Текст книги "Лавочка закрывается"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

– За что?

– За то, что вы устроили мне эту встречу. Я ваш должник. Назовите вашу сумму.

– Мне ничего не нужно.

– Это справедливо.

29

МИСТЕР ТИЛЬЮ

Безопасно и уютно устроившись после смерти в собственном мире, мистер Джордж К. Тилью, умерший почти восемьдесят лет назад, испытывал удовольствие, созерцая свои владения и наблюдая, как идет время, потому что время не шло. Его золотые часы на золотой цепочке с брелоком из гелиотропа в виде зуба неправильной формы служили ему только украшением; он носил их в кармане жилета и никогда не заводил.

Конечно, между событиями были временные интервалы, но измерять их не было никакого смысла. Обе русские горки – его «Ущелье дракона» и «Торнадо» – и его «Лошадки Стиплчеза», которыми управляли константы силы тяжести и трения, работали от начала и до конца каждого запуска без каких-либо заметных изменений, как неизменными были и прогулки в лодке по воде в его «Туннеле любви». Он, конечно, мог изменять продолжительность поездки на карусели «Эльдорадо» и увеличивать или уменьшать круги «Кнута», «Гусеницы», «Водоворота» и «Кренделя». Стоимость при этом не увеличивалась. Здесь ничто не портилось. Железо не ржавело, краска не шелушилась. Нигде не было ни пыли, ни мусора. Его рубашка со стоячим воротником всегда была чистой. Его желтый дом выглядел таким же свежим, как и в тот день, пятьдесят лет назад, когда он, наконец, перенес его к себе вниз. Дерево здесь не коробилось и не гнило, окна не перекашивались, стекло не билось, с водопроводных труб никогда не капало. Лодки его не протекали. И дело было не в том, что время замерло. Времени здесь вообще не существовало. Мистер Тилью пребывал в восторге от неизменности, вечной стабильности. Это было такое место, где люди никогда не старели. Здесь всегда будут новоприбывшие, и их число никогда не уменьшится. Это было мечтой концессионера.

Когда он вернул себе свой дом, на земле не осталось ничего, что он бы хотел и не имел. Он был в курсе всего, что происходило наверху, благодаря своему счастливому знакомству с генералом Лесли Гроувсом, который, приезжая по своей железнодорожной ветке на своем частном поезде, периодически заглядывал к нему поболтать и получить удовольствие от предлагаемых развлечений. Генерал Гроувс привозил газеты и еженедельные журналы, которые просто исчезали в никуда, как и весь остальной мусор, после того как мистер Тилью пробегал лишь те попадавшиеся крайне редко истории, что своей необычайностью заслуживали его внимательного прочтения. Не менее пунктуально – день в день, раз в три месяца – навешал его некто мистер Гэффни, хороший знакомый совсем иного рода, работавший частным детективом и приезжавший узнать у мистера Тилью все, что удастся. Мистер Тилью сообщал ему далеко не все. Мистер Гэффни был весьма примечателен своей благовоспитанностью и манерой одеваться, и мистер Тилью с нетерпением ждал того часа, когда мистер Гэффни переселится к нему навсегда. Иногда генерал Гроувс приезжал с каким-нибудь гостем, с которым, по его мнению, мистеру Тилью следовало познакомиться заблаговременно. У мистера Тилью в избытке имелись знакомства как среди мужчин, так и среди женщин, и он не испытывал никакой потребности в священниках, а потому не почувствовал себя обиженным, узнав, что капеллан, о котором ему рассказывал генерал Гроувс, отклонил предложение быть представленным ему, мистеру Тилью. В большем салоне одного из двух железнодорожных вагонов, где размещалось элегантное обиталище генерала Гроувса, мистер Тилью имел возможность развлекаться самым необыкновенным образом – глядя сквозь стекло любого из окон и, когда он освоился с пультом управления, рассматривая практически любое место на земле. Обычно ему хотелось смотреть только на Нью-Йорк, в основном на те части Бруклина, о которых он думал как о своем излюбленном месте развлечений и о месте своего упокоения, – это были район гуляний на Кони-Айленде и Гринвудское кладбище неподалеку от бруклинского Сансет-парка, куда его и положили в 1914 году, но, как он мог теперь самодовольно утверждать, всего лишь временно, на отдых.

Площадка, на которой стоял его дом, осталась пустой, на ней теперь расположилась стоянка для приезжающих сюда в разгар сезона посетителей, у которых теперь были автомобили. Там, где когда-то процветала и купалась в славе его сверкающая земля чудес, теперь функционировали объекты, гораздо менее значительные. Куда бы он ни посмотрел, он не видел под солнцем ничего такого, чему он мог бы позавидовать. Его позолоченный век прошел. В конце эры он видел упадок и коррозию. Если Париж, как он любил когда-то повторять, был всей Францией, то Кони-Айленд летом явно перестал быть всем миром, и он поздравлял себя с тем, что вовремя убрался оттуда.

Он мог играть цветом предметов в окнах железнодорожного вагона генерала Гроувса, мог видеть, как чернеет солнце, а луна обретает кроваво-красный оттенок. Очертания современных больших городов претили его пониманию красоты и пропорциональности. Он созерцал воспаряющие ввысь здания и никому не принадлежащие гигантские коммерческие предприятия, и их вид вызывал у него отрицательное отношение. Люди покупали акции фондов, которые невозможно было увидеть, и эти акции не имели никакого отношения к собственности или управлению. Сам он, в соответствии со своим пониманием масштаба и ответственного нравственного поведения, всегда вкладывал свои силы и деньги только в такие проекты, которые были подконтрольны лишь ему, и с единственной целью – чтобы завладеть тем, что он мог видеть и чем мог владеть, а что касается удовольствия и радости, то пусть их испытывают другие.

Сейчас он был куда состоятельнее, чем бедняга Рокфеллер и деспотичный мистер Морган, отдавшие свои богатства наследникам, а свою веру – добродушному Верховному Существу, присматривающему за хорошо воспитанным человечеством; теперь они жили, сожалея о содеянном.

Мистер Тилью мог бы им давно об этом сказать, не уставал и в самом деле говорить им мистер Тилью.

Мистер Тилью всегда держал под рукой блестящий новенький десятицентовик для мистера Рокфеллера, который, хотя дней здесь и не было, почти ежедневно приходил к нему клянчить деньги, затеяв запоздалую борьбу за возвращение себе всех тех блестящих новеньких десятицентовиков, что он раздавал направо и налево в тщетных и никчемных потугах завоевать благодарность общества, которая, как понял он теперь, ему вовсе не была нужна.

Мистер Морган, вечно пребывая в ярости и сверля мир своим пронзительным взглядом, был твердо убежден, что случилась какая-то дьявольская несправедливость, жертвой которой он стал по недоразумению. Как заведенные часы, хотя здесь и не было заведенных часов, он неустанно требовал, чтобы ему сообщили, не доставлены ли еще из высоких сфер распоряжения, исправляющие его положение. Он не привык к подобному обращению, с мрачным удивлением и глупым упрямством сердито напоминал он, когда ему сообщали, что распоряжения еще не прибыли. Он не сомневался в том, что его место на небесах. А он попал к Дьяволу и Сатане.

– Неужели вы думаете, что Бог мог совершить ошибку? – вынужден был, наконец, заметить мистер Тилью.

Хотя недель здесь и не было, прошла почти целая неделя, прежде чем мистер Морган смог найти ответ.

– Если Бог может все, то он может совершить и ошибку.

Мистер Морган кипел от гнева, держа в зубах незажженную сигару – ведь теперь мистер Тилью никому не разрешал курить. У мистера Моргана была колода игральных карт, которую он никому не давал, и хотя часов здесь не наблюдали, многие часы он проводил в одиночестве, раскладывая пасьянс в одной из гондол сверкающей карусели «Эльдорадо», первоначально сделанной для германского императора Вильгельма II. Одна из наиболее бросающихся в глаза колесниц на этом колесе фортуны, которое никогда никуда не катилось, все еще была помпезно украшена императорским геральдическим венчиком. С императором на борту карусель всегда играла Вагнера.

Более теплые чувства испытывал мистер Тилью к двум авиаторам времен Второй мировой войны, одного из них звали Малыш Сэмпсон, а другого – Макуотт; на Кони-Айленд всегда приходило множество отпущенных на побывку моряков и солдат, и в «Стиплчезе» им были рады. Мистер Тилью всегда радовался любому новичку, прибывающему со старого Кони-Айленда; порадовался он и прибытию внушительного новичка Люиса Рабиновица, который сумел освоиться за рекордно короткое время и признал главенство Джорджа К. Тилью.

Мистер Тилью наслаждался в компании подобных добродушных личностей и часто присоединялся к ним, когда те совершали свои головокружительные кульбиты на «Торнадо» и «Ущелье Дракона». Для отдыха и в неустанных инспекционных трудах он часто возвращался по своему «Туннелю Любви», направляясь в темную нору, над входом в которую висели мрачные изображения похитителя, укравшего ребенка у Линдберга, а теперь восседавшего на электрическом стуле, и мертвой Мерилин Монро на постели; он плыл в свой музей восковых фигур на «Острове Смерти», чтобы, возвращаясь в прошлое, найти там свое будущее. Он не испытывал внутреннего протеста – абсолютно никакого – против того, чтобы занять место рядом с Авраамом Линкольном и Ангелом Смерти, где он, вероятно, окажется лицом к лицу с нью-йоркским мэром по имени Фиорелло Г. Лагуардия и президентом Франклином Делано Рузвельтом в более молодые его годы, с этими смертными из прошлого, которые ждали его впереди, в его будущем. Они появились, когда его время уже истекло, как, например, похититель и Мерилин Монро. Мистер Тилью никак не мог заставить себя сказать, что человек, обосновавшийся сейчас в Белом Доме, был еще одним гаденышем, но не мог он это сделать по той лишь причине, что ни он, ни Дьявол не пользовались неприличными выражениями.

У мистера Тилью было пространство для дальнейшего роста. Под ним находились ледяное озеро и пустыня раскаленного песка, один-два покрытых грязью луга и река кипящей крови, а еще одна – с кипящей смолой. Были там и непролазные лесные дебри, которые он мог прибрать к рукам, если бы знал, что с ними делать; в них росли деревья с черными листьями, обитало несколько леопардов, лев, трехголовая собака и волчица, но упрятать их в клетки было невозможно, что исключало всякую мысль об устройстве зоопарка. Но его воображение было уже не таким услужливым, как прежде; его одолевали страхи, что он стареет. Когда-то он процветал, используя символы, был привычен к абстракциям. Его аттракцион «Стиплчез» на самом деле вовсе не был стиплчезом, его парк не был парком. Призы на его аттракционах были призами только при условии общего притворства. Продуктом его деятельности было удовольствие. Его «Торнадо» вовсе не был торнадо, его «Ущелье Дракона» не было ущельем. Никто и не считал, что они были тем, чем назывались, а он и представить себе не мог, что бы он стал делать с настоящим торнадо, или подлинным ущельем, или живым драконом. Он не был уверен, что смог бы найти источники веселья в пустыне раскаленного песка, огненном дожде или реке кипящей крови.

Возвращение дома все еще переполняло его гордостью за свое терпеливое упорство. На это ушло тридцать лет, но там, где времени не существует, его всегда оказывается в достатке.

Дом был сооружен из желтого дерева, имел три этажа и чердак под остроконечной крышей. Никто, казалось, так и не сказал ни слова, когда первый этаж его дома исчез и трехэтажный дом стал двухэтажным. Проходившие мимо жители соседних кварталов иногда все же обращали внимание на то, что буквы на вертикальной части нижней ступеньки вроде бы уходят вниз, как оно и было на самом деле. К началу войны его имя исчезло почти наполовину. Во время войны молодые люди ушли на военную службу, многие семьи повыехали, и мистер Тилью не преминул воспользоваться предоставившейся ему возможностью. После войны никто уже не удивлялся при виде пустыря – ставшего впоследствии автостоянкой – на том месте, где когда-то находился дом. Когда вскоре после этого исчез и его парк аттракционов «Стиплчез», а потом закрылся и кинотеатр мистера Тилью, его имя уже ушло с острова и исчезло из людской памяти.

Теперь, владея всем, чем он хотел владеть, и обитая в собственном доме, он был объектом зависти своих Морганов и Рокфеллеров. Его завораживающие кривые зеркала никогда не искривляли ни его, ни его билетеров.

Вернувшись как-то к себе в офис в конце дня после работы – хотя дней здесь и не существовало, а работы у него не было, – он нашел там мистера Рокфеллера. Он дал ему еще один десятицентовик и выставил его за дверь.

Эта ничтожная личность никоим, даже самым отдаленным, образом не ассоциировалась с комплексом деловых зданий в Рокфеллеровском центре и с овальной жемчужиной ледового катка. Из высокомерной записки, лежавшей на его шведском бюро, он узнал, что мистер Морган вернется, чтобы еще раз выяснить с мистером Тилью отношения в связи с его, мистера Тилью, новой политикой запрета на курение. Чтобы избежать столь скорой встречи, мистер Тилью снова снял с крючка на вешалке свой котелок, на котором не было ни пылинки. Он распушил лепестки цветка у себя в петлице; цветок этот всегда был свеж и всегда будет свеж. Энергичной походкой он заспешил из офиса к себе домой, тихонько напевая про себя восхитительную тему похорон Зигфрида, которая слышалась с его карусели.

Взбираясь на свое трехступенчатое крылечко, он слегка споткнулся о последнюю ступеньку, чего с ним не случалось раньше. На полке над двумя раковинами у окна своей кухни он обнаружил нечто странное. Уотерфордская хрустальная ваза с белыми лилиями выглядела совершенно обычно, но вода в ней таинственным образом стояла под углом. Минуту спустя он нашел плотницкий ватерпас и установил его на подоконник. От жуткого удивления мистера Тилью охватила дрожь. Дом стоял неровно. Недоумевая и хмуря брови, он снова вышел из дома. Глядя на крылечко, нижняя ступенька которого в вертикальной своей части несла его имя, он понял, что ватерпас ему не нужен – и невооруженным глазом было видно, что ступеньки перекошены, что накренилась и ведущая к ним дорожка. Горизонтальная линия строки, составленной буквами его фамилии, накренилась так, что нижние закругления последних букв уже скрылись из глаз. Он окаменел от беспокойства. Без его ведома и желания дом снова стал погружаться. Он понятия не имел, почему это происходит.

КНИГА ДЕСЯТАЯ

30

СЭММИ

По неизвестным ей причинам ее отец, казалось, не любил ее в детстве и не проявлял никаких более сильных, чем обычное приятие, чувств, когда она стала старше и вышла замуж. С ее братом и сестрой он был добрее, но не намного.

Она была старшей из трех детей. Мать уделяла ей больше внимания, но не могла смягчить атмосферу дома, в котором ведущую роль играл сдержанный и холодный супруг. Они были висконсинскими лютеранами и проживали неподалеку от Мэдисона, столицы штата, где зимой дни короткие, а ночи черные и длинные, а ветры обжигают холодом. «Он всегда был таким, – говорила в его защиту ее мать. – Мы знали друг друга с тех пор, как начали ходить в школу и церковь». Они были одногодками и оба потеряли невинность в первую брачную ночь. «Нас выбрали друг для друга наши семьи. Такие тогда были обычаи. Не думаю, что он когда-нибудь был по-настоящему счастлив».

У него был свой маленький бизнес – розничная торговля сельскохозяйственными продуктами, – который он унаследовал и расширил, и со своими работниками и поставщиками, относившимися к нему с приязнью, он шутил больше, чем дома. С чужими он обычно чувствовал себя свободнее. Нет, ничего лично против нее он не имеет, настаивала ее мать, потому что она всегда была хорошим ребенком. Но после смерти отца, тоже умершего от рака легких, обнаружилось, что по завещанию ей не досталось ничего, хотя трем ее детям он и оставил доли, которые в сумме равнялись тому, что было получено ее братом и сестрой; ей же он предоставил лишь полные опекунские полномочия. Она ничуть не была удивлена.

«А я и не ждала ничего другого, – говорила Гленда, вспоминая об этом. – Только не думай, что мне это безразлично. До сих пор горько».

В молодости ее лютеранин-отец, который не имел ни вкуса к музыке, ни склонности к танцам или к каким-либо другим увеселительным глупостям, нравившимся матери – на хэллоуин она делала маски и любила костюмированные вечера, – обнаружил природный дар к рисованию и живой интерес к конструкциям зданий и сложной архитектуре. Но эти так и не раскрывшиеся таланты были никому не нужны в суровых условиях сельской жизни, где доминировал отец еще более непреклонный, чем тот, которым в свое время стал он, где родители вели полную запретов жизнь, еще менее богатую событиями, чем его собственная. Ни у кого и мысли не возникло о колледже или школе искусств, и подавление этих склонностей, вероятно, сыграло критическую роль в становлении этой мрачной личности и причинило ему невыразимые страдания, сформировавшие свойства его характера. Только позднее смогла она понять это и время от времени испытывать к нему сочувствие. Скуповатый, осторожный, но не без крайностей, человек, он еще в начале семейной жизни заявил о своем честолюбивом желании отправить детей в колледж и дал понять, что будет доволен, если они не пренебрегут предоставленной им возможностью. Одна лишь Гленда воспользовалась этой удивительной щедростью, и он всю оставшуюся жизнь выказывал свое неослабевающее разочарование остальными детьми, словно они намеренно оскорбили и унизили его. Он был удовлетворен ее успехами в первых классах, но похвалы его носили критический характер и больше напоминали упреки, что почти не давало ей повода радоваться. Если она приносила домой контрольную по алгебре или геометрии, оцененную в девяносто баллов, вероятно, самой высокой оценкой во всем классе, он, неохотно выдавив из себя похвалу, спрашивал, почему это она не смогла решить одну из десяти задач. «А» с минусом вызывало у него вопросы о минусе, а просто «А» заставляло дуться из-за отсутствия плюса. В его серьезности не было и намека на шутку; ее воспоминания были суховаты.

Просто чудо, что она выросла такой веселой, уверенной в себе, знающей и решительной, а это как раз то, что и было нужно мне.

В начальной школе, получая некоторую поддержку от матери и воодушевляемая энтузиазмом младшей сестры, она смогла занять место капитана команды болельщиков. Однако, еще не преодолев тогда застенчивости, а может быть, будучи необщительной от природы, она никогда всей душой не отдавалась той бьющей ключом жизни, какую вели ее подружки в своем кругу, куда были вхожи школьные спортсмены и их восторженные почитатели. На множество вечеринок и всевозможных сборов она вообще не ходила. Она была на дюйм-другой ниже большинства своих сверстниц, с ямочками на щеках, карими глазами и волосами медового цвета; в молодости она была худенькой, но с заметной грудью. На свидания она ходила мало, главным образом потому, что чувствовала себя в таких случаях не в своей тарелке, и еще потому, что любые ее поступки давали отцу повод для раздражения. Он злился, если она отправлялась куда-нибудь одна, словно она была виновата в некой непристойности уже одним тем, что уходит; с другой стороны, если она вечерами или на уикэнды оставалась дома, он преисполнялся самоуничижения и обиды, словно им пренебрегали. Он произносил страшные пророчества, предостерегая ее от горьких искушений, которые будут всю жизнь преследовать ее, если она с ранних лет станет «одиночкой», как стал, по его мнению, он сам, от глупости, из-за которой она может упустить имеющиеся возможности, как это случилось с ним. Одиночка было одним из тех слов, которое он произносил особенно часто. Другим таким словом было – личность; он пришел к мрачному заключению, что человеку всегда должно причитаться больше, чем он получает. Ни она, ни ее брат или сестра не могли припомнить ни одного случая, когда бы он обнял их.

В сексуальном отношении она не была бойкой. Однажды на переднем сиденье автомобиля одного футболиста, постарше ее, она, еще и понять не успев, что происходит, позволила ему стянуть с себя трусики, и ее охватил ужас. Она вытащила из ширинки его пенис, но целовать не стала. Когда я принялся ее расспрашивать, она неохотно припомнила, что именно в тот раз впервые и увидела семяизвержение, о котором с почтительной осведомленностью, похихикивая, говорили ее подружки в школе. Я мог бы сказать, что мой интерес объяснялся объективностью пресыщения, если бы не явная двойственность моих чувств: с одной стороны, меня снедало похотливое любопытство, а с другой – я испытывал боль. После происшествия с футболистом она стала более осторожной и делала все, чтобы избежать случайностей и не оказаться где-нибудь наедине с парнем старше ее, уверенным в себе и опытным. Так было, пока в колледже она не встретилась с Ричардом. Ей нравились ласки, и, конечно, она возбуждалась, но не терпела принуждения и грубостей, и, насколько мне удалось выяснить, почти до двадцати лет ее довольно сильные эротические желания и мощные романтические стремления оставались неудовлетворенными и подавлялись с целомудренным, религиозным рвением.

В первый ее год в колледже ей повезло – она подружилась с двумя еврейскими девушками из Нью-Йорка и одной красивой блондинкой, приехавшей из Топанга-Кэньон в Калифорнии, чтобы специализироваться в музыке. Она была удивлена и ошеломлена их находчивостью, их знаниями, их опытом, их громкими голосами и дерзкой самоуверенностью, их раскованным юмором и смелыми и беззастенчивыми откровениями. Им доставляло удовольствие учить ее жизни. Она никак не могла привыкнуть и каждый раз вздрагивала, слыша, как они, не смущаясь, используют слова из области секса, которые, казалось, были в университете нормой. Но по сообразительности и развитию она им не уступала, как не уступала им в целостности характера и преданности дружбе. На втором курсе эта четверка уже довольно беззаботно жила в снятом ими совместно большом доме. Они и после университета сохраняли связь и все втроем приехали навестить ее в последний месяц. Все они получали из дома больше денег, чем она, но щедро делили все поровну.

Ричард был первым мужчиной, с которым она переспала, и оба остались довольны, потому что он, гордый своей искушенностью, хорошо сделал все, что требовалось. Он был на два года старше, учился на выпускном курсе и к тому времени успел по крайней мере по одному разу переспать с тремя другими, но никого тогда это не смущало. После этого они встречались в Чикаго, куда она ездила работать летом, потому что у него уже была там работа и он мог познакомить ее кое с кем в тех кругах, в которых вращался сам. У него была работа в региональном отделении крупной страховой фирмы со штабом в Хартфорде; он делал там неплохую карьеру и быстро заслужил репутацию выдающейся личности и предприимчивого человека. Оба были не прочь выпить вечером после работы, а часто и после ланча, и обычно проводили свободное время вместе. Она встречалась и с другими, как делала это и в колледже, и не раз – с коллегами по работе, которые, как она знала, были женаты.

Вскоре после окончания университета она переехала в Нью-Йорк, где он нашел работу в другой компании, получив при этом значительное повышение; она оказалась там в собственной маленькой квартирке и на многообещающей исследовательской работе в журнале «Тайм». А вскоре они решили попробовать жениться.

Она была готова измениться, а он – нет. Мать ее по-прежнему находила его обаятельным, гораздо более обаятельным, чем он был на самом деле; ее отец фыркал, слыша его шутки, и ее начали раздражать его неизменная общительность и дружелюбие, которые стали ей казаться дешевыми. Он много ездил по делам, но даже когда был в городе, часто появлялся дома за полночь, и когда их третий ребенок, Руфь, родилась с врожденным конъюнктивитом, вызванным заражением трихомонадой, она уже достаточно разбиралась в медицине и лабораторных анализах, чтобы догадаться о венерической природе этого заболевания; и его она тоже уже знала достаточно, чтобы сообразить, где он подхватил эту заразу. Не сказав ни слова мужу, она в один прекрасный день отправилась к гинекологу, который и перевязал ей трубы, и только потом она призналась Ричарду, что больше не желает иметь от него детей. Во многом из-за новорожденного их расставание растянулось на два года. Тогда она была слишком принципиальной и не подавала на алименты, что вскоре оказалось серьезной ошибкой, потому что он безнадежно запаздывал с финансовой помощью детям, о которой они полюбовно договорились, да еще и присылал меньше, а скоро и вообще стал беспросветным должником, когда новые подружки окончательно закрутили его.

Если разговор их затягивался, они непременно ссорились. А когда на сцене появился я, они оба стали с удовольствием поручать мне переговорить с другой стороной. Ее мать приехала на восток, чтобы помочь ей хозяйствовать в большой квартире, снятой на Уэст-Энд-авеню, и Гленда смогла вернуться на работу с хорошим окладом в «Уикли Ньюзмэгазин», работать она стала в рекламно-распространительском отделе «Тайм», где мы и познакомились. Она сидела лицом к низкой перегородке, и я облокачивался на эту перегородку и сплетничал с ней, когда у нас обоих не было никаких важных дел. Она была умнее своего начальника, ответственнее и аккуратнее, но тогда это не играло никакой роли в той компании – в те времена ни одна женщина не могла стать ни редактором, ни журналистом, ни главой отдела. Без меня ей не хватало бы на жизнь и, вероятно, пришлось бы уехать из Нью-Йорка с матерью и тремя детьми. У Наоми и Руфи не было бы времени или денег, чтобы закончить колледж. Не было бы средств на частную школу на Манхеттене или, позднее, несмотря на превосходную медицинскую программу в «Тайм Инкорпорейтед», на дорогостоящую персональную психотерапию для Майкла, которая в конечном счете не принесла никакой пользы.

Мне и правда не хватает ее, как это отметил Йоссарян во время нашего разговора в больнице, и я не делаю попыток скрывать это.

Мне очень не хватает ее, и те несколько женщин, с которыми я провожу время, – моя вдовая знакомая со средствами и хорошим летним домом во Флориде, две других, мои бывшие коллеги по работе, так и не сумевшие решить свои матримониальные проблемы; все мы уже далеко не молоды, – знают, что мне и дальше будет не хватать ее и что с ними я главным образом просто провожу время от скуки. Я много развлекаюсь, играю в бридж, слушаю образовательные курсы для взрослых и покупаю абонементы на концерты в Линкольн-Центре и в Ассоциации молодых евреев, совершаю короткие путешествия, встречаюсь со старыми друзьями, когда они приезжают в город, занимаюсь своей работой, давая по почте консультации по проблемам облегчения положения раковых больных. Но я всего лишь так провожу время от скуки. В отличие от Йоссаряна, я больше не жду ничего нового и хорошего от жизни и развлекаюсь уже гораздо меньше после того, как Лю, по выражению Клер, «позволил себе» умереть. Его родные – люди крепкие, и на похоронах никто не плакал, кроме его старшего брата и одной из сестер. Но сам я пролил несколько слезинок по пути домой, после того как Клер рассказала о его последних днях и передала мне его последние слова, а слова эти были обо мне и о моем кругосветном путешествии.

Я вдруг обнаружил, что с нетерпением жду этого путешествия, которое начал планировать, намереваясь, конечно, посмотреть мир, но прежде всего увидеть моих знакомых в Австралии, Сингапуре и Англии, а еще и в Калифорнии, где у меня есть Марвин с женой, племянник с семьей и несколько оставшихся в живых знакомых по Кони-Айленду. Я уже решил, что начну с коротких остановок в Атланте и Хьюстоне, где хочу повидать Наоми и Руфь с их мужьями и моими внуками. Девочки давно уже считают меня своим настоящим отцом. Ричард ничего не имел против того, чтобы я законным образом их удочерил. С самого начала я обнаружил, что психологически отношусь к ним как к своим биологическим детям, и я не сожалею, что не родил собственных. Но дальше этого наша близость не простирается. Как и в большинстве известных мне семей, удовольствие, которое мы находим во взаимном общении, довольно мимолетное, и вскоре нам становится трудно выносить друг друга. Ричард никогда не проявлял признаков ревности из-за того, что мы так быстро сблизились, и он, как только это позволили приличия, даже перестал выдавать себя за семейного человека. Всего через пару лет у него появились новые жены, а с последней у него родился ребенок.

Я также с нетерпением жду возможности побольше узнать об этой чудаческой свадьбе в автовокзале, Свадьбы конца века, как ее называют Йоссарян и другие; я лишь фыркнул от смеха, когда он сказал, что я буду среди приглашенных.

– Меня как-то ограбили в этом автовокзале, – сказал я ему.

– Моего сына там арестовывали.

– И меня тоже, – сказал я ему.

– За то, что тебя ограбили?

– За то, что я закатил скандал, скандал с истерикой, когда увидел, что полиция ничего не делает.

– Его приковали к стенке наручниками.

– И меня тоже, – сообщил я ему, – и я до сих пор думаю, что ноги моей там больше не будет.

– Даже если тебя пригласят на свадьбу? На такую свадьбу? Куда заказано четыре тысячи фунтов наилучшей белужьей икры?

Не появится у меня желания побывать там. Это один из тех немногих компромиссов, на которые я не хочу идти. Хотя Эстер, той самой вдовушке, с которой я встречаюсь чаще других, «до смерти хочется» пойти туда только для того, чтобы побыть на людях и поглазеть на других.

К тому времени, когда я познакомился с Глендой, ее бесшабашные деньки были уже позади. Иногда я чувствовал себя так, будто меня обошли, потому что меня не было с нею в ту лучшую ее богемную пору, и я не наслаждался тогда ее телом, как это делали другие, о числе которых она не очень-то любила вспоминать, и не наслаждался с ее тремя подружками и другими ее знакомыми девушками. Мысль о вольностях, которые позволяла себе эта четверка, продолжает дразнить мое воображение. Были годы, когда и я тоже давал себе волю – в студенческие годы с девушками из Нью-йоркского университета и Гринвич-Виллидж, а потом – с девушками из «Таймс» и с другими, с которыми знакомился через наших сотрудников, и даже когда два года преподавал в колледже в Пенсильвании – раз или два раза в каждом семестре на какой-нибудь хмельной вечеринке. И тем не менее, какое-то время до и после нашей свадьбы я все еще оставался импульсивным, тайно ревновал и раздражался из-за ее сексуального прошлого и испытывал ненависть ко всем мужчинам, мальчишкам, к тому футболисту из школы и ко всем, ко всем, кто был ее партнером по разврату. Но особое негодование вызывали у меня те, кто, как я себе воображал, всегда и запросто мог доводить ее до головокружительного оргазма. Мне казалось, что мужские ласки для нее мало что значат. Но они много значили для меня, и к этим негодяям, о которых мне было кое-что известно или которых рисовала мне моя изобретательная фантазия, я должен был отнести и ее мужа Ричарда. В этих унизительных драмах я видел его героем-любовником и непобедимым соперником, и таким и было истинное положение вещей, даже когда я уже списал его со счетов как надоедливого, тщеславного зануду, человека поверхностного и пустого, всегда носившегося с какими-то проектами невысокого пошиба, человека, которого даже Гленда потом считала скучным и несносным. Тот факт, что она длительное время питала страсть к нему и ему подобным, был постыдным воспоминанием, вызывавшим почти невыносимые страдания у нас обоих.