Текст книги "Зимний дом"

Автор книги: Джудит Леннокс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)

– Мисс Рид?

Майя тут же узнала его голос и невольно улыбнулась.

– Да.

– Это Вернон Мерчант. Как поживаете, мисс Рид?

– Спасибо, мистер Мерчант, хорошо. – Она ждала продолжения.

– У меня есть два билета в театр на сегодня. Пойдете?

Прямота Мерчанта позабавила ее. Надо же, не извинился за то, что пригласил в тот же день, не спросил, нет ли у нее, чего доброго, других планов, не объяснил, как он узнал ее телефон.

– С удовольствием, мистер Мерчант, – так же прямо ответила Майя. – Можете заехать за мной в семь часов.

Он звонил каждую неделю. Водил в театры, в рестораны, в гости. Кино Мерчант не любил, картинные галереи и концерты наводили на него тоску. Родители его умерли, он никогда не был женат, воевал в Первой мировой, а вернувшись в Англию, завел собственное дело. Вернон выбрал Кембридж не за красоту и славное прошлое, а потому что здесь не было современного универсального магазина. Он любил вкусно поесть, хорошо одевался и владел роскошным большим домом, в котором Майя за два месяца ни разу не побывала.

Больше Майя о нем не знала ничего. Этот человек был так же скрытен, как и она сама. Возможно, ему просто нечего было скрывать. Возможно, Вернон Мерчант и в самом деле был тем, кем казался с виду: преуспевающим бизнесменом, слегка страдающим от одиночества, но довольным тем, что ему удалось создать. Как ни странно, скучно Майе с ним не было. Не потому ли, что ее манила власть? Когда Мерчант говорил о своей работе, в его лисьих глазах мелькало удовольствие. Когда Вернон целовал ее, время от времени в его глазах появлялось то же самое выражение. Будь по-другому, Майя усомнилась бы в своих чарах. Мерчант лишь слегка прикасался к ее целомудренно сжатым губам и обнимал только во время танцев.

Как-то раз в пятницу вечером Мерчант заехал за Майей. На девушке было голубое шелковое платье в тон ее глазам. Стоял февраль, небо затянули оранжево-серые тучи. Майя надела шубу Марджери, которую позаимствовала у тетки в ее отсутствие. Прийти на свидание к Вернону в старом, еще со школы, пальто, было немыслимо.

Когда Майя села в машину, Мерчант достал с заднего сиденья плед и укутал ей ноги.

– Мы едем в Лондон, – сказал он. – Один мой знакомый бизнесмен устраивает прием.

Всю долгую дорогу они беседовали: и о разных мелочах, случившихся за день, и о событиях в мире. Дом в фешенебельном районе Белгрэйв был ярко освещен и сверкал на фоне свинцовых туч. Слуги в ливреях приняли у гостьи шубу; Майя пудрила носик в ванной, отделанной мрамором. Они обедали, а затем танцевали; Вернон обнимал ее легко и осторожно. Когда в три часа ночи Майя забрала теткину шубу и села в машину, пошел снег.

Мерчант поднял верх и задраил окна, но снежинки все же пробивались сквозь какие-то мелкие щели. Майя закуталась в плед и обрадовалась тому, что на ней шуба. Когда они проезжали мимо недостроенных новых домов, опоясавших Лондон, Вернон протянул ей фляжку.

– Бренди, – сказал он. – Выпейте немного. Это поможет вам согреться.

Майя не любила бренди и вообще редко пила – наверно, потому что ее мать питала пристрастие к джину. Однако она послушно сделала глоток и поняла, что Вернон был прав: ей действительно стало теплее.

– Мы поздно приедем?

– Возможно. – Он прищурился, пытаясь разглядеть дорогу сквозь непрестанный хоровод снежных хлопьев. – А что? Боитесь проспать?

– Нет. Я завтра не работаю.

– Тетка будет ругаться?

– Она ничего не скажет. – Майя вспомнила про шубу и тихонько хихикнула, представив себе, какая будет физиономия у Марджери, когда та не найдет в шкафу своей драгоценной норки.

Мерчант немного помолчал, а потом спросил:

– Майя, сколько вам лет?

Вопрос удивил Майю. Вернон впервые спрашивал ее о чем-то личном.

– Девятнадцать, – чистосердечно ответила она.

– А мне тридцать четыре. Девятнадцать мне было в девятьсот четырнадцатом.

Майя пожалела о том, что пила бренди. Девушка чувствовала, что беседа будет важной, но алкоголь и усталость лишали ее ясности мысли.

– Чего вы хотите от жизни?

Она ответила так же честно, как когда-то отвечала Робин и Элен:

– Хочу выйти замуж за богатого, жить в красивом доме и иметь кучу красивой одежды.

Он откинул голову и засмеялся. Губы Вернона раздвинулись, обнажив удивительно острые зубы.

– Почему?

«Потому что тогда я буду чувствовать себя в безопасности», – подумала она. Но вместо этого ответила:

– Потому что я люблю хорошие вещи. Особенно красивую одежду.

Он кивнул – то ли одобрительно, то ли осуждающе. Дорога петляла среди полей, снег стал гуще. Снежинки плясали в оранжевом свете фар, как конфетти.

– Почему вам захотелось стать богатым? – с любопытством спросила Майя.

– Потому что богатому человеку ничего не приходится просить. Чем больше у тебя есть, тем больше тебе дают.

Майя вздрогнула. Мерчант посмотрел на нее и нахмурился.

– Возьмите мой шарф. Прошу прощения, милая. Я не повез бы вас в Лондон, если бы знал, что из этого выйдет.

Майя покачала головой и улыбнулась: Вернон впервые назвал ее «милой».

– Ничего страшного, – сказала она. – Просто я немного устала.

– Выпейте еще бренди. А потом закройте глаза и подремлите.

Майя сделала все, что ей велели. Вернон опять оказался прав: она уснула, а когда проснулась, поняла, что вот-вот наступит рассвет.

– Уже близко, – сказал Мерчант.

Он не выглядел усталым и вел машину быстро и уверенно. Майя восхищалась искусством Вернона: ловкостью, с которой он поворачивал руль; его способностью сохранять внимание даже после бессонной ночи. Майя уважала точность и выдержку. Она и сама обладала этими качествами – в отличие от отца.

Мерчант затормозил и свернул на подъездную аллею, усыпанную гравием. Машина пошла юзом, но Вернон тут же выровнял ее. Вдоль аллеи стояли лавры с листьями, отяжелевшими от снега. Их длинные ветки смыкались наверху. Внезапно Майя широко открыла глаза. Это был егодом. Вернон Мерчант привез ее к себе домой.

Автомобиль остановился у огромного викторианского особняка, сложенного из красного кирпича. Вычурные башенки, каминные трубы и шпили лепились к его стенам и крыше, как ракушки к скале.

– Я построил его несколько лет назад, – сказал Вернон. – Надеюсь, вы не станете возражать, если мы зайдем на минутку. Я сделаю несколько звонков, а вы погреетесь. Милая, похоже, вы совсем замерзли.

Он опять сказал «милая», с удовольствием отметила Майя. Слуга придержал дверцу машины, и она выбралась наружу. Снег все еще шел. Когда они очутились в холле, Вернон подошел к телефонному аппарату.

Пол в холле был мраморный, стены отделаны деревянными панелями. На стенах висели написанные маслом картины, изображавшие вазы с цветами и то ли мертвых, то ли умирающих животных. Наверх вела широкая изогнутая лестница с балясинами в виде орлиных голов.

Майю провели в изысканно обставленный большой зал. На столе стоял поднос с горячим шоколадом и печеньем, в камине потрескивали дрова. Она протянула к огню озябшие пальцы.

Когда она пила шоколад, послышались шаги и стук закрывшейся двери. Майя повернула голову и увидела Вернона.

– Простите, маленькая неувязка с одним болваном и бездельником. Но теперь все позади.

– И что вы сделали с этим человеком?

– Уволил, конечно.

Вернон подошел к ней.

– Неужели вы никогда не отдыхаете?

Мерчант улыбнулся, но его глаза остались темными и мрачными.

– Нет. Именно поэтому у меня есть все. Именно поэтому я богат, живу в чудесном доме и могу позволить себе купить все, что мне захочется.

Хотя Майя уже согрелась, она снова вздрогнула. Вернон повторял слова, которые она говорила ему в автомобиле.

– Вы все еще мерзнете, Майя, – добавил он. – Позвольте согреть вас. – Мерчант снял с нее шубу. А потом поцеловал.

На этот раз поцелуй не был целомудренным. Вернон раздвинул ей губы и проник в них языком. Потом прижал девушку к себе; руки Мерчанта изучали ее тело сквозь тонкое шелковое платье. Майя ощутила возбуждение и страх. Вернон касался ее тела так, словно это тело принадлежало ему, а не ей. И тут она снова услышала внутренний голос: «Он не хочет покупать кота в мешке…»

Внезапно Майя вывернулась и попыталась оттолкнуть его.

– Нет, – хрипло сказала она. – Нет.

Как ни странно, Вернон отпустил ее.

– Почему нет?

Запыхавшаяся Майя только покачала головой.

– Майя, вы девушка?

Майя почувствовала неимоверную усталость и поняла, что сейчас расплачется. «Это единственное, что у меня есть, – подумала она. – Иначе я стоила бы намного меньше». Она кивнула.

Ей стало страшно: показалось, что Вернон вот-вот засмеется. Но он сказал:

– Хорошо. Потому что не будь вы девушкой, я бы на вас не женился.

И тут Майя ощутила облегчение, смешанное с ликованием.

Глава вторая

Как обычно, на собрание районной ячейки лейбористской партии Джо и Фрэнсис опоздали; Фрэнсис проспал (было девять часов вечера), а Джо работал. Они пробрались в заднюю часть переполненного зала, спотыкаясь о сумки, ноги людей и ножки стульев.

– О черт, – выругался Фрэнсис, когда чья-то трость, висевшая на спинке стула, с грохотом полетела на пол. Люди обернулись и зашикали.

Докладчик уже заканчивал.

– Порог бедности, – довольно громко прошептал Фрэнсис. – Тоска зеленая.

Начались ответы на вопросы. Глаза Фрэнсиса закрылись, голова свесилась на грудь. Джо тоже устал: вечеринка в полуподвальной квартире, которую они делили с Фрэнсисом, слишком затянулась. Честно говоря, Джо не был убежден, что она уже закончилась. Есть было нечего, Джо отчаянно хотел спать, но кто-то занял его матрас.

Он встрепенулся, когда собравшиеся, по всегдашнему странному обыкновению, забыли о теме дискуссии и принялись обсуждать сначала совокупный семейный доход, а потом равенство полов. Девушка, сидевшая где-то впереди, чей голос был Джо незнаком, спорила с пеной у рта.

– Брак и экономическая зависимость женщин неотделимы, верно? Брак – это краеугольный камень женской зависимости.

Мужской голос проворчал:

– Товарищ, без этого человечество долго не просуществовало бы.

После этих слов по залу прокатился смешок.

– Я не говорила, что мужчины и женщины не должны заниматься любовью и рожать детей!

Джо заметил, что приятель тоже проснулся. Глаза Фрэнсиса засияли.

– Стало быть, мисс, вы выступаете за свободную любовь?

– Если вам угодно называть это так, то да! – злобно выпалила девушка.

– Я и сам за свободную любовь, – пробормотал Джо.

– Наверно, она та еще дылда, носит домотканую одежду и перед завтраком делает гимнастику. – Фрэнсис зевнул. – О боже, я умираю с голоду, – пожаловался он. – Ничего не ел несколько дней.

Джо порылся в кармане и достал полкроны.

– Держу пари, что нет.

– Что «нет»?

– Что она дылда и тому подобное. Если на ней есть хоть что-нибудь домотканое, обед за мной.

– Договорились, – улыбнулся Фрэнсис.

Тем временем дискуссия накалялась. В другой обстановке Джо с удовольствием принял бы в ней участие, но сегодня он слишком намаялся. Громкие голоса усиливали его застарелую головную боль.

В одиннадцать часов собрание закончилось. Джо и Фрэнсис дружно встали и посмотрели в первые ряды.

Девушка шла к выходу, продолжая спор.

– Мистер Тейлор, положение замужних женщин – вопрос деликатный, но лейбористы не могут отмахиваться от этой проблемы. Да, я считаю, что замужняя женщина должна иметь право пользоваться противозачаточными средствами даже в том случае, если ее муж против этого. Я считаю, что все женщины должны иметь такое право.

Эту маленькую худышку уж никак нельзя было назвать дылдой, а ее темно-коричневое платье ничем не напоминало домотканое. Глаза у девушки были под цвет платья, а короткие волосы намного светлее.

– Персик, – пробормотал Фрэнсис. Его полкроны перекочевали в ладонь Джо. – Ну что, идем обедать?

Джо покачал головой:

– Я пойду к Клоди.

Девушка мельком посмотрела сначала на него, затем на Фрэнсиса, прислонившегося к стене. А потом ушла, продолжая что-то доказывать спутнику.

Полторы мили до дома Клоди Джо прошел пешком, надеясь, что в голове прояснится. В окне одноэтажного домика горел свет. Когда Клоди открыла, ее лицо было мрачным.

– Я только что уложила Лиззи. Если будешь шуметь, она проснется.

Джо дважды негромко постучал в дверь.

– Я не буду шуметь, – прошептал он. – У меня есть шоколадные конфеты.

Когда он показал пакетик, Клоди жадно распахнула глаза. Он покупал конфеты для Лиззи, но Клоди неизменно съедала половину. Она обожала сладкое как ребенок, не заботясь о фигуре.

Джо впустили, но Клоди по-прежнему хмурилась.

– Раз уж ты здесь, то садись, – нелюбезно сказала она.

– Лиззи заболела? – Дочери Клоди было шесть лет.

– У нее гланды. – Клоди надкусила конфету и угрюмо посмотрела на Джо. – Может быть, это свинка.

– Я болел свинкой. – Джо смутно помнил, как у него чудовищно распухло лицо, после чего его отпустили с уроков. – У нас была вечеринка, – добавил он. – Это не квартира, а настоящий бедлам. Можно переночевать у тебя на диване?

Джо понял, что его слова снова вызвали у Клоди досаду, но теперь совсем по другой причине.

– Познакомился с кем-нибудь? – спросила она, продолжая жевать конфету.

Джо знал, что дразнить гусей не следует.

– Да нет, все та же тусовка. Никаких рыжих красоток.

Наконец-то хозяйка улыбнулась. Клоди гордилась своими волосами, не стригла их даже тогда, когда мода на короткие прически была в разгаре. Когда она распускала волосы, их роскошная каштаново-рыжая волна достигала талии.

– Чаю хочешь?

Она отправилась на кухню; Джо пошел следом. Порядок там был безукоризненный. В глубине души Джо, все еще тосковавший по своей матери-француженке и элегантности, которую она умудрялась придавать их огромному и мрачному йоркширскому дому, знал, почему он регулярно возвращается к взбалмошной Клоди. Ему нравился ее дом. Фрэнсис называл это буржуазными предрассудками, но было приятно ночевать там, где посуду мыли и ставили на место, где постельное белье благоухало чистотой, а кладовка для продуктов никогда не пустовала.

Он следил за тем, как Клоди заваривала чай. Ее руки были ловкими и умелыми. Джо подумал о Лиззи, которую очень любил.

– Врача вызывала?

Клоди покачала головой.

– У меня нет десяти шиллингов. Сама не знаю, на что ушли деньги, – жалобно всхлипнула она.

Джо порылся в кармане и вынул две полкроны – свою и Фрэнсиса.

– Этого хватит?

Она взяла деньги, но без особой радости.

– Надеюсь, ты не думаешь, что…

– Ради бога, перестань. – У Джо болела голова, больше всего на свете ему сейчас хотелось выпить чаю и завалиться спать. – Клоди, я ведь уже говорил тебе, что устал.

Клоди смягчилась и погладила его по щеке.

– Тебе не мешало бы побриться.

– Извини, моя радость. Я не нашел бритву.

– Ты меня исцарапаешь.

Пальцы Клоди вплелись в его волосы, зеленые глаза засияли. Джо взял ее руку, поцеловал в ладонь, вынул шпильки, и рыжая грива упала на спину. Клоди расстегнула блузку; Джо наклонил голову, поцеловал ее грудь и взял в рот темно-коричневый сосок.

– Ты не хочешь спать на диване, правда? – прошептала она.

Джо покачал головой, которая тут же перестала болеть.

Джо Эллиот переселился в Лондон четыре года назад, бросив одну не слишком знаменитую частную школу на севере. Примерно половину этого времени он прожил в полуподвале, который делил с Фрэнсисом и печатным станком. Станок приносил им деньги только тогда, когда они печатали коммерческие брошюры и рекламные объявления. Все остальное – политические брошюры и листовки – печаталось себе в убыток. Работа была непостоянная и зависела от способности Фрэнсиса находить новых заказчиков. У Фрэнсиса был небольшой личный доход, так что неизбежные финансовые приливы и отливы сказывались на нем не столь болезненно. Но у Джо после ссоры с отцом не было ничего, так что заработать себе на жизнь он мог только с помощью станка.

Как ни странно, ему это удавалось. Особенно до знакомства с Клоди. Ее муж погиб два года назад из-за какой-то аварии на заводе, и она осталась с маленькой дочуркой на руках. Клоди работала – шила на дому, но Джо знал, как тяжело ей было сводить концы с концами. На взгляд Джо, и она, и Лиззи были прекрасно одеты, а порядок в доме царил образцовый. Он восхищался Клоди и понятия не имел, как ей это удается. И в восточном Лондоне, и на севере Англии он часто видел, как бедность ломает человека. Гнев и чувство попранной справедливости сделали его социалистом.

Как и стремление позлить отца. Уйдя из дома, Джо время от времени посылал ему очередную политическую брошюру – главным образом о капитализме и революции. При мысли о том, что его сын (после смерти Джонни – единственный) предал свой класс и стал коммунистом, Джон Эллиот рычал так, что было слышно от Хоуксдена до самого Лондона. С тех пор как Джо исполнилось восемнадцать, брошюры были единственным, что связывало его с отцом. Джо с болезненной четкостью помнил мать, но единокровный брат Джонни, погибший во Фландрии в восемнадцатом, казался ему набором поблекших фотографий: бессменный капитан сборных школы по крикету и регби, светловолосый, голубоглазый, грубый и в то же время соблюдающий условности. Отцовский любимчик. Джонни шел по стопам отца; за всю свою жизнь Джон Эллиот совершил лишь один экстравагантный поступок, когда после смерти первой жены женился на француженке. Скорее всего, отец ненавидел своего второго сына (высокого, темноглазого и темноволосого) за то, что Джо напоминал ему единственную женщину, которую он искренне любил.

После собрания Робин вернулась домой. Она пришла поздно, но умилостивила свою квартирную хозяйку, извинившись и объяснив, в чем дело. Потом взяла со столика в прихожей письма, прошла к себе и зажгла газовый рожок.

Дом принадлежал двум сестрам, старым девам. Старшая мисс Тернер держала на заднем дворе целый птичник волнистых попугайчиков; младшая увлекалась оккультизмом. Но ни вечерние спиритические сеансы, ни птичий гомон по утрам не мешали Робин испытывать удовольствие от мысли, что у нее есть собственная комната. В этой комнате ей нравилось все – от громоздкой мебели красного дерева до выцветших обоев на стенах. Она прикрывала аляповатую репродукцию «Света Мира» [3]3
  Имеется в виду Париж.


[Закрыть]шалью и убирала эту шаль по четвергам, когда младшая мисс Тернер устраивала уборку.

Добравшись до комнаты, она сняла пальто и рухнула на кровать. Робин не успела поужинать и умирала с голоду. Она пошарила в тумбочке и нашла жестяную банку с печеньем. Первое письмо было от Майи. Прочитав его, Робин едва не поперхнулась. «Бриллиант в моем обручальном кольце такой величины, что это просто вульгарно, – писала Майя. – Тетушка Марджери изо всех сил пытается казаться великодушной, но с трудом скрывает зависть». Далее описывались автомобиль, дом и магазин жениха. О любви не говорилось ни слова: романтики в Майе было еще меньше, чем в Робин. Только она считала брак средством экономического освобождения, а не экономического закабаления.

– Что ж, совет вам и любовь, – вслух сказала Робин и отложила письмо в сторону.

Она пробежала глазами второе письмо и перестала улыбаться. Нет, плохих вестей не было, но отец явно осуждал ее. Разочарование отца, вызванное ее отказом ехать в Гиртон, было болезненным, но предсказуемым. А вот осуждение выбранного ею образа жизни застало Робин врасплох. Она ждала, что Ричард и Дейзи поймут ее стремление к материальной независимости; в конце концов, родители поддерживали право женщин на труд и равную с мужчинами плату за него. «Ты даром растрачиваешь свои таланты», – сказал ей отец на Рождество, и Робин почувствовала гнев и обиду. Казалось, ее понимал только Хью. Милый Хью…

Облизав палец, Робин начала собирать крошки печенья и вспомнила, как прошлой осенью приехала в Лондон. Она не имела представления, куда идти. В Лондоне у Саммерхейсов было много друзей – Мерлин, Персия, прежние соседи и знакомые, – но обратиться к ним за помощью означало бы признать свое поражение. Робин нашла маленькую гостиницу и остановилась в ней на ночь. Номер стоил дорого, поэтому утром она его оставила и отправилась искать работу и жилье. Ей предложили место в канцелярии страховой компании; работа была очень скучная, но позволяла снять комнату. Робин, мечтавшая о другом, сказала себе, что это всего лишь на время. Она быстро поняла, что знание латыни и греческого пригодится ей куда меньше, чем стенография и умение печатать на машинке.

С Солтерсами она познакомилась, когда упала с велосипеда. Шел дождь; мостовые были скользкими от палой листвы и мусора, который несло с блошиного рынка. Когда Робин упала в лужу, близнецы Эдди и Джимми зашлись от смеха, но миссис Солтерс пригласила ее войти, вымыть исцарапанные руки и очистить от грязи юбку. У Робин впервые появилась возможность заглянуть в один из множества домиков, мимо которых она ездила на службу. Увиденное потрясло ее. Это был не тот Лондон, который она помнила и любила. В четырех комнатах обитали шестеро детей, а также множество крыс и клопов. На выцветших обоях красовались черные пятна от раздавленных паразитов. В доме жили десять человек – мистер и миссис Солтерс, их дети, бабушка и дядя. В комнате для мытья посуды стояла кровать, составленная из кресел. Увидев ребенка, цеплявшегося за юбку матери, а также изрядный живот миссис Солтерс, прикрытый передником, Робин решила подарить ей книгу Мэри Стоупс.

Иногда еженедельного жалованья Робин хватало только до среды, но обычно девушке удавалось растянуть его до конца недели. Отец присылал почтовые переводы, которые она вежливо отправляла обратно, объясняя, что хочет жить своим трудом. Но теплым юбкам и свитерам, которые Дейзи прислала на день рождения, она обрадовалась. Вечерами, когда не было собраний ячейки или добровольных дежурств в больнице, Робин училась печатать на старой пишущей машинке. Гостей у нее почти не было, если не считать нескольких случайных знакомых, и все же Робин была совершенно счастлива. По ночам она лежала в кровати, с закрытыми глазами прислушивалась к звукам города и знала, что правильно поступила, вернувшись в Лондон. Она верила, что вот-вот случится что-то необыкновенное. Казалось, Робин стояла на краю скалы и готовилась нырнуть в бурное житейское море.

Робин пришла на собрание рано и села в первом ряду. Народу в зале было раз-два и обчелся; кто-то ей кивнул. На улице шел дождь; она сбросила мокрый плащ и прислонила зонтик к креслу. Девушка пришла из Свободной клиники для бедных, где бесплатно работала по вечерам приемщицей, регистраторшей, помощницей санитарки и прислугой за все. Наверно, следовало зайти домой и переодеться, мельком подумала Робин: от нее пахло скисшим молоком и немытыми младенцами.

Кто-то сел рядом. Она подозрительно покосилась на соседа. Молодой мужчина. Коротко остриженные волнистые светлые волосы, прямой нос, высокий лоб – в общем, античный профиль. Робин сделала вид, что роется в сумке, и окинула взглядом зал. Тот не наполнился по мановению волшебной палочки; все места, кроме трех, еще пустовали. Она снова посмотрела на соседа.

Молодой человек ответил на ее взгляд, улыбнулся и протянул руку.

– Фрэнсис Гиффорд, – сказал он.

Его улыбка напоминала солнце, пробившееся сквозь тучи. Глаза у него были светло-серые, зрачок окружало более темное кольцо.

Она пожала ему руку.

– Робин Саммерхейс.

– Какое чудесное имя. Такое… Связанное с временами года. Заставляет думать о лугах, цветах, Рождестве и сосульках сразу. [4]4
  Робин – малиновка, символ прихода весны; Саммерхейс – летнее сено (англ.).


[Закрыть]

Предстояло ежегодное общее собрание. Робин с любопытством спросила:

– Пришли за что-то голосовать… Фрэнсис?

Он покачал головой:

– Подумывал, но понял, что это ограничивает свободу. Партийная линия и тому подобное… Нет, самое интересное в таких собраниях – это дебаты под занавес.

Зал постепенно наполнялся. Фрэнсис положил руку на соседнее кресло.

– Это для Джо, – лаконично сказал он, когда кто-то попытался сесть рядом.

К началу собрания кресло все еще пустовало. В середине вечера, когда у Робин кругом пошла голова от предложений, поправок и протоколов и она попыталась сосредоточиться, открылась задняя дверь; Фрэнсис обернулся, встал и помахал рукой. Кто-то скользнул на соседнее кресло. Шло очередное голосование. Слышались невнятные голоса и шорох бумаги. Фрэнсис пробормотал:

– Робин, это Джо Эллиот.

Джо широко улыбнулся и кивнул Робин. Полная противоположность Фрэнсису, подумала девушка. Худой, смуглый и на вид голодный. Если бы Джо представили Дейзи, она усадила бы его за кухонный стол и накормила до отвала.

Фрэнсис посмотрел на Джо.

– Не обращайте на него внимания. Подружка не оказала ему теплого приема.

– Замолчи, Фрэнсис.

– Ему следовало бы поступать так же, как я: хранить целомудрие.

Джо фыркнул. Робин посмотрела вперед и тщетно попыталась сосредоточиться на выборах пресс-атташе. Когда последняя вакансия оказалась занятой и официальная часть закончилась, она встала, взяла сумку, плащ и зонтик. Как нарочно, шов на дне сумки, который следовало зашить еще несколько недель назад, лопнул и выплюнул на пол ее несъеденный завтрак, кошелек, щетку для волос и носовой платок.

Все дружно полезли под кресла.

– Сандвичи, – сказал Фрэнсис, подняв промасленный сверток. Он принюхался. – Селедочное масло?

По полу покатился апельсин.

– Не успели поесть? – спросил Фрэнсис.

Робин почувствовала, что краснеет.

– Сегодня у меня не было времени… Я пришла после сверхурочной работы…

– Я сделаю вам омлет.

Девушка чуть не сказала: «Мистер Гиффорд, это очень любезно с вашей стороны, но не стоит», однако сумела сдержаться. Она приехала в Лондон, чтобы узнать Жизнь, и сегодня вечером Жизнь предлагала ей себя в подарок.

– Это было бы замечательно.

Они проговорили всю дорогу до квартиры Фрэнсиса. Точнее, говорили Фрэнсис и Робин, а Джо просто молча шел рядом, шаркая ботинками по брусчатке. Дождь все еще шел. Они выбросили остатки завтрака Робин в урну и раскрыли зонтик. Наконец Фрэнсис спустился по ступенькам и вставил ключ в замок.

Оказавшись внутри, Робин сдавленно фыркнула.

– У нас кто-то побывал, – сказал Джо и насмешливо улыбнулся ее изумлению.

Сидеть было негде. Везде валялись пачки брошюр и листовок, пустые бутылки, громоздились горы грязной посуды. В центре комнаты стояла огромная машина. Из нее торчал лист бумаги, благоухающий типографской краской.

– Печатный станок, – определила Робин.

Джо, разжигавший огонь в камине, пробормотал:

– Эта проклятая штуковина опять сломалась. Я целый день пытался понять, в чем там дело, и все без толку.

Фрэнсис, прошедший на смежную кухню, выглянул в дверь:

– Яиц нет.

– А откуда им взяться-то, а? За неделю ни одна собака не удосужилась сходить в магазин.

Огонь загорелся. Джо пошел к печатному станку.

– Придется разобрать эту развалюху. Она забилась краской.

После прикосновения к машине выражение его смуглого лица слегка смягчилось.

– Я нашел пачку крекеров! – крикнул из кухни Фрэнсис. – А Вивьен прислала мне черную икру…

Они ели икру, намазав ее на крекеры «Рич Ти», и сидели на полу, потому что никому не пришло в голову освободить стулья. Фрэнсис рассказывал о печатном станке.

– Мы печатаем брошюры, предвыборные воззвания и кое-что за денежки. Полтора года назад я купил подержанный станок, а Джо его наладил. Он печатает, а я собираю заказы и определяю внешний вид книги. Кроме того, начал выпускать один журнальчик. Поэзия, политические комментарии и всякое такое. Ежеквартальный.

Джо разлил пиво в три чайных стакана.

– У нас есть заказ на тысячу рекламных листовок для одной фирмы хирургических инструментов. Вот почему я должен довести старушку до ума.

На полу рядом с Робин лежали пачки брошюр. Девушка бегло просмотрела их. «Фабианская демократия» Генри Грина. «Женский путеводитель по социализму» Сары Сэмон. «Краткая история тред-юнионизма» Эрнеста Хардкасла.

Она подняла брошюру.

– Значит, эти люди присылают вам свои рукописи, а вы их печатаете?

– Примерно так. – Фрэнсис протянул Робин стакан. – Точнее, мы с этого начинали. Но вскоре поняли, что куда удобнее все делать самим. Не нужно разбирать чьи-то каракули и расставлять запятые.

– Сказывается частная школа, – прибавил Джо.

– Мы с Джо учились в школе Дотбойс, – пояснил Фрэнсис. – И оба были изгнаны за неспортивное поведение.

Робин обвела их взглядом. Светло-серые глаза Фрэнсиса были совершенно невинными. Джо допил пиво и снова занялся печатным станком.

– Всю эту чушь собачью пишет сам Фрэнсис, – дружелюбно объяснил он.

Фрэнсис улыбнулся.

– У каждого из авторов свой характер… Пейте, Робин. Генри Грин представляется мне джентльменом в твидовом костюме, с трубкой в зубах. Любящим крикет, музыку Элгара [5]5
  Элгар Эдуард Уильям (1857–1934) – английский композитор и дирижер, сторонник возрождения английской народной и старинной профессиональной музыки.


[Закрыть]и все такое прочее. Сара Сэмон – конечно, фабричная, мать полудюжины сорванцов. Пишет с ошибками. А Эрнест Хардкасл ходит в матерчатой кепке и, скорее всего, гоняет голубей. А в качестве хобби выращивает лук-порей.

– Люди покупают эти книги… – сдавленно пробормотала Робин. – Верят им. А вы насмехаетесь над ними, высмеиваете их. Вам нет до них дела.

Фрэнсис с жаром замотал головой:

– Ничего подобного. Я верю каждому слову, которое пишу. Просто я делаю это лучше, чем большинство других.

Робин, не убежденная этой страстной репликой, открыла брошюру и начала читать.

– Сигарету? – спросил Фрэнсис и протянул ей пачку.

Когда позволяла погода, пасхальный благотворительный базар проводили в саду настоятеля церкви. В этом году на Пасху светило солнце и киоски разбили на лужайке, окруженной цветочными клумбами. Как единственная дочь вдового священника, за праздничную торговлю отвечала Элен. Поскольку просить других что-то сделать было для девушки пыткой, кончилось тем, что она все делала сама. Несколько месяцев изо дня в день шила мелочи для киоска, торгующего галантереей, пекла печенье и ячменные лепешки, ползала по чердакам, выискивая всякие древности для киоска сувениров. Слава богу, миссис Лемон, жена местного врача, предложила для базара собственноручно приготовленные домашние консервы, так что совершать налет на собственный сад Элен не пришлось.

За десять минут до того, как епископ открыл праздник, Элен все еще лихорадочно писала ярлыки с ценами. По опыту прошлых лет она знала, что дело это трудное и деликатное. Если оценивать кондитерские изделия по их величине и привлекательности, то на нее затаят злобу авторы самых неказистых изделий. Если же ставить одинаковую цену на все, то обидятся женщины, потратившие на готовку несколько драгоценных часов. «2/6» – нацарапала она, прекрасно зная, что это дороговато для сладких пирожков, в которых вся начинка осела на дно.

Одна из помощниц сказала:

– Мисс Элен, нам понадобится сдача.

Элен прикрыла рукой рот.

– Эх, надо было попросить папу подсчитать мелочь еще вчера вечером. – Она порылась под прилавком и достала банку с медяками. – Теперь придется делать это самой. Мне ужасно неудобно…

Она уставилась на жестяную банку с пенни, полпенни и шиллингами. Элен никогда не училась арифметике и, когда дело касалось денег, приходила в отчаяние. Все счета оплачивал отец.