Текст книги "Лавочка закрывается"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

– Ладно, Деннис, если вам так нравится думать, – сказал Лю, который к тому времени уже был сыт по горло и интеллектуальными разговорами, а на следующий день отправился домой, чтобы там ждать дальнейшего развития событий.

Вообще-то говоря, и мы с Йоссаряном тоже были не очень-то совместимы. Я не слышал ни об одном его сценарии. А у него, казалось, немного испортилось настроение, когда на его замысел пьесы, посвященной семье Диккенса, я прореагировал одной лишь улыбкой, а что касается его мыслей написать комический роман о Томасе Манне и композиторе из его романа, заключившем фаустовскую сделку, то на это я вообще никак не реагировал.

Что мне не нравилось в Йоссаряне, так это, как мне казалось, его восприятие самого себя как существа необыкновенного и более чем высокомерное отношение к друзьям.

А что мне не нравилось в самом себе, так это моя застарелая привычка смотреть на него снизу вверх. Я был удивлен, увидев среди его посетителей того самого Макбрайда с автовокзала; его сопровождала приятная, ясноглазая женщина, которую он представил как свою невесту. Заглянул человек по имени Гэффни; при виде Йоссаряна на больничной койке он укоризненно покачал головой. Он высказал свое отношение к первородной фаустовской сделке между Богом, который, вполне возможно, был Дьяволом, и первым человеком, который, может быть, был женщиной.

– «Я дам тебе разум, – предложил Создатель, – дам тебе знаний достаточно для того, чтобы уничтожить все сущее на земле, но ты непременно должен будешь воспользоваться этими знаниями». «Договорились! – сказал наш предок, и это стало нашим Бытием». – Как вам это нравится? – спросил Гэффни.

– Дайте мне подумать, – сказал Тимер. – Может быть, это и есть ключ к моей единой теории.

– Возвращайся домой, – сказала его жена.

– Ты с ума сошла? – воскликнул Тимер. – Только после того, как все будет кончено.

Макбрайд был тем самым человеком с АВАП, который дал мне деньги, чтобы я смог добраться домой после того, как меня там арестовали. Приятно было видеть их дружбу с Йоссаряном и их совместную работу над проектом этой свадьбы в автовокзале, куда по подземной железной дороге может приехать сам президент и где среди нескольких других прелатов, призванных совершить брачный обряд, будет и сам кардинал.

– Если тебе предоставится возможность, – тонко намекнул я Йоссаряну, – спроси у кардинала, чьи гены были у Иисуса.

– Тимер тоже хочет это знать.

Я хочу совершить это кругосветное путешествие, пока свет еще существует. На Гавайях живет одна женщина, которая когда-то работала со мной, а еще там есть бывшая жена одного моего приятеля, у которого я покупал рисунки в те времена, когда еще организовывал показы слайдов для продавцов журнальных полос в «Тайм». Теперь она уже давно замужем за кем-то другим. Я бы хотел еще раз встретиться с двумя этими моими знакомыми. Йоссарян советует мне, если уж я буду в Австралии, не пропустить Новую Зеландию, а в особенности южный остров, интересный своими высокими горами и ледником. Я там даже могу попробовать половить вместе с цаплями форель. Вот еще одно дело, которым я никогда не занимался. В Сиднее живет с женой мой старый дружок по работе; у них дом выходит на залив, а в доме бассейн для упражнений, которые он делает с двадцати девяти лет, чтобы мускулы верхней части тела были сильными, и они уже заявили, что я должен пробыть у них не меньше двух недель. Он лишился возможности владеть ногами, когда его парализовал недуг – называющийся болезнью Гийана-Барре, – вызванный прививкой, которую ему сделали перед поездкой на совещание в Мексику. У Йоссаряна в Сиднее и Мельбурне есть знакомые незамужние женщины, и он сказал, что может позвонить им и отрекомендовать меня. Он предлагает мне заранее послать каждой из них по дюжине красных роз. Он говорит, красные розы – это то, что всегда нравится. После этого я хочу слегать в Сингапур, где теперь живет с мужем одна девушка, которая раньше была ассистенткой; ее муж работает там юристом на одну американскую фирму; оттуда я собираюсь в Гонконг, где у меня тоже до сих пор есть знакомые. А оттуда я полечу в Италию, только в Рим. Я хочу попытаться отыскать там дом в самом верху Виа-Венето, в котором у нас были квартиры на двух этажах. Я думаю, что в Риме мне теперь может понравиться больше, чем в последний раз, когда я был там, заменяя кого-то другого на скоротечной деловой конференции, но, уж конечно, не больше, чем в мой первый раз, когда я был молоденьким солдатиком, обладавшим волчьим аппетитом к итальянской кухне и переполненным юношеским либидо, зажигавшимся от одной искры и таинственным образом неистощимо возобновлявшимся. После этого я направлюсь в Англию, где еще есть кое-кто из моих прежних коллег. Стыдно, конечно, не заглянуть в Париж, но во Франции у меня больше никого не осталось, и я не думаю, что буду знать, куда себя девать, если поеду туда один. А потом, через семь или восемь недель, я вернусь в свою квартиру в многоэтажке, в дом и в жизнь без того единственного человека, который значил для меня больше, чем любой другой.

Я выбрал безопасные страны и нейтральные авиалинии. Но меня все равно, как шутит Эстер, могут захватить террористы и пристрелить за мой американский паспорт и еврейское происхождение. Эстер, вероятно, выйдет за меня, если я заставлю себя попросить ее об этом, но только в том случае, если она сможет оставить за собой все свое вдовье имущество. Она настырная и безапелляционная. Нам с нею не ужиться.

Йоссаряну живется получше моего, потому что ему до сих пор приходится принимать важные решения. По крайней мере, так говорит Уинклер, который был у него в больничной палате, чтобы доложить о своей деловой беседе с Милоу Миндербиндером и заключенном между ними договоре на его новые ботинки на уровне последних достижений, – я до сих пор смеюсь, вспоминая те дни, когда мы были мальчишками и Уинклер начинал свое новое, на уровне последних достижений, дело по доставке на дом сэндвичей к завтраку, а я для его рекламных листовок писал текст, озаглавленный МОЖЕТЕ СПАТЬ В ВОСКРЕСЕНЬЕ ДОПОЗДНА! – когда туда же ворвалась шикарная блондинка, принеся Йоссаряну известие, которое должно было потрясти его. На пороге семидесятилетия он оказался перед угрожающим выбором – становиться ему снова отцом или нет, жениться в третий раз или нет.

– Черт меня возьми! – эти слова, как вспоминал потом Уинклер, вырвались у Йоссаряна.

Забеременевшая от него женщина оказалась той самой темноволосой медицинской сестрой. Всем было очевидно, что у них роман. Если у нее когда-нибудь и возникало желание иметь ребенка, то именно теперь и именно от него. А если она не родит этого ребенка, то скоро они оба будут слишком стары.

– Неужели она не понимает, – увещевал свою посетительницу Йоссарян, – что когда он попросит меня паснуть ему мячик, мне будет восемьдесят четыре?

– Ее это не волнует.

– Она захочет, чтобы я женился на ней?

– Конечно. Я тоже этого хочу.

– Слушайте – и к вам, Уинклер, это тоже относится! – никому об этом ни слова, – приказал Йоссарян. – Я не хочу, чтобы об этом знал кто-нибудь еще.

– С какой стати стал бы я об этом болтать? – спросил Уинклер и тут же сказал мне. – Я знаю, что стал бы делать я, – сообщил он с помпезной миной, которую любит корчить, воображая себя бизнесменом.

– И что бы ты стал делать? – спросил я.

– Я не знаю, что я стал бы делать, – ответил он, и мы оба рассмеялись.

Встреча с Йоссаряном в больнице, знакомство со всей окружающей его обстановкой, с этой энергичной блондинкой, его приятельницей, и этой беременной медицинской сестрой, которая хочет, чтобы он на ней женился, с Патриком Бичем и его женой, с какими-то таинственными отношениями между Бичем и той блондинкой, а еще между Йоссаряном и женщиной, которая замужем за Патриком Бичем, с Макбрайдом и его невестой, регулярно заглядывающими к Йоссаряну, чтобы поговорить об автовокзале и этой дурацкой свадьбе, которая должна там состояться с двумя тоннами икры, – все это наполнило меня каким-то глуповатым сожалением о том, что я многое упустил в этой жизни, а теперь, когда у меня нет этого упущенного, одного лишь счастья было не достаточно.

31

KЛEP

Когда оно снова дошло до его желудка, он решил сдаться и позволить себе умереть. Он не мог придумать ничего, что было бы хуже тошн о ты. Он, пытаясь рассмеяться, сказал, что мог бы смириться с потерей волос, но что касается другого, то в этом он уже больше не уверен. У него теперь много от чего появлялась эта тошн о та. У него была тошн о та от рака, от лечения, а потом появилось еще что-то новенькое – сказали «лимфома». Он просто больше не хотел бороться. Каких только болей у него не было. Но он говорил, что тошн о та хуже всего. У меня сразу же возникло ощущение, что в этот раз с ним все не так, как раньше. Как только мы вернулись домой, он начал со мной свои уроки по арифметике. Он никак не хотел оставить меня в покое.

– Что больше – восемь процентов или десять процентов?

– От чего? – задала я ему встречный вопрос. – Десять. Какого ответа ты от меня ждал?

– Да? Тогда что весит больше – фунт перьев или фунт свинца?

– Ты же знаешь, я не совсем дура. Тебе незачем начинать все это сначала.

– Что стоит больше – фунт меди или фунт бумаги?

Мы оба улыбнулись при этом воспоминании.

– Теперь я знаю ответ и на этот вопрос.

– Правда, сисястая? Давай-ка проверим и убедимся. Сколько трехцентовых почтовых марок в дюжине?

– Лю!

– Ну, хорошо, скажи мне тогда, что больше – десять процентов от восьмидесяти долларов или восемь процентов от сотни долларов?

– Дай-ка я приготовлю тебе что-нибудь поесть.

– В этом случае разницы нет. Ты это понимаешь?

– Лю, оставь меня в покое. Ты скоро начнешь у меня спрашивать, сколько будет семью восемь. Пятьдесят шесть, верно?

– Замечательно. Скажи-ка мне, что больше – восемью шесть или шестью девять? Ну, детка? Попробуй. Какая между ними разница?

– Бога ради, Лю, спрашивай меня о том, что я знаю! Как тебе приготовить омлет – пожиже, покруче, или сделать глазунью?

Он не хотел есть. Но запах сыра всегда вызывал у него улыбку. Он мог съесть всего пару кусочков, но его лицо непременно светлело, и таким способом можно было заставить его отвязаться от меня. Он вроде бы думал, что если я не знаю эту его таблицу умножения, то и все деньги, что он мне оставит, тут же растрачу. Больше в его жизни не было ни скрэбла, ни трик-трака, ни рамми, ни казино, а досмотреть до конца фильм по видео он не мог – тут же терял интерес и засыпал. Он любил получать письма; получая те письма от Сэмми, он радовался, как ребенок. Поэтому-то я и просила Сэмми продолжать их писать. Он не хотел, чтобы его навещали. От посетителей он уставал. Ему самому приходилось их развлекать. А он знал, что и их от него начинало тошнить. Эмиль приходил к нам домой лечить его от всяких других болезней, каждый раз, когда мы считали, что он нам нужен, если только он не отправлялся куда-нибудь играть в гольф. От гольфа он теперь не отказывался ни ради кого, этот наш семейный доктор, даже ради своей собственной семьи. И как-то раз я его и на самом деле здорово отругала. Но он тоже устал. К тому времени мы все устали от Тимера, и я думаю, что и Тимер тоже махнул на нас рукой. Это его так называемое сумасшествие – просто хитрость. Просто он больше не может выносить своих пациентов, он почти так и сказал об этом Лю. Он думает, будто мы решили, что во всем виноват он. Поэтому мы стали пользоваться больницей поближе к дому, ведь Тимер не мог нам предложить ничего нового. Лю отправлялся туда, когда было нужно, и приезжал домой, когда ему хотелось. Дома он чувствовал себя свободнее, но умереть дома не хотел. И я знала, почему. Он не хотел добавлять к моим несчастьям еще и это. И поэтому, почувствовав, что время пришло, он вернулся в больницу. Все сестры там по-прежнему сходили по нему с ума, молоденькие и пожилые, замужние. В компании с ними он еще находил в себе силы шутить. Этому, может, никто и не поверит – он бы поверил, потому что я всегда говорила, когда это выводило меня из себя, – но я всегда гордилась тем, что женщины всегда находили его таким привлекательным, хотя я и могла здорово разозлиться, когда чьи-нибудь жены в клубе начинали слишком уж открыто вертеться вокруг него, а я видела, как он их поощряет, и задавала себе вопрос – чем же все это кончится. Я в таких случаях любила отправиться в магазин и купить себе самое дорогое платье, какое можно было найти, а потом пригласить их всех на большую вечеринку, чтобы они увидели, что хозяйка в доме все еще я. На отдыхе я всегда восхищалась тем, как он умеет шутливо завязать беседу с другими парами, с которыми, по нашему мнению, можно было провести время. Но на сей раз с ним всё, действительно, было по-другому, а эти уроки по арифметике могли меня с ума свести. Он сердился, когда я не могла научиться тому, что он хотел; посмотреть, каким у него становилось лицо, когда он закипал, – мороз по коже, а желвак на щеке начинал дергаться, как часовой механизм от бомбы, а потом и я тоже начинала злиться.

– Кажется, он готовится к смерти, ма, – ответила мне моя дочь, Линда, когда я сказала ей, что больше не могу этого выносить, и наш Майкл тоже был здесь и согласился с нею. – Отсюда-то и все эти расчеты и вся эта белиберда насчет банков.

Сама я об этом не догадалась, а ведь я всегда умела читать его как открытую книгу. Нет-нет, сказала я им, Лю никогда не прекратит бороться. Но он прекратил и не стал этого отрицать.

– Хочешь узнать, что думает Линда? – сказала я ему, прощупывая почву. – Она говорит, что ты, по ее мнению, принял решение готовиться к смерти. Я сказала ей, что она спятила. Никто не принимает таких решений, во всяком случае, нормальные люди, и ты тоже не из таких. Уж кому-кому, а тебе такое пришло бы в голову в последнюю очередь.

– Ах, ты, моя детка, ты моя умница, – с облегчением сказал он, и на какую-то минуту на лице у него появилось счастливое выражение. Я даже думаю, что он и в самом деле улыбнулся. – Клер, я устал с этим бороться, – открыто сказал он, а потом, клянусь, мне показалось, он вот-вот заплачет. – Что проку? – Я помню его голубые глаза, какими бесцветными они стали, и я помню, они внезапно затуманились. Но он не позволил себе заплакать, пока я была рядом, но теперь я уверена, что он плакал, по крайней мере, изредка, когда этого никто не видел, может быть, и не изредка, может быть, все время. А сказал он мне вот что: – Ведь это уже сколько лет длится, правда, Клер? Я дотянул почти до семидесяти, да? Даже Тимер считает, что это очень неплохо. Я больше не могу выносить эту тошн о ту, эту постоянную слабость. Сэмми говорит, что правильно тошнот а , а не тошн о та, но что он об этом знает? Ведь еще совсем недавно я схватил того парня, который украл кошелек, приподнял его и уложил на капот машины. А что бы я смог с ним сделать теперь? Я не могу выносить этого своего вида – кожа да кости. Поэтому-то я и возвращаюсь в больницу так часто. Я не могу выносить, чтобы ты видела меня таким.

– Лю, не разговаривай со мной так.

– Клер, слушай меня хорошо. Всегда держи побольше наличности в банковском сейфе на тот случай, если тебе понадобится провернуть что-нибудь как можно скорее. В двух этих сейфах ты найдешь кучу денег. Они опечатают сейфы, когда меня не станет, так что абонируй пару на свое имя в двух разных местах и положи туда часть этих денег. Ты же знаешь, я всегда люблю планировать вперед. Дай детям набор ключей, чтобы и у них они тоже были, но не говори им, где эти сейфы, пока не придет время. Пусть они узнают об этом от юристов, но не рассказывай юристам всего. Никогда не доверяй юристам. Именно поэтому я всегда держу двух. Когда они начнут доверять друг другу, избавляйся от обоих. Я тебе об этом никогда не говорил, но у нас есть большой кусок побережья на одном из тех двух островов, он записан на твое имя; и в Калифорнии есть еще один неплохой участок, о котором ты раньше не знала. Ты его продай, чтобы уплатить налоги на наследство. Партнеру по этому участку можешь доверять. Если у тебя будут какие-то сомнения относительно детей, то в этом можешь доверять и советам Сэмми Зингера. И Марвину Уинклеру тоже можешь доверять. Но пока не припрет, не продавай многоквартирный дом, что мы сдаем. И забудь всю ту ерунду, что мы говорили о домохозяевах. Да одни только монетки, что приносят стиральные машины, стоят того, чтобы держаться за этот дом.

– Уж это-то я знаю, Лю. Я поняла это раньше тебя.

– Ну, конечно. Только тогда скажи мне вот что, если уж ты такая умная: если ты под шесть процентов вложила миллион долларов в облигации с тройным освобождением от налога, то какой доход ты получишь?

– За год?

– Вот умница. Все же есть у тебя голова на плечах.

– Но со стиснутыми зубами. И гримасой на лице.

– Почему же ты не можешь выучить цифры?

– Шестьдесят тысяч долларов, не облагаемых налогом.

– Замечательно. Вот ты какая у меня умненькая. И вот в этом-то и состоит прелесть настоящего богатства. Если у Рокфеллера или кого-нибудь другого есть сто миллионов долларов в этих самых облигациях, то он получит…

– Шестьсот тысяч долларов? Вот это деньги!

– Нет, еще больше! Шесть миллионовприбыли в год, и пальцем не пошевелив, к тому же не облагаемых налогом, а это больше, чем мы с тобой когда-нибудь сможем заработать. Ну, разве мир финансов не замечателен? Вот, а теперь, если вместо не облагаемого налогом миллиона у тебя есть только девятьсот тысяч, вложенные под те же шесть процентов…

– Бога ради, Лю, дай мне отдохнуть!

– Подумай. Пошевели мозгами.

– Это будет шесть раз по девять, верно?

– Да, верно, в этом единственная разница. Так сколько денег ты заработаешь в год если шесть раз по девять?

– Ребята посчитают.

– Забудь о ребятах! Я не хочу, чтобы ты от них зависела. Люди меняются, люди сходят с ума. Посмотри на Тимера. Вспомни все эти скандалы и борьбу, что была между Глендой и ее сестрой из-за их фермы, когда ее мать умерла. Ты помнишь, что было с моим отцом из-за тех одолженных мне десяти тысяч, и ты знаешь, что случилось с головой моей матери, когда она еще и состариться не успела.

Когда его отец одолжил ему эти десять тысяч долларов, чтобы мы могли начать бизнес по продаже и установке бывшей в употреблении сантехники, деньги он выложил наличными, и никто из нас не знал, откуда они взялись или где он их держал до того, как они договорились об условиях и составили бумаги, все официальные и очень законные, согласно которым эти деньги, если отец умрет первым, переходили к Минни, а потом уже ко всем остальным. Бумаги и проценты были обязательны. Старик, старина Морис, никого в жизни не боявшийся, боялся нищеты в старости, а ему уже было за восемьдесят.

Господи, я помню этот старьевщицкий склад так, словно все это было всего лишь вчера. Это было маленькое-маленькое помещение, шириной в гараж для грузовика, а размером с ресторанчик, в который мы с Сэмом Зингером пришли на ланч; грузовичок всегда стоял снаружи, потому что внутри и сзади всегда было полно старья. Груды металла, рассортированного на латунь, железо и медь, и здоровенные весы, такие большие, что на них могла уместиться кипа газет и всякого мусора с грязью. Чистые газеты привозились из подвалов, куда их складывали привратники всех домов на Кони-Айленде, получавшие за это деньги; эти газеты помещались снаружи больших кип. А внутри могло лежать все, что угодно. В конце дня все они – Лю, его отец, братья, зятья и даже Смоки Рубин и тот черный парень – отмывались под шлангом с холодной водой, чистили ногти, оттирались большой промышленной щеткой и щелочным мылом. А я обычно ждала вся разодетая, готовая идти с ним на свидание.

Единственное, чего он боялся – это крыс, и не самих крыс, а только мысли о них, даже в армии, когда был в Европе, а потом в лагере военнопленных. На бойне в Дрездене, как он рассказывал, все было очень чисто.

Все это, все эти люди и вся эта работа были для меня такими же чужими, каким будет Израиль, если я все же куплю там дом и начну в нем жить. Лю понравилось бы то, что я поехала в Израиль, хотя убедить его поехать туда я так и не смогла, и вообще его трудно было убедить поехать куда-нибудь за границу, где он не знал языка и где не знали, кто он такой. Пожалуй, это самая отдаленная часть мира, какую я, наверно, могу отыскать, где я смогу жить и дать себе передышку и, может быть, предаваться воспоминаниям, пока буду пытаться найти для себя какие-то новые ощущения в этой земле древней мудрости, где живут люди, в чьей силе духа есть какая-то надежда и смысл.

Меня тоже воспитывали как иудейку, но моя жизнь дома в маленьком семействе на севере штата ничуть не была похожа на то, что я увидела в семье Лю. Мой отец был бухгалтером. А потом стал букмекером, как отец Марвина, и много играл, но всегда носил костюм и рубашку с галстуком и любил такие большие шляпы и модные черно-белые туфли, которые, помню, тогда носили, с такими большими дырочками. Большая, шумная, работящая семья, в которую меня привел Лю, с ее идишем и бруклинским произношением и пугала, и притягивала меня. Как и вся эта простосердечная, крикливая, шустрая группка ребят с Кони-Айленда. Я познакомилась с ним на свидании, которая устроила для меня моя бруклинская двоюродная сестра; свидание это было с каким-то другим парнем, но как только Лю стал заигрывать со мной и дал мне понять, что как бы не против продолжить знакомство, ни у кого другого никогда и нигде больше не было ни одного шанса. Мы прекрасно подходили друг для друга. Мы никогда с ним этого не обсуждали, но я предполагала, что у меня, вероятно, возникнет желание выйти замуж еще раз, независимо от того, понравилось бы ему это или нет, и я думаю, я все-таки выйду замуж. Мы поженились молодыми, и я всегда была замужем и не думаю, что смогу привыкнуть к жизни в одиночестве, вопрос только в том, удастся ли мне найти человека, который сможет занять его место.

– На меня не рассчитывай, – сказал Сэмми, когда я выплеснула на него все это.

– Ты мог мне об этом и не говорить, – отрезала я. Есть у меня такая привычка – это прозвучало резче, чем я хотела. – Сэм, только без обид, но я бы никогда не смогла разделить с тобой постель.

– Я тоже так думаю, – сказал Сэм, как всегда мягко улыбнувшись, и я была рада, что он не обиделся. – Его трудно будет заменить.

– Уж я-то об этом знаю. Но он завидовал тебе, сильно завидовал – твоей городской жизни. Или тому, что считал твоей жизнью. Даже после того, как ты женился на Гленде, он воображал себе, что ты выпиваешь каждый вечер, волочишься за всеми этими модными девицами в офисе и за другими, с которыми встречаешься по делам рекламы.

У Сэма был очень довольный вид.

– Да что ты, – сказал он, поглядывая чуть самодовольно и чуть пристыженно. – Ни разу после того, как я женился на Гленде. Мне это перестало хотеться, пока она была жива. И потом, Клер, ты же знаешь, Гленда работала со мной больше двух лет, так как же он мог думать, что мне это удавалось? А где ты, по-твоему, сможешь найти себе кого-нибудь, Клер? Может, ты и не знаешь, но у тебя очень высокие стандарты.

Хороших мыслей на этот счет у меня не было. Мне все еще принадлежала большая часть художественной школы в Италии рядом с Флоренцией – такой сюрприз сделал для меня Лю, подарив мне ее на день рождения. Много ли женщин получало такие подарки? Но я не верю итальянским мужчинам вообще, и не могу любить художников только за то, что они художники. Израильским мужчинам я тоже не верю, но они, по крайней мере, честно тебе говорят, что им нужно твое тело на ночь или на полчаса и что готовы прихватить и твои деньги. Мужчин с Кони-Айленда я теперь тоже переросла. Да их никого уже и не осталось. Придется мне врать относительно своего возраста, но как долго эта ложь может сходить за правду?

– Сэм, помнишь старьевщицкий склад на Макдональд-авеню?

Склад он помнил, но из семейства Лю помнил не всех, потому что они были не слишком-то приветливы с чужими, а иногда даже и друг с другом. В том маленьком, тесном домике, который купил Морис, всегда жила по крайней мере пара семей. И они не обязательно любили друг друга – муж его сестры, Фил, сбился с пути и стал для всех хуже геморроя, он даже голосовал за республиканцев вроде Дюи, Эйзенхауэра и Никсона, – но они, как никто другой, горой были готовы стоять друга за друга, включая и зятьев, а потом и меня, когда я начала ходить туда на обеды и ночевать в комнате одной из его сестер даже еще до нашей свадьбы. Упаси Бог было кому-нибудь обидеть меня или сказать что-нибудь невежливое, даже если я была не права. Кроме, может, одного Сэмми, а потом Марвина с их остротами, а потом к ним присоединилась еще и пара других умников, которые все время подкалывали Лю по поводу моих больших грудей. Мне не очень-то нравилось слышать от него рассказы о том, как они подшучивают над моим бюстом, называют меня сисястой, но Лю так и не мог понять – насмешка это или комплимент, как неустанно утверждал застенчивый Сэмми Зингер. Старик привязался ко мне и вознамерился меня опекать, потому что мой отец уже умер. Он считал меня сиротой. «Луи, слушай-ка меня, слушай меня хорошо, – говорил он ему даже в моем присутствии. – Или женись, или оставь ее в покое». Он не хотел, чтобы Лю оставался ночевать у нас, даже когда моя мать была дома. «Может, ее мать кой-чего и не видит, но я-то вижу».

И Лю слушал его. Он слушал его хорошо до тех пор, пока мы не поженились, и тогда мы принялись за дело и уже почти не останавливались, даже когда он ложился в больницу, почти до самого конца. Лю был гулякой и любил приударить за женщинами, но когда дело касалось семьи, он придерживался строгих правил. Он так никогда и не смог привыкнуть и простить наших девочек за их бикини, короткие юбки и школьные увлечения. Но в этом я с ним была согласна. И еще мне не нравились эти их неприличные выражения. Они разговаривали хуже парней, но им, кажется, и в голову не приходило, что это дурно. Но я не могла сказать им об этом – не хотела, чтобы они думали, что я такая же старомодная, как и отец, пытавшийся их вразумить. Его-то мне, в конце концов, удалось вразумить в Форт-Нокс, когда он издевался над этим беднягой немцем, которого мы называли Герман-германец, а я пыталась его остановить. Наконец, я его остановила, сказав, что скину с себя всю одежду и усядусь на его тело, прооперированное по поводу грыжи, а Герман-германец, стоящий здесь по стойке смирно, пусть на все это смотрит. Лю воспринял это вполне серьезно, без капельки юмора и наконец-то отпустил Германа. А это было почти после получаса стояния там Германа, которого Лю заставлял рассказывать биографию. В нем просыпалось какое-то низкое чувство, когда дело касалось немцев, и клянусь, мне в буквальном смысле приходилось умолять его прекратить. Но вразумило его в конце концов именно это, потому что один только Лю видел меня раздетой, и я тогда все еще была девственницей. Мы поженились в 1945, вскоре после его возвращения из лагеря военнопленных и операции грыжи. И это было после трех лет, когда я отправляла ему посылки с хорошей колбасой и баночками с халвой и другой едой, которую он любил и которую можно было хранить; я даже губную помаду ему посылала и нейлоновые чулки для бедных девушек, с которыми, по его словам, ему приходилось сталкиваться в Европе. Я была достаточной умной и не ревновала его. Да и все равно большинство посылок так до него и не дошло, а когда он попал в плен, то вообще ни одной не получил.

Боже мой, как они вкалывали на этом своем складе, вкалывали до седьмого пота, увязывая кипы стальной проволокой, которая иногда раскручивалась и была дьявольски опасна. В старике было силы на троих, и того же он ждал от своих сыновей и зятьев, и именно поэтому вопрос о покупке современного оборудования для увязки бумажных кип всегда откладывался на потом. У них были крючья и плоскогубцы для закручивания проволоки, а еще труборезки для водопроводных труб, но самое главное, что у них было, – это их руки. И эти широкие плечи. И Лю был среди них – совсем еще мальчишка, раздетый до пояса, в правой руке он держал крюк и время от времени поощрительно подмигивал мне, пока я помогала им с документами или ждала, когда он закончит, чтобы мы могли пойти погулять. Крюк злобно впивался в кипу – рывок рукой, толчок коленом – и кипа поднималась вверх и опускалась на другую, уже уложенную, обе они подрагивали, и нам это напоминало секс.

Морис знал цену деньгам и не хотел тратить впустую ни цента. Прежде чем одолжить нам десять тысяч, что нам были нужны, чтобы начать дело, он приехал осмотреть помещение, которое мы хотели снять, – заброшенную фабрику по производству мышеловок, где мышей, к несчастью для Лю, тем не менее, было видимо-невидимо, а арендная плата составляла семьдесят пять долларов в месяц, как раз весь наш бюджет. Он одолжил нам денег – мы знали, что одолжит, – но под десять процентов, тогда как банки давали под четыре. Но он пошел на риск, тогда как банки ни за что не дали бы нам ссуду, а те деньги, что он копил себе на старость, были доступны и для нас, когда в этом возникла необходимость. Шейлок и тот брал меньше, шутили мы над ним, но старика не отпускали тревоги о деньгах на старость. Даже после удара, начав вставать, он просил кого-нибудь из нас отвезти его на склад, и работал, сколько мог.

Лю был шестым ребенком, вторым сыном из восьми детей, но когда я познакомилась с ним, он уже сам принимал решения. Морис рассчитывал, что после войны Лю будет и дальше работать на складе и, может, в один прекрасный день возглавит дело и будет присматривать за всем семейством. А я, как дура, думала, что хорошо бы ему остаться в армии, но это было абсолютно не для него. У него было несколько тысяч, отложенных из сержантской зарплаты, большая часть этих денег лежала в банке – ему платили и за все то время, что он был в плену, – а еще часть из тех, что он выигрывал и отсылал домой. Отец предложил ему прибавку, чтобы он остался в деле – с тридцати довоенных долларов в неделю до шестидесяти пяти. Лю рассмеялся самым незлобивым смехом, на какой был способен.

– Слушай меня, Морис, слушай меня хорошо, потому что я предложу тебе кое-что получше. Я буду работать у тебя бесплатно целый год, а потом сам решу, какое у меня будет жалованье. Я сам решу, где, когда и как я буду работать.

– Принято! – сказал Морис, чуть поскрежетав зубными протезами. У всех стариков тогда были вставные зубы.

У Лю, конечно, всегда были кой-какие деньги в кармане, чтобы расплатиться с привратником или дилером вторсырья. Иногда в каком-нибудь доме можно было снять паровой котел в рабочем состоянии. Подремонтировать его на скорую руку, а потом продать другому домовладельцу как бывший в употреблении, но в хорошем состоянии. Дефицит предоставлял массу подобных возможностей, а кроме того, нам доставались и кухонные раковины, трубы, батареи, унитазы – все, что нужно в доме. Не все старьевщики были такими дальновидными, как мы. Привратники – Лю, приходя к ним, чтобы добыть что-нибудь, всегда обращался к ним «мистер» и называл управляющими или интендантами – всегда были не прочь заработать лишний цент на стороне. Вокруг было столько всякого старья, что это натолкнуло нас на мысль открыть где-нибудь за городом, где всего не хватало, бизнес по продаже бывших в употреблении вещей. По-моему, эта мысль пришла первой мне. Время предоставляло нам случай. Больше всего нам требовалось чувство юмора и сильная уверенность в себе, а к тому времени и того, и другого у нас было в избытке.