Текст книги "Лавочка закрывается"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 34 страниц)

Медицинская сестра Мелисса Макинтош была убита горем. Он заверил ее в том, что в его решении не было ничего личного. Он галантно пообещал пригласить ее вскоре в хороший ресторан, и в Париж, и во Флоренцию, и, может быть, в Мюнхен, чтобы побродить по магазинам и прикупить кружевного нижнего белья, если они увидят, что между ними сложились хорошие отношения, и если она не будет возражать против того, что частные детективы будут повсюду следовать за ними. Она думала, что он шутит, говоря о частных детективах, и сказала, что будет скучать без него. Он любезно ответил, что не даст ей для этого ни малейшей возможности, и, искренно глядя в ее голубые серьезные глаза и тепло пожимая на прощание ее руку, задавал себе вопрос: возникнет ли у него когда-нибудь желание увидеть ее еще раз.

КНИГА ВТОРАЯ

4

ЛЮ

Я родился сильным и бесстрашным. И по сей день, кажется, я не знаю, что такое бояться другого человека. Своими мускулами, крепкими костями и широкой грудью я обязан не тому, что мальчишкой увязывал в кипы старые газеты и таскал тяжести на отцовском складе старья. Если бы я не был сильным, он бы не заставлял меня делать все это. Он заставил бы меня вести бухгалтерию и быть на побегушках, как заставил моих сестер и старшего брата Айру. Нас в семье было четверо братьев и две сестры, а из братьев я по возрасту был вторым с конца. Моя мать всем говорила, что не видела младенца сильнее меня и с таким волчьим аппетитом. Она с трудом двумя руками оттаскивала меня от своей груди.

– Как Геракл в своей колыбели, – сказал как-то раз Сэмми Зингер.

– Кто?

– Геракл. Младенец Геракл.

– Ну и что твой Геракл?

– Когда он родился, ему в колыбель наслали пару больших змей, чтобы его убить. А он задушил их – каждую одной рукой.

– Все это враки, умник.

Малютка Сэмми Зингер знал много таких вещей, даже когда мы были еще совсем мальчишками и учились в третьем или четвертом классе. Все мы писали сочинения по «Тому Сойеру» и «Робинзону Крузо», а он писал по «Илиаде». Сэмми был умный, а я был смышленый. Он вычитывал обо всем в книгах, а я обо всем догадывался своей головой. Он хорошо играл в шахматы, а я – в картишки. Я перестал играть в шахматы, а он продолжал проигрывать мне деньги в карты. Так кто из нас был смышленее? Когда мы пошли на войну, он пожелал стать летчиком-истребителем и выбрал авиацию. Я выбрал наземные войска, потому что хотел драться с немцами. Я надеялся стать танкистом и мчаться прямо сквозь их полчища. Он стал хвостовым стрелком-пулеметчиком, а я оказался в пехоте. Один раз его сбили, он упал в воду и вернулся домой с медалью; я попал в плен, и меня держали там до конца войны. Может быть, смышленее все же был он. После войны он поступил в колледж, и правительство платило за его обучение, а я купил лесной склад за городом. Я купил участок под застройку и построил наудачу дом на паях с некоторыми из моих заказчиков, разбиравшихся в строительстве лучше меня. Я больше разбирался в бизнесе. Получив прибыль от этого, следующий дом я уже построил один. Я обнаружил, что существуют кредиты. Мы на Кони-Айленде не знали, что банки сами так и рвутся давать деньги в долг. Он бегал в оперный театр, а я ездил стрелять утку и канадского гуся с местными водопроводчиками и банкирами-янки. Пленным в Германии я каждый раз, когда меня переводили на новое место, волновался, чтобудет, когда новые охранники по моему личному знаку узнают, что я еврей. Я волновался, но я не помню, чтобы я когда-нибудь испытывал страх. Каждый раз, когда меня переводили в новый лагерь, все глубже и глубже в страну, все ближе к Дрездену, я обязательно находил способ сообщить им об этом прежде, чем они дознаются сами. Я не хотел, чтобы они подумали, будто я от них что-то скрываю. До тех пор, пока Сэмми не спросил меня об этом позднее, мне даже и в голову не приходило, что они могут плюнуть мне в лицо, или размозжить мне череп прикладом, или просто отделить меня своими винтовками и штыками от остальных, отвести в лесок, а там заколоть или пристрелить. Ведь почти все мы тогда были совсем мальчишками, и я говорил себе: пусть они задираются или издеваются надо мной какое-то время, но в конечном счете мне, может, придется свернуть пару челюстей и отучить их от этого. Я никогда не сомневался, что мне это по силам. Я был ЛР, Льюис Рабиновиц с Мермейд-авеню на Кони-Айленде в Бруклине, Нью-Йорк, и я ни секунды не сомневался тогда в том, что непобедим и мне удастся все, что я захочу сделать.

Я всегда так думал, с самого детства. С самого начала я был крупным и сильным, с громким голосом, а чувствовал я себя еще больше и сильнее, чем был на самом деле. В школе я своими глазами видел, что в старших классах есть ребята покрупнее меня, а может, они были и посильнее, но я этого никогда не чувствовал. И я никогда не боялся парней из тех немногих итальянских семей, что жили по соседству с нами, всех этих Бартолини и Паламбо, о которых остальные и говорить-то побаивались, выйдя за двери своего дома. Ходили слухи, что они, эти итальяшки, носят ножи. Я этого никогда не видал. Я к ним не лез, и они меня не трогали. И никто другой меня не трогал, насколько мне было известно. Правда, однажды один из них сунулся. Тощий такой парень постарше меня – из восьмого класса; я после ланча сидел на тротуаре напротив школьного двора и ждал, когда откроются двери и начнутся занятия, а он шел, вихляясь, мимо и нарочно наступил мне на ногу. У него на ногах были тенниски. Нам не разрешали приходить в школу в теннисках, мы их надевали только на физкультуру, но все эти Бартолини и Паламбо носили их, когда хотели. «Ага», – сказал я сам себе, когда увидел, что что-то затевается. Я наблюдал, как он приближается ко мне. Я видел, как он повернул в мою сторону с вредным и невинным видом. Я не заметил, как моя рука метнулась, ухватила его за коленку и сжала, не очень сильно, а так, чтобы удержать его на месте, когда он попытался высвободиться и идти дальше, даже не взглянув на меня, словно у него было право, словно меня там и не было. Он здорово удивился, когда увидел, что я его не пускаю. Он попытался напустить на себя крутой вид. Нам не было и тринадцати.

– Эй, ты чего делаешь? – сердито сказал он.

Но у меня вид был покруче.

– Ты что-то уронил, – сказал я с холодной улыбкой.

– Да? Что?

– Свои подошвы.

– Очень смешно. Отпусти мою ногу.

– И одна из них упала на меня. – Другой рукой я постучал по месту, на которое он наступил.

– Да?

– Да.

Он попытался вырваться, я сжал его ногу сильнее.

– Если так получилось, то я не хотел.

– А мне показалось, что хотел, – сказал я ему. – Если ты поклянешься и скажешь мне еще раз, что не хотел этого, то я, пожалуй, тебе поверю.

– Так ты крутой парень? Ты так думаешь?

– Да.

На нас смотрели другие ребята, и девчонки тоже. Я чувствовал себя прекрасно.

– Ладно, я не хотел этого, – сказал он и перестал вырываться.

– Тогда я тебе верю.

После этого мы какое-то время ходили в дружках.

Однажды Сэмми решил научить меня боксу, надумал в деле показать мне, насколько у него это получается лучше, чем у меня.

– Для этого недостаточно одной силы, Лю.

У него был учебник, который он прочитал, а еще он достал где-то боксерские перчатки. Он показал мне стойки, удары – короткий прямой, хук, апперкот.

– Ну ладно, титр, ты мне все показал. Что теперь?

– Мы устроим раунд минуты на три, потом одну отдохнем, и я покажу тебе, что ты делал неправильно, а потом устроим еще один раунд. Помни, ты должен все время двигаться. В клинчах удары не разрешены, и никакой борьбы тоже. Это запрещено. Поставь левую руку вот так, повыше, не опускай ее и выдвигай подальше. Иначе я тебя нокаутирую. Вот так. А теперь давай.

Он встал в стойку и начал прыгать туда-сюда. Я пошел прямо на него и своей левой легко отжал обе его руки вниз. А правой, открытой перчаткой, я ухватил его за физиономию и шутливо потряс ее.

– Это клинч, – завопил он. – Захватывать лицо не разрешается. Ты должен либо бить, либо ничего не делать. Теперь мы расходимся и начинаем все с самого начала. Помни, ты должен пытаться наносить мне удары.

На этот раз он принялся прыгать вокруг меня быстрее, ударил меня прямым сбоку по голове и отскочил назад. Я снова пошел прямо на него, одной рукой без труда отвел обе его и начал легонько молотить его по лицу другой. Глядя на него, я не мог сдержать смех. Я ухмылялся, он задыхался от ярости.

– Давай займемся чем-нибудь другим, – жалко сказал он. – Из этого у нас ничего не получается, да?

Иногда я беспокоился о малыше Сэмми, потому что он ничего не умел и любил подкалывать людей. Но он был парень смышленый, и оказалось, что он подкалывает только тех, кто на него не мог разозлиться. Вроде меня.

– Слушай, Лю, как поживает твоя подружка с большими сиськами? – говорил он мне во время войны, когда я начал встречаться с Клер и показал ее друзьям.

– Ты у нас такой умник, – говорил я ему с деланной улыбкой, скрежеща зубами. Когда я начинал закипать, у меня ходили желваки на челюсти под ухом и сбоку на шее. И когда в картишки играл, если заказывал большую игру и мне нужно было все мое искусство, чтобы не проиграть, у меня тоже там ходили желваки.

– Эй, Лю, передай привет своей жене с большими сиськами, – говорил он, когда мы с Клер поженились. Уинклер тоже стал таким же образом подтрунивать надо мной, и я не мог его осадить, потому что я ни разу не осадил Сэмми, а Сэмми я никак не мог осадить. Я бы его пригласил к себе на свадьбу шафером, но мои родители хотели моих братьев, и все мы в нашей семье делали то, что хотели от нас другие.

Родители дали мне имя Льюис, а называли меня Луи, словно мое имя было Луис, и я так и не чувствовал никакой разницы, пока Сэмми не сказал мне. Но даже и после этого я так и не вижу особой разницы.

Сэмми читал газеты. Он любил цветных и говорит, что на Юге им нужно позволить голосовать и разрешить жить там, где они хотят. Мне было безразлично, где они живут, до тех пор, пока они не жили рядом со мной. Вообще-то я никогда не любил никого, если не знал его лично. Мы какое-то время любили Рузвельта, после того как он стал президентом, но любили мы его в основном потому, что он был не как Герберт Гувер, или кто-нибудь другой из этих республиканцев, или как кто-нибудь из этих провинциальных антисемитов на Юге или Среднем Западе, или как этот отец Кофлин из Детройта. Но мы ему не верили, мы на него не полагались. Мы не верили банкам, мы не верили их расчетам и по возможности вели все дела наличными. Немцев мы не любили еще до прихода Адольфа Гитлера. А из немцев больше всего мы не любили немецких евреев. И это даже после Гитлера. В детстве я часто о них слышал.

– Я в жизни никому не желала зла, – нередко говорила моя мать. Она повторяла это много раз, но на самом деле это было не так. Она всех осыпала страшными проклятиями, даже нас. – Но если кто и заслуживает наказания, так это они. Когда мы из Польши приехали в Гамбург, они даже смотреть на нас не хотели. Мы были для них что грязь. Они стыдились наших чемоданов и нашей одежды, и мы не умели говорить по-немецки. Они все нас стыдились и не скрывали этого. Некоторые из них, когда им это удавалось, крали у нас деньги. Если где-нибудь в поезде или на скамейке в парке было свободное место, они клали на него шляпу, чтобы казалось, что кто-то его уже занял, и мы не сели рядом. Мы могли стоять там часами, даже с детьми. Люди с деньгами всегда так делали. И они все даже притворялись, что не знают идиша.

Когда Сэмми не так давно заглянул ко мне домой, он сказал, что, по его мнению, немецкие евреи, возможно, и не знают идиша. Услышь это моя мать, она бы притворилась глухой.

Когда в Европе разразилась война, все мы еще были слишком молоды, и до призыва нам оставалось еще пару лет. В школе я вместо испанского стал изучать немецкий – готовиться начал – и начал приводить в бешенство ребят, вроде Сэмми, своими achtung, wie geht, hallo, nein и jawohl. ^[1]Когда они кричали, чтобы я прекратил, я бросал им пару danke schön. ^[2]Я не оставил немецкий даже в армии. Когда я попал в армию, я достаточно хорошо знал немецкий, чтобы задирать военнопленных, которые были в Форт-Нокс, Форт-Силл, Форт-Райли и Форт-Беннинг. Когда я сам стал военнопленным под Дрезденом, я мог немного говорить с охранниками, а иногда и переводить для других американцев. Поскольку я знал немецкий, меня послали в Дрезден старшим по команде, несмотря на то, что я был сержантом и мог отказаться.

Пока я еще был мальчишкой, старьевщицкий бизнес процветал. Мать Сэмми откладывала старые газеты и отдавала алюминиевые кастрюли и сковородки, а мой отец продавал их. Старик обнаружил, что на старье можно было неплохо жить, а на металлоломе можно сколотить неплохое состояние, и не одно. Мы обшаривали здания, предназначенные к сносу. Мы носились за пожарными машинами. Большие пожары на Кони-Айленде всегда были золотой жилой, а для нас – медной жилой и свинцовой жилой, потому что после пожара оставались трубы. Когда вскоре после войны сгорел Луна-парк, у нас были горы металлолома. Нам платили за то, чтобы мы вывезли его оттуда, а второй раз нам платили перекупщики, которым мы сдавали лом. Все пожароопасное было завернуто в асбест, а мы брали и асбест и укладывали его в кипы. На этом пожаре мы неплохо заработали, и отец смог дать мне в долг на лесной склад десять тысяч долларов под хорошие проценты, потому что он всегда таким был, и ему вообще не нравилась эта идея со складом. Он не хотел, чтобы я уходил из его бизнеса, и не хотел, чтобы мы переезжали на новое место почти в трех часах езды. Особенно хороши были старые школы и больницы. Мы купили второй грузовик и наняли живших поблизости здоровенных ребят, чтобы им были по силам тяжести и чтобы они прогоняли других старьевщиков. Мы даже наняли одного здоровенного шварца, ^[3]сильного, молчаливого черного парня по имени Санни, который сам пришел к нам в поисках работы. Мы молотком и зубилом разрубали штукатурку и асбест, добираясь до медных и свинцовых труб, а потом срывали их нашими крюками, ломами или спиливали ножовками. Мой отец выгнал Смоки Рубина.

Я пустил об этом слушок. От Смоки пришло известие, что он будет искать меня и лучше бы мне не попадаться ему на глаза. На следующий вечер я отправился в кафетерий «Хэппис» на Мермейд-авеню и уселся там его ждать. Сэмми и Уинклеру стало плохо, когда они пришли и увидели меня. Я думал, они упадут в обморок.

– Ты что здесь делаешь? – сказал Уинклер. – Мотай отсюда, мотай скорее.

– Ты что, не знаешь, что Смоки тебя ищет? – сказал Сэмми. – И с ним пара его дружков.

– Я сам иду к нему в руки. Если хотите подождать здесь, я куплю вам лимонад и сэндвичи. Или можете сидеть, где хотите.

– Если уж ты хочешь вести себя, как псих, то по крайней мере нужно позвать твоих братьев, – сказал Сэмми. – Хочешь, я сбегаю к тебе домой?

– Лучше сиди и пей.

Долго нам ждать не пришлось. Смоки увидел меня, как только вошел – я сидел лицом к двери, – и сразу же направился ко мне, а за ним парень по имени Рыжий Бени и один псих, известный как Вилли Джип.

– Я тебя искал. Хочу сказать тебе кое-что.

– Я тебя слушаю. – Наши глаза неподвижно застыли друг на друге. – Я как раз и пришел послушать.

– Тогда выйдем. Я хочу поговорить с тобой с глазу на глаз.

Я обдумал это предложение. Им всем было по тридцать, или больше. А нам было по семнадцать с половиной. Смоки раньше выступал на ринге. Он сидел в тюрьме, и по крайней мере один раз его сильно порезали в драке.

– Ладно, Смоки, если ты так хочешь, – решил я. – Но пусть твои ребята посидят здесь немного, если ты хочешь поговорить со мной с глазу на глаз и если ты хочешь именно этого.

– Ты тут про меня говорил всякие гадости, да? Только не ври. И твой отец тоже говорил.

– Какие гадости?

– Что меня выгнали и что я приворовывал. Твой отец меня не выгонял. Давай-ка расставим все на свои места. Я сам ушел. Я больше не собираюсь работать ни на кого из вас.

– Смоки, – я почувствовал, как начали ходить желваки у меня на щеке и на шее, – старик просил меня обязательно тебе передать, что если ты еще хоть раз переступишь порог его склада, он тебе сломает шею.

Услышав это, Смоки замолчал. Он знал старика. Если старик это сказал, то значит, он это и имел в виду. Мой отец был невысок ростом, но плечи у него были такие мощные и широкие, каких я больше ни у кого не видел, а его маленькие голубые глаза смотрели с лица, напоминавшего торпеду или артиллерийский снаряд. Веснушчатый, иссеченный морщинами, в родинках, он был похож на чугунную чушку, на наковальню высотой в пять с половиной футов. Раньше он был кузнецом. Все мы большеголовые, с крупными квадратными челюстями. Мы похожи на поляков, но знаем, что мы евреи. В Польше отец одним ударом кулака в лоб убил казака, повысившего голос на мою мать, а в Гамбурге он чуть не проделал то же самое с каким-то эмиграционным чиновником, допустившим такую же ошибку – грубость по отношению к моей матери, но отец все же сдержался. Оскорбления в адрес кого-нибудь из нашей семьи никому не сходили с рук, кроме, пожалуй, Сэмми Зингера с его шуткой о больших сиськах моей жены.

– Марвин, как поживает твой отец? – спросил Рыжий Бенни у Уинклера под взглядами всех присутствовавших в кафетерии, и после этого у Смоки появилась еще одна причина вести себя осторожно.

Уинклер начал постукивать пальцами по столу и не произнес ни слова.

Его отец был букмекером и зарабатывал больше всех в нашем квартале. Одно время у них даже было пианино. Рыжий Бенни был курьером, билетным контролером, ростовщиком, должником и взломщиком. Однажды летом он со своей бандой обчистил все номера одного курортного отеля, кроме единственного, который снимали родители Уинклера, после чего все в городе стали задавать себе вопрос: чем же таким занимается отец Уинклера, что именно его не тронули.

Смоки к этому моменту стал мало-помалу сбавлять обороты.

– Ты и твой отец… вы всем говорите, что я украл у вас какой-то дом, верно? Я его не крал. Я нашел дворника и заключил с ним сделку от своего имени.

– Ты нашел этот дом, работая на нас, – сказал я ему. – Ты можешь работать на нас, а можешь открыть собственный бизнес. Но делать и то, и другое одновременно ты не можешь.

– Теперь перекупщики ничего у меня не берут. Твой отец не дает им.

– Они могут делать, что хотят. Но если они будут покупать у тебя, то они не смогут покупать у него. Вот все, что он сказал.

– Мне это не нравится. Я хочу поговорить с ним. Я хочу поговорить с ним сейчас. Я и его хочу поставить на место.

– Смоки, – начал я, медленно выговаривая слова и чувствуя вдруг уверенность, большую уверенность в себе, – если ты хоть раз, единственный раз, повысишь голос на моего отца, то я отправлю тебя на тот свет. А если ты хотя бы палец поднимешь на меня, то на тот свет отправит тебя мой отец.

Казалось, это произвело на него впечатление.

– Хорошо, – сдался он, и лицо его помрачнело. – Я вернусь к нему на работу. Но ты должен ему сказать, что с этого времени я должен получать шестьдесят в неделю.

– Ты не понял. Он теперь тебя, может, и на пятьдесят не возьмет. Мне придется попытаться уговорить его.

– А если он даст мне пять сотен, то может брать дом, что я нашел.

– Он может дать тебе две, как обычно.

– Когда я могу начать?

– Дай мне завтрашний день, я попытаюсь его уломать. – Мне и на самом деле пришлось долго убеждать старика, напоминать ему, что Смоки неплохо работал, что он и наш черный парень неплохо действовали сообща, когда нужно было отваживать других старьевщиков.

– Одолжи мне сейчас полсотни, Луи, а? – попросил Смоки. – Тут рядом продается неплохая травка из Гарлема, я бы хотел вложить в нее деньги.

– Я могу тебе дать только двадцатку. – Я мог бы дать ему больше. – Вот ерунда какая, – сказал я, когда они вышли. Я разминал себе пальцы. – Что-то у меня с рукой. Когда я давал ему эти двадцать долларов, я ею едва мог шевелить.

– Ты держал сахарницу, – сказал Уинклер. У него зубы стучали.

– Какую сахарницу?

– Ты что, не заметил? – почти рассерженно бросил мне Сэмми. – Ты так сжимал эту сахарницу, будто собирался ею проломить ему голову. Я думал, ты ее раздавишь.

Я со смехом откинулся к спинке стула и заказал нам пирожные с мороженым. Нет, я не заметил, что во время нашего разговора сжимал в руке эту тяжеленую круглую сахарницу. Голова у меня была холодной и ясной, и сам я был сосредоточен, а когда смотрел ему в глаза, рука моя была готова к действию, хотя я даже не знал об этом. Сэмми перевел дух и, подняв с колен руку, положил на стол нож. Он был бледен.

– Тигр, ты зачем его прятал? – со смехом спросил я. – Какая мне могла быть польза, если ты его прятал?

– Я не хотел, чтобы они видели, как у меня руки трясутся.

– Ты хоть знаешь, как с ним нужно обращаться?

Сэмми покачал головой.

– И узнавать не хочу. Лю, я хочу тебе прямо сейчас сказать. Если когда-нибудь, когда я буду рядом, ты надумаешь драться, можешь быть уверенным, я больше не буду стоять в стороне.

– И я тоже, – сказал Уинклер. – Рыжий Бенни ничего бы не стал делать, пока я был тут, но за остальных я не был так уж уверен.

– Братва, – сказал я им, – на этот раз я на вас не рассчитывал.

– А ты бы ему действительно вмазал этой сахарницей?

– Сэмми, я бы ему вмазал всем этим кафетерием, если бы было нужно. Я бы ему вмазал тобой.

Мне уже было шестьдесят пять с гаком, два года назад, когда я задержат того карманника, высокого, быстроногого, лет двадцати с небольшим. Я это хорошо помню, потому что это случилось перед самым моим днем рождения. В качестве подарка самому себе я должен был отвезти Клер на какое-то там представление с песнями, куда она хотела попасть, а я – нет. Мы приехали туда загодя и стояли на улице вместе с другими людьми под козырьком у театра, неподалеку от автобусного вокзала Администрации нью-йоркского порта. До сих пор меня при виде этого автовокзала смех берет, потому что мне сразу вспоминается, как Сэмми обчистили здесь, когда он возвращался от нас, а потом чуть не упрятали за решетку, потому что он кричал на полицейских, пытаясь заставить их сделать что-нибудь. К тому времени я уже заключил мир с немцами и ездил на «мерседесе». У Клер тоже был модный «мерседес» с откидным верхом. Внезапно какая-то женщина издала гешрей. ^[4]Я увидел, как двое ребят несутся на всех парах и хотят проскользнуть за моей спиной. Недолго думая, я схватил одного из них. Я его развернул, приподнял и уложил лицом вниз на капот машины. И только уложив его, я увидел, что он молодой, высокий и сильный. Парень был цветной.

– Если ты шелохнешься, я тебе кости переломаю, – сказал я ему прямо в ухо. Он не шелохнулся.

Когда я увидел, как тщательно обыскивают его полицейские, меня затрясло, похоже, от страха. Они общупали его волосы в поисках бритвы или какой-нибудь заточки. Они облазали все его карманы, осмотрели воротник, все швы его рубашки и брюк, всего его снизу доверху в поисках пистолета, или ножа, или чего-нибудь маленького и острого. Я понял, что меня вполне могли убить. И только обшарив его тенниски, они, наконец, успокоились.

– Вам крупно повезло, сэр, – сказал мне молодой полицейский, главный среди них и старше остальных.

Люди мне улыбались, а я улыбался им в ответ. Я чувствовал себя героем.

– Ну, хватит, Лю, твое представление закончилось, – сухо сказала мне Клер; я и не сомневался, что именно это она и скажет. – Давай теперь пойдем в театр на настоящее.

– Еще одну минуту, Клер, – громко ответил я ей с гордым видом. – Тут, я вижу, есть одна хорошенькая блондиночка, которая, кажется, не прочь познакомиться со мной поближе.

– Лю, ты, наконец, войдешь в театр, – сказала она, – или я пойду без тебя.

Мы смеясь вошли внутрь. А две недели спустя все мои симптомы вернулись, и я опять лег в больницу на химиотерапию.

5

ДЖОН

За стенами больницы все было по-прежнему. Люди сходили с ума и получали награды. Специалисты по интерьеру были героями культуры, а модельеры стояли на социальной лестнице выше своих заказчиков.

– А почему бы и нет? – уже успела ответить на это замечание Йоссаряна Фрэнсис Бич, демонстрируя свое близкое к совершенному произношение, нередко вызывавшее у других недоумение: как это кому-то удастся так безупречно говорить по-английски и при этом не гнусавить. – Ты что, забыл, как мы выглядим, когда голые?

– Если бы это сказал мужчина, – сказал Патрик Бич, ее муж, лишний раз восхищаясь своей женой, – то его бы сожрали живьем.

– Мужчины тоже говорят такие вещи, дорогой, – сказала Фрэнсис Бич, – на показах своих весенних и осенних коллекций и зарабатывают миллиарды, одевая нас.

Бедняков по-прежнему было много.

Йоссарян скосил глаза на компанию, устроившуюся на тротуаре у дверей больницы, и направился к проезжей части, где его ждал длиннющий лимузин с черными стеклами, прибывший, чтобы отвезти его на другой конец города в роскошный многоэтажный дом, где он теперь обосновался. Он заказал обычный седан, а они снова прислали лимузин; никаких дополнительных счетов за это не будет выставлено. Многоэтажный дом, в котором он жил, назывался роскошным, потому что стоимость проживания там была высока. Квартиры были маленькими. Потолки были низкими; в двух его ванных отсутствовали окна, а в кухне не было места для стола или стула.

Менее чем в десяти кварталах от этого дома располагался автобусный вокзал Администрации нью-йоркского порта, сооружение с посадочными площадками в семи уровнях. На уровне первого этажа находилось отделение полиции с тремя обычно переполненными камерами для особо опасных преступников; обитатели этих камер сменялись по несколько раз в день, а год назад в одну из них угодил Майкл Йоссарян, направлявшийся в архитектурную фирму, для которой делал рисунки; он попал в автовокзал через выход из метро и попытался вернуться назад, когда понял, что вышел не на своей остановке.

– Вот это был денек, – до сих пор вспоминал он, – ты спас мою жизнь и вывел меня из душевного равновесия.

– Ты что, хотел, чтобы тебя там держали взаперти со всеми остальными?

– Я бы умер, если бы это случилось. Но смотреть на то, как ты там раздувался от важности, петушился и все это сошло тебе с рук, было нелегко. И еще знать, что сам бы я так никогда не смог.

– Когда мы сердимся, мы себя не контролируем, Майкл. Не думаю, что у меня был выбор.

– Я легко впадаю в депрессию.

– У тебя был старший брат, который тебя застращал. Может быть, в этом все дело.

– Почему же ты не остановил его?

– Мы не знали, как. Мы не хотели застращать его.

Майкл издал что-то вроде смешка.

– На тебя тогда стоило посмотреть, да? – осуждающим голосом с завистью сказал Майкл. – Вокруг тебя собралась небольшая толпа. Кто-то даже аплодировал.

После этого оба они чувствовали себя опустошенными.

Теперь на автовокзале жили люди – мужчины и женщины, беспризорные мальчишки и малолетние проститутки; многие из них проводили ночи, забравшись в мрачные глубины автовокзала, а утром появлялись, словно жители пригорода, приезжающие в Нью-Йорк на работу, и большую часть дня занимались своими обычными делами под открытым небом.

В уборных на разных уровнях была горячая и холодная вода и избыток шлюх и гомосексуалов на любой вкус; в бесчисленных лавочках продавались такие предметы первой необходимости, как жевательная резинка, сигареты, газеты и жареные пирожки. Туалетной бумагой можно было пользоваться бесплатно. Из своих хваленых городков регулярно приезжали многодетные матери с малолетними детьми и снимали себе жилье. Автовокзал служил пристанищем бродягам, попрошайкам и малолетним беглецам. Сотни приезжих и тысячи прибывающих на работу, направлялись каждый день на свои рабочие места или возвращались вечером домой, старались не обращать на них внимания. Богатые здесь не появлялись, потому что никто из богатых не ездил на работу автобусом.

Из высоких окон его квартиры в многоэтажном доме Йоссаряну открывался вид на другой роскошный дом, еще более многоэтажный, чем его. Между двумя этими сооружениями внизу был широкий проезд, который теперь кишмя кишел шумными бандами воинственных и отвратительных нищих, проституток, наркоманов, торговцев наркотиками, сутенеров, грабителей, распространителей порнографии, всякого рода извращенцев и сбитых с толку психопатов; все они отправляли свое преступное ремесло на улице среди растущих потоков оборванных и грязных людей, которые теперь в прямом смысле жили на улице. Среди бездомных были теперь и белые, и они тоже мочились на стены и испражнялись в проулках, а другие из их числа в тех же самых проулках устраивались на ночлег.

Йоссарян видел, как даже в более благопристойном квартале Парк-Авеню женщины присаживались, чтобы облегчиться на ухоженных клумбах островков безопасности посреди улиц.

Трудно было не ненавидеть их всех.

И это был Нью-Йорк, Большое яблоко, имперский город имперского штата, финансовое сердце, и мозги, и мускулы страны, и этот же город был первым в мире, обскакавшим, пожалуй, даже Лондон, по своим культурным достижениям.

Йоссарян нет-нет да вспоминал, что никогда в жизни, даже в военные времена в Риме или на Пьяносе, или даже в этом проклятом Неаполе или на Сицилии, не видел он такого ужасающего убожества и запустения, какое с ненасытной жадностью пожирало все б о льшие и б о льшие пространства вокруг него. Такого он не видел даже – не раз цинично говорил он Фрэнсис Бич, своей стародавней подружке, – на бесполых ланчах, организуемых для сбора пожертвований, и на официальных приемах, которые он посещал столько раз, что ему и вспоминать об этом было тошно; он приходил туда по необходимости, будучи единственным презентабельным лицом в компании «Предпринимательство и Партнерство М и М», вполне сносным мужчиной и человеком, который мог достаточно живо болтать на темы, не имеющие отношения к бизнесу, с хорошо информированными людьми, которые с большим самомнением воображали, что, говоря о мировых событиях, они влияют на них.

Ничьей вины в этом, конечно, не было.

– Господи Боже мой, это что такое? – воскликнула Фрэнсис Бич, возвращавшаяся вместе с Йоссаряном в своем взятом напрокат лимузине со своим взятым напрокат шофером с очередного приема; этот прием, на котором подавали чуть теплый чай и вино, был устроен для тех попечителей и друзей попечителей Нью-йоркской публичной библиотеки, которые все еще не разъехались и после долгих сомнений и колебаний пришли к выводу, что все же хотят присутствовать на этом приеме.

– Автовокзал, – сказал Йоссарян.

– Он ужасен, правда? На кой черт он нужен?

– Для автобусов. А ты что думала? Знаешь, Фрэнсис, – беззлобно поддразнил ее Йоссарян, – почему бы тебе не спонсировать проведение твоего следующего показа мод в автовокзале? Или одного из твоих блестящих благотворительных балов? Я знаю Макбрайда.