Текст книги "Лавочка закрывается"

Автор книги: Джозеф Хеллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 34 страниц)

– Я должна была ей объяснять, как это делается, – смеялась Анджела. – Большинство мужчин глупы и ничего не знают. А ты?

– Мне иногда на это жалуются.

– Ты хитрый, – Анджела обвела его подозрительным взглядом. – Разве нет? – добавила она с самодовольной ухмылкой.

Йоссарян пожал плечами. Сама же Мелисса отказывалась обсуждать подробности и напускала на себя величественно-непроницаемый вид, когда он намекал на прошлые и возможные грядущие фривольные эскапады.

Заглядывая вперед в предвкушении сладострастных новинок, Йоссарян должен был принимать в грустный расчет такие свои дефекты, как вес, годы, суставы, подвижность и половую потенцию. Но, в конечном счете, он не сомневался, что ему удастся сбить ее на старый рискованный путь восторженного сладострастия и уступчивой готовности, которые, по слухам, были свойственны ей в прежние годы. Ее формы выше талии не отличались пышностью, что и помогало ему сдерживать свой пыл. Он рассчитывал риски и затраты: вероятно, ему придется раз или два сходить с ней на танцы и, возможно, на рок-концерты и музыкальные комедии, может быть, даже посмотреть вместе с нею телевизор, передачи новостей. Он не сомневался, что победит ее страх перед микробами с помощью дюжин красных роз и соблазнительных обещаний приобрести нижнее белье в Париже, Флоренции и Мюнхене, и что завоюет ее сердце магическими возвышенными заклинаниями из своего комического репертуара, нежно произносимыми в самый подходящий момент: «Мелисса, если бы ты была моей девушкой, то я знаю, что хотел бы трахать тебя еще и еще».

И еще он знал, что это будет ложью.

Но он почти не мог себе представить наслаждений более полных, чем глупое блаженство нового сексуального торжества, разделенное сторонами, которые знают друг друга, испытывают друг к другу симпатию и не устают друг над другом подшучивать. По крайней мере, теперь у него была цель более соблазнительная, чем у большинства других.

Он добавил еще немного лжи и поклялся себе, что его развод – дело окончательно решенное.

Впереди на углу перед конным полицейским собиралась толпа нищих. Йоссарян дал доллар черному человеку с потрескавшейся кожей на руке и доллар – белому с рукой, как у скелета. Он удивился тому, что эта рука – живая.

– Наверное, – в отчаянии сказал Майкл, – этот вонючий город – худший в мире.

Йоссарян не без борьбы удержался от того, чтобы согласиться с этим.

– Другого у нас нет, – решил он, наконец, – и это один из немногих настоящих городов в мире. Он не хуже худших из них и лучше, чем остальные.

У Майкла был измученный вид, пока они вместе с другими респектабельной наружности людьми петляли между бездельничающих бродяг, нищих и проституток, без особой надежды рассчитывающих на удачу. На многих женщинах и девушках под черными, розовыми и белыми виниловыми дождевиками не было ничего, а несколько из этих соблазнительных мегер, когда за ними не наблюдали строгие полицейские, с готовностью обнажали свои покрытые сыпью голые тела с пучками волос в соответствующих местах.

– Я бы страшно не хотел быть нищим, – пробормотал Майкл. – Я бы не знал, как это делать.

– А научиться у нас не хватило бы ума, – сказал Йоссарян. Он испытывал сардоническое удовольствие от того, что для него все это скоро кончится. Вот еще одно утешение старости. – Иди-ка сюда, посторонись, у этого вон такой вид, что и ножом пырнуть может. Пусть он пырнет кого-нибудь другого. А эточто там такое на углу? Мы уже видели это раньше?

Они уже видели это раньше. Жестокосердые зеваки с улыбками смотрели, как тщедушный, одетый в какую-то рванину человек орудовал бритвой, срезая задний карман на брюках лежащего ничком на тротуаре пьяницы, чтобы ненасильственным способом вступить во владение находящимся там бумажником, а двое одетых в аккуратную форму полицейских терпеливо дожидались, когда он закончит, чтобы потом задержать его с поличным с неправедно добытыми плодами его трудов. За этой сценой наблюдал и третий полицейский, тот самый – на крупной гнедой лошади, созерцая происходящее с видом дожа или божества. Он был вооружен револьвером в кожаной кобуре, а со своим сверкающим поясом, утыканным патронами, казался вооруженным еще и стрелами. Человек с бритвой оглядывался через каждые несколько секунд, чтобы показать ему язык. Все шло заведенным порядком, ничей покой не нарушался. Все согласованно исполняли свои роли, как заговорщики на гобелене, изображающем какое-то полное скрытого смысла, но не поддающееся объяснению символическое таинство. Все было спокойно, как в царствии небесном, и размеренно, как в аду.

Йоссарян и Майкл свернули в направлении от центра, обогнули сидевшую на тротуаре спиной к стене и крепко спавшую пожилую даму; она спала крепче, чем это получалось у Йоссаряна с того момента, как распался – а также начался и продолжался – его последний брак. Она безмятежно похрапывала, и бумажника у нее не было, отметил про себя Йоссарян, и тут его перехватил человек с шоколадной кожей, в сером френче с черной строчкой и темно-бордовом тюрбане, человек бормотал что-то неразборчиво, направляя их к вращающейся двери полупустого индийского ресторана, в котором Йоссарян заказал столик на ланч, в чем, как оказалось теперь, не было никакой необходимости. В просторном кабинете Йоссарян попросил принести два индийских пива, заранее зная, что выпьет и порцию Майкла.

– Как ты можешь есть все это сейчас? – спросил Майкл.

– С удовольствием, – сказал Йоссарян и положил себе на тарелку еще одну ложку острой приправы. Майклу Йоссарян заказал салат и цыпленка-тандури, а себе после острого супа – баранину-виндалу. Майкл изображал отвращение.

– Я не могу на это смотреть без тошн о ты.

– Тошнот ы .

– Не будь педантом.

– То же самое сказал и я, когда меня поправили в первый раз.

– В школе?

– В Колумбии, штат Южная Каролина, – сказал Йоссарян. – Это сделал тот маленький умный жопошник, что был у нас хвостовым стрелком, я тебе о нем рассказывал – Сэм Зингер с Кони-Айленда. Он был евреем.

Майкл покровительственно улыбнулся.

– Почему ты это подчеркиваешь?

– В те времена это было важно. А я возвращаюсь в те времена. А как насчет меня с такой фамилией – Йоссарян? Носить такую фамилию было не так уж просто среди туповатых парней с Юга и чикагских расистов, ненавидевших Рузвельта, евреев, черных и всех остальных, кроме чикагских расистов. Мы думали, что когда война закончится, все уродливое переменится к лучшему. Переменилось не многое. В армии каждый рано или поздно спрашивал у меня про фамилию Йоссарян. Всех устраивало, когда я им сообщал, что я – ассириец. Сэм Зингер знал, что я уже вымер. Он читал рассказ писателя по фамилии Сароян, которого, вероятно, нигде уже больше не печатают. Это тоже уже вымерло, как и Сароян. Как и я.

– Мы не ассирийцы, – напомнил Майкл. – Мы армяне. А я армянин только наполовину.

– Я им для смеха говорил, что я ассириец, дурачок. А они принимали это за чистую монету. – Йоссарян бросил на него ласковый взгляд. – Только Сэм Зингер и догадался. «Готов поспорить, что и я тоже мог бы стать ассирийцем», – сказал он мне как-то раз, и я понял, что он имеет в виду. Я думаю, что вдохновлял его. Когда пришло время показать, кто есть кто, мы с ним единственные отказались выполнять больше семидесяти заданий, которые уже налетали. Черт, ведь война уже практически закончилась. «В жопу тех, кто командует там наверху», – решил я, когда понял, что большинство из сидящих там наверху вовсе не на высоте. Много лет спустя я прочел у Камю, что единственная свобода, которой мы обладаем, это свобода говорить «нет». Ты когда-нибудь читал Камю?

– Я не хочу читать Камю.

– Ты вообще ничего не хочешь читать.

– Только когда мне по-настоящему скучно. На чтение нужно время. Или когда я чувствую одиночество.

– Это самое хорошее время. В армии я никогда не чувствовал одиночества. Этот маленький умный хер Зингер был книжным червем, и как только он понял, что я не возражаю, он начал вести себя со мной как хитрожопый клоун. «А разве не было бы лучше, если бы страна потерпела поражение в Революции?» – спросил он меня как-то раз. Это было еще до того, как я узнал, что людей тогда сажали в тюрьмы за критику этой новой политической партии. Майкл, а что западнее – Рено, штат Невада, или Лос-Анджелес?

– Конечно, Лос-Анджелес. А что?

– Неверно. Это я тоже узнал от него. Как-то вечером в Южной Каролине один пьяный громила, Бог его знает, откуда уж он был, без всякой причины набросился на него. Борьба была неравной. Я был офицером, хотя и снял с себя полоски, чтобы поесть в солдатской столовой. Я почувствовал, что должен защитить его, и как только я встал между ними, чтобы прекратить избиение, этот тип принялся размазывать и меня. – Йоссарян разразился добродушным смехом.

– О Господи, – застонал Майкл.

Увидев смятение Майкла, Йоссарян снова тихонько засмеялся.

– Самое забавное в этой истории, что это и правда было забавно; я с трудом удерживался от смеха, когда он меня лупил, я был так удивлен, что нисколько не чувствовал боли. Он бил меня по голове и по лицу, а мне не было больно. Потом я скрутил ему руки, но тут нас растащили. Откуда-то сбоку на него набросился Сэм Зингер, а наш второй стрелок, Арт Шрёдер, налетел на него сзади. Когда они его утихомирили и сказали, что я – офицер, он быстро протрезвел и чуть не помер со страху. На следующее утро еще до завтрака он пришел в мою комнату в офицерской казарме, чтобы просить прощения, и даже на колени упал. Правда. Никогда не видел, чтобы так пресмыкались. Он чуть ли не молиться на меня начал. Я не преувеличиваю. Он все никак не мог остановиться, даже после того как я ему сказал, чтобы он убирался и забыл эту историю. Думаю, у меня тоже могли бы быть неприятности из-за того, что я снял свои лейтенантские полоски, чтобы поесть в солдатской столовой, но ему это не приходило в голову. Я ему не сказал, какое отвращение у меня вызывает его раболепство. Воткогда я его ненавидел, вот когда я разозлился и приказал ему выметаться. Я до сих пор себе повторяю, что больше никогда никого не хочу видеть в таком унизительном положении. – После этого рассказа Майкл перестал есть, и Йоссарян поменялся с ним тарелками, доел его цыпленка и умял оставшийся рис и хлеб. – Слава Богу, на несварение я пока не жалуюсь.

– А на что ты жалуешься?

– На свои сексуальные потенции.

– Ну их в жопу, твои потенции. На что еще?

– На память, я забываю имена и телефоны, я не всегда могу подыскать слово, а я знаю, что я его знаю, я не всегда помню то, что хотел запомнить. Я много говорю и часто повторяюсь. Я много говорю и часто повторяюсь. И еще немного на мочевой пузырь и волосы, – добавил Йоссарян. – Теперь они белые, и Адриан говорит, что меня это не должно успокаивать. Он все еще пытается найти краску, чтобы сделать их седыми. Когда он ее найдет, я ею не воспользуюсь. Я ему скажу, пусть попытается что-нибудь сделать с генами.

– А что такое в этих генах? Ты много о них говоришь.

– Я думаю, это из-за моих генов. Это все Тимер виноват. Боже мой, та драка была сорок лет назад, а кажется, будто вчера. У всех моих старых знакомых по тем дням теперь боли в спине или рак простаты. Малютка Сэмми Зингер, так его называли. Интересно, что с ним стало.

– Через сорок лет?

– Почти пятьдесят, Майкл.

– Ты сказал – сорок.

– Видишь, как быстро пролетают десятилетия? Все верно, Майкл. Ты родился неделю назад – я все помню так, будто это случилось вчера, – а я родился за неделю до тебя. Ты и понятия не имеешь, Майкл, ты и представить себе не можешь – пока, – как это смешно, как это обескураживает, когда ты входишь за чем-то в комнату и забываешь, зачем, когда заглядываешь в холодильник, и не можешь вспомнить, что ты хотел, когда говоришь со множеством людей, вроде тебя, никогда не слышавших о Килрое.

– Теперь я о нем слышал, – возразил Майкл. – Но я по-прежнему ничего о нем не знаю.

– Кроме того, что он, вероятно, тоже был в этом ресторане, – сказал Йоссарян. – Килрой был повсюду, куда бы ты ни попадал на Второй мировой – его фамилия была на всех стенах. Мы о нем тоже ничего не знаем. Именно по этой причине мы все еще и любим его. Чем больше узнаешь о человеке, тем меньше хочется его уважать. После той драки Сэм Зингер считал, что лучше меня на всем свете не найти. А я после того случая никогда не боялся ввязаться в настоящую драку. Сегодня я бы побоялся.

– А были еще и другие драки?

– Нет. Правда, один раз до драки чуть-чуть не дошло – с пилотом по имени Эпплби, с тем самым, с которым мы летели в Европу. Мы никак не могли поладить. Я не умел прокладывать курс и не знаю, почему они ждали от меня этого. Как-то раз я потерялся во время учебного полета и дал ему направление, которое вывело бы нас через Атлантический океан в Африку. Мы бы прямо тогда и погибли, если бы он в своем деле не разбирался лучше, чем я в своем. Как штурман я был полное говно. Не удивительно, что он злился. Я слишком много говорю? Я знаю, что много говорю, да?

– Ты не слишком много говоришь.

– Иногда я действительно слишком много говорю, потому что считаю себя интереснее людей, с которыми говорю, и даже они знают об этом. Ты тоже любишь поговорить. Нет, на самом деле мне так больше никогда и не пришлось драться. Я раньше выглядел довольно здоровым парнем.

– Я бы не стал драться, – чуть ли не с гордостью сказал Майкл.

– И я бы тоже не стал. Теперь. Сегодня просто убивают. Я думаю, ты тоже мог бы ввязаться в драку, если бы увидел какую-нибудь жестокость и не дал себе труда подумать. Вот точно так же этот малыш Сэмми Зингер бросился на того громилу, когда увидел, что тот колотит меня. Если бы мы давали себе труд задуматься, то звонили бы 911 или отворачивались в другую сторону. Твой старший брат Джулиан посмеивается надо мной, потому что я никогда ни с кем не вступаю в споры из-за места для парковки и потому что я всегда предоставляю право проезда первым любому водителю, который хочет забрать это право у меня.

– Из-за этого я бы тоже не стал драться.

– Ты даже водить машину не хочешь научиться.

– Я бы боялся водить.

– А я бы рискнул. Чего еще ты боишься?

– Тебе это не интересно.

– Об одном я догадываюсь, – безжалостно сказал Йоссарян. – Ты боишься за меня. Ты боишься, что я умру. Ты боишься, что я заболею. И я чертовски рад тому, что ты боишься, Майкл. Потому что все это произойдет, хотя я и делаю вид, что нет. Я тебе пообещал еще семь лет быть в добром здравии, а теперь это уже больше похоже на шесть. Когда мне исполнится семьдесят пять, малыш, ты должен стать самостоятельным. И я не буду жить вечно, хотя и собираюсь скорее умереть, чем сдаться.

– А ты хочешь жить вечно?

– А почему бы и нет? Даже когда мне грустно. Ведь кроме жизни ничего нет.

– А когда тебе бывает грустно?

– Когда я вспоминаю о том, что не буду жить вечно, – пошутил Йоссарян. – И по утрам, если я просыпаюсь в одиночестве. Это случается с людьми, в особенности с людьми, вроде меня, предрасположенными к депрессиям в пожилом возрасте.

– К депрессиям в пожилом возрасте?

– Тебе это тоже предстоит узнать, если тебе повезет и ты доживешь до старости. Ты найдешь об этом в Библии. Ты увидишь это у Фрейда. У меня почти совсем не осталось в жизни интересов. Жаль, что я не знаю, чего бы мне такого себе пожелать. Есть тут одна девица, за которой я увиваюсь.

– Не хочу об этом слушать.

– Но я не уверен, что смогу влюбиться еще раз, – продолжал Йоссарян, не обращая внимания на Майкла и зная, что говорит слишком много. – К сожалению, это, вероятно, прошло. Потом у меня недавно появилась эта мерзкая привычка. Нет, я все равно тебе расскажу. Я вспоминаю женщин, которых знал когда-то, и пытаюсь представить себе, как они выглядят сейчас. Потом я начинаю спрашивать себя – а с чего это я когда-то сходил по ним с ума. У меня есть и другая привычка, с которой я ничего не могу поделать; еще похуже первой. Когда женщина поворачивается, я непременно, то есть каждый раз, должен взглянуть на ее попку, прежде чем решить, привлекательна она или нет. Раньше я этого не делал. Не знаю, зачем мне это нужно теперь. И все они почти всегда слишком широки в этом месте. Думаю, мне не хочется, чтобы моя приятельница, Фрэнсис Бич, знала об этом. Желания начинают отказывать мне, и эта радость, что водворяется наутро, как ты можешь прочесть в Библии…

– Мне не нравится Библия, – прервал его Майкл.

– Она никому не нравится. Попробуй тогда почитать «Короля Лира». Но ты вообще не любишь читать.

– Поэтому-то я и решил стать художником.

– Просто ты никогда и не пытался, верно?

– Просто я никогда не хотел. Гораздо лучше вообще не хотеть никакого успеха, ведь правда?

– Нет. Хорошо, когда человек чего-то хочет. Я начал это понимать. Раньше я просыпался каждый день, и в голове у меня была сотня проектов, за которые я горел желанием взяться. Теперь я просыпаюсь в апатии и никак не могу придумать, чем бы себя развлечь. Это случилось за одну ночь. Проснувшись однажды утром, я обнаружил, что стал старым, вот и все. Моя молодость исчерпала себя, а мне всего лишь без малого шестьдесят девять.

Майкл смотрел на него с любовью.

– Покрась себе волосы. В черный цвет, если не можешь сделать их седыми. Не жди Адриана.

– Как Ашенбах?

– Какой Ашенбах?

– Густав Ашенбах.

– Опять из «Смерти в Венеции»? Мне никогда не нравилась эта новелла, и я не могу понять, почему он нравится тебе. Я могу тебе сказать, что в нем не так.

– И я тоже. Но забыть его невозможно.

– Это тебе невозможно.

– Когда-нибудь и ты, вероятно, будешь чувствовать то же самое.

Ашенбах тоже потерял интерес к жизни, хотя и отвлекал себя своим смешным наваждением и мыслью о том, что у него еще осталась масса дел. Он был художником-интеллектуалом, уставшим работать над проектами, которые более не поддавались даже самым терпеливым его усилиям, и знал, что обманывает себя. Но он не знал, что его настоящая творческая жизнь закончилась, а его эпоха близится к концу, нравится ему это или нет. А ведь ему только-только перевалило за пятьдесят. В этом у Йоссаряна было перед ним преимущество. Он мало чем позволял себе наслаждаться. Странно было, что Йоссарян теперь сопереживает этому странному характеру, этому человеку, чья жизнь была сплошным принуждением; каждый день он начинал с одного и того же холодного душа, работал по утрам и не желал ничего иного, как только продолжить свою работу вечером.

– Он покрасил себе волосы в черный цвет, – вещал, как лектор, Йоссарян, – легко поддался на убеждения парикмахера сделать это, наложить косметику себе под глазами, чтобы создавалась иллюзия блеска, нарумянить щеки, выщипать брови, стереть возраст с лица с помощью кремов и придать округлость губам с помощью помады и теней, но он все равно испустил дух в предназначенное мгновение. И в обмен на свои хлопоты он не получил ничего, кроме мучительного заблуждения, будто влюбился в мальчика с кривыми зубами и сопливым носом. Наш Ашенбах даже умереть не мог с драматическим эффектом, ну, хотя бы от чумы. Он просто склонил голову и испустил дух.

– Мне кажется, – сказал Майкл, – что ты приукрашиваешь, стараешься сделать новеллу лучше, чем она есть.

– Может быть, – сказал Йоссарян, который подозревал, что, вероятно, приукрашивает, – но такова моя позиция. Вот что написал тогда Манн: угроза уже несколько месяцев висела над Европой.

– Вторая мировая? – высказал предположение Майкл, стараясь угодить отцу.

– Первая, – решительно поправил Йоссарян. – Уже тогда Манн видел, куда направляется эта неуправляемая машина, которую мы называем цивилизацией. И вот в чем состояла моя судьба во второй половине жизни. Я выжимаю деньги из Милоу, которого не люблю, потому что осуждаю его. И я обнаруживаю, что испытываю такую же жалость к себе, какую испытывал и вымышленный немец, не обладавший ни чувством юмора, ни какой-либо другой привлекательной чертой. Скоро я вместе с Макбрайдом спущусь еще глубже в АВАП, чтобы выяснить, что же там есть. Может быть, там моя Венеция? Как-то раз я встретил в Париже человека, культурного книгоиздателя, который из-за этого рассказа никак не мог заставить себя съездить в Венецию. Я знал другого человека, который из-за «Волшебной горы» никак не мог себя заставить отдыхать на каком-нибудь горном курорте больше недели. Его по ночам начинали мучить кошмары, ему казалось, что он умирает и не сможет уйти живым, если останется, и он уносил оттуда ноги на следующий день.

– А что, кто-то из Миндербиндеров собирается сочетаться браком с кем-то из Максонов?

– У них обоих есть молодые на выданье. Я предложил М2.

– Когда ты собираешься идти туда с Макбрайдом?

– Как только президент сообщит, что, может быть, приедет, и мы получим разрешение на обследование этого места. А когда ты идешь туда с М2?

– Как только у него снова засвербит, и он захочет посмотреть грязные картинки. Я получаю жалованье в «М и М».

– Если хочешь жить под водой, Майкл, то должен научиться дышать, как рыба.

– А ты что думаешь по этому поводу?

– Что у нас никогда не было выбора. Я не думаю, что это хорошо, и не думаю, что это плохо. Это, как мог бы сказать Тимер, наша естественная судьба. Биологически мы являемся новым видом, который еще не успел приспособиться к природе. Он думает, что мы раковые опухоли.

– Раковые опухоли?

– Но он все равно любит нас и не любит раковые опухоли.

– Я думаю, он сумасшедший, – запротестовал Майкл.

– Он тоже так считает, – ответил Йоссарян, – и поэтому, не прекращая работать онкологом, переехал на лечение в психиатрическое отделение больницы. Тебе это кажется безумием?

– Это не кажется здравым.

– Это не значит, что он ошибся. Мы можем видеть социальную патологию. Что еще тебя беспокоит, Майкл?

– Я тебе уже говорил, что здорово одинок, – сказал Майкл. – И мне начинает становиться страшно. И из-за денег тоже. Ты умудрился разволновать меня этими деньгами.

– Я рад, что принес хоть какую-то пользу.

– Я бы не знал, где взять деньги, если бы их у меня не было. Я бы даже ограбить никого не смог. Я не умею.

– А попытавшись научиться, стал бы, вероятно, жертвой ограбления.

– Я даже машину не могу научиться водить.

– А ты бы сделал то, что сделал бы я, если бы у меня не было денег?

– А что это, па?

– Убил бы себя, сынок.

– Ты все шутишь, па.

– Именно это я бы сделал. Это ничуть не хуже, чем умереть. Я бы тоже не смог научиться быть бедным и скоро сдался бы.

– А что будет с этими моими картинками?

– Они будут напечатаны, сброшюрованы и отправлены в Вашингтон на следующее заседание, посвященное этому самолету. Может быть, и мне придется туда съездить. Ты заработал деньги на этом деле, на этом летающем крыле.

– Я закончил то, что и начинать-то не хотел.

– Если хочешь жить, как рыба… Майкл, есть такие вещи, которые ни ты, ни я не стали бы делать за деньги, но есть такие вещи, которые приходится делать, иначе у нас денег не будет. У тебя осталось еще несколько лет, чтобы понять, как ты хочешь распорядиться собой. Бога ради, научись водить машину! Без этого нигде, кроме Нью-Йорка, жить нельзя.

– А куда я буду ездить?

– К тому, кого захочешь увидеть.

– Я никого не хочу видеть.

– Тогда ты уедешь на машине от людей, с которыми ты не хочешь быть.

– Я уверен, что кого-нибудь перееду.

– Давай рискнем.

– Ты это уже говорил. А что, на автобусном вокзале и правда будет свадьба? Я бы хотел пойти.

– Я тебе добуду приглашение.

– Добудь два, – Майкл застенчиво отвел глаза. – Марлин вернулась в город, и ей какое-то время негде было жить. Ей, наверно, это понравится.

– Арлин?

– Марлин, та, которая недавно уехала. Может быть, на этот раз она останется. Она говорит, что, видимо, не будет возражать, если мне придется работать юристом. Боже мой, свадьба в этом автовокзале. Кто же это стал бы устраивать свадьбы в подобном месте только ради того, чтобы попасть в газеты.

– Они.

– И какому только жопошнику могла прийти в голову такая безумная идея?

– Мне, – загрохотал Йоссарян. – Эта идея принадлежит твоему папочке.

19

АЗОСПВВ

– А на что похоже летающее крыло?

– На другие летающие крылья, – ловко вставил Уинтергрин, тогда как Милоу онемел, услышав вопрос, которого не предвидел.

– А на что похожи другие летающие крылья?

– На наше летающее крыло, – ответил успевший прийти в себя Милоу.

– Оно будет похоже, – спросил майор, – на старину Стелса?

– Нет. Только внешне.

– Вы уверены, полковник Пикеринг?

– Абсолютно, майор Бауэс.

После первого заседания по оборонительно-наступательному атакующему бомбардировщику второго удара «М и М» полковник Пикеринг решил раньше срока выйти в отставку на полную пенсию, чтобы посвятить себя работе более выгодной, хотя внешне и менее эффектной – в Авиационном отделе «Предпринимательства и Партнерства М и М», где его первоначальный годовой доход оказался точно в полсотни раз выше, чем его жалованье федерального служащего. Генерал Бернард Бингам, по просьбе Милоу, откладывал аналогичный шаг, рассчитывая на повышение и назначение начальником Объединенного комитета начальников штабов, а после этого, при условии небольшой победоносной войны, и на возможность обосноваться в Белом Доме.

Пикеринг оказался здесь очень кстати, поскольку это последнее заседание, посвященное бомбардировщику Миндербиндера, шло не столь гладко, как другие. Намеком на грядущие трудности стало неожиданное появление толстяка из государственного департамента и худощавого из Национального совета безопасности. Теперь уже не было секретом, что они являются сторонниками конкурирующего самолета Стрейнджлава, и они разместились по разным концам закругленного стола, чтобы создать впечатление, будто выступают отдельно и говорят независимыми голосами.

Оба были профессиональными дипломатами и регулярно брали на себя роль представителей Партнерства Стрейнджлав, пополняя вновь обретенными запасами вторичное влияние и блестящие связи, которые вместе с высокопарностью представляли собой стандартный инвентарь империи Стрейнджлава. Еще одной причиной беспокойства для Милоу было отсутствие союзника, на которого он рассчитывал, – С. Портера Лавджоя, который, возможно, был занят, как того опасался Милоу, на аналогичном заседании в АЗОСПВВ по самолету Стрейнджлава в качестве союзника последнего.

Генерал Бингам был явно удовлетворен возможностью продемонстрировать свои способности перед имеющими более высокие звания офицерами из других отделов и специалистов в области атомных вооружений и других невразумительных научных областях, сопряженных с этой. Бингам, если уж ему доставались пироги и пышки, умел отличать их от синяков и шишек. В этом элитном анклаве находилось еще тридцать два человека, и все они горели желанием сказать слово, хотя здесь и не было телевизионных камер.

– Милоу, расскажите им о технологии, – предложил генерал Бингам, желая сдвинуть камень в нужную сторону.

– Позвольте мне сначала раздать эти картинки, – ответил Милоу, как это было заранее отрепетировано, – чтобы мы могли видеть, как выглядит наш самолет.

– Миленькие картинки, – сказал очкастый подполковник, имевший опыт в промышленной эстетике. – Кто их рисовал?

– Художник по фамилии Йоссарян.

– Йоссарян?

– Майкл Йоссарян. Он специалист в военно-промышленной эстетике и работает исключительно на нас.

Направляясь на заседание, как им было указано, через дверь, ведущую с цокольного этажа АЗОСПВВ на подземный этаж А, Милоу и Уинтергрин были остановлены тремя вооруженными охранниками АЗОСПВВ в форме, которой они не видели прежде, – красных полевых мундирах, зеленых брюках и черных кожаных полевых ботинках, у каждого из охранников были глянцевитые шелковистые таблички жемчужного цвета, на которых светло-вишневыми буквами были выведены их фамилии. Милоу и Уинтергрина проверили по списку, потом у них спросили пароль, и они дали верный ответ: «Малютка Бингама». Им были выданы круглые картонные пропуска с цифрами на голубом поле и коротеньким белым шнурком, чтобы вешать на шею; им было сказано, чтобы они шли прямо в конференц-зал «Малютки Бингама» на подземном этаже А, круглое помещение, где теперь картинки Майкла производили столь благоприятное впечатление.

Всем присутствующим напомнили, что самолет этот – оружие второго удара, предназначенное для проникновения через уцелевшую оборону противника и уничтожения оружия и командных постов, не разрушенных первым ударом.

– Итак, все, что вы видите на этих картинках, абсолютно верно, – продолжал Милоу, – за исключением того, что не верно. Мы не хотим показывать ничего такого, что позволило бы другим принять контрмеры или скопировать нашу технологию. Ведь это разумно, генерал Бингам?

– Абсолютно, Милоу.

– Но каким образом мы, здесь присутствующие, – возразил толстяк из государственного департамента, – будем знать, как он выглядит на самом деле?

– На кой хер вам это знать? – нанес встречный удар Уинтергрин.

– Он же невидимый, – добавил Милоу. – Почему же вы должны его видеть?

– Пожалуй, мы и не должны это знать, правда? – согласился генерал-лейтенант и покосился на адмирала.

– Да и зачем нам это знать? – выразил недоумение кто-то еще.

– Рано или поздно, – раздраженно сказал худощавый сторонник Стрейнджлава, – это захочет узнать пресса.

– К херам прессу, – сказал Уинтергрин. – Покажите им вот это.

– Они отвечают действительности?

– Хер с ними. Отвечают эти херовы чертежи действительности или нет, не имеет никакого значения, – сказал Уинтергрин. – Хер с ними, пусть у них будет еще одна история, когда они дознаются, что мы им соврали.

– Я ни хера не понимал, пока вы не заговорили на моем языке, – сказал адъютант командующего корпуса морской пехоты.

– А я аплодирую вашей честности, хер побери, – признался полковник. – Адмирал?

– Меня это устраивает. А где эта херова кабина?

– Внутри этого херова крыла, сэр, вместе со всем остальным.

– А будет ли экипаж из двух человек, – спросил кто-то, – так же эффективен, как херов экипаж из четырех человек?

– Больше, – сказал Милоу.

– Хер с ним. Какого хера? Какая к херам разница, эффективен этот херов экипаж или нет? – спросил Уинтергрин.

– Ваша херова точка зрения мне ясна, сэр, – сказал майор Бауэс.

– А мне нет.

– Меня эта херова точка зрения устраивает.

– Я не уверен, что понял эту херову точку зрения.

– Милоу, под каким углом смотрите вы?

Никаких углов не было. Идея летающего крыла позволяла изготавливать самолет с закругленными краями из материала, отражающего луч радара. Предлагался, хер побери, как объяснил Уинтергрин, херов самолет дальнего радиуса действия для вторжения на херову территорию противника всего лишь с двумя херовыми пилотами. Даже без дозаправки в воздухе самолет с полным грузом бомб мог долететь от Вашингтона до Сан-Франциско.