Текст книги "Лавочка закрывается"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 34 страниц)

– О чем ты говоришь? Кто такой Макбрайд?

– Бывший полицейский, который теперь там работает. А может быть, свадьбу? – продолжал он. – По-настоящему шикарную? Вот это действительно будет сногсшибательно. Ты уже устраивала свадьбы…

– Я не устраивала.

– …в музее и опере. Автовокзал более живописен.

– Светская свадьба в автовокзале? – возразила она с усмешкой. – Ты, видно, рехнулся. Я знаю – ты шутишь, а поэтому я должна подумать. Оливия и Кристофер Максон скоро, вероятно, будут искать новое место. Посмотри на этих людей! – Она внезапно выпрямилась. – Это мужчины или женщины? А вот те – почему они делают это на улице? Они что, не могут дотерпеть до дома?

– Фрэнсис, дорогая, у многих из них нет дома, – с любезной улыбкой сказал Йоссарян. – А очереди в туалеты автовокзала длинные. На часы пик нужно подавать предварительные заявки. Никто без предварительной заявки не допускается. А уборные в ресторанах и отелях, как гласят объявления, только для клиентов. Ты никогда не замечала, что те, кто писают на улице, обычно делают это очень долго?

Нет, она не замечала, холодно сообщила она ему.

– Ты теперь говоришь такие неприятные вещи. Раньше с тобой было веселее.

Много лет назад, еще до того как Йоссарян женился, а Френсис вышла замуж, они упивались друг другом; у них было то, что сегодня назвали бы романом, хотя в те времена ни один из них и не подумал бы дать столь пышное наименование тому, что они с такой страстью и усердием делали друг с другом, ни на минуту не задумываясь о совместном будущем. Вскоре он отказался от многообещающей работы начинающим в арбитраже и инвестиционном банке ради второй попытки найти себя на преподавательской работе, прежде чем вернуться в рекламное агентство, а потом перейти в информационную службу и заняться на вольных хлебах сочинительством, после чего он стал браться за любые работы, кроме тех, что создавали конечный продукт, который можно было видеть, щупать, использовать или потреблять, продукт, который занимал бы пространство и в котором общество испытывало потребность. А она с любопытством, энергией и не без врожденного таланта стала обнаруживать в себе привлекательность, на которую клевали театральные продюсеры и другие джентльмены, чье влияние, по ее мнению, могло оказаться полезным для нее на сцене, на экране или на телевидении.

– А ты раньше была великодушнее, – напомнил он ей. – Ты забыла свое прошлое.

– И ты тоже.

– И радикальнее.

– И ты тоже. Ты теперь стал таким нигилистом, – довольно равнодушно заметила она. – Ты всегда саркастичен, да? Не удивительно, что люди часто чувствуют себя неловко в твоем присутствии. Ты все обращаешь в шутку, и люди никогда не могут понять, в самом ли деле ты с ними согласен. Ты постоянно кокетничаешь.

– Нет!

– Нет, кокетничаешь, – гнула свое Фрэнсис Бич; чтобы придать своим словам убедительность, ей нужно было бы повернуть голову, но она этого не сделала. – Ты кокетничаешь почти со всеми, кроме меня. Это сразу видно, кто кокетничает, а кто – нет. Вот Патрик и Кристофер не кокетничают. А ты кокетничаешь. Ты всегда кокетничал.

– У меня такая манера шутить.

– Некоторые женщины воображают, что у тебя есть любовница.

– Любовница? – Йоссарян обратил это слово в хрипловатый гогот. – Да мне и одной было бы слишком много.

Фрэнсис Бич тоже рассмеялась, и спровоцированная ею неловкость исчезла. Им обоим уже перевалило за шестьдесят пять. Он знал ее, когда ее звали Фрэнни. Она помнила, когда его звали Йо-Йо. С тех пор они не заигрывали друг с другом даже между своими браками, и ни у него, ни у нее никогда не возникало потребности опробовать гнездышко, свитое другим.

– Кажется, этих людей повсюду становится все больше и больше, – кротко пробормотала она с отчаянием, от которого, судя по ее тону, было совсем нетрудно избавиться. – Они на глазах у всех творят Бог знает что. На Патрика напали прямо перед нашим домом, а днем и ночью у нас на всех углах стоят шлюхи, отвратительные, уродливо одетые, вот вроде этих у того дома.

– Высади меня у того дома, – сказал Йоссарян. – Я в нем живу.

– В нем? – Когда он утвердительно кивнул, она добавила: – Переезжай в другое место.

– Я только что переехал. А в чем дело? На вершине моей волшебной горы расположились два клуба здоровья, а один из них – храм любви. А в подножье – шесть кинотеатров, в двух – повышенный радиоактивный фон, а в третьем собираются голубые, еще у нас есть брокерские фирмы, юридические фирмы, а между ними рекламные агентства. Врачи всех специализаций. Есть банк с банкоматом и огромный супермаркет. Я предложил устроить еще и дом для престарелых. Когда у нас будет дом для престарелых, я смогу прожить здесь всю жизнь и практически никогда не выходить на улицу.

– Бога ради, Джон, ну хоть изредка прекращай шутить. Переезжай в приличный район.

– А где я такой найду? В Монтане? – Он снова рассмеялся. – Фрэнсис, это и есть приличный район. Неужели ты думаешь, что я бы обосновался в неприличном?

Вид у Френсис внезапно стал утомленный и разочарованный.

– Джон, когда-то ты знал все, – задумчивым голосом сказала она, оставив неестественность культурной речи. – Что с этим можно сделать?

– Ничего, – услужливо предложил он ей в ответ.

Потому что все было прекрасно, напомнил он ей: по официальным меркам, не часто дела обстояли лучше. Сегодня только бедные были бедны, а потребность в новых тюремных камерах была насущнее, чем потребности бездомных. Проблемы были безнадежны; расплодилось слишком много людей, нуждавшихся в пище, а пищи было слишком много, чтобы накормить всех, получив при этом прибыль. В чем чувствовалась острая потребность, так это в нехватках, добавил он с жалкой улыбкой. Он не стал распространяться на тот счет, что теперь, будучи одним из представителей крепкого среднего класса, он ничуть не был расположен к тому, чтобы налоги с него повысили и тем самым уменьшили невзгоды тех, кто вообще не платил никаких налогов. Он предпочитал, чтобы строили больше тюрем.

Йоссаряну исполнилось шестьдесят восемь, и ему было чем гордиться, потому что он выглядел моложе, чем многие мужчины в шестьдесят семь, и лучше, чем все женщины приблизительно его возраста. Его вторая жена все еще разводилась с ним. Третьей обзаводиться он не собирался.

Все дети родились у него в первом браке.

Его дочь Джилиан, судья, разводилась со своим мужем, который, несмотря на свой значительно более высокий доход, так ничего толком и не добился в жизни и вряд ли имел шансы стать чем-нибудь иным, кроме верного мужа, отца, главы семейства и добытчика.

Его сын Джулиан, хвастунишка, первый среди его потомства, был мелкой шишкой крупного калибра на Уолл-стрите, и зарабатывал все еще слишком мало, чтобы по-королевски обосноваться на Манхеттене. Он и его жена занимали теперь разные крылья их ветшающего пригородного особняка, а адвокаты каждого изготовились к подаче исков и встречных исков на развод и безуспешно пытались найти абсолютно удовлетворительное для обеих сторон решение по разделу детей и имущества. Жена была хорошенькой вздорной женщиной модных вкусов, она происходила из семейства, привыкшего беспечно тратить деньги, была такой же шумливой, как Джулиан, и столь же деспотично безапелляционной; их сын и дочь были не меньшими задирами, но на удивление нелюдимыми.

Йоссарян чувствовал, что неприятности в семейной жизни назревают и у другого его сына, Адриана, недоучки-химика, который работал в Нью-Джерси у одного производителя косметики и всю свою сознательную жизнь искал формулу для крашения волос в цвет седины; его жена непрестанно записывалась на всевозможные курсы обучения для взрослых.

Но больше всех остальных его беспокоил Майкл, который, казалось, не мог пробудить в себе желание стать хоть чем-нибудь и совершенно не замечал опасностей, подстерегающих человека, не имеющего цели. Майкл как-то в шутку сказал Йоссаряну, что собирается начать откладывать деньги на развод, еще не начав откладывать на женитьбу, а Йоссарян сдержал в себе желание ответить шуткой на шутку, сказав, что это вовсе не смешно. Майкл не сожалел о том, что никогда не прикладывал особых усилий, чтобы добиться чего-нибудь в качестве художника. Эта роль тоже не слишком привлекала его.

Женщин, в особенности тех, кто уже успел раз побывать замужем, тянуло к Майклу, и они жили с ним, потому что он был спокойный, отзывчивый и нетребовательный, но скоро они уставали от жизни с ним, потому что он был спокойный, отзывчивый и нетребовательный. Он решительно отказывался ссориться, а в конфликтных ситуациях погружался в молчание и становился грустным. Уважая Майкла, Йоссарян подозревал, что тот, хотя и не говорит об этом вслух, прекрасно знает, как ему поступать и с женщинами, и с работой. Но не с деньгами.

Что касалось денег, то Майкл жил на вольных хлебах, заключая контракты на разного рода рисунки для агентств и журналов или художественных студий, или с чистой совестью принимал сколько ему было нужно от Йоссаряна, отказываясь верить в то, что в один прекрасный день для него может больше не найтись контрактов или что Йоссарян может вдруг не захотеть спасать его от полного финансового краха.

В целом же, решил Йоссарян, это была типичная, современная, послевоенная семья, в которой царил разлад и никто, кроме матери, не любил по-настоящему всех остальных и не видел никаких причин для любви, и каждый, подозревал Йоссарян, как и он сам, по крайней мере тайно и время от времени, пребывал в тоске и печали.

Он любил жаловаться на то, что его семейная жизнь была идеальной. Как у Густава Ашенбаха из новеллы Томаса Манна, семейной жизни у него не было никакой.

Слежка за ним все еще продолжалась. Он не знал, сколько человек его пасет. К концу недели появился даже какой-то ортодоксальный еврей, бродивший туда-сюда по тротуару напротив его дома, а еще на его автоответчик позвонила медицинская сестра Мелисса Макинтош, которую он отнюдь не забыл; на тот случай, если он все еще собирается пригласить ее на обед – а также в Париж и Флоренцию за нижним бельем, добавила она с ехидным смешком, – Мелисса информировала его, что ее временно перевели в вечернюю смену, и сообщала невероятную новость: больной бельгиец был все еще жив, и, хотя боли у него не прошли, температура упала до нормы.

Если бы не этот звонок, Йоссарян голову бы дал на отсечение, что бельгиец уже мертв.

Он мог объяснить присутствие лишь немногих из всех, кто висел у него на хвосте: тех, кого наняли адвокаты разводящейся с ним жены, и тех, кого нанял этот псих, разводящийся муж одной матери семейства, женщины, с которой Йоссарян однажды не так давно переспал в подпитии; он без особого энтузиазма признавал, что переспал бы с ней и еще, если бы у него когда-нибудь возникло поползновение еще раз переспать с женщиной; этот тип нанимал детективов для слежки за всеми знакомыми мужчинами своей жены, потому что у него была навязчивая идея получить свидетельства супружеской неверности для нейтрализации свидетельств супружеской неверности, которые ранее были добыты на него его женой.

Йоссаряну не давал покоя вопрос: откуда взялись другие, и после нескольких новых приступов мрачного ожесточения он взял быка за рога и позвонил в офис.

– Есть какие-нибудь новости? – начал он разговор с сыном Милоу.

– Насколько мне известно, нет.

– Ты мне говоришь правду?

– По мере сил.

– И ничего не скрываешь?

– Насколько я знаю, нет.

– А ты бы мне сказал, если бы скрывал?

– Сказал бы, если бы мог.

– М2, когда сегодня позвонит твой отец, – сказал он Милоу Миндербиндеру Второму, – скажи ему, что мне нужен хороший частный детектив. Это для личных дел.

– Он уже звонил, – сказал Милоу младший. – Он рекомендует Джерри Гэффни из Агентства Гэффни. Только ни в коем случае не говорите ему, что его рекомендовал мой отец.

– Он тебе это уже сказал? – Йоссарян был ошарашен. – Откуда он знал, что я попрошу?

– Вот это я не могу сказать.

– Как ты себя чувствуешь, М2?

– Трудно быть уверенным.

– Я имею в виду – в общем. Ты не заезжал больше на автовокзал посмотреть в эти телевизионные мониторы?

– Я должен еще прохронометрировать их. Я хочу съездить туда снова.

– Я могу устроить это еще раз.

– А Майкл со мной поедет?

– Если ты ему заплатишь за рабочий день. Как дела, все в порядке?

– Неужели бы я не захотел вам сказать, если все было в порядке?

– Захотеть-то, может, и захотел бы, а вот сказал бы?

– Это зависело бы от некоторых обстоятельств.

– От каких?

– От того, мог ли бы я сказать вам правду.

– А ты бы сказал мне правду?

– А откуда бы я узнал, правда это или нет?

– А солгать мне ты бы мог?

– Только если бы знал правду.

– Ты со мной откровенен?

– Этого хочет мой отец.

Когда Йоссарян набрал номер, жизнерадостный, мягкий голос, принадлежащий человеку по имени Джерри Гэффни, сказал:

– Мистер Миндербиндер предупреждал, что вы должны позвонить.

– Это странно, – сказал Йоссарян. – Какой из них?

– Мистер Миндербиндер старший.

– Тогда это совсем странно, – сказал Йоссарян более жестким голосом. – Потому что мистер Миндербиндер старший категорически настаивал, чтобы я в разговоре с вами не называл его имени.

– Эта была проверка вашего умения хранить секреты.

– Вы не дали мне возможности пройти ее.

– Я доверяю своим клиентам и хочу, чтобы все они знали: они всегда могут доверять Джерри Гэффни. Что еще есть в нашей жизни, кроме доверия? Я всегда все говорю напрямик. Я немедленно предоставлю вам доказательства этого. Вы должны знать, что эта телефонная линия прослушивается.

Йоссарян затаил дыхание.

– Как вы но обнаружили, черт возьми?

– Это моя телефонная линия, и я хочу, чтобы она прослушивалась, – дал логичное объяснение мистер Гэффни. – Ну, теперь вы видите? Вы можете положиться на Джерри Гэффни. Прослушиваю эту линию только я сам.

– А моятелефонная линия прослушивается? – Йоссарян счел, что должен задать этот вопрос. – Я веду много деловых разговоров.

– Дайте-ка я проверю. Да, ваша организация прослушивает вашу линию. Вероятно, и в вашей квартире стоят «жучки».

– Мистер Гэффни, откуда вы все это знаете?

– Зовите меня Джерри.

– Откуда вы все это знаете, мистер Гэффни?

– Потому что, мистер Йоссарян, я ставил на вашу линию прослушивающую аппаратуру и, по всей видимости, я – одна из сторон, которая и оборудовала вашу квартиру «жучками». Я вам дам один совет. У любой стены могут обнаружиться уши. Если вы хотите, чтобы ваш разговор никто не прослушал, говорите только с открытым краном. Если хотите заняться любовью, то делайте это только в ванной комнате, или на кухне, или под кондиционером, а вентилятор ставьте на макси… Именно так! – одобрительно сказал он, когда Йоссарян со своим беспроводным телефоном перешел на кухню и до предела вывернул оба крана, чтобы его разговор не стал достоянием других. – Наша аппаратура ничего не принимает. Я вас едва слышу.

– А я ничего и не говорю.

– Научитесь читать по губам.

– Мистер Гэффни…

– Называйте меня Джерри.

– Мистер Гэффни, вы прослушиваете мой телефон, вы понатыкали «жучков» в мою квартиру?

–  По всей видимости, понатыкал. Я дам одному из моих следователей указание проверить. Я ничего не утаиваю. Мистер Йоссарян, у вас имеется переговорное устройство для связи с обслуживающим персоналом в холле. Вы уверены, что в настоящий момент оно не включено? Видеокамеры за вами сейчас не наблюдают?

– Кому бы это могло понадобиться?

– Во-первых, мне, если бы мне за это заплатили. Теперь, когда вы знаете, что я говорю правду, мы можем стать близкими друзьями. Только так и можно работать. Я думал, вы знаете, что ваш телефон прослушивается, что ваша квартира, по всей видимости, оборудована «жучками», что ваша корреспонденция перлюстрируется, ваши поездки контролируются, а ваши кредитные карточки и банковские счета находятся под наблюдением.

– Проклятье, я сам не знаю, что я знаю. – Йоссарян с протяжным стоном впитывал эти отвратительные сведения.

– А вы будьте оптимистом, мистер Йоссарян. Всегда будьте им. Насколько мне известно, скоро вы станете одной из сторон брачного процесса. Вы можете считать все это само собой разумеющимся, если у вашего руководства имеются финансовые возможности платить нам.

– Вы и такими вещами занимаетесь?

– Я часто занимаюсь такими вещами. И это ведь только ваша компания. Почему вас должно беспокоить, что там слышит «П и П М и М», если вы никогда не говорите ничего такого, что вам хотелось бы утаить от вашей компании? Пока что вы мне верите, правда?

– Нет.

– Нет? Не забывайте, мистер Йоссарян, я все это записываю, хотя и буду счастлив стереть все, что вы попросите. Как вы можете скрывать что-то от «П и П М и М», если вы участвуете в ее доходах? Разве все не участвуют в ее доходах?

– Я никогда не делал публичных заявлений на этот счет, мистер Гэффни, и не собираюсь их делать теперь. Когда мы можем встретиться, чтобы начать?

– Я уже начал, мистер Йоссарян. Сеньор Гэффни не теряет времени даром. Я послал в правительство запрос на ваше досье в рамках Закона о свободе информации, а еще мне должны прислать данные на вас из одного из лучших агентств по оценке кредитоспособности граждан. У меня уже есть номер вашего социального обеспечения. Ну, вам это нравится?

– Я нанимаю вас не для того, чтобы вы собирали информацию на меня!

– Я хочу выяснить, чтознают о вас те, кто вас выслеживает, до того, как я выясню, кто все они такие. Сколько их, вы сказали?

– Ничего я не говорил. Но я насчитал не меньше шести, но двое или четверо из них, может быть, работают вместе. Я заметил, что они ездят в дешевых автомобилях.

– Малолитражки, – пунктуально поправил Гэффни, – чтобы не так бросаться в глаза. Вероятно, именно поэтому они и бросились вам в глаза. – Гэффни казался Йоссаряну исключительно точным. – Значит, вы говорите, шесть? Шесть – хорошее число.

– Для чего?

– Для дела, конечно. В числах заключена безопасность, Мистер Йоссарян. Например, если один или двое из них вдруг решат прикончить вас, то у нас будут свидетели. Да, шесть – очень хорошее число, – радостным голосом продолжал Гэффни. – Лучше, конечно, если бы их было восемь или десять. Не думайте пока о встрече со мной. Я не хочу, чтобы кто-нибудь из них догадался, что я работаю на вас, если только не выяснится, что они работают на меня. Я люблю иметь решения прежде, чем задача сформулирована. Пожалуйста, выключите воду, если только вы не занимаетесь сексом. А то я уже охрип от крика и едва вас слышу. И потом, вода вам совершенно не нужна, когда вы говорите со мной. Ваши друзья называют вас Йо-Йо? А некоторые – Джон?

– Только мои близкие друзья, мистер Гэффни.

– Мои называют меня Джерри.

– Должен вам сказать, мистер Гэффни, что разговор с вами действует мне на нервы.

– Я надеюсь, это пройдет. Если вы позволите, то это сообщение вашей медицинской сестры было весьма обнадеживающим.

– Какой медицинской сестры? – быстро ответил Йоссарян. – Нет у меня никакой сестры.

– Ее зовут Мелисса Макинтош, сэр, – поправил его Гэффни, неодобрительно кашлянув.

– Вы и мой автоответчик прослушивали?

– Это делала ваша компания. Я всего лишь выполняю заказ. Я бы не стал это делать, если бы мне не платили. Пациент выздоравливает. Никаких признаков инфекции не обнаружено.

– Я думаю, это просто феноменальный случай.

– Мы счастливы, если вы довольны.

* * *

А о месте пребывания капеллана по-прежнему ничего не было известно; его где-то удерживали с целью обследования и допросов, после того как, благодаря Закону о свободе информации, он нашел Йоссаряна в больнице и снова ворвался в его жизнь с проблемой, решить которую сам был не в силах.

Йоссарян лежал на своей больничной кровати, уставившись в потолок, когда его нашел капеллан; Йоссарян, не ответив на осторожный стук, с выражением крайней враждебности смотрел, как приоткрылась на дюйм дверь, и увидел, что в его палату робко заглядывает лошадиное вежливое лицо с шишковатым лбом и редкими пучками соломенных волос, обесцвеченных блеклой сединой. Глаза под розовыми веками загорелись, как только увидели Йоссаряна.

– Я так и знал! – сразу же радостно воскликнул обладатель лица. – Я непременно хотел увидеть вас еще раз. Я знал, что найду вас! Я знал, что узнаю вас. Как хорошо вы выглядите! Как я рад, что мы оба все еще живы! Я хочу возрадоваться!

– Вы что еще за хер? – строго спросил Йоссарян.

Ответ последовал мгновенно.

– Капеллан, Таппман, капеллан Таппман, Альберт Таппман, капеллан? – капеллан Альберт Таппман был многословен. – Пьяноса? ВВС? Вторая мировая?

Наконец, Йоссарян позволил осмысленному выражению появиться на своем лице.

– Черт меня побери! – В голосе у него появилась некоторая теплота, когда он, наконец, понял, что снова, после более чем сорокапятилетнего перерыва, видит армейского капеллана Альберта Т. Таппмана. – Входите. Вы тоже хорошо выглядите, – великодушно сообщил он этому тощему, изможденному, измученному старику. – Да садитесь же, Бога ради.

Капеллан покорно сел.

– Ах, Йоссарян, я сожалею, что нашел вас в больнице. Вы очень больны?

– Я вообще не болен.

– Это хорошо, правда?

– Да, это хорошо. А вы как?

Капеллан моментально смутился.

– Начинаю думать, что неважно, да, может быть, совсем неважно.

– Значит, плохо, – сказал Йоссарян, обрадованный тем, что время говорить о деле наступило так быстро. – Тогда расскажите мне, капеллан, что привело вас сюда. Если вы по поводу еще одной встречи ветеранов, то вы пришли не к тому человеку.

– Это не по поводу встречи, – вид у капеллана был несчастный.

– А по поводу чего?

– У меня неприятности, – просто сказал он. – Думаю, это может быть серьезно. Я не понимаю, что происходит.

Он, конечно, уже был у психиатра, который сказал ему, что он весьма вероятный кандидат на старческую депрессию и уже слишком стар, чтобы ждать каких-либо других депрессий, получше.

– Это у меня тоже есть.

Было высказано предположение, что капеллан, вероятно, воображает все это. Капеллан, как он воображал, не воображал, что воображает что-либо из происходящего с ним.

Одно, по крайней мере, было вполне определенно.

Когда оказалось, что никто из непрерывного и пугающего потока все новых и новых посетителей, материализующихся в Кеноше с официальным заданием допросить его в связи с его неприятностями, не имеет ни малейшего намерения помочь ему хотя бы понять, в чем собственно состоят его неприятности, он вспомнил Йоссаряна и подумал о Законе о свободе информации.

Закон о свободе информации, как объяснил капеллан, – это федеральное установление, обязывающее все правительственные учреждения предоставлять любому, обратившемуся к ним с запросом, всю имеющуюся у них информацию, кроме той имеющейся у них информации, которую они не хотят предоставлять.

И, как обнаружил впоследствии Йоссарян, благодаря этой единственной уловке в Законе о свободе информации, технически они не были обязаны предоставлять вообще хоть какую-нибудь информацию. Еженедельно к запрашивающим направлялись сотни тысяч страниц, в которых было вымарано все, кроме синтаксических знаков, предлогов и союзов. Это была хорошая уловка, со знанием дела подумал Йоссарян, потому что правительство могло не предоставлять никакой информации по информации, которую оно предпочитало не предоставлять, и невозможно было определить, исполняет ли кто-нибудь это либеральное федеральное установление, называемое Законом о свободе информации.

Капеллан вернулся в Висконсин и успел пробыть там всего один или два дня, как откуда ни возьмись явился отряд коренастых секретных агентов и похитил его. Они, по их словам, были посланы в связи с делом столь деликатным и имеющим такую государственную важность, что даже не имели права сказать о том, кто они такие, не поставив при этом под угрозу раскрытия агентство, на которое, по их словам, они работали. Ордера на арест у них не было. Закон не обязывал их иметь ордер. Какой закон? Тот же самый закон, который освобождал их от необходимости называть его.

– Странно, не правда ли? – задумчиво сказал Йоссарян.

– Да? – удивленно сказала жена капеллана, когда они разговаривали по телефону. – Почему?

– Пожалуйста, продолжайте.

Они сообщили ему о его правах и сказали, что прав у него никаких нет. Он что, хочет затеять скандал? Нет, он не хотел затевать скандала. Тогда он должен заткнуться и следовать за ними. Ордера на обыск у них тоже не было, но они тем не менее обыскали его дом. Они и другие, вроде них, приходили после этого еще несколько раз с командами технических специалистов, у них были значки их ведомств, защитные комбинезоны, перчатки, счетчики Гейгера и респираторы. Они взяли пробы почвы, краски, дерева, воды и почти всего остального, разложили их по мензуркам, пробиркам и другим специальным контейнерам. Они раскопали землю. Все соседи недоумевали.

Проблема капеллана была в тяжелой воде.

Он мочился тяжелой водой.

– К сожалению, так оно и есть, – доверительно сообщил Йоссаряну Леон Шумахер, когда был сделан полный анализ мочи. – Где вы взяли этот образец?

– У приятеля, который был у меня на прошлой неделе когда вы сюда заглянули. Это мой старый капеллан из армии.

– А он где его взял?

– У себя в мочевом пузыре, наверно. А что?

– Вы уверены?

– Как я могу быть уверен? – сказал Йоссарян. – Я за ним не следил. А где еще, черт возьми, мог он его взять?

– Я думаю, в Гренобле во Франции. В Джорджии, в Теннесси или Южной Каролине. Основное ее количество там и получают.

– Основное количество чего?

– Тяжелой воды.

– Что, черт возьми, все это значит, Леон? – захотел узнать Йоссарян. – Вы абсолютно уверены? Тут не может быть какой-нибудь ошибки?

– Судя по тому, что я здесь читаю, – не может. Они почти сразу определили, что она тяжелая. Два человека с трудом подняли пипетку. Конечно, они уверены. Там в каждой водородной молекуле воды присутствует лишний нейтрон. Вы знаете, сколько молекул содержится всего в нескольких унциях? Этот ваш приятель должен весить на пятьдесят фунтов больше, чем кажется.

– Послушайте, Леон, – сказал Йоссарян, предусмотрительно понизив голос. – Вы об этом никому не скажете, да?

– Конечно, не скажем. Это же больница. Мы не скажем никому, кроме федерального правительства.

– Правительства? Вот они-то как раз его и донимают. Их-то он и боится больше всего!

– У них нет выхода, Джон, – Леон Шумахер автоматически перешел на тон, каким врач разговаривает с пациентом. – Лаборатория послала образец в радиологический центр, чтобы убедиться в его безопасности, а радиологический центр должен был поставить в известность комиссию по ядерному контролю и министерство энергетики. Джон, ни в одной стране мира не разрешено производство и хранение тяжелой воды без лицензии. А этот тип вырабатывает ее по несколько кварт ежедневно. Эта окись дейтерия – настоящий динамит, Джон.

– Это опасно?

– С точки зрения медицины? Кто знает? Могу вас заверить, что я ни о чем подобном никогда не слышат. Но ему следует все выяснить. Может быть, он превращается в атомную станцию или ядерную бомбу. Вы должны немедленно его предупредить.

Но когда Йоссарян позвонил отставному капеллану ВВС США Альберту Т. Таппману, чтобы предупредить его об опасности, в доме оказалась одна лишь миссис Таппман, она рыдала и пребывала в истерике. Капеллана ушли всего лишь несколько часов назад.

С тех пор он так ни разу и не дал о себе знать, хотя какие-то люди пунктуально, каждую неделю посещали миссис Карен Таппман, заверяли ее, что с капелланом все в порядке, и давали ей деньги – немного больше того, что приносил бы домой капеллан, если бы все еще оставался на свободе. Агенты приходили в восторг, когда она, заливаясь слезами, говорила, что он не дает о себе знать. Именно такое подтверждение того, что он не общается ни с кем, находящимся на свободе, им и требовалось.

– Я буду и дальше искать его для вас, миссис Таппман, – каждый раз обещал Йоссарян. – Хотя и не представляю, что для этого нужно делать.

Адвокаты, с которыми она проконсультировалась, не поверили ей. Полиция Кеноши тоже была настроена скептически. Ее дети также выражали сомнение, хотя и не могли ничем подтвердить гипотезу полиции, согласно которой капеллан, как и множество других пропавших, зарегистрированных в их журнале регистрации пропавших, убежал с другой женщиной.

Все, что удалось узнать Йоссаряну с тех пор, сводилось к следующему: если капеллан и представлял какой-нибудь интерес для своих облаченных официальными полномочиями тюремщиков, то этот интерес был только финансовым, военным, научным, промышленным, дипломатическим и международным.

Он узнал об этом у Милоу.

Прежде всего он обратился к своим давним и добрым вашингтонским друзьям, имевшим кое-какое влияние, – адвокату, сборщику средств в благотворительные фонды, газетному обозревателю и имидж-мейкеру; все они заявили, что ничего не хотят об этом слышать, а впоследствии перестали отвечать на его звонки и не пожелали более иметь его в друзьях. Один лоббист и один консультант по связям с общественностью потребовали большие гонорары и гарантировали, что не могут гарантировать, что сделают что-нибудь, чтобы их отработать. От его сенатора не было никакой пользы, от его губернатора – никакой помощи. Союз американских гражданских свобод также устранился от участия в деле пропавшего капеллана; они, как и полиция Кеноши, выразили мнение, что капеллан, вероятно, убежал с другой женщиной. Наконец, Йоссарян в отчаянии отправился к Милоу Миндербиндеру, который пожевал сначала верхнюю, потом нижнюю губу и сказал:

– Тяжелая вода? Почем сейчас тяжелая вода?

– Цены колеблются, Милоу. Сильно колеблются. Я справлялся. Из нее выделяется газ, который ст о ит еще больше. Я думаю, сейчас – около тридцати тысяч долларов за грамм. Но дело не в этом.

– А грамм это сколько?

– Около одной тридцатой унции. Но дело не в этом.

– Тридцать тысяч долларов за одну тридцатую унции? Звучит заманчивее наркотиков. – Милоу говорил, задумчиво устремив куда-то в даль косящий взор; карие его глаза уставились в разные стороны, словно согласованно перенесли к линии горизонта бесконечное разнообразие всего, что доступно человеческому взору. Половинки его усов подрагивали в разных ритмах, отдельные рыжевато-седоватые волоски осторожно колебались, словно сенсоры электронного прибора. – А спрос на тяжелую воду высок? – спросил он.

– Она нужна каждой стране. Но дело не в этом.

– Для чего она используется?

– В основном для производства ядерной энергии. И изготовления ядерных боеголовок.

– Звучит заманчивее наркотиков, – как зачарованный повторял Милоу. – Как ты считаешь, тяжелая вода – это такая же перспективная отрасль, как незаконный оборот наркотиков?

– Я бы не сказал, что тяжелая вода – это перспективная отрасль, – криво усмехнулся Йоссарян. – Но я говорю о другом. Милоу, я хочу узнать, где он находится.