Текст книги "Лавочка закрывается"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 34 страниц)

– Мне нужно будет спросить у матери. Так вот сразу…

– Если это устраивает Максонов, – искушал Йоссарян, – с мэром, кардиналом, даже, может быть, с Белым Домом…

– Ну, тогда дело другое.

– Конечно, первыми вы быть не сможете.

– Мы сможем быть первыми?

– Вы не сможете быть первыми, разве что твоя сестра выйдет замуж за девицу Максон или вы пожелаете устроить двойную свадьбу. Я мог бы замолвить за тебя словечко Максонам, если твоя мать пожелает.

– А что вы будете делать, – спросил М2, посмотрев на Йоссаряна взглядом, который показался тому настороженным, – со шлюхами из автовокзала?

Из-за невинного огонька, появившегося в серых глазах М2, когда он произнес слово «шлюхи», он мгновенно стал похож на голодного человека, одержимого сладострастными желаниями.

Йоссарян дал ответ, показавшийся ему наиболее подходящим:

– А ты их используй с пользой, – беспечно ответил Йоссарян. – На всю катушку. Полиция возражать не будет. Возможности безграничны. А по поводу музея, я не хочу переоценивать ваши шансы. Твой отец, Милоу, занимается торговлей, а это не очень-то изысканно.

– Моя мать его за это ненавидит.

– А она живет в Кливленде. Когда твоя сестра выходит замуж?

– Когда скажете.

– Это даст нам простор для действий. За кого она выходит замуж?

– За кого будет нужно.

– Это может расширить наши возможности.

– Моя мать потребует, чтобы вы составили список приглашенных. Мы здесь никого не знаем. Все наши ближайшие друзья живут в Кливленде, и многие не смогут прибыть.

– Так и устраивайте свадьбу в Кливлендском музее. И тогда ваши ближайшие друзья смогут прибыть.

– Уж лучше мы пригласим ваших, незнакомых. – М2 осторожно опустился на стул перед компьютером. – Я отправлю факс матери.

– А позвонить ей ты не можешь?

– Она не отвечает на мои звонки.

– Узнай-ка, – сказал Йоссарян, у которого родилась новая озорная мысль, – устроит ли ее кто-нибудь из Максонов. Может быть, у них есть один лишний.

– А их устроит кто-нибудь из Миндербиндеров?

– А ты бы породнился с Максонами, если все, что у них есть, это девица?

– А я их устрою? У меня ведь кадык.

– Очень вероятно, что устроишь, даже с кадыком, если вы раскошелитесь на эти десять миллионов для строительства еще одного крыла.

– А как они его назовут?

– Крыло Милоу Миндербиндера, конечно. Или, может быть, Храм Милоу, если вам так больше понравится.

– Я думаю, они предпочтут второе, – высказал предположение М2. – Это было бы вполне уместно. Вы же знаете, мой отец как-то раз во время войны был халифом Багдада.

– Да, знаю, – сказал Йоссарян. – И имамом Дамаска. Я был вместе с ним, и где бы он ни появлялся, его шумно приветствовали.

– А что у них будет в этом крыле музея?

– То, что вы им пожертвуете, или всякий хлам из запасников. Им нужно увеличить площади, чтобы расширить кухню. И конечно, они поставят туда несколько из этих великолепных статуй твоего отца перед каменными алтарями, красными от человеческой крови. Сообщи мне ответ как можно скорее.

М2 чуть быстрее застучал по клавиатуре, а Йоссарян направился в свой кабинет, чтобы по телефону уладить кой-какие собственные дела.

16

ГЭФФНИ

– Она хочет больше денег, – сразу же сказал ему в своей деловой манере Джулиан.

– Она их не получит, – Йоссарян был не менее бесцеремонен.

– Во что это тебе обойдется? – с вызовом сказал его сын.

– Джулиан, я не собираюсь с тобой спорить.

– Я ей посоветую подать в суд, – сказала его дочь, судья.

– Она проиграет. У нее будет достаточно денег, если она отзовет этих частных детективов.

– Она клянется, что не нанимала никаких детективов, – сказал другой его сын, Адриан, химик без степени в косметической фирме; жена Адриана, прослушав курсы для взрослых «Уверуй в свои силы», пришла к выводу, что на самом деле вовсе не так уж счастлива, как полагала раньше.

– Но это мог сделать ее адвокат, мистер Йоссарян, – сказал мистер Гэффни, когда Йоссарян позвонил ему и рассказал последние новости.

– Ее адвокат отрицает это.

– Мистер Йоссарян, общеизвестно, что адвокаты врут. Из восьми человек, что следят за вами, Йо-Йо…

– Меня зовут Йоссарян, мистерГэффни. МистерЙоссарян.

– Я уверен, это изменится, сэр, – сказал Гэффни все тем же дружелюбным тоном, – стоит нам только встретиться, и мы быстро подружимся. А пока, мистер Йоссарян, – продолжал он без всяких оскорбительных инсинуаций, – у меня для вас хорошие новости, очень хорошие новости из обеих служб проверки кредитоспособности. Проверка прошла прекрасно, хотя и обнаружилось, что один раз вы запоздали с выплатой алиментов своей первой жене и несколько раз запаздывали с отдельными выплатами содержания второй, но в конце концов выяснилось, что у вас остался лишь один неоплаченный чек на восемьдесят семь долларов и шестьдесят девять центов одной прекратившей существование розничной фирме, ранее известной как «Безукоризненная Женщина», а это грозит вам – или грозило – статьей 11.

– Я должен восемьдесят семь долларов фирме «Безукоризненная Женщина»?

– И шестьдесят девять центов, – сказал склонный к педантизму мистер Гэффни. – При вынесении приговора вас могут признать виновным в этом по обвинению вашей жены Мариан.

– У меня не было жены Мариан, – сообщил ему Йоссарян, поразмыслив на всякий случай несколько секунд. – У меня не было жены по имени Мариан. Ни одну из них так не звали.

Мистер Гэффни поспешил его успокоить.

– К сожалению, вы ошиблись, мистер Йоссарян. Матримониальные воспоминания у людей часто путаются.

– Ничего у меня не пугается, мистер Гэффни, – ответил Йоссарян, начиная заводиться. – У меня никогда не было жены по имени Мариан Йоссарян. Вы можете это проверить, если мои слова для вас ничто. Я есть в справочнике «Кто есть кто».

– Я считаю, что Закон о свободе информации гораздо более надежный источник, но я обязательно проверю хотя бы для того, чтобы рассеять недоразумение между нами. А пока… – Последовала короткая пауза. – Я уже могу называть вас Джон?

– Нет, мистер Гэффни.

– Все остальные отчеты благоприятны, и вы можете получить заем под закладную в любое удобное для вас время.

– Какую закладную? Мистер Гэффни, ни в коей мере не желая вас оскорбить, я категорически заявляю, что понятия не имею, что за херню вы несете, говоря о закладной!

– Не нужно бояться долговой ямы, мистер Йоссарян. Иногда лавина неожиданностей погребает нас под собой.

– Вы говорите как владелец похоронного бюро.

– Я, конечно же, говорю о заеме под недвижимость. Для покупки дома в пригороде или на побережье, а может быть, и гораздо более роскошной квартиры прямо здесь, в городе.

– Я не собираюсь покупать никакого дома, мистер Гэффни, – ответил Йоссарян. – И я не думаю ни о какой квартире.

– Тогда, может быть, вам пора начать думать об этом, мистер Йоссарян. Иногда сеньор Гэффни знает лучше других. Цены на недвижимость могут только расти. Как говорил мой отец, на этой планете не так уж много земли, а с точки зрения дальней перспективы, он дело понимал. Нам понадобятся всего лишь ваше заявление и образец вашей ДНК.

– Моей ДНК? – повторил Йоссарян, голова у него шла кругом. – Признаюсь, я в полном недоумении.

– Это ваша дезоксирибонуклеиновая кислота, мистер Йоссарян, она содержит ваш полный генетический код.

– Я знаю, что это моя дезоксирибонуклеиновая кислота, черт побери! И я знаю, что она содержит.

– Никто не может ее подделать. Она докажет, что вы – это вы.

– А кем же еще, по-вашему, я могу быть?

– Кредитные учреждения в наше время осторожны.

– Мистер Гэффни, где я возьму образец своей ДНК, чтобы представить его вместе с заявкой на заем для покупки дома, о котором я впервые слышу и который не собираюсь покупать?

– И даже дом в Ист-Хэмптоне? – тоном искусителя сказал Гэффни.

– Даже весь Ист-Хэмптон.

– Там сейчас великолепная недвижимость. А с ДНК я вам могу помочь.

– Как вы ее достанете?

– По Закону о свободе информации. Она содержится в вашей сперме, образец которой имеется в вашем деле вместе с вашим номером социального страхования. Я могу получить заверенную фотокопию…

– Моей спермы?

– Вашей дезоксирибонуклеиновой кислоты. Клетка спермы – это всего лишь средство доставки. В расчет идут только гены. Я смогу получить фотокопию вашей ДНК, когда вы составите заявление. Уж я-то это дело смогу довести до конца. Кстати, на этом хорошие новости еще не исчерпаны. Джентльменов, что следят за вами, стало на одного меньше.

– Я не понимаю эту остроту.

– Не вижу здесь никакой остроты.

– Вы хотите сказать, что один из них уже не джентльмен или что он уже не следит за мной.

– Я по-прежнему не вижу здесь никакой остроты. Он следит не за вами. Он следит за одним или несколькими из тех, что следят за вами.

– Зачем?

– Это нам и придется выяснить. В материалах, что я получил по Закону о свободе информации, это место было вымарано. Может быть, чтобы защитить вас от похищения, пыток или убийства, а может, просто для того, чтобы узнать, что пытаются узнать о вас другие. Этому может быть тысяча объяснений. А тот ортодоксальный еврей… извините меня, мистер Йоссарян, вы еврей?

– Я ассириец, мистер Гэффни.

– Да. А тот джентльмен, по виду напоминающий ортодоксального еврея, что расхаживает перед вашим домом, и на самом деле ортодоксальный еврей и живет он в вашем квартале. Но он к тому же агент ФБР и дьявольски ловок. Так что будьте осторожны.

– А что ему от меня надо?

– Спросите у него, если хотите. Может быть, он просто прогуливается, если только он не на задании. Вы же знаете, что это за люди. Может быть, он и не за вами следит. В вашем здании находится отделение ЦРУ, маскирующееся под отделение ЦРУ, а еще офис администрации социального страхования, не говоря уже обо всех секс-салонах, проститутках и других предприятиях. Постарайтесь держаться за свой номер социального страхования. Осторожность никогда не помешает. Осторожность – это другая сторона храбрости, так сеньор Гэффни говорит своим друзьям. Ничего не бойтесь. Он будет с вами на связи. Служба – второе «я».

Йоссарян почувствовал необходимость проявить настойчивость.

– Мистер Гэффни, – сказал он, – когда я смогу вас увидеть? Прошу прощения, но я вынужден настаивать.

Несколько секунд в трубке слышалось фырканье, размеренное бульканье, в котором проскальзывали какие-то самодовольные нотки.

– Вы уже видели меня, мистер Йоссарян, и не заметили, да?

– Где?

На автовокзале, когда спускались вниз с Макбрайдом. Вы посмотрели прямо на меня. На мне был бежевый однобортный шерстяной пиджак в елочку с тонким лиловым квадратиком, коричневые брюки, светло-голубая рубашка из швейцарского шамбре, сотканного из тончайших египетских шелковых нитей, а в завершение – галстук цвета густой ржавчины и носки в цвет ему. У меня ровный загар и плешь на макушке, черные волосы по бокам коротко острижены, а глаза и брови – очень темные. У меня благородный овал лица и четко очерченные скулы. Вы меня не узнаете, нет?

– Как я могу вас узнать, мистер Гэффни, если я вас не видел раньше?

Тихий смех возобновился.

– Да нет же, видели, мистер Йоссарян, и не раз. У ресторана в отеле, куда вы зашли в тот день с мистером и миссис Бич после заседания ОКРКАМИМ в музее искусств Метрополитен. Напротив Похоронного дома Фрэнка Кэмпбелла на другой стороне улицы. Вы помните там рыжего человека с тростью и зеленым рюкзаком на спине, он стоял у входа рядом с охранником в форме?

– Вы были тот рыжий с рюкзаком?

– Я был охранником в форме.

– Вы были переодеты?

– Я и сейчас переодет.

– Не уверен, что понял последнее, мистер Гэффни.

– Считайте, что это шутка, мистер Йоссарян. Она очень широко применяется в моей профессии. Может быть, моя следующая острота будет лучше. И я считаю, вы должны позвонить вашей медицинской сестре. Она снова работает в дневную смену и сегодня сможет с вами поужинать. Она может привести с собой эту свою подружку.

– По квартире?

– Нет, не мисс Моркок.

– Ее зовут мисс Мор, – холодно отрубил Йоссарян.

– Вы ее называете мисс Моркок.

– А вы ее будете называть мисс Мор, если хотите работать на меня. Мистер Гэффни, не суйтесь в мою частную жизнь.

– Частной жизни больше ни у кого нет. Говорю об этом с грустью.

– Мистер Гэффни, когда мы встретимся? – категорическим тоном вопросил Йоссарян. – Я хочу посмотреть вам в глаза и увидеть, с кем, черт возьми, я имею дело. Я с вами чувствую себя не в своей тарелке.

– Я уверен, это пройдет.

– А я не уверен. Вы мне что-то не нравитесь.

– Это тоже пройдет после нашего разговора в Чикаго.

– В Чикаго?

– Когда мы встретимся в аэропорту и вы увидите, что мне можно доверять, что я предан, полезен, надежен, услужлив, вежлив и добр. Так лучше?

– Нет. Я не собираюсь в Чикаго.

– А я думаю, что собираетесь, мистер Йоссарян. Вы могли бы заказать билет прямо сейчас.

– Что я буду делать в Чикаго?

– Пересаживаться на другой самолет.

– Куда?

– Назад, в Нью-Йорк, мистер Йоссарян. Из Кеноши, штат Висконсин, после посещения миссис Таппман. Возможно, вы надумаете лететь оттуда прямо в Вашингтон, чтобы встретиться с мистером Миндербиндером и мистером Уинтергрином, а может быть, и Нудлсом Куком.

Йоссарян вздохнул.

– Вы теперь знаете обо мне все это?

– В моей работе мне многое приходится слышать, мистер Йоссарян.

– На кого еще вы работаете, когда слышите всякие подробности обо мне?

– На того, кто мне платит, мистер Йоссарян. Я не сторонник дискриминации. У нас теперь есть законы против дискриминации. И я не завожу любимчиков. Я всегда объективен и не делаю никаких различий. Различия – вещь одиозная. И оскорбительная.

– Мистер Гэффни, я вам еще ничего не платил. Счетов вы мне не присылали и о цене со мной не говорили.

– У вас высокая платежеспособность, мистер Йоссарян, если только можно верить фирмам по оценке платежеспособности, и закладной заем вы можете получить в любое удобное для вас время. Сейчас продаются прекрасные дома на берегу водоемов в Нью-Йорке, Коннектикуте и Нью-Джерси, а еще по хорошим ценам на морском побережье в Санта-Барбаре, Сан-Диего и на Лонг-Айленде. Если хотите, я вам помогу с заемными бланками, а также с вашей ДНК. Сейчас прекрасное время для закладных заемов и для покупок.

– Мне не нужны закладные заемы и не нужны покупки. А кто эта подружка, о которой вы упомянули?

– Вашей медицинской сестры?

– Нет у меня никакой медицинской сестры, черт побери. Я прекрасно себя чувствую, если вы все еще следите за этим. Теперь она моя приятельница, Мелисса.

– Медицинская сестра Макинтош, – выразил свое формальное несогласие мистер Гэффни. – Передо мной лежит донесение, мистер Йоссарян, а донесения никогда не лгут. В них могут быть ошибки, они могут устаревать, но они никогда не лгут. Они не люди, мистер Йо.

– Не смейте меня так называть!

– Они не умеют лгать и всегда официальны и авторитетны, даже когда они ошибочны и противоречат друг другу. Ее подружка – это та самая медицинская сестра, которая работает в реанимации хирургического отделения и которую вы хотели видеть. Зовут ее Вильма, но люди склонны ее называть ангелочек или зайчик, в особенности пациенты, отходящие от анестезии после операции, а еще два-три больничных врача, которые время от времени лелеют честолюбивые помыслы залезть, по их – не по моему – выражению, к ней под юбку. Может быть, это медицинский термин. К вам может присоединиться и мисс Мор.

– Мисс Мор? – В голове у Йоссаряна все смешалось, и ему все труднее было удерживать нить разговора. – Кто такая мисс Мор, черт возьми?

– Вы ее называете Моркок, – напомнил ему Гэффни, понизив голос, в котором послышался легкий упрек. – Извините, что задаю вам этот вопрос, мистер Йоссарян. Но наши слухачи в последнее время не слышали в вашей квартире звуков сексуальной активности. С вами все в порядке?

– Я занимался этим на полу, мистер Гэффни, – ровным тоном ответит Йоссарян, – под кондиционером, как вы мне советовали, и в ванной с включенными кранами.

– Вы меня успокоили. А то я уже начал волноваться. Теперь вы просто обязаны позвонить мисс Макинтош. Ее телефон в настоящую минуту свободен. У нее не лучшие новости о составе крови этого бельгийца, но она, кажется, жаждет встречи с вами. Я бы сказал, что, несмотря на разницу в возрасте…

– Мистер Гэффни!

– Извините. Майкл сейчас как раз заканчивает и готовится вернуться. Напоминаю, чтобы вы о нем не забыли.

– Вы и это видите?

– Я вижу все, что происходит, мистер Йоссарян. Это важнейшая часть моей работы. Он надевает пиджак и скоро вернется с первыми набросками нового крыла, прорезавшегося у Милоу Миндербиндера. Вы позволите сеньору Гэффни эту маленькую остроту? Я подумал, что вам она покажется смешнее моей первой.

– Я вам признателен… Джерри, – сказал Йоссарян; теперь у него не оставалось сомнений в том, что, по его мнению, мистер Гэффни гораздо хуже геморроя. Свое враждебно-саркастическое отношение он оставил при себе.

– Спасибо… Джон. Я рад, что мы стали друзьями. Вы позвоните сестре Макинтош?

– О кружевном нижнем белье речи пока нет? – поддела его Мелисса, когда он позвонил. – О Париже и Флоренции тоже?

– Наденьте на сегодня свое, – поддразнил ее в ответ Йоссарян. – Прежде чем отправиться в путешествие, мы должны понять, устраиваем ли мы друг друга. И приведите свою подружку, если она захочет прийти.

– Можете называть ее Анджела, – язвительно сказала ему Мелисса. – Я знаю, чем вы с ней занимались. Она мне все рассказала.

– Пожалуй, это плохо, – сказал несколько ошарашенный Йоссарян. Он понял, что с этими двумя ему нужно держать ухо востро. – Если уж на то пошло, – начал контрнаступление Йоссарян, – то она мне все рассказала о вас. Кошмар, да и только! Вам место в монастыре. Ваши антисептические страхи почти невероятны.

– Меня это не волнует, – сказала Мелисса с ноткой фанатической уверенности в голосе. – Я работаю в больнице и вижу больных. Я больше не собираюсь рисковать, когда вокруг все эти лишаи, СПИД, или даже хламидиоз с вагинитом, или стрептококковая ангина, или какая-нибудь другая зараза, которую вы, мужчины, так любите разносить. В болезнях я разбираюсь.

– Делайте, что хотите. Только приведите с собой эту вашу другую подружку. Ту, что работает в реанимации хирургического отделения. Может быть, я и с ней теперь подружусь.

– Вилму?

– Ее называют «ангелочек», да? И зайчик?

– Только когда приходят в себя после операции.

– Я тоже буду ее так называть. Надо смотреть вперед.

КНИГА ШЕСТАЯ

17

СЭММИ

Независимая подвеска колес.

Вряд ли я знаю больше десятка людей из прошлого, которые могут помнить эту автомобильную рекламу независимой подвески колес, потому что, думаю, нас и осталось-то всего не больше десятка, а других и не разыщешь. Никто из нас теперь не живет на Кони-Айленде. Все это прошло, исчезло, кроме, разве что, тротуаров, пляжа и океана. Мы живем теперь в многоэтажных домах, вроде того, в котором живу я, или в пригороде, в двух-трех часах езды от Манхеттена, как Лю и Клер, или в поселках для пенсионеров в кондоминиумах в Уэст-Палм-Бич, штат Флорида, как мой брат и сестра, или, если у кого денег побольше, в Бока-Рейтон или Скотсдейле, штат Аризона. Большинство из нас добилось в жизни гораздо большего, чем мы рассчитывали, а наши родители даже и не мечтали о таком.

Спасательное мыло.

Халитозис – средство от дурного запаха изо рта.

Фермент Флейшмана, от угрей.

Зубная паста Ипана – и улыбка белозуба, Сэл Гепатика и улыбка облегченья на устах.

Когда природа забывает, вспомни про Экс-Лакс.

Пепси-кола вам не трюк,

От нее могучий пук.

Больше стало в два раз

а

,

Хватит выпить за глаза.

Никто из наших кони-айлендских умников тогда и не верил, что этот новый напиток, Пепси-кола, даже несмотря на оригинальную рекламную частушку по радио – «Десять полных унций – это целый пруд» – имел хоть какие-то шансы в конкуренции против Кока-колы, напитка, который мы знали и любили, в ледяных маленьких бутылочках из зеленоватого стекла с тоненькими прожилками, эта бутылочка точно подходила к руке любого размера и пользовалась огромной популярностью. А сегодня я не различаю их по вкусу. Обе компании разрослись до непозволительно могущественных размеров, какие никогда нельзя позволять иметь предприятию, а шестиунциевая бутылочка стала еще одним почти исчезнувшим приятным воспоминанием. Никто больше не хочет продавать ходовой напиток в бутылочке всего в шесть унций за пять центов, и никто, кроме, вероятно, меня, не захочет такую купить.

«Залоговая» цена каждой маленькой бутылочки была два цента, а залоговая цена бутылок большего размера, в которых продавался лимонад за десять центов, была пять центов, и никто в семьях, обитавших в районе Западной Тридцать первой улицы Кони-Айленда, не оставался безучастным к стоимости этих пустых бутылочек. В те времена какую-нибудь ценную вещь можно было купить за два цента. Иногда мы, тогда еще совсем мальчишки, отправлялись на поиски пустых бутылочек и обшаривали наиболее вероятные места их скопления на пляже. Мы сдавали их в кондитерской Стейнберга прямо на моей улице на углу Серф-авеню, а полученные монетки использовали для игры в покер или в очко, когда научились это делать, или тратили на что-нибудь вкусненькое. За два цента можно было купить довольно большую шоколадку «Нестле» или «Хершис», пару крендельков, или замороженных булочек, или, если дело было осенью, добрый кусок халвы, от которой мы все некоторое время сходили с ума. За никель можно было купить «Милки Уэй» или «Кока-колу», «Мелорол» или пирожное из мороженого, хот-дог в лавке деликатесов Розенберга на Мермейд-авеню или у Натана на милю подальше в сторону парка аттракционов, или прокатиться на карусели. За два цента можно было купить газету. Когда отец Робби Клайнлайна работал в «Стиплчезе» Тилью, мы получали контрамарки на свободный вход и за несколько центов обычно могли выиграть кокос, накидывая кольца на колышки. Мы приобрели в этом сноровку. Цены тогда были ниже, и доходы тоже. Девчонки прыгали через скакалку и играли в фантики и классы. Мы играли в панчбол, ступбол и стикбол, а еще на губных гармошках и казу. Ранним вечером после обеда – мы называли это ужин – мы иногда играли в жмурки на тротуаре, а родители смотрели за нашей игрой, и все мы знали, а родители видели, что мы, подглядывая сквозь повязки на глазах, использовали игру в основном как возможность пощупать буфера у девчонок за те несколько секунд, пока мы делали вид, будто не узна е м, кого поймали. Это было еще до того, как мы, мальчишки, начали мастурбировать, а у девчонок начались месячные.

По утрам в будние дни все отцы из нашего квартала и все братья и сестры, уже закончившие школу, начинали бесшумно материализовываться, выходя из своих домов, и направлялись на Рейлроуд-авеню к остановке «Нортон-Пойнт», откуда троллейбусы отвозили их к надземной станции «Стилуэй-авеню», где сходились четыре разных маршрута линий подземки, заканчивавшихся на Кони-Айленде; они садились в вагоны, которые развозили их к разным местам работы в городе или, как это было со мной, когда мне было семнадцать с половиной и я уже успел получить аттестат об окончании средней школы, в разные агентства по трудоустройству на Манхеттене, где мы робко искали работу. Некоторые шли целую милю пешком до электрички, чтобы прогуляться или сэкономить пять центов. По вечерам, в час пик, они усталые тащились домой. Зимой в это время было уже темно. Почти каждый день с поздней весны до ранней осени мой отец вечерами один уходил на пляж, он надевал на себя махровый купальный халат, на плечо накидывал полотенце и со своей извечной улыбкой на лице отправлялся, чтобы расслабиться и нырнуть поглубже, иногда он не возвращался до самой темноты, и все мы прятали тревогу от матери, думая, что на этот раз он и вправду утонул, если только кто-нибудь не успел его вытащить.

– Сходи-ка за ним, – бывало говорила она тому из нас, кто оказывался у нее под рукой. – Скажи ему, пусть идет есть.

Вероятно, это был единственный час на дню, когда он мог насладиться одиночеством и отдаться тем своим оптимистическим мыслям, от которых и происходили эта его обходительность и спокойная улыбка на загорелом лице. Здоровье у нас у всех было тогда отличное, и этот факт тоже, несомненно, придавал ему оптимизма. У него была работа. У него были его еврейские газеты, и у обоих родителей была их музыка по радио, которую они так любили, в особенности Пуччини; «Час музыки Белл Телефон», Симфонии в эфире Эн-би-си, радиостанция «Нью-Йорк Таймс» и радиостанция Нью-Йорка, по словам диктора, «города, где в мире и согласии, пользуясь благами демократии, обитают семь миллионов человек».

Я пошел в музыке дальше них, от Каунта Бейси, Дюка Эллингтона и Бенни Гудмана к Бетховену и Баху, к их камерной музыке и фортепьянным сонатам, а теперь еще и к Вагнеру и Малеру.

А Гитлер и его бравые молодцы могли бы убить нас всех.

Сорокачасовая рабочая неделя стала вехой социальной реформы, преимущества которой я едва успел оценить, и шагом к благосостоянию, которое мои дети и внуки принимают как нечто само собой разумеющееся. Это мои приемные дети, потому что, когда мы встретились с Глендой, она уже сделала себе операцию по перевязке труб. Вдруг оказалось, что те места, где мы работаем, закрываются по субботам. И в пятницу мы могли не ложиться допоздна. Целые семьи могли теперь гулять целые уикэнды. Законы о минимальной заработной плате и о детском труде тоже стали подарками от ФДР в рамках его Нового курса, хотя последний и казался туманным. Только в колледже я узнал, что в индустриализированном западном мире детей двенадцати лет и младше повсеместнои всегдазаставляли работать по двенадцать и больше часов в день в угольных шахтах и на фабриках.

Минимальная оплата тогда была двадцать пять центов в час. Когда Джои Хеллеру из дома напротив в шестнадцать лет выдали разрешение на работу и он после окончания школы устроился на четыре часа в день в «Вестерн Юнион» разносить телеграммы, он каждую пятницу приносил домой свои пять долларов в неделю. И из этих денег он почти всегда покупал в комиссионке новую пластинку для нашего клуба на Серф-авеню, где мы учились танцевать линди-хоп, курить сигареты и тискать девчонок в задней комнате, если нам удавалось заманить или заставить какую-нибудь из них пойти с нами туда. А мой дружок Лю Рабиновиц, и другой его дружок Лео Вейнер, и еще пара ребят посмелее уже вовсю трахали их на кушетках и в других местах. Отец Джои Хеллера уже умер, а его старший брат и сестра тоже работали, когда удавалось найти место, устраивались они в основном на неполный рабочий день к «Вулворту», а летом торговали в киосках замороженным кремом и хот-догами. Его мать, в юности белошвейка, теперь работала у моей матери, подшивая и выпуская платья, подбивая рубчики, переставляя наизнанку поношенные воротнички у рубашек для местной прачечной; получала она, кажется, по два или три цента за штуку, может быть, и по пять.

Кое-как они перебивались. Джои тоже хотел стать писателем. Именно от Джои я впервые услышал то самое подражание рекламной песенке про Пепси-колу, которую передавали по радио. Я помню и первое четверостишие еще одной пародии, что он написал на популярную песенку, которая заняла одно из первых мест в хит-параде «Лаки Страйк», записи таких песенок еще и сегодня можно услышать в исполнении лучших певцов того времени:

Когда проворна и легка

В твоей ширинке ее рука,

Глаза ее сверкают вновь,

Ты знаешь, к ней пришла любовь.

Жаль, что я не запомнил остальное. Он хотел писать комедийные сценки для радио, кино и театра. Я хотел заниматься этим вместе с ним, а еще когда-нибудь начать писать рассказы, хорошие рассказы, чтобы их печатал «Нью-Йоркер» или какой-нибудь другой журнал. Мы с ним вместе писали скетчи для нашего бойскаутского отряда, Отряда номер 148, а позднее, когда стали постарше, для вечерней развлекательной программы с танцами в нашем клубе, когда мы брали входную плату по десять или двадцать пять центов с тех, кто приходил к нам из десятков других клубов на Кони-Айленде или Брайтон-Бич, а девушек впускали бесплатно. Один из наших самых длинных бойскаутских скетчей «Испытания и несчастья Тоби Тендерфута» был таким смешным, что, я помню, нас попросили исполнить его еще раз на одном из регулярных сборов, которые проводились каждую пятницу в нашей государственной начальной школе – Г. Ш. 188. Джои тоже пошел в ВВС и стал офицером и бомбардиром, и он тоже преподавал в колледже в Пенсильвании. К тому времени он уже перестал быть «Джои», а я – «Сэмми». Он был Джо, а я – Сэм. Мы были моложе, чем казались сами себе, но мы уже не были мальчишками. Но Марвин Уинклер, вспоминая прошлое, по-прежнему называет его Джои, а обо мне думает как о Сэмми.

«Они рассмеялись, когда я уселся за пианино».

Этот текст был самым удачным из тех, что рассылались рекламными агентствами по почте, вероятно, он и до сих пор остается таким. Вы заполняли купон и получали пакет с инструкциями, по которым, как в них утверждалось, можно было научиться играть на пианино всего за десять нетрудных уроков. Лучше, конечно, было, если у вас, как у Уинклера, имелось пианино, хотя он так никогда и не научился.

У всех у нас в будущем было по «Форду», так нам сказал их производитель, а на заправках «Галф» или на заправках с плакатами, изображающими летящего красного коня, продавался высокооктановый бензин для машин с независимой подвеской – автомобили эти были нам пока не по карману. Марка «Лаки Страйк» в те времена машин с независимой подвеской означала отличный табак, и люди повсюду искали «Филипп Моррис» и могли пройти милю, чтобы купить «Кэмел» и другие сигареты и сигары, от которых у моего отца начался рак легких, распространившийся в печень и мозг и быстро сведший его в могилу. Ему уже было немало лет, когда он умер, но Гленда была совсем не старой, когда заболела раком яичников и умерла ровно тридцать дней спустя после того, как ей был поставлен этот диагноз. У нее стало побаливать то здесь, то там после того, как Майкл покончил с собой, и сегодня мы бы наверно сказали, что ее болезнь стала следствием стресса. Она сама и нашла Майкла. На заднем дворе дома, что мы снимали в то лето на Файр-Айленде, стояло одно чахлое деревце, и он умудрился повеситься на нем. Я сам снял его, понимая, что это не следовало делать, но я не хотел, чтобы он там висел и чтобы мы, женщины и дети из соседних домов смотрели на него в течение тех двух часов, которые могли понадобиться полиции и медэксперту, чтобы добраться туда на своих вездеходах.

Доллар в час… миля в минуту… сотня в неделю… сто миль в час – блеск!

Все это стало возможно. Мы знали, что есть машины, которые могут мчаться с такой скоростью, и у всех нас, ребят с Кони-Айленда, были более обеспеченные родственники, жившие в других местах, и у них были машины, развивавшие скорость до мили и больше в минуту. Наша родня жила в основном в Нью-Джерси, Пейтерсоне и Ньюарке, и летом по воскресеньям они приезжали к нам, чтобы прогуляться до карусели или даже до «Стиплчеза», полежать на пляже или побродить босиком по океанской водичке. Они, бывало, оставались на обеды, которые любила готовить моя мать, а моя сестра помогала ей, они подавали вкуснющие панированные телячьи котлеты с хрустящей, поджаристой картошкой, и мать приговаривала: «пусть поедят по-человечески». Больше всею ценилась государственная служба, потому что там хорошо платили, работа была надежной, беловоротничковой, там предоставлялись отпуска и гарантированная пенсия, к тому же они брали и евреев, и на тех, кто получал такую работу, все смотрели с почтением как на профессионалов. Можно было начать учеником в федеральной печатной службе, как прочел мне из газеты этого ведомства мой старший брат, а потом работать печатником с начальной зарплатой шестьдесят долларов в неделю, – вот он был уже в пределах досягаемости, этот доллар в час и больше, – когда обучение заканчивалось. Но для этого нужно было жить и работать в Вашингтоне, и никто из нас не был уверен в том, что ради этого стоило уезжать из дома. Предлагался и более короткий путь к заветному доллару в час – через Норфолкскую военную верфь в Портсмуте, штат Вирджиния, где можно было устроиться помощником кузнеца в компании с другими парнями с Кони-Айленда, которые тоже там работали; эта перспектива казалась более заманчивой, пока мы ждали, закончится ли война до того, как мне исполнится девятнадцать и призовут меня или нет в армию или на флот. Говорили, что на Бэнк-стрит, 30 в городе Норфолк, куда можно было добраться на пароме прямо из Портсмута, был публичный дом, бордель, но у меня ни разу не хватило смелости отправиться туда, да и времени на это не было. Я продержался там на тяжелой физической работе почти два месяца, проработал подряд пятьдесят шесть дней – полных по будням и по полдня в субботы и воскресенья, а потом, дойдя до полного изнеможения, сдался и вернулся домой, где, наконец, за гораздо меньшую плату нашел работу клерком в компании, страховавшей транспортные происшествия, эта компания по случайному стечению обстоятельств располагалась в том же здании на Манхеттене – старом здании «Дженерал Моторс» на Бродвее, 1775, – где раньше в своей форме рассыльного «Вестерн Юнион» работал Джои Хеллер, доставляя и принимая телеграммы.