут до Робин дошло, что тот, кто владеет заводом, владеет и всем городком. Она подумала о Джо – смуглом, молчаливом, похожем на пугало, постоянно голодном, в пиджаке с продранными локтями, – и почувствовала смущение, смешанное с любопытством.

Когда она оплачивала счет, оказалось, что удовлетворить ее любопытство проще простого. Официантка, отсчитавшая Робин сдачу, сказала, что Эллиоты построили этот завод пятьдесят лет назад и владеют им до сих пор. Хозяина зовут Джон Эллиот. Да, у него было два сына. Но бедняге не повезло, потому что старшего сына убили на мировой войне, а с младшим он поссорился. Кроме того, он пережил двух жен – одну дурнушку из Бакстона, которая умерла, когда рожала Джонни, и одну красавицу француженку.

Наступили сумерки. Робин вышла из кафе и пошла по Хоуксдену. Начался дождь; в мокрых мостовых отражался желтый свет газовых фонарей. Найти дом Джона Эллиота – дом, в котором, скорее всего, вырос Джо, – оказалось нетрудно, просто в Хоуксдене не было другого дома такого же размера. Дом был огромным, уродливым, трехэтажным; к одной стене лепилась восьмиугольная башня, украшенная каменными гирляндами и завитушками. Это говорило Робин о богатстве и власти, которая всегда идет под руку с богатством. Здание, расположенное немного в стороне от деревни, было окружено высоким забором и полоской потемневшей травы, претендовавшей на звание газона. У парадной двери стоял автомобиль, но свет горел всего в двух-трех окнах. Робин остановилась у ворот, заглянула в них, попыталась представить себе маленького Джо, играющего в мячик или гуляющего с матерью-француженкой среди клумб, но не смогла этого сделать.

В октябре Джо шел мимо Трафальгарской площади и стал свидетелем первого митинга фашистов. Ряды чернорубашечников, горячечный, гипнотический голос их вождя сэра Освальда Мосли, сдерживавшие толпу полицейские – все выводило его из себя, вызывало желание остаться и устроить скандал. Но Эллиот сопротивлялся искушению: испытательный срок в шесть месяцев пока не кончился, и он не мог позволить себе еще раз ввязаться в драку. Кроме того, он мог опоздать на работу; тогда владелец «Штурмана» оштрафовал бы его. Он почти вернул Фрэнсису двадцать фунтов, которые тот дал ему взаймы, чтобы заплатить штраф. В последние месяцы Джо жил только на хлебе, маргарине и пинте пива, украдкой выпитой в «Штурмане», но долг выплачивал исправно. Нельзя сказать, что Фрэнсис заставлял его это делать: нет, беспечно щедрый Фрэнсис забывал о деньгах сразу же, как только давал взаймы. Но Джо не хотел быть у кого-то в долгу – а особенно у Фрэнсиса. В последнее время Фрэнсис все больше злил его. Пьеса была снята с репертуара на две недели раньше официального срока (что Джо мог предсказать заранее), и по этому поводу в квартире день и ночь толклись друзья Гиффорда. Джо, работавший сверхурочно, валился с ног от усталости. Два дня назад он в три часа ночи схватил за шкирку какого-то особенно шумного и надоедливого джазового пианиста и вышвырнул на улицу вместе со всем его барахлом.

Вернувшись в Лондон, Робин начала искать Фрэнсиса и обнаружила его в баре Фицроя вместе с дюжиной друзей.

– Потом пойдем ко мне, – прошептала Селена Робин, когда та села на место. – Мы с Фрэнсисом проводим спиритический сеанс.

Сеанс был устроен на славу: свечи мигали, духи вещали замогильными голосами. Робин, равнодушная к спиритизму, следила за Фрэнсисом. Гиффорд стоял отдельно от остальных и управлял всем. Он не проникся ни страхом, ни иронией; для него все удовольствие заключалось в режиссуре. Его глаза напоминали куски светлой гальки, отшлифованной морем; когда Фрэнсис следил за Селеной, увешанной бусами, обмотанной шарфами и склонившейся над блюдечком, у него приподнимались уголки рта. Когда один из мужчин, напуганный голосом, который доносился словно из-под земли, опрокинул на себя стакан с виски, Робин увидела, что Фрэнсис еле заметно улыбнулся. А когда Чарис Форчун стало плохо, именно Робин отвела ее на кухню, заставила пригнуть голову к коленям и дала воды; Фрэнсис продолжал сидеть на подоконнике и наблюдать за всеми. Робин подошла к нему и прошептала:

– Фрэнсис, ты же знаешь, что у Чарис слабое сердце.

Гиффорд медленно повернулся и посмотрел на нее. Нет, он был вовсе не так пьян, однако глаза у него были стеклянные.

– Но это же все чушь, верно? – сказал он. А потом шепнул: – С меня хватит. Сваливаем.

Они прошли полторы мили, отделявшие дом Селены от полуподвала. Робин надеялась рассказать о своей работе и посещении Хоуксдена, но Фрэнсис быстро шел по тротуару, держа ее под руку. Шум проезжавших мимо машин и ветер окончательно отбили у нее желание говорить.

Добравшись до дома, они сняли с себя мокрую одежду, и Робин залезла в кровать. Прежде чем прикоснуться к ней, Фрэнсис спросил:

– Робин, ты ведь завтра свободна?

Лицо Фрэнсиса находилось в тени, она не видела его выражения.

– Да. А что?

– То, что завтра нам предстоит поездка в Лонг-Ферри. Вивьен выходит замуж.

Он стоял обнаженный рядом с керосиновой лампой. Теперь Робин видела его лишенный выражения, пустой, отсутствующий взгляд. Его изящное мускулистое тело тренированного спортсмена казалось высеченным из камня.

– За кого? – прошептала она, заранее зная ответ.

– За Дензила Фарра, – сказал Фрэнсис, потушил свет и поцеловал ее.

Никогда еще он не любил ее так жадно. Фрэнсис изучал каждый уголок ее тела и вынуждал испытывать чувства, которых Робин раньше не ощущала. Его губы оставляли синяки, зубы впивались в грудь. В темноте она не могла отличить тело Фрэнсиса от своего. Казалось, их кожа срослась: они стали единой плотью. Он овладевал ею, словно демон: высасывал досуха, сжигал душу, пока они не перестали быть мужчиной и женщиной и не слились в экстазе.

Но когда на следующий день они отправились в Суффолк, радость Робин быстро сменилась чем-то похожим на страх. Они проспали, и Робин пришлось зайти к себе, чтобы переодеться. В результате они опоздали на поезд, а в следующий набилось столько народу, что нельзя было сесть вместе. В Ипсвиче Фрэнсис посмотрел на часы:

– На венчание мы уже опоздали. Успеем только к банкету.

Поезд тащился по боковой ветке; когда они добрались до конечной станции, автобус уже ушел. Последние две мили до Лонг-Ферри пришлось пройти пешком. Небо было свинцовым, со стороны моря несло серые тучи. Лицо Фрэнсиса было бледным; казалось, ветер стремился помешать ему, заставить повернуть обратно. Они почти не разговаривали. В конце концов Робин не выдержала, встала перед ним, схватила за руки и остановила.

– Мы дальше не пойдем! – Ветер относил ее слова в сторону.

Фрэнсис холодно посмотрел на нее:

– Конечно, пойдем. Это свадьба моей матери. Люди могут подумать…

– Раньше тебя никогда не волновало, что подумают люди. Фрэнсис, давай вернемся домой.

– Домой? – Какое-то мгновение светло-серые глаза смотрели на нее в упор. – Робин, мой дом – это Лонг-Ферри.

Он снова зашагал вперед. Они шли по тропинке вдоль моря, его тусклая поверхность бугрилась волнами. Наконец вдали показались изящные контуры Лонг-Ферри.

– Не понимаю, почему ты так переживаешь, – вдруг сказал Фрэнсис. – В конце концов, это всего лишь свадьба.

У нее щипало глаза. Робин думала, что в этом виноваты соленый воздух и ветер. Последние полмили они шли по солончаку молча. Девушка издалека увидела ряды машин, стоявших во дворе и на подъездной аллее. Музыка неслась из окон со средниками и просачивалась сквозь старый камень. Когда они вошли в дом, Фрэнсис закурил сигарету. Робин послышалось, что кто-то окликнул ее, но стоило ей обернуться, как этот кто-то исчез в толпе.

Раньше она не чувствовала себя в Лонг-Ферри чужой. Но сегодня… Здесь не было ни Джо, ни Селены, ни Гая, даже Ангуса. Мебель расставили по-другому, старые комнаты убрали и натерли полы. Когда Робин села за стол, то оказалась между двумя незнакомцами, каждый из которых был поглощен беседой с другой соседкой. Еду – изысканные французские блюда – подавали официанты в форменной одежде. Разговоры велись об охоте, стрельбе по тарелочкам, недвижимости и проблемах со слугами. «Я словно очутилась в волшебной сказке, – думала Робин. – Кажется, тебя не было всего несколько месяцев, но когда вернулся, все изменилось до неузнаваемости».