Текст книги "Лавочка закрывается"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 34 страниц)

Стратегия была спланирована в штабе фирмы и реализовывалась в ее кухнях и цехах, а также в просторных ресторанах музея искусств Метрополитен и в многочисленных близлежащих продовольственных магазинах со складскими помещениями и обрабатывающим оборудованием, привлеченным для такого крайнего случая. Поскольку создатели здания АВАП не предвидели будущего развития бизнеса по обслуживанию торжеств и поставке провизии, они не предусмотрели кухонь, что обусловило необходимость заключения союзнических отношений с находящимися поблизости многочисленными учреждениями общественного питания.

В день торжественного события главные поставщики провизии начнут, как это видел Йоссарян, и в самом деле начали, как это тоже видел Йоссарян, прибывать на автовокзал задолго до восхода солнца, и внутренние помещения всех этажей, которые предполагалось использовать, были заняты вооруженными людьми в штатском и закрыты для пассажиров.

В семь ноль-ноль тысяча пятьсот рабочих расположились на предназначенных для них местах и приступили к действию.

В восемь ноль-ноль в помещении фирмы Милоу Миндербиндера по поставке провизии и обслуживанию торжеств была запущена сооруженная специалистами инженерных войск сборочная линия по производству канапе и других малых сандвичей, а также по нарезке копченого лосося и подравниванию ломтиков. Работа эта не прекращалась, пока не были приготовлены и отгружены четыреста восемьдесят тысяч этих чайных сандвичей.

В восемь пятнадцать первоначальные ударные группы в обеих точках были усилены шестьюдесятью поварами, семьюдесятью электриками, тремястами флористами и четырьмястами официантами и барменами.

В восемь тридцать команды начали чистить пятьдесят бушелей устриц и пятьдесят бушелей клемов, варить двести фунтов креветок и готовить пятьдесят пять галлонов приправы.

В девять ноль-ноль на автовокзал начали прибывать столы, стулья и прочие предметы мебели, а электрики и сантехники приступили к осуществлению необходимого и значительного объема работ, тогда как в фирме Милоу и музее искусств Метрополитен шинковщики налегали на овощи для салатов, с рекордной скоростью нарезая тысячу связок сельдерея, тысячу пятьсот фунтов морковки, тысячу один кочан цветной капусты, сто фунтов цуккини и двести фунтов красного перца.

В десять ноль-ноль над всеми проходами к пандусам автовокзала, над всеми дверьми со всех сторон и над всеми главными входами торжественно всплыли все сто пятнадцать тысяч воздушных шариков с надписью НОВОБРАЧНЫЕ.

В полдень электрики закончили развешивать специальные люстры.

В тринадцать ноль-ноль были доставлены и ненавязчиво установлены в заранее определенных местах переносные туалеты. Всего этих переносных туалетов – выкрашенных в самые модные цвета сезона – было более трех с половиной тысяч, больше чем по одному на каждого гостя; туалеты устанавливались за ложными витринами шляпных бутиков – для дам, и галантерейных бутиков – для мужчин, и гости с уважительным восторгом людей, понимающих толк в подобных делах, отмечали, что ни один из них не касался туалета, который ранее был использован по назначению кем-нибудь другим. Стивидоры, водители и инженеры-сантехники мгновенно и невидимо – через задние двери – уносили бывшие в пользовании туалеты на машины, доставлявшие их на баржи, поджидающие на Гудзоне; с отливом баржи ушли в океан и там втихомолку сбросили свой груз, что открылось только день или два спустя; эти предусмотрительно закупленные индивидуальные унитазы стали еще одним гвоздем программы этой светской вакханалии, и многие гости украдкой возвращались туда еще раз просто ради новизны ощущений, как ради забавы возвращаются на какой-нибудь аттракцион в стерильном Луна-парке. «Почему никто не додумался до этого раньше?» – этот вопрос можно было услышать повсюду.

В четырнадцать сорок пять плюс десять секунд, в точном соответствие с заказом были доставлены пять тонн льда, а когда часы пробили пятнадцать ноль-ноль, двести официантов, а потом еще двести, когда первые прошли на свои места и освободили дорогу, а потом еще двести, когда предыдущие прошли внутрь и рассосались, начали накрывать столы, а тем временем остальные шесть сотен, которых держали в резерве, охлаждали белое вино, воду и шампанское и оборудовали пункты снабжения для ста двадцати баров на главном и втором этажах, а также и на просторном третьем этаже, где на ночное время были запрограммированы громкая музыка и дикие танцы.

В шестнадцать музыканты начали устраиваться на своих эстрадах в танцевальных залах.

К семнадцати часам было установлено и надежно закреплено пятьдесят десертных буфетов, и свои позиции на обзорных точках автовокзала заняли еще тысяча двести или больше секретных агентов муниципалитета, федерального правительства и Подразделения коммерческих убийств «М и М». На улице находились грузовики с дежурными отрядами национальной гвардии на случай беспорядков, причиной которых могли стать протестующие группы и которые могли бы диссонировать с праздничным настроением торжества.

После подъема, спуска и нарезания свадебного торта снова последовали танцы и поздравления. Во время нескольких заключительных сцен все перемешались в Большом зале музея искусств Метрополитен, куда нанесли еще множество столов со сладостями из сахарной ваты.

Там, прежде чем все гости разделились на меньшие, более интимные, почти заговорщицкие группки, был предложен ряд тостов за Миндербиндеров и Максонов и было произнесено несколько коротких речей. «Жадность – вещь хорошая», – заявил один делец с Уолл-стрита, занимавшийся рискованными биржевыми операциями. «В расточительстве нет ничего плохого», – хвастливо сообщил другой. «Пока есть, что расточать, почему бы и не покрасоваться? Ничего безвкусного в плохом вкусе нет», – прокричал еще один, и его остроумие было встречено аплодисментами.

«Это событие принадлежит к числу тех, – заявил представитель бездомных, – которые наполняют гордостью за то, что ты бездомен в Нью-Йорке».

Но он оказался самозванцем – представителем одной рекламной фирмы.

О формальном окончании празднества возвестило сентиментальное повторение «Искупления любовью», которое прозвучало в исполнении всех пяти оркестров, скрипачки с четырьмя ее двойниками и в оркестровой записи, и тогда многие из присутствующих, бесстыдно сцепив руки, принялись шумно напевать эту мелодию, словно исполняя без слов новейший эрзац старинной «Как давно это было» или другого бессмертного фаворита «До новой встречи».

Для тех шалопаев и сорвиголов, которые решили задержаться и побродить по коридорам второго этажа, или провести ночь за танцами, или предаться каким-либо другим прелестным развлечениям, предоставляемым автобусным вокзалом, был предусмотрен третий обед, подававшийся в каждом из дополнительных пунктов обслуживания, остававшихся открытыми всю ночь; как это явствовало из текста на экранах, оставшихся гостей ожидало:

ДОПОЛНИТЕЛЬНОЕ МЕНЮ

Fricasse de Fruits de Mer

Les trois Rôti Primeurs

Tarte aux Pomme de Terre

Salade á Bleu de Bresse Gratinée

Friandises et Desserts

Espresso. ^[109]

Йоссарян, не успевший прийти в себя после чтения дополнительного меню, вздрогнул еще раз, увидев, как, стоя в своем фраке между Милоу Миндербиндером и Кристофером Максоном, говорит в камеры сетевого телевидения: «Эта свадьба была кульминационной точкой целой эпохи. Не думаю, что кто-нибудь из нас доживет до другого такого события».

«Вот дерьмо собачье», – сказал Йоссарян во плоти, надеясь, что его лаконичная ирония будет замечена.

Не было ни малейшего сомнения в том, что в этот вечер Миндербиндеры и Максоны способствовали выдвижению автобусного вокзала Администрации порта в число ведущих залов для проведения торжеств на период до окончания старого и начала нового века. Всем уходящим вручалась красочная брошюра, изданная АВАП совместно с музеем искусств Метрополитен, с которым у АВАП было теперь так много общих интересов. Всего за тридцать шесть тысяч долларов любой желающий мог зарезервировать место для проведения торжества в любом из двух заведений.

Предполагалось, что большинство гостей покинет торжество в час ноль-ноль. Так оно и произошло, и один миллион сто двадцать две тысячи бокалов для шампанского были быстро розданы в качестве сувениров и выходных призов. Более молодые и энергичные остались на автовокзале побродить, поесть и потанцевать до упаду на верхних этажах под записанную музыку, которую обеспечивал бодрствовавший всю ночь диск-жокей. Те, кто никак не мог заставить себя уйти, отправились спать на прочных, чистых лежаках в отдельных кабинках, установленных в залах продажи билетов, или улеглись на одной из пожарных лестниц, где на площадках и ступенях были разложены новые, не бывшие в употреблении матрасы. Когда они проснулись, в соковых барах им был предложен свежий орандж, а в кафетериях – блинчики с яйцом. Лестницы были очищены и тщательно вымыты; в воздухе пахло не дезинфицирующими средствами, а лосьоном после бритья и авторскими духами. Для пожарной лестницы была нанята одноногая женщина с костылем, которая бродила туда-сюда, жалуясь, что ее изнасиловали, но она была второразрядной актрисой с хорошеньким личиком, на которое была наложена фирменная косметика, и стройной ногой в фирменных колготках. Крупная, грациозная черная женщина, всем своим видом напоминавшая мать большого семейства, с родинками, похожими на меланомы, и глубоким контральто напевала спиричуэле.

К четырем тридцати двадцать восемь транспортных компаний Коза Ностры, заключивших через вашингтонскую Коза Лору субподрядные контракты с Подразделением коммерческих убийств «П и П М и М», вывезли остатки мусора, а к шести ноль-ноль, когда появились первые обычные пассажиры, все в автовокзале уже было как обычно, кроме отсутствия бродяг и бездомных, которых задерживали в принудительной ссылке до тех пор, пока не будет обеспечена гарантия полной безопасности.

– Это было дальновидно, – сказал Гэффни, одобряя краткую речь Йоссаряна.

– Не могу поверить, что это говорил я.

– Вы этого еще не говорили. Итак? – вопросительно добавил Гэффни, пока они смотрели, как на мониторе как-то устало рассасываются толпы еще не успевших собраться в автовокзале людей, бледными отражениями убывающих в те места, откуда они еще не пришли. – Миссис Максон, кажется, довольна.

– А значит, и ее муж будет доволен. Мне нравится вся эта вагнеровская музыка. Но я не могу удержаться от смеха. Вы считаете, что концовка «Götterdämmerung» вполне подходит для данного случая?

– Да. А вы бы предпочли реквием? – В темных глазах Гэффни загорелись искорки.

– Оно снова чернеет, это чертово солнце, – небрежно сказал Хэккер и рассмеялся. – Я, кажется, никак не могу избавиться от этого.

– Оно не может чернеть, – сердито сказан Йоссарян, у которого Хэккер снова вызвал раздражение. – Если бы почернело солнце, то почернели бы и небеса, и вы бы не смогли его увидеть.

– Да? – молодой человек приглушенно хмыкнул. – Смотрите.

Йоссарян посмотрел и увидел, что на центральных экранах солнце и в самом деле почернело на небе, которое оставалось голубым, луна снова стала красной, а в гавани и примыкающих бассейнах все суда – буксиры, баржи, танкеры, сухогрузы, коммерческие рыболовные траулеры и самые разнообразные прогулочные катера – снова оказались перевернутыми.

– Это глюк, – сказал Хэккер. – Мы называем это глюком. Придется мне над этим поработать.

– Я видел еще один глюк, – сказал Йоссарян.

– Вы имеете в виду президента?

– Он так и не появился, да? Я его не видел.

– Мы никак не можем вытащить его из кабинета. Вот, посмотрите сами. – Йоссарян узнал помещение перед Овальным кабинетом в Вашингтоне. – Он должен выйти оттуда, потом его должны везти в АЗОСПВВ, где он должен сесть на суперпоезд. А вместо этого он все время выходит в другую дверь. Он идет в игровую комнату.

– Вам нужно перепрограммировать вашу модель.

Хэккер снова приглушенно хмыкнул в напускном отчаянии и предоставил возможность отвечать Гэффни.

– Мы не можем перепрограммировать модель, Йо-Йо. Это же модель. Вам придется тогда перепрограммировать президентство.

– Мне?

– Он сейчас как раз там, – сказал Хэккер. – Что у него такое в этой игровой комнате?

– Спросите у Йоссаряна, – сказал Гэффни. – Он там был.

– У него там видеоигра, – сказал Йоссарян. – Она называется «Триаж».

КНИГА ДВЕНАДЦАТАЯ

33

АНТРАКТ

Милоу быстро утратил интерес к происходящему, исчез куда-то по делам и был уже за пределами автовокзала – а не под его надежной крышей вместе с Йоссаряном, – когда раздался сигнал тревоги.

– Где мистер Миндербиндер? – спросил Макбрайд в тот момент, когда Йоссарян вышел на площадку, где Макбрайд стоял вместе с Гэффни.

– Уехал прикупить еще несколько небоскребов в Рокфеллеровском центре, – ядовито сказал Йоссарян. – Или построить собственный. Он хочет, чтобы все небоскребы принадлежали ему. – Когда они спускались по чугунной лестнице, Йоссарян думал о том, что в один прекрасный день эти жуткие собаки, зашевелившиеся снова, могут в действительности оказаться там; вот это будет сюрпризец к финалу! Макбрайд возбужденно сообщил ему, что они нашли все лифты. Майкл и его подружка Марлин устали ждать и ушли глубоко вниз вместе с Бобом и Раулем. У Макбрайда было и кое-что еще для показа Йоссаряну. – И насколько же это глубоко – «глубоко вниз»? – насмешливо спросил Йоссарян.

Макбрайд нервно хихикнул и уклончиво бросил через плечо:

– Семь миль!

–  Семь миль?

Эти крики удивления забавляли Гэффни.

– Да уж, это лифты что надо, – продолжал Макбрайд. – Скорость подъема – миля в минуту, скорость спуска – сто миль в час.

– И у них и эскалаторы есть, на всю глубину. Говорят, они уходят вниз на сорок две мили!

– Гэффни? – сказал Йоссарян, и Гэффни медленно кивнул. – Гэффни, Милоу расстроен, – шутливо сообщил ему Йоссарян. – Полагаю, вам это известно.

– Милоу всегда расстроен.

– Он боится.

– И чего же он боится сегодня? Контракт свой он получил.

– Он боится, что не получит за свой «Шшшшшш!» столько, сколько Стрейнджлав получит за свой самолет, потому что запросил слишком мало. А его самолет даже летать не будет.

Так резко остановившись на лестнице, что Йоссарян столкнулся с ним, Гэффни, к полному недоумению Йоссаряна, уставился на него, утратив весь свой апломб.

– Не будет? Почему вы так думаете?

– А что, будет?

Гэффни вздохнул с облегчением.

– Он летает, Йо-Йо. На мгновение мне показалось, будто вы знаете что-то, неизвестное мне. Он уже летает.

– Это невозможно. Он не будет летать. Они дали мне слово.

– Они нарушают свои слова.

– Они мне обещали.

– Они нарушают свои обещания.

– У меня есть гарантия.

– Она не действительна.

– Она в письменном виде.

– Подшейте ее к своему досье по Закону о свободе информации.

– Не понимаю. Они обошли Стрейнджлава?

Гэффни рассмеялся своим беззвучным смехом.

– Йоссарян, друг мой, они и есть Стрейнджлав. Они, конечно же, перемешались. Исключая различия в именах и компаниях, разве они не одно и то же? У них есть самолеты, находящиеся в воздухе годами.

– Почему вы не сказали об этом раньше?

– Кому? Никто у меня не спрашивал.

– Вы могли бы сказать мне.

– Вы не спрашивали. Мне нередко выгодно утаивать информацию. Иногда знание – это власть. Одни говорят, что совершенное оружие пойдет на пользу моему бизнесу, другие говорят – нет. Поэтому-то я и здесь сегодня. Чтобы выяснить.

– Какому бизнесу?

– Конечно, торговле недвижимостью.

– Торговле недвижимостью! – издевательским тоном сказал Йоссарян.

– Вы никак не хотите мне верить, – с улыбкой ответил Гэффни, – и тем не менее, вы думаете, что хотите знать истину.

– Истина сделает нас свободными, да?

– Нет, не делает, – ответил Гэффни. – И не сделает. И никогда не делала. – Он указал на Макбрайда. – Идемте, Йо-Йо. У него есть еще одна истина, которую он хочет вам показать. Узнаете эту музыку?

Йоссарян был почти уверен, что снова слышит по громкоговорителям леверкюновы пассажи из опуса, который никогда не был написан; он слышал сочную оркестровую аранжировку, исполняемую рубато, легато, вибрато, тремоло, глиссандо и ритардандо, мелодичную обработку для массового потребления, без всякого предзнаменования ужасной кульминации, без малейшего намека на нее.

– Гэффни, вы не правы насчет Леверкюна. Это из «Апокалипсиса».

– Теперь я это знаю. Я проверил и понял, что ошибался. Не могу вам передать, насколько мне неловко говорить об этом. Но готов поспорить, я знаю, о чем вы собираетесь спросить теперь.

Тем не менее Йоссарян спросил:

– Вы ничего не замечаете?

– Конечно, замечаю, – сказал Гэффни. – Мы здесь не отбрасываем теней, а наши шаги не производят шума. А вы ничего не заметили? – спросил Гэффни, когда они догнали Макбрайда. Он имел в виду не охранника в нише перед лифтом. – А?

Он говорил о Килрое.

Килрой исчез.

Слова на его пластине были стерты.

– Килрой умер, – сообщил Макбрайд. – Я полагал, что должен сообщить вам об этом.

– Я так и думал, – сказал Йоссарян. – Есть много людей моего возраста, которых эта новость расстроит. Вьетнам?

– Нет-нет, – удивленно ответил Макбрайд. – От рака. От рака простаты, кости, легких и мозга. Ему поставили диагноз – естественная смерть.

– Естественная смерть, – скорбно повторил Йоссарян.

– Могло быть и хуже, – сочувственно сказал Гэффни. – Но, по крайней мере, Йоссарян-то жив.

– Конечно, – с дружеской сердечностью сказал Макбрайд. – Йоссарян все еще жив.

– Йоссарян жив? – повторил Йоссарян.

– Конечно, Йоссарян жив, – сказал Макбрайд. – Может быть, нам вместо старой стоит сделать на стене эту новую надпись.

– Конечно, только надолго ли, – ответил Йоссарян, и тут раздался сигнал тревоги.

Макбрайд непроизвольно вздрогнул.

– Это что еще за чертовщина? – Вид у него был испуганный. – Это похоже на воздушную тревогу.

Гэффни закивал головой.

– Мне тоже так кажется.

– Подождите-ка меня здесь! – Макбрайд уже бежал к охраннику. – Сейчас я выясню.

– Гэффни? – с дрожью в голосе спросил Йоссарян.

– Я тут мало что знаю, – мрачно ответил Гэффни. – Может быть, это война. Час триаж.

– Давайте-ка выбираться отсюда поскорее к чертям собачьим. Бежим на улицу.

– Не сходите с ума, Йоссарян. Здесь мы в гораздо большей безопасности.

КНИГА ТРИНАДЦАТАЯ

34

ФИНАЛ

Услышав сигнал тревоги и увидев, как замигали цветные лампочки на механизме, президент порадовался за себя – наконец-то он сумел хоть что-то привести в действие; он откинулся к спинке кресла и сидел, излучая самодовольство, пока его не осенило – ведь он не знает, как остановить то, что запустил. Он без всякого результата нажимал одну за другой все кнопки подряд. Он уже был готов позвать на помощь, как помощь сама ворвалась к нему в лице Нудлса Кука, толстяка из Государственного департамента, чье имя ему никак не удавалось запомнить, его худенького помощника по прозвищу Тонкий из Национального совета безопасности и генерала из ВВС, недавно повышенного до председателя объединенного комитета начальников штабов.

– Что случилось? – завопил генерал Бингам; на его лице застыло выражение ужаса, к которому примешивалось недоумение.

– Она работает, – сказал президент, ухмыльнувшись. – Видите? Точно как и эта игра.

– Кто нас атакует?

– Когда это началось?

– Нас что, кто-то атакует? – спросил президент.

– Вы запустили все наши ракеты!

– Вы подняли в воздух все наши самолеты!

– Я? Где?

– Повсюду! Вот этой красной кнопкой, которую вы все время нажимаете.

– Этой? Я не знал.

–  Не трогайте ее больше!

– Откуда мне было знать? Верните их всех назад. Скажете, что я извиняюсь. Я это не нарочно.

– Мы не можем вернуть ракеты.

– Мы можем вернуть бомбардировщики.

– Мы не можем вернуть бомбардировщики! А что, если они отплатят нам той же монетой? Мы должны сначала стереть их с лица земли.

– Я этого не знал.

– И нам придется еще послать наши бомбардировщики второго удара на тот случай, если они захотят ответить после нашего первого.

– Идемте, сэр. Нам нужно спешить.

– Куда?

– Под землю. В убежища. Триаж – вы что, не помните?

– Конечно, помню. Я в него играл до того, как переключился на эту штуку.

– Черт побери, сэр! Чему это вы улыбаетесь?

– В этом нет ни хера смешного!

– Откуда мне было знать?

– Скорее! Мы принадлежим к той категории, которой нужно выжить.

– А жену я могу взять? И моих детей?

– Ну, тогда и вы останетесь здесь!

Сбившись в кучу, они бросились прочь и забились в ожидающий их цилиндрический спасательный лифт. Толстый, которому поставил подножку С. Портер Лавджой, тоже успевший добежать к лифту в последнюю минуту, ввалился внутрь вместе с вцепившимся ему в спину Лавджоем, похожим на взбесившуюся когтистую обезьяну.

Сняв со своих темных волос разогретые светло-голубые бигуди почти под цвет ее глаз, подкрасив помадой губы и воспользовавшись прочими косметическими средствами, словно собираясь куда-то на вечер – у нее были основания хотеть выглядеть наилучшим образом, – Мелисса Макинтош приняла решение попытаться за ланчем с Джоном Йоссаряном принять то решение, которое считала правильным, и тем самым положить конец их спору о том, что делать дальше – идти ли ей на назначенный прием к акушеру, чтобы сохранить беременность, или к гинекологу и принять меры, чтобы прервать се. Она и понятия не имела о том, что где-то в мире может происходить что-то ужасное.

Она очень быстро догадалась о его нежелании жениться еще раз. Она угостилась еще одной шоколадной конфеткой из фунтовой коробочки, стоявшей так близко под рукой. Эта коробочка была получена ею в качестве подарка от больного бельгийца и его жены в тот день, когда тот покинул больницу, оставшись живым после почти двухлетнего пребывания там. Зная о своей склонности всеми фибрами души прикипать к людям и желая освободиться от всех других забот, чтобы выпутаться из собственного затруднения, она с облегчением встретила известие о том, что бельгийцы улетают к себе в Европу.

Йоссарян мог привести ей весьма основательные возражения против того, чтобы ему обзаводиться еще одним ребенком.

Они не производили на нее никакого впечатления. Аргументировать он умел лучше и быстрее ее, а поэтому, по ее разумению, и хитрее. Себе и своей подружке, Анджеле, она признавалась, что не всегда может ясно мыслить и не каждый раз, заглядывая в будущее, оказывается абсолютно правой.

Однако она ни в коей мере не считала это слабостью.

У нее было кое-что, чего не было у Йоссаряна – уверенность, вера в то, в конечном счете для хороших людей, вроде нее, все должно кончаться хорошо. Теперь, после инсульта у Питера, даже Анджела, устав от порнографии и работы, начав толстеть и волноваться из-за СПИДа, принялась с грустью говорить о возвращении в Австралию, где у нее все еще оставались друзья и семья, а в приюте для престарелых – любимая тетушка, которую она надеялась посещать. Если уж сама Анджела начала думать о презервативах, то значит, и она в скором времени оставит секс и выйдет замуж.

Йоссарян все напирал на свои годы и почти провел ее еще раз – она поздравила себя с тем, что не уступила ему – всего два дня назад.

– Я ничего такого не боюсь, – решительно сообщила она ему, выпрямив спину. – Если что случится, мы сможем прожить и без тебя.

– Нет-нет, – почти со злобой поправил он ее. – Представь, что первой умрешь ты!

Она не пожелала развивать эту тему. Мысль о малютке-дочери, оставшейся в этом мире с одним только отцом, которому перевалило за семьдесят, была клубком слишком запутанным и распутывать его у нее не было никакого желания.

Она знала, что права.

Она не сомневалась, что финансовая помощь Йоссаряна будет вполне достаточной даже в том случае, если она против его воли сделает то, что считает нужным, и они больше не будут жить вместе. В глубине души она знала, что уж в этом-то на него можно положиться. Конечно, теперь он реже, чем на первых этапах их отношений, испытывал приступы безумной страсти. Он больше не дразнил ее предложениями отправиться вместе в магазин за нижним бельем, а в Париж, или Флоренцию, или Мюнхен за подобными покупками он ее так и не свозил. Теперь он посылал ей розы только на день рождения. Но и она стала менее темпераментной, с раскаянием и предчувствием дурного подумала она, и время от времени ей приходилось рассудочно напоминать себе о том, что для чувственных радостей, каковые вначале были для них обычны, ей следует быть более сладострастной в любви. Когда Анджела спросила ее, она призналась, что он, кажется, больше ее не ревнует и не проявляет интереса к ее сексуальному прошлому. Он даже в кино ее больше почти не приглашал. Он уже без всякой злобы и почти без досады сказал ей, что у него никогда не было женщины, которая после продолжительной любовной связи с ним желала бы любовных ласк с такой же частотой, что и он; это, по его словам, относилось и к нынешнему периоду его жизни. Она порылась в своей памяти, пытаясь разобраться, распространялось ли это на других мужчин, с которыми она была в дружеских отношениях. Но что касалось этого вопроса, то и он теперь не усердствовал как прежде, чтобы доставить ей наслаждение, и его мало беспокоило, если он видел, что попытки, предпринятые им в этом направлении, не приносят никакого результата.

Она считала, что все это не имеет никакого значения.

Мелисса Макинтош знала, что права, и не находила ничего плохого в своих желаниях. Она была из тех женщин, которые руководствуются «шестым чувством», как ей нравилось называть свою догматическую интуицию, а ее шестое чувство говорило ей, что если она будет терпеливой, будет твердо стоять на своем и оставаться терпимо гибкой, он в конечном счете, как и всегда, согласится на любое ее желание. В этом вопросе о ее ребенке у него были сильные аргументы. А у нее был один и слабый, но его было вполне достаточно: она хотела родить этого ребенка.

Мысль о том, что Йоссарян может даже и не появиться в ресторане, где она собиралась продолжить этот разговор, не приходила ей в голову до того момента, когда она, перед тем как уйти, окинула взглядом свою маленькую квартирку. Но она, вместо того, чтобы задуматься о том, что может крыться за такой необязательностью, тряхнула головой и прогнана эту мысль, приводившую ее в безотчетный ужас.

Она надела туфли на высоком каблуке, чтобы выглядеть получше, и быстро вышла, соблазнительно зацокав каблучками.

На улице, недалеко от угла, куда она направлялась, чтобы взять такси, она, как и предполагала, увидела ремонтные грузовики компании «Эдисон Консолидейтид»; рабочие вгрызались своим инструментом в асфальт, чтобы ликвидировать аварию или сделать какие-нибудь усовершенствования. Они всегда были там, эти рабочие из электрической компании, ей казалось, что чуть ли не с начала времен; она торопливо прошла мимо, цокая своими высокими каблучками. Она была занята мыслями о предстоящем трудном разговоре и почти не обратила внимания на то, что небо было темнее, чем обычно в это время дня.

Проведя так много времени в больнице, пациент-бельгиец, наконец, выписался и теперь летел назад в Брюссель и на свою административную должность в Европейском Экономическом Сообществе. Он с юмором говорил о себе как о «пациенте Европы». Чувствовал он себя неплохо, обладал кипучей энергией, хотя и похудел и в значительной мере утратил былую силу, потеряв одну голосовую связку, легкое и почку. Врачи рекомендовали ему отказаться от алкоголя, и он, покинув больницу, в течение двух недель амбулаторного наблюдения ограничивался вином и пивом. Он, удовлетворенно посапывая, вдыхал сигаретный дым через небольшое отверстие в шее, которому не позволяла зарастать пластиковая имплантированная трубочка, предназначенная для отсасывания и интубации, а когда у него возникало желание повалять дурака, он через это отверстие мог и говорить. Курить ему запретили, но он решил, что такое курение не в счет. Его шаловливая, веселая жена, радуясь тому, что он вернулся к ней живым, тоже курила для него. Она умело складывала губы трубочкой и, затянувшись своей сигаретой, игриво посылала тонкие струйки дыма точно в хирургическое отверстие с его пластиковым цилиндриком и съемным колпачком. Более того, если они находились у себя, они обнимались, целовались, щекотали друг друга и пытались заниматься любовью. К их радости и удивлению, им это удавалось гораздо чаще, чем они рассчитывали совсем незадолго до этого. Теперь он обычно прятал от постороннего взгляда свою катетерную вставку, надевая рубашку с высоким воротником и завязывая большой узел на галстуке или нося аскотский галстук, шарф или живописный шейный платок. Он обнаружил в себе слабость к тканям в горошек. Этот пациент Европы только свою жену посвятил в еще одну тайну: он был абсолютно убежден, что никакие меры, предпринимаемые им, его коллегами или какими-либо организациями экспертов, не окажут сколько-нибудь длительного положительного воздействия на экономическую судьбу его континента или Западного мира. Человек почти не мог влиять на события, происходящие с человечеством. История пойдет своим путем, независимым от людей, которые ее делают.

Покидая больницу, эта парочка устроила маленькое торжество в его палате и подарила всем сестрам-сиделкам и другим работникам больницы по бутылке шампанского, по фунтовой коробочке шоколадных конфет «Смешной фермер» и по пачке сигарет. Они бы и деньги им дали, каждому по сто долларов, но администрация больницы возражала против денежных даров своим сотрудникам.

Пациент-бельгиец и его жена обычно покупали себе билеты первого класса, но каждый раз часть пути предпочитали проводить в креслах второго, где, сидя рядом, они могли курить и, прижавшись плечо к плечу и бедро к бедру, предаваться под покровом одеял сомнительным шалостям, игриво лаская гениталии партнера и доводя друг друга до оргазма.

Возвращаясь над Атлантикой на этот раз, они самодовольно расположились в своих креслах первого класса и смотрели кино, комедию, в тот момент, когда была объявлена тревога, о которой они не знали. Оба они не придали никакого значения многочисленным вихревым облачкам, которые на их глазах стали раскручиваться следом за невидимыми телами, летящими быстрее их самолета; они стали появляться на небе выше и ниже их после того, как экран почернел, лампы в салоне засверкали неистовым светом, а шторы на иллюминаторах были подняты. Направляясь на восток, навстречу ночи, они ничуть не взволновались, увидев, как чернеют небеса. Солнце за ними сделалось серым, как свинец. Одновременно с выходом из строя видеомагнитофона что-то, вероятно, случилось и с внутренней системой громкой связи. В наушниках не было слышно музыки и никаких других развлекательных звуков. Когда в передней части салона появилась стюардесса с микрофоном в руках и попыталась оправдаться за временные неудобства, ее слова не дошли по назначению. Когда пассажиры в шутливом напускном раздражении жестами призвали к себе других обслуживающих салон членов экипажа и те склонились над ними, чтобы выслушать их вопросы, голоса пассажиров не произвели ни единого звука.