Текст книги "Зимний дом"

Автор книги: Джудит Леннокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)

Когда в конце концов Хью отпустил ее, Майя поняла, что промокла до нитки. Краска размазалась по лицу; шелковое платье было безнадежно испорчено. Пыль превратилась в грязь, а дождь все еще продолжался, струи обдавали плечи и грудь. Хью заставил ее поднять голову, и когда Майя увидела выражение его глаз, то поняла, что впервые в жизни смогла сделать кого-то совершенно счастливым. Ничего подобного Майя до сих пор не испытывала, и это подстегнуло ее.

– Хью, милый… – прошептала она, и хотя шум дождя пересиливал другие звуки, Майя сообразила, что он понял ее.

Они сели в машину и молча поехали дальше. После привольных Болот Кембридж казался слишком деловитым и многолюдным. Впервые в жизни Майя ненавидела собственный дом за его холодную официальность, за то, что в нем есть слуги, за мраморные полы, за темное полированное дерево, за тусклые гравюры, изображавшие охотников и лошадей. Принимая ванну и переодеваясь, Майя решила, что все это необходимо сменить. Здесь нужны цветы, книги и непринужденные разговоры, как у Саммерхейсов; только тогда это мрачное здание превратится в настоящий дом.

Кода Майя спустилась, Хью зажег в гостиной камин и сушился перед ним. Они поужинали вместе, но почти ни к чему не притронулись и едва пригубили вино. Когда они сидели в оранжерее и сквозь распахнутые двустворчатые окна от пола до потолка смотрели на мокрый сад, тишину нарушали только звуки радио. Было еще жарко, и от теплой земли шел пар. Все вокруг было усыпано розовыми лепестками – цветы не выдержали напора дождя. Газон превратился в цветной ковер – розовый, абрикосовый, белый и красный. Ветер вздымал лепестки, танцевал с ними, а потом бросал под деревья и стены.

Слуги ушли, они снова были одни.

Майя сказала:

– Хью, если хочешь, мы можем лечь в постель.

Она ждала ответа, не глядя на Хью. Во рту пересохло, сердце колотилось о ребра.

Наконец он промолвил:

– Я хочу не этого.

Майя сама не знала, огорчаться ей или радоваться. Она едва не улыбнулась при мысли о том, скольким мужчинам отказала за прошедшие годы. А теперь единственный мужчина, чью близость она могла вынести, отказал ей.

Но тут он заговорил опять:

– То есть, конечно, хочу. Хочу больше всего на свете. Но ты же знаешь, что я привык соблюдать условности. Тайные романы не для меня. Я хочу жениться на тебе.

Он стоял у края веранды. Вода, капавшая с глицинии, мочила его волосы.

– Хью, отойди подальше. Ты простудишься насмерть, – дрогнувшим голосом сказала Майя.

Она сидела, сложив руки, и пыталась собраться с мыслями. Хью пересек веранду и опустился перед ней на колени. Дрогнувшим голосом Майя сказала:

– Я думала, мы были друзьями…

– Да, были. Майя, я не знал, что это случится, но это случилось, и пути назад нет. Теперь я больше не смогу притворяться твоим другом. Я не умею обманывать в таких вещах. И не умею обманывать вообще.

Майя отвернулась, не в силах смотреть ему в глаза, в которых стояли радость и боль.

– Ничто не изменится, – прошептала она. – Мы можем продолжать жить по-прежнему.

Он встал, сунул руки в карманы и снова вышел под дождь. Она слышала стук капель по стеклянной крыше.

– Майя, разве ты не понимаешь? То, что нас связывает, может стать больше или умереть, но не сможет остаться прежним. Мы дошли до поворота. Что сказано, то сказано. И что сделано, то сделано.

Она вспомнила прикосновение его губ и солоноватый вкус его кожи.

– Если ты не хочешь меня, то так и скажи. Я не буду устраивать сцену. По-прежнему останусь старым крокодилом Хью Саммерхейсом, школьным учителем. Только уеду на Новые Гебриды или куда-нибудь еще. Но ни за что не стану осложнять тебе жизнь.

Майя закусила губу и вспомнила, как ей было одиноко, пока в ее жизни не появился Хью. Каким огромным и пустым казался этот дом. Как ее пугали сны, как она принимала незнакомых людей за своего покойного мужа. Мысль о том, что это может повториться, заставила ее вздрогнуть.

Музыка, доносившаяся из приемника, смешивалась со стуком капель. Наконец Майя снова услышала голос Хью:

– Я не могу стать прежним, потому что общение с тобой изменило меня. Изменила моя собственная любовь… И, возможно, немножко твоя. Если бы я знал, что ты любишь меня хотя бы чуть-чуть… Майя, ты такая красивая, такая сильная. Когда мы вместе, я тоже становлюсь сильным.

Майя подумала, что она тоже изменилась. Сможет ли она стать такой, какой ее считает Хью? И тут в ее мозгу прозвучал голос. Ее собственный голос, говорящий Лайаму Каванаху: «Я больше никогда не выйду замуж. Никогда и ни за что».

– Замуж… – Она горько рассмеялась. – Хью, какая из меня жена? Я была плохой женой Вернону. Я говорила тебе, что ненавидела его, и это правда. Жена не должна ненавидеть мужа, не так ли? Я боялась его, хотя до того не боялась никого на свете. Понимаешь, он делал мне больно.

– Я догадывался, – ответил Хью, и Майя удивленно посмотрела на него.

– Ты не любишь, когда к тебе прикасаются, – объяснил он. – Как будто ждешь от чужого прикосновения не утешения, а боли.

Майя смотрела в другую сторону, но услышала, как он мягко сказал:

– Если не хочешь, не рассказывай.

– Хочу. Ты должен понять, – тяжело вздохнув, ответила она. – Знаешь, у него вошло в привычку бить меня. И даже хуже. Я не могу об этом говорить. Я чувствовала себя… грязной. И чувствую до сих пор.

Она посмотрела на Хью снизу вверх, боясь увидеть в его глазах презрение или отвращение, но увидела только жалость.

– Я была рада, когда он умер. Так что часть того, что обо мне говорят, правда. Я порочная, да?

– Нет. Ты никогда не была порочной. Ты просто не способна на это.

Она не могла смотреть на него. Майя закрыла глаза, мечтая стереть прошлое, и услышала, как он добавил:

– Майя, то, что делал с тобой Вернон, позорит не тебя, а только его.

«Может быть, он прав?» – спросила себя Майя. Ей было чего стыдиться и помимо Вернона – того, в чем она никогда не призналась бы даже Хью, – но сегодня часть тяжкого бремени, много лет лежавшего на ее плечах, свалилась, и она почувствовала себя легко и свободно.

– Я – не Вернон, – сказал Хью. – Если ты выйдешь за меня замуж, у нас все будет по-другому. Майя, я никогда не причиню тебе зла. Я полюбил тебя с первого взгляда.

Майя подумала, что Вернон тоже по-своему любил ее, но промолчала.

– Майя, ты выйдешь за меня, правда?

– Не знаю, Хью… Может быть…

Она тут же прижала кулак ко рту, но заметила, что выражение лица Хью резко изменилось. Как будто он был готов к отчаянию, а вместо этого ему дали надежду. Какое счастье. Боже, какое счастье… Она, Майя Мерчант, сумела сделать кого-то счастливым. Наверно, срок старого проклятия прошел, она может не только губить. И этот «кто-то» – Хью, которому она так многим обязана. Без Хью она снова превратится в одинокое запуганное существо, которым когда-то была. Нет, этого она не вынесет.

– Но я боюсь, – прошептала она.

Хью протянул к ней руки, поднял со стула и очень нежно сказал:

– Не надо бояться. Бояться тут нечего. Майя, ты выйдешь за меня?

Она медленно кивнула. И только тут поняла, что дрожит.

– Давай проведем выходные на море, – предложил Фрэнсис.

Но Робин поняла, что они будут не одни, только выйдя из меблированных комнат и увидев в машине Гая Форчуна и Ивлин Лейк.

По дороге в Борнмут осеннее солнышко несколько раз сменялось обильными ливнями. Пришлось ставить на «эм-джи» крышу. Ивлин Лейк сидела впереди рядом с Фрэнсисом. На ней были шелковые чулки, лакированные туфли и бледно-желтое пальто из крепа. Глядя на нее, Робин понимала, что Ивлин Лейк ни за что не стала бы ютиться на заднем сиденье рядом с Гаем.

Они добрались до Борнмута во второй половине дня.

– Симпатичные трущобы, – сказала Ивлин, окинув взглядом курорт, где Саммерхейсы много лет назад несколько раз проводили летние каникулы.

– Фрэнсис, мы не станем останавливаться в отеле. Ты должен найти какой-нибудь из этих ужасных пансионатов с завтраком. С обоями в цветочек, фланелевыми простынями и стенами, покрытыми штукатуркой с гравием. Штукатурка – это самое главное.

Фрэнсис улыбнулся и поехал дальше. Ряды пансионатов с завтраком тянулись в переулках. «Эм-джи» останавливался у каждого домика, и Ивлин осматривала его.

– Нет, Фрэнсис, здесь слишком шикарно. Все занавески в тон. И этот не годится. Тут на веревке висят фильдеперсовые чулки цвета семги. Я не смогу есть завтрак, который мне принесет женщина в фильдеперсовых чулках цвета семги… Ага! – Ивлин выглянула из окна. – Вот этот в самый раз. Штукатурка розовато-лилового цвета.

Ее рука быстро накрыла руку Фрэнсиса, по-прежнему державшую руль.

И тут все стало ясно. Увидев этот интимный жест, Робин, сидевшая позади, поняла, что Ивлин Лейк – любовница Фрэнсиса. Она сама удивилась, что не сдвинулась с места, не заплакала, не протянула руку и не стала рвать на Ивлин волосы. Просто сидела и смотрела на нее, как мышь смотрит на змею. Узкие миндалевидные глаза, длинное овальное лицо, длинный прямой нос и губки бантиком. Похожа на портрет кисти Модильяни, подумала Робин. Очень дорогой портрет кисти Модильяни.

Фрэнсис и Гай начали носить в пансионат багаж. Три соседние спальни были тесными и безвкусно оформленными; окна выходили на задний двор с мусорными баками и угольными ящиками. В комнате, которую отвели Фрэнсису и Робин, были обои с двумя разными рисунками, причем светло-вишневое махровое покрывало не соответствовало ни одному из них. Ванная, находившаяся в дальнем конце коридора, представляла собой кошмарное сочетание труб, линолеума и плюющейся газовой колонки.

Они оставили машину у дома и пешком вернулись к набережной. Сердитые волны накатывались на желтый песок, кричали чайки, в воздухе стоял горький запах соли, моря и смолы. Беседа начиналась и затухала в ритме прибоя. Любые предложения как-то убить время повисали в воздухе, когда Ивлин делала скучающий жест или Фрэнсис отпускал неодобрительное замечание. «Они ломают комедию, будто получают удовольствие, – думала Робин, – но не могут долго сохранить видимость; маска падает, и становится видно, что у этих плывущих по течению людей нет ничего общего».

Они пообедали в приморском кафе: ели жареную рыбу и чипсы с толстыми ломтями белого хлеба и пили чай из щербатых кружек. Столы были накрыты клеенкой; в окна заглядывало закатное солнце, на короткое время окрасившее море в багряный цвет.

– Смех да и только, – сказала Ивлин, сунув сигарету в мундштук и осмотревшись по сторонам. – Как по-вашему, мисс Саммерхейс?

Фрэнсис щелкнул зажигалкой и дал ей закурить.

– Просто умора, – ответила Робин, меланхолия и печаль которой прекрасно сочетались с атмосферой, царившей в курортном городе в конце сезона.

Они посмотрели шоу в театре, здание которого находилось в конце причала. Зрителей в зале было с десяток. Робин, расположившаяся в первом ряду, видела, что актрисе, игравшей молоденькую девушку, не восемнадцать лет, а все сорок, и что у девушек из кордебалета заштопанные трико. Она сидела с краю, рядом с Гаем. Место между Гаем и Фрэнсисом заняла Ивлин. В антракте Ивлин шепнула Фрэнсису:

– Кошмар и тихий ужас. Давай уйдем, иначе придется сидеть здесь еще час.

Они вернулись в пансионат. Никто не разговаривал; по дороге начался дождь. Свет фар проезжавших мимо автомобилей отражался от мокрой мостовой. Добравшись до пансионата, Фрэнсис позвонил в колокольчик, и хозяйка открыла дверь.

– Поднимайся наверх, Робин. Я приду через две минуты.

Она поднялась по лестнице, прошла в комнату, сняла с себя плащ, подошла к окну, уперлась руками в подоконник и выглянула наружу. Затем раздался стук в дверь.

– Робин, можно?

– Не заперто, Гай.

Форчун закрыл за собой дверь.

– Я сумел протащить это контрабандой мимо старой ведьмы.

Он распахнул пальто и показал Робин две бутылки пива, спрятанные во внутренних карманах.

– А Фрэнсис… – начала она.

– Курит в саду. На умывальнике есть кружка для зубных щеток.

Гай забыл открывалку, и пробку с бутылки пришлось срывать зубами. Пиво с шипением полилось в кружку. Гай передал ее Робин и схватился за челюсть.

– Кажется, я сломал зуб, а от этой дряни у меня начнется несварение желудка. После стаута [16]16
  Стаут – крепкий портер.


[Закрыть]всегда так.

Она пила, все время прислушиваясь, не идет ли Фрэнсис. Гай рассказывал про эпическую поэму, которую он сейчас писал.

– Дело происходит на заводе по изготовлению запчастей для автомобилей. Сальники, молдинги или еще какое-нибудь барахло. Ритм слов будет вторить ритму станков. – Гай сел на кровать и сбросил ботинки. – Тьфу, зараза… Ну вот, так и знал. Натер мозоль. А ритм будет такой: та-та-ти-та-та… Робин, у тебя есть что-нибудь от этой гадости?

На его стопе красовался крошечный пузырек. Она начала рыться в сумочке из непромокаемого материала. Фрэнсиса слышно не было.

– Есть зеленка. Подойдет?

– Вполне. Роб, смажь, а? Я очень чувствителен к инфекции.

Робин смазала ему ногу зеленкой и заклеила пластырем.

– Наверно, Фрэнсис уже выкурил целую пачку.

Гай сидел в изголовье кровати с бутылкой пива в руке. Поскольку в комнате было всего одно кресло, неудобное и расшатанное, Робин с ногами забралась на кровать и устроилась рядом с Форчуном.

– Я хочу закончить к Рождеству, потому что не знаю, как долго протяну на этом свете.

До нее дошло, что Ивлин Лейк тоже осталась внизу. Робин подняла глаза и увидела, что Гай ждет от нее ответа.

– Что закончить?

– Мою поэму.

– А… – Она со стыдом поняла, что слушала Форчуна вполуха. – Это что, крайний срок сдачи рукописи?

Он покачал головой и отставил бутылку в сторону.

– Я пытаюсь закончить ее, потому что у меня кашель. Понимаешь, у нас в семье был туберкулез.

Робин посмотрела на Форчуна, увидела в его глазах искренний страх и мягко сказала:

– Гай, никакого туберкулеза у тебя нет. Ты кашляешь, потому что слишком много куришь.

– Ты так думаешь?

Тут она услышала на лестнице шаги двух человек и с облегчением вздохнула. Голоса зазвучали громче, когда Фрэнсис и Ивлин вышли в коридор. Но ручка не повернулась. Робин услышала, как открылась, а затем закрылась дверь соседней спальни.

У нее заколотилось сердце. Фрэнсис решил пожелать ей спокойной ночи, только и всего. Через минуту-другую он будет здесь, с ней.

– Ты так думаешь? – снова спросил Гай.

Робин не могла вспомнить, о чем они говорили. Потом сделала над собой гигантское усилие и решительно сказала:

– Гай, ты ведь знаешь, что я работаю в больнице. Я достаточно повидала больных туберкулезом и слышала, как они кашляют. У тебя кашель табачный, а не туберкулезный. Честное слово.

Он улыбнулся.

– Робин, знаешь, ты ужасно милая. – Гай взял ее за руку. – Ты всегда мне очень нравилась.

Тут ей впервые пришло в голову, что все это не просто совпадение и что Фрэнсис не придет. Робин отогнала эту мысль. Нет, это невозможно. Он не способен на такую жестокость.

Но Гай все еще держал ее за руку и поглаживал кисть кончиком большого пальца. Из соседней спальни доносились голоса. Разделявшая комнаты стенка была тонкой, сделанной из сухой штукатурки. Робин не разбирала слов, но слышала интонации. Негромкое бормотание Фрэнсиса и короткие ответы Ивлин. Несколько льстивых фраз, за которыми последовал взрыв смеха. А потом наступила тишина.

Робин поняла, что Гай разговаривает с ней.

– Знаешь, Робин, в последнее время мне живется очень трудно. Отец хочет, чтобы я работал в семейной фирме, – ты можешь себе представить? – и не дает мне ни гроша. Буржуй недорезанный. Если бы ма не присылала мне еду, одежду и чеки на небольшие суммы, я просто не выжил бы… Я ужасно устал. Знаешь, у меня глаза закрываются.

– Бедный Гай, – рассеянно сказала она.

Тут он наклонился и поцеловал ей руку. Потом запястье, а потом покрыл частыми поцелуями ее предплечье до самого локтя.

– Гай, не смеши меня.

В соседней комнате молчали уже несколько минут. Затем послышался скрип матраса. Она испытала странное чувство раздвоения личности. Одной Робин хотелось накрыть голову подушкой, другой – выбежать в коридор и заколотить в дверь Ивлин руками и ногами.

Гай передвинулся к краю кровати.

– Какие славные лапки.

Он потерся щекой о ее ступню.

Робин поняла, что он пытается соблазнить ее. Этот неумелый, смешной, инфантильный неврастеник пытался ее соблазнить… Она услышала протяжный стон Ивлин и поняла, что нет смысла спрашивать Гая, как к этой попытке отнесется Фрэнсис. «Гай, старина, знаешь, Робин от тебя без ума», – прозвучали в ее мозгу с ленцой сказанные слова. Она сидела на кровати без движения; тем временем Гай провел языком по ее пятке. Размеры предательства были слишком велики, чтобы осознать их сразу. Такого унижения она еще не испытывала. «Было бы вполне естественно, если бы сейчас я легла и отдалась человеку, которого не люблю», – думала она, слыша, как Фрэнсис и Ивлин занимаются любовью в соседней комнате.

И все же ей удалось собрать остатки гордости. Робин встала с кровати, надела туфли и плащ.

– Робин, ты куда? – спросил Гай, и она ответила:

– На вокзал. Не провожай меня, Гай.

Потом она взяла сумку, тихо спустилась по лестнице и вышла из дома.

Стояла ночь, на улицах не было ни души. Робин не плакала, просто продолжала пребывать в каком-то странном оцепенении. Она с болезненной отчетливостью понимала, что на этот раз Фрэнсис совершил нечто непростительное. Подготовил ее унижение с тщательностью, которая была ему не свойственна. Любил или не любил он Ивлин Лейк, значения не имело. За последние годы она привыкла считать, что доверие – неотъемлемая часть любви, и знала, что больше никогда не сможет ему доверять. Раньше Робин путала доверие с проявлением инстинкта собственности и судила о других наивно. Но теперь до нее дошло, что хотя этот инстинкт может разрушить любовь, но любить без доверия невозможно.

В конце концов она добралась до вокзала. Конечно, касса была закрыта. Казалось, прошло несколько часов, прежде чем Робин сумела разобраться в расписании поездов на Лондон. Потом она села на скамью, поставила рядом сумку и стала следить за каплями дождя, сползавшими с листьев и падавшими на тротуар. Уснуть было невозможно; на крыше орал кот, а стрелки часов ползли по кругу так медленно, что смотреть на них не хотелось. Если бы кто-нибудь прикоснулся к ней, она разбилась бы как стекло, усеяв осколками линолеум.

Но никто не пришел, кроме полисмена. Тот зажег фонарик в зале ожидания, и Робин пришлось прикрыть глаза рукой. Девушка придумала какую-то уважительную причину, почему оказалась среди ночи одна, и удивилась, что ее не приняли за инопланетянку; казалось, Земля слегка сбилась со своей оси и окружающий мир стал чужим и неузнаваемым. Но полисмен только прикоснулся к своему шлему и ушел, оставив ее наедине с часами и котом на крыше.

В половине седьмого она купила билет и села в поезд. Когда он медленно отошел от перрона, Робин подумала, что это символично. Ее роман начался в одном приморском городе, а закончился в другом. Однажды она, юная и полная надежд, вскочила в поезд, чтобы начать новую жизнь в городе, и теперь возвращалась в тот же город. Только теперь она была старой, очень старой, и больше не разбиралась в картах дорог.

Когда в субботу утром Джо пришел к Робин, мисс Тернер сказала ему, что мисс Саммерхейс уехала на выходные с мистером Гиффордом. Он ушел, пиная кучи сухих листьев с таким ожесточением, что те долетали до середины улицы.

Вернувшись к себе, Джо понял, что огорчения, которые ему пришлось испытать за два последних года, дошли до предела. Он продолжал держать слово, данное Хью Саммерхейсу, но думал, что теперь это ни к чему. Робин изменилась, стала сильнее и независимее. Хью ошибся – Робин не нуждалась в том, чтобы за ней присматривали. Джо не сомневался, что в конце концов она добьется своего и станет врачом. Роль вроде «кушать подано», которую он до сих пор играл, можно было выкинуть из текста пьесы. Робин по-прежнему любила Фрэнсиса, в то время как его, Джо, положение становилось все более нелепым и постыдным. Нужно было порвать с ней и начать жизнь сначала.

Эта мысль не доставила ему никакой радости. Поняв, что ему необходимо уехать из Лондона хотя бы на несколько дней, Эллиот бросил пожитки в рюкзак, вышел из дома и направился к станции метро. Через полчаса с вокзала Кингс-кросс отправлялся поезд на Лидс. После возвращения из Хоуксдена Джо регулярно писал отцу и часто получал от него почтовые открытки. Эти открытки всегда казались Джо поразительно не подходящими к случаю: два котенка в носке, прикрепленном к бельевой веревке, или красотки на пляже в Скарборо. На обороте Джон Эллиот писал несколько фраз о погоде, заводе и ценах на уголь.

Когда Джо прибыл в Эллиот-холл, отец придирчиво осмотрел его.

– Ну что ж, парень, по крайней мере, ты больше не выглядишь как пугало.

Джо показал ему вырезку из газеты с рецензией на его выставку и услышал в ответ ворчание, которое могло сойти за одобрение. Утром в воскресенье Джон Эллиот провел сына по заводу. Джо похвалил новые станки («Они стоили мне целое состояние») и сфотографировал их. Отец стоял рядом и насмешливо наблюдал за ним, нетерпеливо притопывая ногой; Джо догадался, что это он так гордится своим детищем. Когда они вышли из огромного шумного цеха, отец сказал:

– Джо, пары дней раз в три года недостаточно, чтобы научиться бизнесу.

Они пошли к дому по крутой улице, мощенной булыжником. Вскоре Джон Эллиот остановился и посмотрел сыну в глаза:

– Ты забрал ее фотографию. Мою самую любимую.

– Извини, отец, – пробормотал Джо. – Я сделаю несколько отпечатков и один из них пришлю тебе.

– Да уж не сочти за труд.

Джон Эллиот пошел дальше, с сопением преодолевая крутой подъем.

– Папа, тебе нужно немного отдохнуть. У тебя усталый вид.

Эллиот-старший фыркнул:

– Отдохнуть? Чтобы тут все пошло прахом? Если я отправлюсь отдыхать, тебе достанется пустой сарай и несколько ржавых станков!

Джо задумался о том, что будет, если в один прекрасный день ему придется встать во главе завода. Конечно, кое-что придется изменить; даже Хоуксден не в силах устоять перед требованиями времени. Возможно, «Завод Эллиота» откажется от патернализма столетней давности и этот маленький, закосневший в рутине поселок удастся пинками и волоком втащить в тридцатые годы двадцатого века…

Но это в будущем. А сейчас заголовки утренних газет кричали об итальянском вторжении в Абиссинию – то была первая открытая агрессия фашистского правительства. Далекая война в далекой стране или первый роковой ход куда более опасной игры? Если верно последнее, то он, Джо, не сможет остаться в стороне. В Мюнхене он стоял в стороне, и в «Олимпии» тоже. Но теперь он понимал, что следить, говорить и собирать свидетельства недостаточно. Скоро им всем придется делать выбор и маленькие семейные и домашние бои местного значения уступят место великим битвам.

Джо пошел медленнее, приноравливаясь к отцовской походке. С тех пор как он последний раз побывал дома, Джон Эллиот постарел. Теперь его волосы стали совсем седыми, тело начало усыхать, под глазами и скулами появились мешки. Он больше не был энергичным сильным мужчиной, чьей тяжелой руки и острого языка когда-то боялся Джо. Эллиот-младший взял отца за локоть, помог ему подняться на скользкие мокрые ступеньки крыльца, и его руку не оттолкнули.

После возвращения из Борнмута прошла неделя. Робин делала все, что положено, но ощущала себя бездарной актрисой, играющей в незнакомой пьесе. Она работала в Британской библиотеке, завершая исследование, которое проводила для очередного отцовского друга, а по утрам приходила в клинику. Дни тащились как черепахи, не доставляя ей никакой радости; Робин все сильнее ощущала внутреннюю пустоту и неспособность чувствовать. Если бы она могла испытывать гнев, то злилась бы на Фрэнсиса, лишившего ее не только любви и гордости, но и цели в жизни.

Она получила три письма из разных комитетов, интересовавшихся, почему о ней неделю не было ни слуху ни духу, и бросила их в мусорное ведро, не в силах писать объяснения. Впервые в жизни ей было на это наплевать. Ее прежний пыл теперь казался тщетным и немного смешным. Фрэнсис был прав: будет новая война, и она ничего не может сделать, чтобы остановить ее.

Затем пришло письмо от Дейзи. Робин пришлось несколько раз прочитать первую фразу, чтобы понять, о чем идет речь. Внезапно она села на кровать и задохнулась, словно ее ударили под ложечку. Оторвавшись от листка, Робин подняла взгляд, и ей показалось, будто стены комнаты опрокинулись. «Свет Мира» с насмешкой следил за тем, как она хватает плащ и натягивает его. Потом Робин слетела с лестницы и выскочила на улицу.

На свете был только один человек, к которому она могла пойти. Только он мог бы ее понять. Пока Робин бежала по улицам, гнев, который она подавляла целую неделю, вырвался наружу. Но теперь его причиной был не Фрэнсис. Как обычно, дверь подъезда была слегка приоткрыта; Робин пробежала три лестничных пролета и постучала.

Джо открыл. Он был обнажен до пояса и, видимо, брился: его подбородок покрывала мыльная пена.

– Джо! – Она буквально ввалилась в комнату. – Джо… Мне нужно с тобой поговорить.

– Идет. Я тоже хотел тебе кое-что сказать.

– Не здесь. – Ей никогда не нравилась его квартира, до сих пор напоминавшая перевалочный пункт. – Пойдем в парк.

– Одеться можно?

– Да, конечно. – Она попыталась улыбнуться. – Извини.

Через пять минут Джо надел рубашку и пиджак и они вышли в маленький парк напротив. Робин вынула из кармана письмо.

– Это от Хью, Джо. Они с Майей обручились!

Робин посмотрела на него, ожидая, что Джо испытает такой же шок и гнев, как она сама.

– Не знаю, что делать. Я могу сесть на вечерний поезд, а потом от Соэма дойти до фермы Блэкмер пешком, это не так далеко… О господи, ну почему у них нет телефона?

– Что делать? – повторил Джо. – Я думаю, что будет вполне достаточно поздравительной открытки.

Робин сунула ему письмо Дейзи.

– Джо… Это невозможно. Хью нельзя жениться на Майе. Она же… Нет, об этом не может быть и речи.

Джо пробежал глазами записку Дейзи. Они стояли у маленького круглого пруда, поверхность которого была засыпана желтыми и красными буковыми листьями.

– Робин, – мягко сказал Джо, – я знаю, что ты очень любишь Хью и привыкла к мысли, что он останется холостяком. Однако тебе придется смириться с тем, что Хью и Майя обручились и скоро поженятся.

– Но она убила своего мужа! – чуть не крикнула Робин.

Женщина и маленький мальчик, стоявшие на другом конце пруда, подняли глаза.

– Робин… Ради бога… – пролепетал потрясенный Эллиот.

– Джо, я знаю, что говорю. Она никогда в этом не признавалась, а дознаватель решил, что Вернон умер из-за нелепой случайности, но я знаю.

Джо рассудительно ответил:

– Как ты можешь что-то знать, если она никогда не признавалась, а ты сама в это время была во Франции?

– Я знаю Майю. Знаю, что она способна солгать под присягой. Знаю, что Вернон был свиньей и мерзавцем, что он бил и унижал ее… Майя не стала бы это терпеть. Ни за что не стала бы.

– Но большинство женщин терпит. У них нет выбора.

Робин покачала головой.

– Только не Майя. – Робин пошла вдоль пруда, пиная ногами мертвые листья. – Она не может выйти за Хью. Джо, я должна вмешаться.

– Как ты себе это представляешь? Ворвешься в дом и набросишься на кого-то с кулаками?

– Что ж, если придется…

Робин поняла, что впервые в жизни будет делать выбор между родными и подругой, и у нее засосало под ложечкой. Ей придется нарушить слово, данное Майе, иначе Хью станет мужем женщины, которая способна его уничтожить… Она тяжело вздохнула:

– Придется рассказать Хью о Верноне.

Джо взял ее за плечи и повернул лицом к себе.

– И ты думаешь, что Хью тебе поверит? Да он тебя и слушать не станет! О боже, Робин, неужели ты не понимаешь, что Хью любит Майю чуть ли не с колыбели?

Робин уставилась на него, а потом нетвердо сказала:

– Я не видела ни одного мужчины, который бы не был влюблен в Майю. По-моему, ты тоже влюблен в нее.

– Неправда! Ничего подобного! – сердито ответил Джо и полез в карман за сигаретами.

Он протянул пачку Робин, но та покачала головой.

– Если ты ворвешься в дом и скажешь брату, что женщина, которую он любит больше жизни, убийца, то Хью порвет с тобой, а не с Майей.

Робин посмотрела на Джо и поняла, что он прав. Когда речь идет об их любимых, люди верят только в то, во что хотят верить.

– Тогда я поговорю с Майей.

– И что? Знаешь, чем это кончится? Предположим, ты убедишь Майю разорвать помолвку. Думаешь, Хью скажет тебе за это спасибо?

– Я не могу сидеть сложа руки!

– Придется, Робин, – сурово и решительно ответил Эллиот.

Она стиснула кулаки и прижала их к глазам.

– Джо, я не могу это вынести. – Ее голос дрогнул. – Не могу.

Эллиот повел ее к скамье под буком.

– Робин, ты ведь в сущности ничего не знаешь о смерти Вернона Мерчанта. Ты сама в этом призналась. А Хью – взрослый человек. Он может знать Майю лучше, чем ты думаешь. Дай ему возможность самому принять решение.

– Ты не знаешь, что я пережила, когда Стиви убили, а Хью ранили. – Голос Робин стал немного спокойнее. Она смотрела на поверхность пруда и вспоминала ужасный день 1918 года. – Тогда я была маленькой… Я услышала, как родители говорили о Стиви и Хью, убежала в сад, оттуда посмотрела на дом, занесенный снегом, и поняла, что все изменилось. И оказалась права. Все действительно изменилось. Стиви не вернулся, а Хью больше никогда не стал прежним. Он чуть не умер. Я не вынесу, если ему снова придется пережить то же самое.

Джо нахмурился, потер лоб тыльной стороной ладони, и Робин на мгновение поняла, насколько она зависит от него.

– Если они оба были ранены и знают, что такое боль, – наконец сказал он, – то смогут вылечить друг друга.

Женщина и мальчик ушли. Легкий порыв ветра тронул листья, и они посыпались с темных ветвей, как конфетти.

– Майя никогда никого не любила. Как она могла полюбить Хью?

Голос Робин был мрачным. Ей стало очень грустно.

– Дело не только в Хью, правда, Робин? – услышала она Джо и покачала головой.

Джо не знал о Фрэнсисе, но она не удивилась его догадливости. Должно быть, унижение и обида, причиненные Фрэнсисом, оставили след на ее лице. За шесть дней, прошедшие после побега из Борнмута, она пережила шок, затем желание увидеть Фрэнсиса, чего бы это ей ни стоило, и наконец душераздирающую уверенность в том, что все кончено.

– Дело во Фрэнсисе, – сказала Робин. На глазах проступили слезы, и очертания пруда расплылись. – Пять лет, – прошептала она, – он выбросил их на помойку, как мусор. Как он мог, Джо? Как он мог?

Они долго сидели так. Голова Робин лежала на его плече, его рука обнимала ее талию. Слезы то и дело капали на лацканы ее плаща. У нее болела голова, глаза щипало.

Начало темнеть. Она вытерла глаза и произнесла: