Текст книги "Лавочка закрывается"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

– Означает ли это, что мы могли бы отсюда разбомбить Сан-Франциско и вернуться без заправки?

– А еще по пути назад разбомбить и Нью-Йорк.

– Ребята, давайте-ка серьезно, – скомандовал старший из присутствующих генералов. – Это же война, а не социальное планирование. Сколько дозаправок потребуется до Китая или Советского Союза?

– Две или три по пути туда и, может быть, ни одной на обратном, если вы не будете слишком сентиментальны.

И всего лишь один бомбардировщик «М и М» мог нести такую же бомбовую нагрузку, что и все тринадцатьбомбардировщиков-истребителей, посланных Рейганом бомбить Ливию в… в… апреле 1986.

– А кажется, это было вчера, – мечтательно сказал пожилой военный из ВВС.

– Мы можем дать вам самолет, который сделает это вчера.

– Шшшшшш! – сказал Милоу.

– Шшшшшш!? – сказал эксперт по военной терминологии. – Идеальное название для бесшумного бомбардировщика.

– Значит, название нашего самолета – «Шшшшшш!». Он летает быстрее звука.

– Он летает быстрее света.

– Вы можете разбомбить кого-нибудь даже до того, как решите это сделать. Решите сегодня, а вчера это уже сделано!

– Что-то я не думаю, – сказал кто-то, – что нам нужен самолет, который может разбомбить кого-нибудь вчера.

– Но вы подумайте о возможностях, – возразил Уинтергрин. – Они атакуют Перл-Харбор. Вы уничтожаете их за день до этого.

– Пожалуй, меня бы это устроило. Сколько еще…

– Постойте, постойте, – запротестовал кто-то еще из нескольких, среди которых возникло теперь недоуменное движение. – Как же это может быть? Арти, разве что-нибудь может двигаться быстрее света?

– Конечно, Марти, Быстрее света может двигаться свет.

– Почитайте своего херова Эйнштейна! – завопил Уинтергрин.

– И наш первый действующий самолет может встать на боевое дежурство в 2000 году и дать вам настоящий повод для празднования.

– А что случится, если мы ввяжемся в ядерную войну до этого?

– Тогда у вас не будет нашего изделия. Вам придется подождать.

– Значит, ваш бомбардировщик – инструмент мира?

– Да. А в придачу к нему мы дадим вам человека, – доверительным тоном сказал Милоу, – который может внутренне производить тяжелую воду.

– Мне нужен этот человек! Любой ценой!

– Вы уверены, доктор Теллер?

– Абсолютно, адмирал Рикоувер.

– К тому же наш инструмент мира может быть использован для сбрасывания тяжелых бомбовых грузов и на города.

– Мы не любим бомбить гражданских.

– Нет, любим. Это эффективно с экономической точки зрения. И еще наш «Шшшшшш!» для большей неожиданности при нападении можно загрузить обычными бомбами. Представляете, как все удивятся, когда не последует атомного взрыва. Мы можем пользоваться этим против дружественных наций, избегая долгосрочных последствий радиационного излучения. Разве Стрейнджлав сможет такое?

– А что говорит Портер Лавджой?

– Не виновен.

– Я имею в виду до предъявления обвинения.

– Покупайте оба самолета.

– А на оба есть деньги?

– Это не имеет значения.

– Мне бы не хотелось говорить об этом президенту.

– У нас есть человек, который поговорит с президентом, – предложил Милоу. – Его зовут Йоссарян.

– Йоссарян? Где-то я уже слышал это имя.

– Берни, это же знаменитый художник.

– Конечно, я знаю его работы, – сказал генерал Бингам.

– Это другой Йоссарян.

– Не пора ли нам устроить еще один перерыв?

– Мне может понадобиться Йоссарян, – пробормотал Милоу, прикрыв ладонью рот, – чтобы поговорить с Нудлсом Куком. И где этот херов капеллан?

– Они все время перемещают его, сэр, – прошептал полковник Пикеринг. – Мы не знаем, где этот херов капеллан.

Десятиминутный перерыв превратился в пятиминутный перерыв, во время которого шесть охранников АЗОСПВВ торжественным маршем внесли а конференцзал именинный пирог с тутовыми ягодами для генерала Бернарда Бингама и документы, подтверждающие его повышение с бригадного генерала до генерал-майора. Бингам с первой попытки задул все свечи и весело спросил:

– Есть что-нибудь еще?

– Да! Определенно есть! – закричал полный чиновник из государственного департамента.

– Есть! Конечно, есть! – так же громко закричал тонкий из Национальной безопасности.

Толстый и Тонкий принялись наперебой вопить о том, что, мол, целый ряд особенностей «Шшшшшш! М и М» был скопирован со старины «Стелса».

– Сэр, ваши херовы катапультирующиеся сидения изначально планировались для этого херова старины «Стелса». В наших отчетах сообщается, что во время испытаний этих херовых сидений манекены распадались.

– Мы можем, – сказал Милоу, – поставить вам сколько угодно манекенов на замену.

Толстый осел, лицо его искривилось.

– Я полагаю, – вставил декан факультета гуманитарных проблем и социальной работы Военного колледжа, – его беспокоят люди, а не эти херовы манекены.

– Мы можем поставить столько людей, сколько вам нужно.

Тонкий был сбит с толку, а Толстый обескуражен.

– Речь идет о проблеме их безопасности, сэр. Вы говорите, что ваши машины могут находиться в воздухе длительное время, даже годы. В наших машинах с людьми на борту должна быть предусмотрена возможность возвращения.

– Зачем?

– Зачем?

– Да. Для чего?

– На кой хер им возвращаться?

– Что за херня происходит со всеми вами, херовыми идиотами? – недовольным голосом спросил Уинтергрин, недоуменно покачивая головой. – Наш самолет – оружие второго удара. Полковник Пикеринг, можете вы поговорить с этими жопоголовыми и объяснить им?

– Конечно, мистер Уинтергрин. Джентльмены, какая к херам разница, вернется ли этот херов экипаж или нет?

– Никакой, полковник Пикеринг.

– Спасибо, майор Бауэс, хер вы моржовый.

– Не за что, сучий потрох.

– Джентльмены, – сказал Тонкий, – мне нужна магнитофонная запись наших заседаний, чтобы показать, что никогда прежде меня не называли жопоголовым, только в юности.

– Мы ничего не записываем.

– Жопоголовый.

– Говнюк.

– Мудила, куда им возвращаться? – спросил Уинтергрин. – Большинство из того, что есть здесь, к тому времени все равно уже будет уничтожено.

– Позвольте мне, – прорычал Тонкий голосом, не оставлявшим никаких сомнений в том, что он зол. – Вы говорите, что ваши херовы бомбардировщики несут атомные бомбы, которые до взрыва проникают к херам собачьим в землю?

– Ваши херовы ракеты этого не могут.

– Скажите нам, пожалуйста, на кой хер нам такие бомбы.

– Вы, кретины, в своих херовых аналитических докладах всегда подчеркиваете, что у противника имеются подземные бункеры для их херовых политических и военных лидеров.

– На кой хер нам это подчеркивать?

– Президент играет в Триаж?

– Вы бы по крайней мере, читали то, что пишете.

– Мы не любим читать.

– Нас от чтения воротит.

– Мы не можем читать то, что пишем.

– У нас есть бомбы, которые до взрыва проникают вглубь на сто миль. Сегодня вы спланировали жизнь на глубине сорок две мили под землей. Мы можем взрывать наши бомбы настолько глубже сорока двух миль, что они не причинят вреда никому ни на нашей стороне, ни на их. Мы можем развязать ядерную войну, которая не нанесет ущерба ни человеку, ни собственности на земле. Разве это не гуманно, а? Это охеренно гуманно, я бы сказал.

– Я бы назвал это охеренной гуманностью.

– Я бы хотел выяснить, к херам собачьим, одну вещь. Прошу вас, Тонкий, позвольте мне сказать слово. Эти херовы устройства предназначены для нанесения второго удара нами!

– Они поднимутся в воздух для уничтожения оставшихся самолетов противника, не использованных в их первом ударе.

– А почему они не будут использованы в их первом ударе?

– С какого хера мне это знать?

– Вы гарантируете, что ваши самолеты будут летать?

– Они уже летают больше двух лет. У нас есть модели, которые все время летают туда-сюда. Вы должны нам немедленно сказать, хотите ли вы продолжать. Иначе мы отдадим этот херов «Шшшшшш!» куда-нибудь в другое место.

– Вы этого не сделаете, – сказал Толстый. – Извините меня, Тонкий, позвольте мне продолжать.

– Сейчас моя очередь, Толстый. Это было бы против правил.

Милоу рассмеялся кротким смехом.

– Как бы вы об этом узнали? Наши самолеты невидимы и бесшумны.

– Дерьмо все это собачье, я не верю этим вопросам, – сказал Уинтергрин. – Какая к херам разница, летает он или нет? Его основная ценность в устрашении. К тому времени, когда он будет введен в действие, он уже будет не нужен.

– И все же у меня остается вопрос. Позвольте мне продолжать, Толстый.

– Сейчас моя очередь, тощий сукин сын.

– Нет, не ваша, толстый хер.

– Не слушайте этого жопоголового, – настаивал Толстый. – Если этот самолет невидимый и бесшумный, то что может вам помешать продать его противнику?

– Наш патриотизм.

После этого Бингам объявил последний перерыв.

– Уинтергрин, – прошептал Милоу во время паузы перед завершением, – у нас и правда есть бомба, которая до взрыва углубляется в землю на сто миль?

– Нужно будет проверить. А что насчет старины «Стелса»? Как ты думаешь, они догадаются?

– Они не очень-то похожи. «Стелс» так никогда и не был построен. Так что наш «Шшшшшш!» новее.

– Я бы тоже так сказал.

Из членов комиссии некоторым потребовалось больше времени для размышлений, другие, вроде Толстого и Тонкого, настаивали на сравнительном анализе «Шшшшшш!» и «Б-Страшного» Стрейнджлава. «Им понадобится Йоссарян», – удрученно пробормотал Милоу, а трое старших военных тем временем шепотом вели какой-то конфиденциальный разговор. Бингам напряженно ждал. Уинтергрин заметно кипятился. Милоу посоветовал ему прекратить, поскольку никто на него не смотрел. Наконец, контр-адмирал поднял глаза.

– Джентльмены. – Речь адмирала была неспешна. – Нам нужно оружие нового века, которое сделает все другие вооружения второстепенными и незначительными.

– Теперь вы можете прекратить поиски, – с надеждой в голосе посоветовал Милоу.

– Лично я, – продолжал адмирал так, словно он ничего и не слышал, – склонен присоединиться к лагерю генерала Бингама. Берни, вы опять получаете пироги и пышки. Я собираюсь рекомендовать ваш «Шшшшшш!». Но прежде чем я поставлю свою подпись, я хочу выяснить один существенный вопрос. – Он наклонился к ним поближе, упер локти о стол и положил подбородок на сцепленные пальцы. – Этот ваш самолет, мистер Миндербиндер. Вы должны сказать мне откровенно. Если его выпустить в достаточных количествах, то он сможет уничтожить весь мир?

Милоу и Уинтергрин обменялись безумными взорами. Они предпочли выложить все начистоту. Уинтергрин опустил глаза, а Милоу сконфуженно ответил.

– К сожалению, нет, сэр, – признался Милоу и покраснел. – Мы можем сделать его необитаемым, но уничтожить его нам не по силам.

– Меня это устраивает!

– Вы уверены, адмирал Дьюи?

– Абсолютно, генерал Грант.

– Простите меня за то, что я назвал вас тощим сукиным сыном, – почтительно извинился дипломат из государственного департамента.

– Ничего страшного, жирный хер.

КНИГА СЕДЬМАЯ

20

КАПЕЛЛАН

Каждый раз, когда капеллана Альберта Тейлора Таппмана переводили на новое место, у него возникало ощущение, будто он остался на прежнем, и для этого у него имелись достаточно веские основания. Жилое помещение со свинцовыми стенками, в котором он был заключен, представляло собой железнодорожный вагон, и ни до, ни после очередного переезда ему не разрешалось по собственному желанию покидать место своего обитания. Обстановка, в которой он пребывал, не изменялась.

В составе было и несколько лабораторий, вагоны с оборудованием и помещения для медицинских обследований, а еще, рядом с его кухней, кабинеты и спальни чиновников, отвечающих в настоящее время за то, что на официальном языке получило название Висконсинский проект. Двери обиталища капеллана были заперты и охранялись людьми в форме с автоматическим оружием уничтожения, имевшим короткий ствол и большой магазин. О своем поезде он успел узнать вот что: здесь вообще некуда было пойти, кроме как в другой конец поезда.

Выходить из вагона ему не разрешалось, кроме тех редких случаев, когда ему предлагались ограниченные формы отдыха, которые он теперь неизменно отвергал. Ему дозволялось отказываться от этих предложений. Его никогда не привлекали физические упражнения, и теперь соблазнить его этим было трудно. Пока он сидел в своем удобном кожаном кресле, его мышечный тонус улучшался с помощью безболезненной процедуры электростимуляции. То, что обычно достигалось интенсивными занятиями аэробикой, обеспечивалось без всяких усилий с его стороны за счет специальных установок, ускоряющих сердечный ритм и дыхание, а также усиливающих ток крови. Его физические кондиции улучшились, а бреясь по утрам, он отмечал, что и выглядеть стал лучше.

Иногда на переезд из одного места в другое уходило несколько дней, и он быстро понял, что находится в поезде, который умеет поворачивать плавно, чьи колеса постукивают тихо и убаюкивающе, чей локомотив бесшумно движется по рельсам, уложенным на подушку железнодорожного пути, настолько близкую к совершенству, насколько это возможно для чего-либо сконструированного и изготовленного в этом мире. В его распоряжение были предоставлены все удобства. Он жил в пульмановском вагоне с проходной спальной и гостиной, пол которой от стены до стены был устлан серым ковром. У него был кабинет, он же комната отдыха; здесь на вытравленном полиуретаном до кремового цвета сучковатом, сосновом полу лежала дорожка в красноватых бутонах роз и белых с желтым полевых цветах. В дальнем конце располагалась пульмановская кухня, площади которой вполне хватало для стола и двух стульев; здесь он регулярно принимал пищу и дополнительное питание, при этом по крайней мере один человек в белом халате, делая пометки в блокноте, обязательно наблюдал за тем, как он жует и глотает. Он не знал ничего из того, что от него скрывали. Все, что он пил и ел, предварительно взвешивалось, опробовалось, анализировалось и исследовалось на радиацию и содержание минералов. Ему сказали, что где-то рядом, ради удобства, может быть, даже в соседнем вагоне, находится по крайней мере одна контрольная группа, состоящая из людей, потреблявших точно то же, что и он, в точно то же время, в тех же пропорциях и комбинациях; эти люди с утра до вечера делали в точности все то же, что и он. Пока ни у кого из них каких-либо признаков аномалий, подобных его, не обнаруживалось. Во всех его комнатах были встроены счетчики Гейгера, необходимые и для его защиты; счетчики эти проверялись два раза в день. Все приближавшиеся к нему – химики, психиатры, врачи, техники, военные, даже охранники с оружием и официанты, подававшие ему еду и уносившие пустые блюда, а также женщины, приходившие убрать помещение и помочь с готовкой, носили перламутровые именные таблички и значки для немедленной регистрации заразы радиоактивности. Они предоставляли ему все, что он просил, кроме свободы отправиться домой.

«Впрочем…»

Впрочем, жизнь дома, признавал он, уже давно перестала быть такой приятной, как прежде, и они с женой, насмотревшись телевизионных драм, комедий положений и выпусков новостей, часто размышляли о том, как бы им в безмятежный покой своего долгого супружества вернуть хоть малую толику прежних желаний и приятных сюрпризов. Путешествия за границу с группами туристов потеряли для них всякую притягательность. Друзей у них теперь было меньше, чем раньше, меньше было у них и энергии и желаний, а все их развлечения и удовольствия сводились почти целиком к просмотру телевизионных программ и общению с детьми и внуками, которые (они ежедневно благодарили за это Господа) продолжали жить на расстоянии нескольких часов езды от родительского дома в Кеноше.

Умственное расстройство, развившееся у него, было обычным для американцев его поколения, сообщил ему знающий психиатр в военной форме, посещавший его через день, чтобы смягчить стресс, вызванный заключением, и в то же время, как признавался психиатр, чтобы выведать какие-либо сведения, которые объяснили бы необыкновенное состояние капеллана и которые сам капеллан еще не был готов предоставить сознательно.

– И в возрасте семидесяти двух лет вы – весьма вероятный кандидат на предрасположенность к тому, что мы называем депрессиями пожилого возраста, – сказал дипломированный медик. – Вам объяснить, что я имею в виду?

– Мне уже говорили об этом раньше, – сказал капеллан.

– Мне в два раза меньше, чем вам, а я тоже весьма вероятный кандидат, если это может вас утешить.

Он скучал без жены, доверительно сообщил он, и знал, что она скучает без него. Его не меньше трех раз в неделю заверяли, что она хорошо себя чувствует. Им не позволяли общаться напрямую, даже письменно. Младшему из троих их детей, который пешком под стол ходил, когда капеллан был в армии, теперь было под пятьдесят. Дети у него были прекрасные, и внуки тоже.

И тем не менее, капеллан безумно беспокоился обо всех членах своей семьи («Патологически? – высказал осторожное предположение психиатр. – Но это, конечно же, тоже было бы нормой».) и, как одержимый, все время мучительно возвращался мыслями к другим надвигающимся опасностям, которые он предчувствовал, но назвать еще не мог.

Но это тоже было нормой.

Помимо воли он постоянно воображал себе те же бедствия, мыслями о которых изводил себя в прошлом, когда, уйдя на службу в армию и впервые расставшись с женой и детьми, испытал потрясение от этого невыносимого чувства одиночества и утраты.

Он не мог отделаться от мыслей о всевозможных несчастных случаях и болезнях, вроде опухоли Юинга, лейкемии, болезни Ходжкина и других раковых образований. Он снова видел себя молодым на Пьяносе и по два или три раза в неделю видел, как умирает ставший снова младенцем его младший сын, потому что его жену не научили останавливать артериальное кровотечение; снова и снова в горестной, гнетущей тишине видел он, как членов его семьи, одного за другим, убивает током из розетки, потому что он не предупредил их, что человеческое тело проводит электричество; все четверо почти каждую ночь погибали в огне пожара, когда взрывался бойлер и загорался их двухэтажный деревянный дом; в отвратительных, безжалостных, мерзких подробностях видел он, как миниатюрная и хрупкая фигурка его несчастной и еще молодой жены превращается в кровавое месиво, когда полоумный, пьяный водитель грузовика расплющивает ее о кирпичную стену магазина; он смотрел, как уводит от этой душераздирающей сцены его рыдающую дочь – которой снова пять, шесть, семь, десять или одиннадцать – добродушного вида джентльмен средних лет с белоснежными волосами, чтобы опять и опять насиловать и убивать ее на заброшенном песчаном карьере, а двое младших его детей тем временем медленно и долго умирают дома голодной смертью после того, как его теща – которая в те времена нянчилась с ними, а много лет спустя умерла естественной смертью в глубокой старости – скончалась от инфаркта, когда ей по телефону сообщили о гибели в том автопроисшествии его дорогой жены.

Его воспоминания об этих небылицах были безжалостны. Испытывая чувства ностальгии и отвращения, он неизменно и беспомощно, с какой-то разочарованной тоской возвращался в этот начальный период своего молодого отцовства почти полвека назад, когда страдания и надежда ни на минуту не оставляли его.

«Это еще одна характерная особенность депрессий пожилого возраста, – сообщил ему с нежным сочувствием психиатр. – Старея, мы мысленно возвращаемся к тем временам, когда были моложе. Со мной это уже происходит».

Он спрашивал себя, куда заведут его эти воспоминания. Он не хотел рассказывать о своем необычном видении – может быть, это было чудо – голого человека на дереве рядом с воинским кладбищем на Пьяносе во время грустной церемонии похорон юноши по фамилии Сноуден, убитого в самолете при выполнении задания по уничтожению мостов в районе Авиньона, в южной Франции. Он стоял у отрытой могилы вместе с майором Данби слева от него и майором Майором справа, а напротив него за разверстой в красной земле ямой стоял невысокого роста рядовой по имени Сэмьюэл Зингер, который был на задании в том же самолете, что и убитый; капеллан и сейчас с ужасающей ясностью помнил, какую дрожь ощутил во время своего надгробного слова, когда, воздев глаза к небесам, увидел на дереве эту фигуру; он остановился, не закончив предложения, словно внезапно онемел, и дыхание покинуло его. Ему никогда и в голову не приходило, что на том дереве и в самом деле мог сидеть голый человек. Он держал свои воспоминания при себе. Он не хотел, чтобы его впечатлительный дружок-психиатр счел его сумасшедшим.

Никаких иных знаков божественного происхождения больше ему никогда даровано не было, хотя он и просил теперь хотя бы об одном. Тайно и стыдясь этого, он молился. Ему было стыдно не того, что он молится, а того, что кто-нибудь может узнать, что он молится, и подвергнуть сомнению его искренность. Он молился и о том, чтобы в его жизни еще раз чудесным образом откуда ни возьмись явился супермен Йоссарян – никого лучше он и придумать не мог, – положил конец этому необъяснимому кризису, в котором сам он был абсолютно беспомощным, и сделал возможным его возвращение домой. Всю свою жизнь он хотел только одного – быть дома.

Он не был виноват в том, что из него выходила тяжелая вода.

Время от времени, когда поезд не находился в движении, его выводили из вагона вниз на короткую прогулку в двадцать, тридцать, а потом и сорок минут под наблюдением вооруженной охраны, располагавшейся на некотором расстоянии. Рядом с ним обязательно шел кто-нибудь – врач, ученый, агент секретной службы, офицер, а иногда и сам генерал, а периодически на его руке был медицинский наручник для измерения его кровяного давления и пульса, а его нос и рот закрывала маска с баллоном для улавливания выдыхаемого им воздуха. По этим томительным и утомительным прогулкам он понял, что по крайней мере большую часть времени находится под землей.

В своем обиталище он мог подойти к любому окну на любой из сторон всех своих комнат и увидеть, если ему хотелось, Париж, или перспективу Монмартра, открывающуюся от знаменитой Триумфальной арки, или вид с Монмартра на Лувр и ту же самую Триумфальную арку, Эйфелеву башню и извивающуюся змеей Сену. Впечатляло и зрелище уходящих вдаль крыш. Он мог выглянуть в окно и увидеть, по своему выбору, с самых разных перспектив, испанский город Толедо, университетский город Саламанку, Альгамбру, или перейти к Биг-Бену и зданию Парламента, или к колледжу Святой Екатерины Оксфордского университета. Освоить находящиеся у каждого окна пульты управления не составляло никакого труда. На самом деле это были не окна, а видеоэкраны, предлагающие практически неограниченный выбор.

Перспектива Нью-Йорка устанавливалась по умолчанию и представляла собой вид из венецианского окна на верхнем этаже многоэтажного здания. Капеллан мог перемещаться по городу с такой же скоростью, с какой мог перемещаться и по всему миру. В один из дней вскоре после своего задержания он увидел, как на авеню напротив автобусного вокзала Администрации порта из такси выходит человек, так похожий на Йоссаряна, что капеллан чуть было не окликнул его. В Вашингтоне, округ Колумбия, он смог войти в АЗОСПВВ, неторопливо побродить по вестибюлю, заглядывая в окна магазинов, и рассмотреть сказочные стенды на этажах, где велась торговля. Во всех местах освещение и цвет изменялись в соответствии со временем суток по его часам. Его любимыми ночными видами были казино Лас-Вегаса и перспектива Лос-Анджелеса с Сансет-Стрип. Он по своему выбору мог смотреть из своих окон на что угодно, кроме того, что было за ними на самом деле. В Кеноше, штат Висконсин, ему открывался вид с веранды его дома, а еще перед его взором представала не менее утешительная картинка из маленького дворика, граничащего с его маленьким садом, где он любил сидеть с женой на качелях в темноте теплыми лунными вечерами и, наблюдая за звездопадом, предаваться печальным размышлениям о том, куда ушло все их время, как быстро завершился век. Он потерял вкус к садоводству. Хотя он по-прежнему любил пропалывать грядки, теперь он быстро уставал, а нередко боли в ногах и нижней части спины – его доктор называл это люмбаго – вообще отбивали у него охоту заниматься этим. Глядя как-то в окно своего поезда с веранды своего дома, он увидел соседа, умершего, как был уверен капеллан, несколько лет назад; на какое-то время капеллан потерял всякую связь с реальностью. Он был сбит с толку, и ему в голову вдруг пришла мысль о том, что под его родным городом, в котором он провел всю свою жизнь, возможно, проходит эта тайная ветка подземной железной дороги, невольным пассажиром которой он стал.

К этому времени всё и все (хотя большинство и не догадывалось об этом) вблизи и вдали от дома капеллана в Кеноше было просмотрено, обследовано, изучено и проанализировано самыми чувствительными и точными современными приборами и технологиями: пища, питьевая вода из скважин и резервуаров, воздух, которым они дышали, сточные воды и мусор. Были взяты на анализ пробы всех водооттоков от выгребных ям и мусора из каждой домашней мусороперерабатывающей установки. Пока не было обнаружено никаких признаков загрязнения, хотя бы отдаленно связанного с той уникальной аномалией, обладателем которой все еще являлся сам капеллан. Нигде в Кеноше не было обнаружено ни одной молекулы окиси дейтерия, или, на более понятном языке, тяжелой воды.

– Это началось с трудностей при мочеиспускании, – еще раз повторил капеллан Альберт Тейлор Таппман.

– У меня это тоже было, – признался психиатр и испустил вздох. – Но, конечно, не так, как у вас. Если бы у меня было то же самое, то, вероятно, и меня посадили бы в карантин вместе с вами. Вы и правда не знаете, как вы это делаете или что вы сделали, чтобы это началось?

Капеллан, как бы извиняясь, повторил то, что уже говорил прежде. Он сидел, положив чуть сжатые ладони на бедра, и казалось, что его врач верит ему. Его домашний врач сразу же заподозрил неладное и сделал второй анализ.

– Не знаю, Альберт. Мне она кажется какой-то странной, тяжеловатой.

– Что это значит, Гектор?

– Я не уверен, но мне думается, что без правительственной лицензии вы не имеете права делать то, что вы делаете. Посмотрим, что покажет лабораторный анализ. Возможно, им придется сообщить куда следует.

И мгновенно его дом заполонили правительственные агенты, осмотревшие все уголки; потом появились химики, физики, радиологи и урологи, эндокринологи и гастроэнтерологи. Его моментально подвергли всестороннему медицинскому обследованию, в котором участвовали специалисты всех мыслимых направлений – в том числе и по охране окружающей среды, – пытавшиеся решительно и определенно выяснить, откуда в каждой молекуле его мочи берется лишний нейтрон водорода. Этот нейтрон не обнаруживался в выделяемом им поте. Потовыделения были чистыми, как и все прочие жидкости внутри него.

Затем последовали допросы – поначалу вежливые, а потом оскорбительные и исполненные скрытой жестокости. Не пил ли он жидкого водорода? Ах, он об этом не знает? Ну, он бы точно знал, если бы пил. Он бы был уже мертв.

– Тогда зачем же вы спрашиваете об этом?

Это был вопрос с подковыркой, с гордостью прокудахтали они. Они все курили сигареты, и у них были желтые пальцы. Жидкий кислород? Он даже не знает, где его взять.

Ну, чтобы его выпить, он должен был знать.

Он даже не знал, что это такое.

Тогда откуда же у него такая уверенность в том, что он его не пил?

Этот вопрос они тоже внесли в протокол. Это был еще один вопрос с подковыркой.

– И вы попались на нем. Хороший был вопросик, Туз. Правда, Драчун?

– Ты же сам сказал, Громила.

Их было трое, и они пытались выведать у капеллана, есть ли у него друзья, жены или дети в какой-либо из стран, ранее находившихся за железным занавесом, и нет ли у него кого-нибудь в настоящее время в ЦРУ.

– У меня тоже нет друзей в ЦРУ, – сказал психиатр. – Я не знаю, как бы смог себя защитить, если бы они у меня там были.

Они немедленно конфисковали его паспорт и поставили на прослушивание телефон. Его почта перехватывалась, его счета в банке были заморожены, на его банковский сейф повесили замок. Но хуже всего было то, что они забрали у него его номер социального страхования.

– И никаких чеков? – в ужасе воскликнул психиатр.

Чеки поступать продолжали, но он остался без номера социального страхования. А без этого он переставал существовать как личность.

Психиатр посерел лицом и задрожал.

– Могу себе представить, что вы при этом испытываете, – посочувствовал он. – Я бы без своего и дня не прожил. И вы все равно не хотите им сказать, как вы это делаете?

Химико-физики и физико-химики исключили вероятность укуса каким-либо насекомым. Энтомологи с ними согласились.

Вначале к нему проявляли доброжелательность и снисходительность и обращались с ним предупредительно. Врачи дружелюбно взирали на него как на некий уникум и любопытную возможность для исследований. Вскоре, однако, приязнь у всех, кроме психиатра и генерала, стала ослабевать и истончаться. Накапливающееся раздражение вытесняло терпимость. Люди огрубели, а на консультациях воцарилась враждебность. В особенности это было справедливо по отношению к агентам секретных служб. Они были не из ФБР и не из ЦРУ, а принадлежали к какому-то еще более законспирированному ведомству. Его неспособность пролить свет на свою аномалию оскорбляла их, и его осуждали за упрямый отказ предоставить объяснения, которых у него не было.

– Вы очень несговорчивы, – сказал самый крупный из хамовито-напористых следователей.

– Все отчеты единогласны, – сказал худощавый, отталкивающего вида смуглый агент с заостренным кривым носом, безумными глазами, горевшими, казалось, каким-то весельем, маленькими, неправильной формы зубами, почерневшими от никотина, и почти без губ.

– Капеллан, – сказал мрачного вида пухлый агент, часто улыбавшийся и моргавший; от него всегда кисло пахло пивом. – По поводу радиации. До того, как мы доставили вас сюда, вы – а нам нужна правда, дружище, пусть уж лучше мы не получим ничего, если не можем получить правду, ясно? – поглощали незаконным образом радиацию?

– Откуда я могу знать, сэр? Что такое «незаконная радиация»?

– Радиация, о которой не знаете вы, но знаем мы.

– В противоположность какой другой?

– Радиации, о которой не знаете вы, но знаем мы.

– Я запутался. Я не чувствую разницы.

– Она заключена в том, как мы это формулируем.

– А вы не почувствовали. Добавь-ка и это тоже к списку.

– Ты его на этом поймал. За самые яйца.

– На сегодня хватит, Туз. Продолжим завтра.

– Конечно, генерал.

В том, как Туз разговаривал с генералом, слышалось нескрываемое высокомерие, что смущало капеллана.

Возглавлял «Проект Висконсин» генерал Лесли Р. Гроувс, ранее возглавлявший «Проект Манхеттен», в рамках которого в 1945 году была создана первая атомная бомба; манеры генерала свидетельствовали об истинной его предприимчивости, доброжелательности и милосердии. Со временем капеллан вполне освоился с генералом. Он многое узнал у генерала Гроувса о том, насколько разумным и обоснованным является его варварское заключение под стражу и не прерывающееся ни на минуту наблюдение за ним, и о различии между реакцией деления и реакцией синтеза, и о трех состояниях водорода, в которые он, по всей вероятности, вляпался, или которые вляпались в него. После водорода шел дейтерий с лишним нейтроном в каждом атоме, что в сочетании с кислородом давало тяжелую воду. А потом шел тритий, радиоактивный газ с двумя лишними нейтронами; этот газ использовался в качестве краски для изготовления светящихся приборов и циферблатов, включая и циферблаты новой серии порнографических часов для спальной, которые и одну ночь пленили похотливое воображение всех американцев, этот же газ использовался и для ускорения процессов детонации в термоядерных устройствах, наподобие ядерной бомбы, содержащей соединение дейтерия в виде дейтерида лития. Одна из первых бомб такого рода, взорванная в 1952 году, имела мощность, в тысячу раз превосходящую – в тысячу разпревосходящую, подчеркнул генерал Гроувс – мощность бомб, сброшенных на Японию. А откуда брали дейтерий? Из тяжелой воды.