Текст книги "Черный воздух. Лучшие рассказы"
Автор книги: Джонатан Стрэн
Соавторы: Ким Робинсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 38 страниц)
Мэри запротестовала, но я оборвал ее:
– Прошу тебя! Отсюда – ни шагу. Я скоро вернусь. А ты побудь здесь и подожди меня. Прошу тебя.
– О'кей, о'кей. Подожду здесь.
– Обещаешь?
– Обещаю.
Спустившись вниз, я свернул влево и направился к университетскому комплексу. Дождь хлестнул по щекам, и мне само собою, автоматически пришло на ум вернуться за зонтиком, однако я в раздражении выкинул эту идею из головы. В небе время от времени рокотал гром, но яркие («яркие»… то есть, на мой взгляд, нечто определенно светлое посреди очевидной тьмы) вспышки, на время даровавшие мне подобие зрения, исчезли, как не бывало.
В пути я без остановки ругал себя за глупость и самонадеянность. Я принял теоремы за аксиомы (не в этом ли состоит самый распространенный изъян логического синтаксиса человека?), даже не задумавшись о том, что на них опираются все дальнейшие логические построения. И вот, пожалуйста: дерзнув бросить вызов неизвестной мне силе, вне всяких сомнений, оказался в нешуточной опасности, и Мэри, как следствие – тоже. Чем больше я думал об этом, тем страшнее мне становилось, пока я, наконец, не перепугался всерьез, как и следовало еще в самом начале.
Ливень сменился прерывистой, беспорядочной моросью. Воздух заметно остыл, ветер стих, если не брать в расчет случайных порывов. По мокрой мостовой 21-й улицы, шипя, проносились машины. Моторы гудели, словно голос Мэри, повсюду вокруг хлюпало, булькало, капало. Проходя перекресток 21-й и K, где временами располагался с тележкой Рамон, я от души порадовался тому, что его на углу наверняка нет, что мне не придется молча проследовать мимо – возможно, проигнорировав жизнерадостное приглашение купить брецель, или даже его особое, специфическое «хелло». Дурачить друга этаким образом очень бы не хотелось, однако при желании получиться могло бы запросто! Всего-навсего пройти мимо, а он бы и не узнал…
При этой мысли гнетущее чувство собственной неполноценности, память обо всех мелких разочарованиях, обо всех жестоких уроках, пережитых с рождения, накрыла меня огромной, неодолимой волной, принесшей с собою такой же страх, такое же чувство тревоги, как и «пых-бум-м» грозы, и тугие потоки ливня: где я, куда меня понесло, как мне хватает сил сделать еще хоть шаг?
Страх парализовал. Казалось, я никогда не избавлюсь от действия наркотиков, подсунутых Джереми, я все еще противлюсь навеянным ими галлюцинациям. Пришлось в буквальном смысле слова остановиться, как вкопанный, замереть столбом, опереться на трость.
Тут-то я и услышал их шаги. «Банши» Генри Кауэлла начинается со скрежета ногтей о «верхние» струны открытого рояля – так вот, той же музыкой откликнулись на звук шагов мои нервы. Однако шаги (трех, а может, четырех пар ног) стихли спустя секунду после того, как я остановился.
Сердце в груди забилось с такой силой, что какое-то время я совершенно ничего больше не слышал. Глубокий вдох помог слегка успокоить его. Ну, разумеется, за мною следят, что может быть логичнее? А впереди, в моем кабинете…
Я двинулся дальше. Подхлестнутый порывом ветра, дождь зарядил сильнее. Проклятье… попробуй расслышать хоть что-нибудь, когда повсюду вокруг стучат капли, и ты – словно бы посреди вселенского «плюк-плюк-плюк», однако теперь, зная о слежке, я слышал за спиною шаги трех или четырех (скорее все-таки трех) человек, идущих сзади в ногу со мной.
Пора двигать в обход: вместо того, чтоб следовать дальше по 21-й, свернуть к западу, на Пенсильвания-авеню, и поглядеть, что станут делать преследователи. Приостановившись и не услышав шума приближающихся машин, я быстро миновал «зебру» (вот только упершейся в поребрик трости чуть не потерял), а на той стороне развернулся к проезжей части лицом. Эхолокатор очков засвистел на высокой ноте, дав знать, что преследователи приближаются, хотя шагов их я в шуме дождя не слышал. Истовее, чем когда-либо прежде, помянув очки добрым словом, я повернулся вперед и как можно скорее, однако без неестественной спешки отправился дальше.
Ветер, дождь, электрический гул и шипенье колес проезжающей мимо машины… Этой ненастной весенней ночью Вашингтон был необычайно пустынен и тих. Хлюпанье шагов за спиной вновь зазвучало отчетливее. Пришлось собраться с духом и шагать как можно ровнее, словно ни о какой слежке мне неизвестно. Словно я просто решил поздней ночью прогуляться до собственного кабинета…
Дойдя до 22-й, я снова свернул на юг. Обычно на Пенсильвания-авеню таким образом никто не возвращается, но эти люди последовали за мной. Возле университетской клиники оказалось слегка оживленнее: прохожие слева и справа, по ту сторону улицы несколько человек обсуждают какой-то фильм, еще кто-то встряхивает и складывает зонтик, машин значительно больше… однако шаги за спиной не умолкли, лишь поотстали, сделались еле слышны.
Стоило мне подойти к Библиотеке Гельманов, пульс вновь участился, в голове замелькали всевозможные планы – один за другим, один за другим… и каждый по-своему неудовлетворителен. Снаружи преследования не избежать. По определению. А вот в здании…
Эхолокатор засвистел, предупреждая, что Библиотека Гельманов прямо передо мной, и я поспешил в фойе, к лифту на шестой и седьмой этажи. Промах мимо дверей… прилив адреналина… да вот же, вот двери, левее! Под топот преследователей, поднимающихся по ступеням за мной, я проскользнул внутрь, свернул налево, в единственную кабину, и нажал кнопку седьмого этажа. Створки дверей замерли в ожидании… но, к счастью, вовремя сдвинулись, и лифт повез меня наверх. Одного.
Есть в Библиотеке Гельманов одна странность: на шестой и седьмой этажи (в помещения, не принадлежащие библиотеке) по лестницам не попасть – разве что по пожарным, но эти расположены снаружи и накрепко заперты. Дабы добраться до моего кабинета, хочешь не хочешь, придется воспользоваться единственным лифтом, на что я не раз раньше жаловался, так как люблю пройтись. Теперь же сие обстоятельство оборачивалось мне на пользу, позволяя выиграть немного времени. Едва лифт остановился на седьмом этаже, я вышел в коридор, нажал на все семь кнопок и побежал к своему кабинету, перебирая связку ключей в поисках нужного.
Ключ от кабинета не находился.
Замедлив шаг, я снова перебрал ключи в связке по одному, нашел ключ, отпер дверь кабинета, распахнул створку пошире и подпер стопором у основания. Теперь архив. Выдвинув средний ящик, я с осторожностью сунул руку под ту самую папку.
Мышеловка исчезла. Они уже знают, что мне обо всем известно.
Не могу сказать, долго ли размышлял – вряд ли очень уж долго, хотя в голове бешено промелькнули многие дюжины новых планов. В конце концов я подошел к столу, достал из верхнего ящика ножницы, по шнуру компьютера на столе ощупью добрался до электророзетки возле архивного шкафа, выдернул штепсель, раскрыл ножницы как можно шире, сунул кончик лезвия в гнездо розетки, вогнал поглубже, что было сил провернул…
Кр-р-рак!
Недолгая судорога сменилась невыносимой болью, пронзившей все тело. Отброшенный разрядом тока к архивному шкафу, я без сил осел на колени.
(Какое-то время, в молодости, я воображал, будто у меня аллергия на новокаин, и зубной врач сверлил мне зубы без анестезии. Ощущения ужасающие – можно сказать, боль за гранью обычной боли. Точно так же вышло и с этим ударом тока. Позже я расспросил о поражениях током брата, электрика, и он сказал, что нервная система действительно способна выдержать удар переменного тока частотой до шестидесяти циклов в секунду[47] 47
Цикл в секунду – то же, что 1 герц.
[Закрыть].
– Попадешь под удар – всегда получаешь подобную встряску, недолгую, но ощутимую.
Еще он сказал, что промокшие ботинки могли меня погубить.
– При поражении электричеством мускулы сводит так, что контакта с источником не разорвать. Это и может привести к смерти. Тебе здорово повезло. Волдырей на пятках после не обнаружил?
(Да, обнаружил, и еще какие.)
С трудом поднявшись, превозмогая страшную боль в левой руке и гул в ухе, я вернулся к столу. Очки (уж очень громко пищат) снял и пристроил на книжной полке, обращенной к двери. Проверил радио – электричества нет. Но удалось ли мне вырубить весь этаж? Выглянув в коридор, я поднял взгляд к потолку. Да, света нет. Отыскав на столе увесистый степлер и стакан для воды, я положил их рядом с архивным шкафом, снял с книжных полок все пластиковые многогранники (сфера – совсем как большой шар для бильярда), сложил возле шкафа и их, а напоследок подобрал с пола оброненные ножницы.
Из коридора донесся звук отворяющихся дверей лифта.
– Темень тут…
– Чш-ш-ш.
Неуверенные шаги. Приближаются.
Я осторожно подкрался к двери. Теперь мне явственно было слышно: их только трое. Вспомнив о свете из кабины лифта, я отодвинулся в глубину кабинета: на свет соваться не стоило.
(Однажды Макс Каррадос, попавший в схожее положение, просто заявил обидчикам, что вооружен пистолетом и пристрелит первого же, кто сдвинется с места. В его случае трюк сработал, но теперь-то я понимал: план этот жутко ненадежен.)
– Туда, – прошептал один из троих. – Рассредоточиваемся, и не шуметь.
Негромкий шорох шагов, три едва слышных щелчка (предохранители пистолетов?) …
Крадучись, отступил я к архивному шкафу, замер у его боковой стенки, затаил дух. Такой тишины им не достичь, как бы они ни старались. Если преследователи что-либо и услышат, то только мои очки…
– Здесь, – прошептал первый. – Дверь нараспашку… глядите в оба.
Учащенно дыша, все трое сгрудились возле двери.
– Эй, у меня же с собой зажигалка, – сказал один, и я сверху вниз, со всего маху, метнул на голос раскрытые ножницы.
– А-а! А…
Топот, сумятица, тяжелый удар о стену коридора, хор голосов.
– Что там…
– Нож метнул…
– А-а…
Следом за ножницами в отскочивших от двери полетел степлер – бам-м (похоже, стенка над головами), а за степлером – пластиковый додекаэдр (куда попал он, не знаю). Подскочив почти к самому дверному проему, я снова услышал шепот:
– Эй, – и швырнул в шепчущего сферой величиною с бильярдный шар.
Понк.
Звук этот был похож… нет, пожалуй, ничего похожего я в жизни не слышал. (Правда, на бипбольных матчах кто-нибудь из аутфилдеров иногда получает мячом по голове, и звук выходит примерно таким же – гулким, деревянным.) Жертва рухнула на пол посреди коридора с увесистым, смачным шлепком вроде того, что издает захлопывающаяся дверца машины, а глухой звон металла, очевидно, означал откатившийся в сторону пистолет.
БАХ! БАХ! БАХ!
Еще один начал стрелять по дверному проему. Вжавшись в пол, я поспешил отползти назад, к архивному шкафу. Болезненный звон в ушах заглушил все прочие звуки, и страх переполнил все мое существо, будто вонь бездымного пороха, наполняющая кабинет. Как мне теперь судить, что они предпринимают? На полу поверх бетона ковер, о вибрациях даже речи нет…
Раскрыв рот, я сосредоточился на попискивании очков. Если преследователи быстро войдут в кабинет, очки засвистят – и, может быть, даже громче их шагов. Очки по-прежнему испускали негромкий писк, вполне различимый сквозь пульсирующую завесу звона в ушах, порожденного грохотом выстрелов.
Я взвесил в ладони стакан для воды, толстостенный стеклянный цилиндр с увесистым донцем. Высокий свист… и из коридора донесся скрежет колесика зажигалки о кремень.
Я бросил стаканом в сторону двери. Бах!.. звон брызнувших в стороны осколков… шаги входящего в кабинет. Подхваченный с пола и брошенный во врага пентаэдр грохнул о дальнюю стену. Других многогранников рядом со шкафом нащупать не удалось: все они каким-то непостижимым образом куда-то исчезли. Присев на корточки, я сдернул с ноги ботинок.
Вошедший отшвырнул в сторону мои очки, и я швырнул ботинком в него. Думаю, не промахнулся, однако ничего этим не достиг. Вот и все. Безоружному, беззащитному, озаряемому огоньком этой чертовой зажигалки, деваться мне было некуда…
Услышав стрельбу, я решил, будто по мне промахнулись, или попали, да только я этого не чувствую, но тут же понял: стреляют двое, один от дверного проема, другой от книжного стеллажа. Чавканье пуль, попадающих в цель, нетвердые шаги, шум падения, возня на полу… а я все это время, дрожа, жался в угол.
И тут из коридора донесся носовой стон, хрипловатый, словно стон альта под рашпилем вместо смычка.
– Мэри! – вскричал я, бросившись к ней, в коридор, и споткнувшись о ее ногу.
Мэри сидела на полу, привалившись спиною к стене.
– Мэри!
Кровь на ее теле…
– Карлос, – страдальчески и вместе с тем удивленно простонала она.
К счастью, на поверку ее только ранило: пуля вошла чуть ниже плеча, серьезно, но вовсе не смертельно повредив руку.
Все это я узнал после, в клинике. Через час с чем-то после нашего появления доктор вышел ко мне, рассказал, что да как, и мучительное, гнетущее напряжение где-то в области диафрагмы разом ослабло, сменившись болезненной слабостью иного рода – облегчением, облегчением небывалой, невероятной силы, кружащим голову до тошноты.
Затем я имел продолжительную беседу с полицией, а Мэри долго объяснялась с работодателями, а еще нам пришлось отвечать на кучу вопросов следователям из ФБР. (Процедуры эти, надо заметить, отняли не один день.) Двое из нападавших погибли (один от пули, другой от удара в висок пластмассовой сферой), а третий получил серьезную колотую рану. И чем же все кончилось? В ту первую ночь я ни на минуту глаз не сомкнул, давал показания, проигрывал следователям свои записи, и т. д., и т. п., однако ж за Джереми они отправились только с рассветом, а его к тому времени и след простыл.
В конце концов около десяти утра у меня появилась возможность поговорить с Мэри без посторонних ушей.
– Значит, дома у меня ты не усидела, – сказал я.
– Не усидела. Решила, что ты отправился к Блэзингейму, поехала туда, но там никого не оказалось. Тогда я поехала к тебе, в университет, и поднялась наверх. Двери лифта открылись, как раз когда стрельба началась, пришлось падать на пол, ползти, и тут пистолет сам под руку подвернулся. Но вот потом началось самое скверное: поди разбери, где кто… Не понимаю, как тебе это удается.
– А-а.
– Словом, обещания я не сдержала.
– Чему я искренне рад.
– Я тоже.
Наши ладони, нащупав друг дружку, сомкнули объятия, а я, склонившись вперед, уткнулся лбом в плечо Мэри (в здоровое, разумеется) и прикрыл глаза.
– А что должны были значить все эти чертежи с теоремой Дезарга? – спросил я ее спустя пару дней.
Низкий, грудной смех Мэри отдался во всем теле, словно тот электрический ток из розетки в миниатюре.
– Понимаешь, геометрические вопросы к тебе вложили мне в голову, будто программу, и я бездумно, как робот, ее выполняла, а сама между тем изо всех сил старалась понять, что происходит, чего они добиваются… а после думала, как бы тебя предупредить. Говоря откровенно, теорема Дезарга – это все, что мне самой удалось вспомнить из школьного курса геометрии. Я ведь статистик, и учили меня, в основном, сбору и анализу данных… Чертя ее раз за разом, я пыталась привлечь внимание не к геометрии, а ко мне. И вкладывала в нее вот какой смысл. Ты – треугольник на первом плане, я – треугольник на втором плане, и обоих нас контролирует точка проекции…
– Но я это уже знал! – воскликнул я.
– Вот как? Но возле точки проекции я, вдобавок, выдавливала ногтем небольшую «Джей», сообщая, что за всем этим стоит Джереми. Ее ты заметил?
– Нет. Я копировал твои чертежи на ксероксе, а подобных отметин аппарат не воспринимает.
И, следовательно, в моих рельефных копиях, как это ни смешно, не хватало единственной ключевой вмятинки…
– Понимаю, но я надеялась, что ты сумеешь, к примеру, нащупать ее… Да, глупость. Но, как бы там ни было, все мы образуем три коллинеарные точки здесь, сбоку, к чему они и стремились, причем определяющей в данном случае служит точка «Джей» и ее проекция на…
Я расхохотался.
– Вот это мне даже в голову не приходило, – со смехом сознался я, – но твой образ мысли мне нравится, определенно!
Однако, на мой взгляд, в символике ее чертежа имелся другой, куда более очевидный смысл.
Услышав эту историю, Рамон тоже посмеялся от всей души.
– А ты, математик, так ничего и не понял! Слишком простой задача для тебя оказалась!
– Не знаю, стоит ли называть ее слишком простой…
– И погоди… погоди… выходит, подружке ты велел сидеть у тебя дома, хотя знал, что в кабинете наткнешься на этих громил?
– Ну, о том, что они явятся следом за мной, я не знал, но…
– Да-а, вот уж точно профессор Зоркий Глаз!
– Угу, – вынужден был признать я.
Действительно, тут моя глупость зашла чересчур далеко. Вообще, в области мышления, анализа и планирования я то и дело оказывался редкостным идиотом, тогда как в континууме реальных действий (до определенного момента, о коем весьма не люблю вспоминать [ «понк» пластиковой сферы, раскроившей вражеский череп, собственная беззащитность в неумолимом свете огонька зажигалки]) показал себя на удивление хорошо. Подобные мысли, пусть не на шутку пугающие, в итоге меня обрадовали. Как ни крути, а от мира текстов я на какое-то время, можно сказать, освободиться сумел.
Естественно, времени на поправку Мэри потребовалось немало: похищение, программирование поведения, огнестрельная рана, а более всего – наркотики, которыми пичкали ее организм похитители, а затем и она сама, подорвали здоровье настолько, что ей пришлось провести в клинике около месяца. Я навещал ее каждый день, и говорили мы с нею часами. Разумеется, выяснение отношений (не только с властями, но и между собой) тоже затянулось надолго. Кто мог бы сказать наверняка, что здесь реально и неизменно, а что попросту порождено необычностью обстоятельств знакомства?
Может статься, в этих хитросплетениях нам не разобраться вовек. Начало отношений остается частью их навсегда, а в нашем конкретном случае оно показало нам друг друга с таких сторон, о которых мы, обернись все иначе, не узнали бы никогда, что я лично полагаю сказочным, невероятным везением. Спустя многие годы, когда ее рука касалась моей, я по-прежнему чувствовал тот же самый, изначальный страх и восторг, что пробуждали во мне ее первые прикосновения, и вновь трепетал, сталкиваясь с загадкой, с тайной неведомого, иного… А иногда, плечом к плечу с ней, я всей душой, всем сердцем чувствую: мы вместе, вдвоем, посреди необъятной грозы неприятностей и угроз, вспыхивающих, грохочущих повсюду вокруг. Итак, теперь мне представляется вполне очевидным: любовь, выкованная в горниле чрезвычайных, крайне рискованных обстоятельств, есть самая крепкая любовь изо всех существующих.
Доказательство оставляю читателям в качестве упражнения.
Наш городок
Перевод Д. Старкова
Своего друга, Десмонда Кина, я отыскал в северо-восточном углу обзорной террасы пентхауса, за сборкой телескопа для наблюдения за миром, лежащим внизу. Ввернув в телескоп сбоку металлический цилиндр с линзами, Десмонд приник к нему глазом и, видимо, мигом забыл обо всем остальном. Просто-таки воплощение живейшего интереса! Сколько раз за последние месяцы я заставал его в этаком виде… как подумаешь – дрожь пробирает. Со стороны его новая мания куда сильней самодельных часов, чучел птиц и доказательства всевозможных геометрических теорем казалась болезнью, недугом, причем из серьезных.
Откашлявшись, его внимания привлечь не удалось, и тогда я отважился заговорить:
– Десмонд, тебя внутрь требуют.
– Ты погляди, – откликнулся он. – Ты только глянь!
С этими словами он отодвинулся в сторону, и я склонился к его устройству.
Сроду не понимал, каким образом пара выпуклых стекляшек позволяет видеть далекое, будто вблизи: ведь на первую линзу свет попадает ровно в том же объеме, что и на плоский стеклянный кругляш, верно? А если так, какие же чудеса должны происходить со светом внутри пары линз, чтоб сквозь них становилось видно настолько лучше? Озадаченный, я устремил взгляд на пышную зелень Туниса.
В мерцающем стеклянном круге показались нагромождения соломы и досок на рисовом поле, бледно-бурые на светло-зеленом.
– Потрясающе, – согласился я, разворачивая телескоп к северу.
В определенные дни, как однажды объяснял Десмонд, когда температурные градиенты расслаивают атмосферу определенным образом, свет в воздухе искривляется (и вот объясните мне, как? как?!), и тогда за горизонт можно заглянуть дальше обычного. Сегодня день выдался как раз таким, необычным: в стеклышках линз подрагивала черная точка, насаженная на серебристую булавку, торчавшую над горизонтом. Точка та была Римом, а серебристая булавка – вершиной изящного шпиля, поднимавшего Вечный Город ввысь, к небесам. Глядеть из Карфагена на Рим… да, есть от чего сердцу екнуть!
– Да, красотища, – сказал я.
– Нет, нет, не туда! – раздраженно воскликнул Десмонд. – Вниз! Вниз гляди!
Я так и сделал, и даже чуточку, самую малость, перегнулся ради этого через перила. У нас, в новом Карфагене, тоже имеется шпиль, ничуть не уступающий ни римскому, ни шпилям других величайших городов мира. Невооруженному глазу шпиль кажется серебристым канатом, нитью, волоконцем паутины, но в телескоп я отчетливо видел его массивное основание, бетонный блок вроде глухой, без окон, без дверей, исполинской крепости.
– Сногсшибательно, – выдохнул я.
– Да нет же! – Десмонд выхватил из моих рук телескоп. – Гляди на людей, расположившихся там, на основании! Глянь, чем они заняты!
Я посмотрел сквозь стекло туда, куда он направил прибор. Дымящиеся костры, картонные лачуги, ребра, явственно выпирающие из-под туго натянутой смуглой кожи…
– Видишь? – прошипел Десмонд. – Вон там, где горят большие костры. Они жгут эти костры по нескольку дней, а потом водой бетон поливают. Чтобы трещину дал, понимаешь?
Действительно, за выпуклой поверхностью стекла все обстояло в точности так, как он говорил.
– При таких темпах десять тысяч лет провозятся, – с горечью сказал Десмонд.
Я отступил от перил.
– Брось, Десмонд. Да, мир наш дошел до ручки, все это крайне прискорбно, но что тут в одиночку поделаешь?
Забрав у меня телескоп, Десмонд снова приник к окуляру. Какое-то время казалось, что он не ответит, но вскоре он снова заговорил:
– А вот я… а вот я, друг мой Рорик, в этом совсем не уверен. Да, вопрос справедлив. Но, по-моему, человек знающий, опытный мог бы хоть чем-то помочь. Больных лечить или… насчет сельского хозяйства кое-что посоветовать. Я в это вник неплохо: с почвой они жуть, что творят. Ну, или… или хотя бы еще одно плечо к колесу! Хотя бы одна рука к тем, что поддерживают огонь! Не знаю! Не знаю! Да и как знать наверняка, пока не попробуем? Пока действовать не начнем?
– Но, Десмонд, – удивился я, – ты что же имеешь в виду? Туда, вниз спуститься?
Друг, оторвавшись от телескопа, поднял взгляд на меня.
– Ну конечно.
Меня снова пробрала дрожь: у нас, на такой высоте, довольно холодно даже под солнцем. Все эти маниакальные увлечения…
– Идем внутрь, Десмонд, – позвал я его, проникшись к нему искренней жалостью. – Выставка вот-вот откроется, и если тебя там не будет, Клео потребует санкций. В полном объеме.
– Да уж, есть чего испугаться, – едко откликнулся он.
– Идем, идем. Не давай Клео подобного шанса. Сюда ты можешь вернуться в любое другое время.
Десмонд, скривившись, убрал телескоп в объемистую спортивную сумку, вскинул ее на плечо и двинулся за мной следом.
Огромная круговая оранжерея внутри, за стеклянной стеной, утопала в пурпурных цветах жакаранд. Выставочные экспонаты по-прежнему были скрыты под шафрановыми драпировками, но вскоре после нашего появления драпировки разом взвились к потолку, и человеческий облик предстал перед нами во всем своем многообразии, во всей своей красоте, замерший без движения, однако исполненный жизни. Взгляд мой немедля отметил размашисто шагающего куда-то человека, пару дерущихся женщин, и взвившегося в воздух ныряльщика, и четверых выпивох за игрой в карты, и пару, навеки застывшую в миг оргазма. Охваченный знакомым по множеству вернисажей трепетом, порожденным отчасти силовыми полями подиумов, державшими в неподвижности живых эктогенов, но в основном – восхищением, реакцией тела на произведения искусства и естественную красоту, я на миг замер и сам.
– На первый взгляд, год завершился неплохо, – заметил я. – Три-четыре достойных образчика я уже вижу.
– Омерзительные карикатуры, – откликнулся Десмонд.
– Брось, брось, не так уж все скверно. Согласен, без подражания прошлогоднему не обошлось, но подражаний не больше обычного.
С этим мы двинулись дальше, посмотреть, как разместили мою работу. Подобно Десмонду до того, как он забросил скульптуру, я, главным образом, интересовался поисками и вычленением из танца моментов и поз, в которых ярче, полнее всего проявляется изящество танцевального действа. В этом году я остановил пару балетных танцоров в самом конце па-де-де: балерина слегка взлетает над подиумом, а партнер твердо, уверенно, но деликатно опускает ее на подмостки. Как долго возился я с селекцией, добиваясь от тел эктогенов этой балетной стройности! Сколько потратил времени на их подсознательное обучение, на тренировки, на хореографию в недолгие часы их бодрствования! Ну, а затем, под конец, сколь часто заставлял я их танцевать на выставочном подиуме и останавливал танец включением силового поля, пока не поймал тот самый момент, который нарисовал в воображении! Да, в этом году я провел в мастерской уйму времени, и теперь моя скульптура воплощала собою все изящество, всю грацию, свойственную человеку. Мало этого, я с радостью мог отметить, что стоит она под верным углом и освещена вполне сносно. Выражения лиц танцоров свидетельствовали, что в эту минуту для них не существует ничего, кроме танца (в данном случае – отнюдь не фигура речи). Да, вполне, вполне…
Однако Десмонд лишь покачал головой.
– Нет, Рорик. Ты не понимаешь. Нельзя, нельзя такого творить…
– Десмонд! – воскликнула Клео, величаво направившись к нам сквозь толпу скульпторов и приглашенных ими гостей. На губах ее сияла улыбка, глаза лучились злорадством. – Взгляни же на мое новое творение, милый ты наш нелюдим!
Десмонд, не говоря ни слова, последовал за ней. Лицо его сделалось настолько непроницаемым, что все мысли оказались как на ладони. Собравшиеся втихомолку устремились за нами: взаимная неприязнь Клео и Десмонда давным-давно превратилась в легенду. С чего она началась, никто припомнить не мог, хотя некоторые поговаривали, будто прежде они были любовниками (что ж, если и были, я с ними в те времена познакомиться еще не успел). Другие утверждали, будто Десмонд не переносит Клео из-за ее успехов в состязаниях скульпторов, а самые остроязыкие любители сплетен говорили, что в этой-то зависти и заключена причина нового нездорового увлечения Десмонда нижним миром – зелен-де виноград и так далее. Однако Десмонд постоянно увлекался тем, чем, кроме него, не интересовался никто, к примеру, открывал заново невеликие научные истины, и мне было вполне очевидно: его новая мания – попросту результат склада характера в сочетании с новыми впечатлениями от увиденного через телескоп. Нет, корни их с Клео взаимной ненависти уходили гораздо глубже: тут дело заключалось в столкновении двух противоположных натур.
И вот Десмонд остановился перед произведением Клео. Художница Клео, бесспорно, великолепная, особенно когда дело доходит до выражений лиц, сложнейших проекций неповторимых эмоциональных состояний вовне, и новая ее работа демонстрировала свойственную ей гениальность именно с этой, самой трудной для большинства скульпторов стороны. Всего одна фигура: рыжеволосая девушка, оглядывающаяся через плечо, а во взгляде – невероятная беззащитность, оторопь, пронзительная тоска… Да, это был просто шедевр.
При виде этой скульптуры Десмонд Кин окончательно утратил самообладание, уж я-то видел. На лице его отразилась жалость пополам с отвращением, и он, поджав губы, сказал:
– Как ты добилась этого, Клео? Что творила с ней в своем тайном мирке? Чем довела до такого?
М-да… вопрос из тех, которых просто не задают. Аркология художника – пространство неприкосновенное, физическая проекция его творческого бессознательного, можно сказать, собственный, личный космос. Как художник работает с материалом, не касается никого, кроме него самого.
Но, говоря откровенно, злополучного Артура Магистра, год за годом выставлявшего на конкурс все более и более эксцентричные, патологически жуткие статуи, завершив карьеру изваянием юной девицы с лицом, искаженным в буквальном смысле слова невыносимой гримасой, никто еще не забыл. Вопросов его творение, конечно же, породило великое множество, однако благодаря закону приватности эти вопросы так и остались бы без ответов, не взорвись Артур вместе со своей аркологией, после чего под развалинами, среди прочего, обнаружилось немало жестоко изуродованных эктогенов.
Одним словом, тема была непростой, щекотливой, и, осознав весь мрачный подтекст беспардонного вопроса, Клео сделалась бледной, как полотно, а после побагровела от возмущения. И с негодованием (хотя я чувствовал, что она также порядком напугана) оставила вопрос без ответа. Тогда Десмонд обвел всех нас взглядом, исполненным такой ярости, что, будь он эктогеном, я «заморозил» бы его именно в этот момент.
– Божки, – прорычал он и двинулся к выходу.
Да, это будет стоить ему если не санкций, то репутации наверняка… Однако остальные предпочли тут же забыть о его выходке, радуясь возможности наконец-то начать празднование открытия выставки на всю катушку. Вдали, возле фуршетных столов, захлопали пробки шампанского, и в воздухе вновь закружилась метель из лепестков жакаранд.
Всего через пару часов, когда чинный фуршет превратился в буйную гулянку, среди собравшихся, от группы к группе, разнеслись новости: кто-то, взломав запоры подиумов (нечто, считавшееся невозможным), отключил генераторы силовых полей и выпустил большую часть статуй на волю. И тут, пока все мы спешили в дальний конец занятой под выставку оранжереи, огибавшей пентхаус огромным кольцом, я услышал о том, что Десмонда Кина видели покидающим оранжерею с рыжеволосой эктогенкой Клео.
Да, подобный скандал обойдется Десмонду не просто в крупную сумму. Теперь-то его наверняка сошлют в какой-нибудь из самых скучных городских секторов, отскребать стены заодно с роботами, или учить детишек, или еще что-нибудь в том же роде – одним словом, в свое время поплатится он за это всерьез. А Клео!.. Я застонал. Клео будет яриться на него до конца дней.
Что ж, возможности мои были невелики, но друг есть друг, и потому, пока остальные окружали и усмиряли растерянных эктогенов (включая, увы, и моих танцовщиков, в страхе прижавшихся друг к дружке), я отправился на поиски Десмонда: хотя бы затем, чтобы предупредить его о грозящей опасности. Прекрасно зная его любимые убежища, сам их с ним порой разделявший, я поспешил в путь. Смутно напоминавшие парижские, бульвары северной части пентхауса были почти безлюдны.
