Текст книги "Черный воздух. Лучшие рассказы"
Автор книги: Джонатан Стрэн
Соавторы: Ким Робинсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 38 страниц)
Ледник
Перевод Д. Старкова
– Это Стелла, – объявила миссис Голдберг, сняв крышку с картонной коробки.
Серая кошка, выпрыгнув наружу, молнией шмыгнула под столик в углу.
– Вот там и постелим ей одеяльце, – сказала мать Алекса.
Опустившись на четвереньки, Алекс заглянул под столик. Кошкой Стелла была старой, тощей, странной серебристой с черным и рыжевато-коричневым масти, и при том желтоглазой. «Черепаховая», – как объяснила мама. Из-за полосок чуть выше глаз с виду казалось, будто она постоянно морщит лоб, а уши ее были крепко прижаты к голове.
– Не забудь: мальчишек она побаивается, – напомнила миссис Голдберг.
– Помню, помню, – подтвердил Алекс, выпрямившись и усевшись на пятки. Стелла зашипела. – Я только посмотреть.
Историю этой кошки он знал от и до. Уличная, она повадилась заглядывать к Голдбергам на балкон, к миске с собачьим кормом, а затем, насколько кто-либо мог судить, и в гости к собаке. Рем, преклонных лет пес с негнущимися от старости лапами, ее обществу, по-видимому, был только рад, и вскоре сдружились животные так, что водой не разольешь. Глядя на Рема, кошка училась себя вести – ходить на прогулки, откликаться на зов, подавать лапу и так далее и тому подобное. Затем Рем умер, а теперь Голдбергам предстоял переезд. Мама предложила взять Стеллу к себе, а отец, услышав об этом, тяжко вздохнул, но возражать не стал.
Опустившись на потертый ковер рядом с Алексом, миссис Голдберг склонилась вперед и тоже заглянула под столик. Пухлые щеки ее покрывали морщины.
– Все в порядке, Стеллушка, – сказала она. – Все хорошо.
Кошка взглянула на миссис Голдберг. «Дурацкая шутка», – словно бы говорил ее взгляд. При виде этакого скепсиса Алекс невольно заулыбался.
Миссис Голдберг потянулась за Стеллой. Извлеченная из-под столика, кошка протестующе взвыла, но затем разлеглась на коленях миссис Голдберг, мелко дрожа, точно кролик. Женщины завели разговор о других вещах, и вскоре миссис Голдберг переложила Стеллу на колени к матери Алекса. Уши и голову кошки украшало немало шрамов, дышала она часто, как после быстрого бега, однако под мамиными ладонями в конце концов успокоилась.
– Пожалуй, надо бы ее чем-нибудь покормить, – сказала мама.
Кто-кто, а она прекрасно знала, как худо приходится животным в таком положении: переезжая в Бостон, им тоже пришлось оставить в Торонто пса, Понго. Именно Алекс с мамой его к Уоллесам и отвели, а когда уходили, пес взвыл так жалобно, что мама расплакалась. Сейчас она велела Алексу достать из холодильника немного курятины и положить мясо в миску для Стеллы. Миску Алекс поставил на диван, рядом с кошкой, но кошка, презрительно сморщив нос, отвернулась от угощения. Немало потребовалось поглаживаний да увещеваний, прежде чем она начала пощипывать мясо, задирая нос и высоко поднимая губу над острым верхним клыком. Мама Алекса беседовала с миссис Голдберг, а та смотрела, как Стелла ест. Насытившись, кошка спрыгнула с колен мамы, прошлась взад-вперед по дивану, однако Алекса близко не подпустила: стоило ему шагнуть к ней, Стелла в ужасе вытаращила глаза и пулей метнулась под столик.
– Ох, Стелла! – со смехом воскликнула миссис Голдберг. – Да, Алекс, к тебе ей еще привыкать и привыкать…
С этими словами она звучно хлюпнула носом, а Алекс только плечами пожал.
Снаружи ветер немилосердно трепал верхушки деревьев над крышами окрестных домов. Пройдя по Честер-стрит до Брайтон-авеню, Алекс в поисках спасения от холода свернул налево. Вскоре он вышел к реке и поднялся на гребень берегового вала. По ту сторону насыпи, внизу, вдоль берегов тянулись полосы льда, но середина реки не успела замерзнуть. Серую илистую воду покрывали кружева белых бурунов. Миновав строящуюся плотину, Алекс подошел к морене – вытянутой в длину груде земли, камня, дерева и прочего мусора, широким шагом поднялся наверх, остановился, окинул взглядом ледник.
Бескрайний ледник казался россыпью белых холмов, подступающих к городу с севера и запада. Вытекавшая из-подо льда река Чарльз сердито бурлила, пробивая себе путь в моренной гряде, но в сравнении с громадой ледникового языка казалась совсем крохотной, всего лишь сточной канавой после грозы. Ослепительно белые глыбы льда, рухнувшие с языка, оставили на его поверхности свежие голубые шрамы и закупорили немалую часть речного русла внизу.
Пройдя вдоль гребня морены, Алекс оказался над склоном ледника. Слева простиралась зона развалин – разрушенных улиц, свежей земли, открытых солнцу подвалов, а дальше, за нею, виднелись Олстон и Брайтон, по-прежнему шумные, многолюдные, оживленные. Внизу, под ногами, уходил вдаль островерхий курган из земли пополам с битым камнем и прочим мусором, справа тянулись вдаль безжизненные, суровые льды с вкраплениями эрратических валунов. Глядя вперед, трудно было поверить, что обе половины пейзажа принадлежат к одному и тому же миру. Вот это да…
Осторожно спустившись вниз с крутого, сыпучего внутреннего склона морены, Алекс двинулся своей дорогой.
Странное же это место, стык ледника и морены! Местами подточенная снизу, морена широкими веерами осыпалась на лед, и поди разбери, надежен ли путь, не прячутся ли под слоем земли коварные трещины? Кое-где подтаявший лед нависал над землей толстой коркой, орошая капелью серые лужи внизу. В одной из таких невысоких сырых пещер Алекс набрел на автомобиль, ободранный до металла и расплющенный в блин.
Однако в прочих местах лед просто шел под уклон, спускаясь на щебень морены ровным, без единого зазора, словно бы пригнанным плотниками пандусом. Миновав впадину между льдом и землей, Алекс добрался до одного из таких участков, шагнул пошире и поднялся на белый склон, плавно изогнутый кверху. Здесь Алекса, как всегда, охватил трепет. Вот он и на леднике…
Выпуклый боковой склон был довольно крут, но изо льда торчали тысячи осколков щебня. Нагретый солнцем, каждый камешек погружался в собственное гнездо, а за ночь вмерзал в лед намертво, и все это повторялось день ото дня, пока большая часть щебня не ушла под поверхность на добрые три четверти. Таким образом, ледник покрылся чем-то вроде причудливо бородавчатой каменистой шкуры, надежно цеплявшейся за рваные подметки башмаков Алекса. Тут и захочешь – не поскользнешься, а значит, слишком крутых склонов на леднике для него нет. Хруп, хруп, хруп… Тончайшие арабески льда рушились, рассыпались в прах под ногами на каждом шагу. Так Алекс менял лицо ледника, становился частью его жизни. Частью его существа.
Едва боковой склон начал выравниваться, впереди появились первые серьезные трещины. Глубокие, темно-синие, эти расселины были очень опасны, и по неширокой полоске льда, отделявшей две из них друг от друга, Алекс шел не спеша, внимательно глядя под ноги. Подобрав булыжник с кулак величиной, он швырнул камень в расселину, что пошире. Кланк… кланк… плюх. Передернувшись, Алекс двинулся дальше, вполне удовлетворенный обычным ритуалом. Благодаря бросаемым вниз камням он знал, что на дне ледника имеются воздушные полости, скопления воды, ручьи, стекающие в русло Чарльза… одним словом, смертельно опасный подледный мир. Упадешь – наружу больше не выберешься. От этого казалось, будто лед излучает некую злую магию, зловещий внутренний свет.
Наверху идти сделалось легче: хруп, хруп, хруп – по полого-волнистой, изломанной, усеянной щебнем равнине. Леды, лед, миля за милей, миля за милей… Оглянувшись назад, в сторону города, Алекс увидел справа громады Хэнкок-тауэр и Пруденшл-тауэр, а слева, чуток пониже, башни Массачусетского Технологического, тянущиеся к проносящимся по небу тучам. Ветер над ледником заметно окреп, так что шнурок капюшона пришлось затянуть потуже. В приглушенный свист ветра вплеталось журчание мириадов струек воды, крохотных ручейков, бегущих по руслам, проточенным во льду. Обычное дело: ручьи в ложбинках, избороздивших простор каменистого луга… и в то же время все совершенно иначе. К примеру, эти ручьи впадали в расселины и воронки, проточенные во льду, и тут же исчезали из виду. Заглянув вниз, в округлое жерло такой воронки, трудно было остаться равнодушным к открывшемуся зрелищу – множеству пузырьков воздуха, воздуха, многие-многие годы тому назад застывшего в толще ярко-синего льда.
Острые, зубчатые глыбы сераков[51] 51
Сераки – ледяные пики и зубцы на поверхности ледников.
[Закрыть] сверкали на солнце свежими, чистыми гранями. Среди них темнели хаотические россыпи валунов – огромных, порой не меньше жилого дома в величину. Двигаясь дальше, Алекс прятался то за одним, то за другим. Время от времени сюда забредали банды мальчишек из Кембриджа, а этих следовало опасаться. Главное дело – заметить их прежде, чем они заметят тебя.
Так Алекс прошел в глубину ледника еще милю с чем-то. Здесь лед, огибая особо громадный валун, вздыбился вверх полукруглой стеной высотой футов около десяти – еще одна причуда ледника, одно из сотен самых разнообразных поверхностных образований. В брешь между камнем и льдом Алекс вогнал несколько бесхозных досок, найденных неподалеку, и вышла у него неплохая скамейка, укрытая от западных ветров. Из плоских камней получился прекрасный пол, а в углу он устроил даже небольшой очажок. Всякий раз, как Алекс разводил в очажке костер, плоские камни под ним уходили еще чуточку глубже в монолитный, ни перед чем другим не отступающий лед.
Однако на этот раз хвороста для костерка не хватило, и Алекс, спрятав руки поглубже в карманы, просто уселся на скамью, лицом к городу. Вид с ледника открывался на несколько миль. Над валуном свистел ветер. Солнечные лучи, пробивавшиеся сверху сквозь облака, отражались от ледяной глади. По большей части укрытые тенью, нагромождения валунов и торосов слегка отливали розовым – из-за особого вида микроводорослей, способных жить даже там, где нет ничего, кроме пыли и льда. Розовые водоросли, лазурь сераков, серый лед, белые пятна – снег либо солнечный свет… Цепляющее верхушкой свинцовые тучи, синее здание Хэнкок-тауэр вдали тоже казалось одним из сераков. Привалившись спиной к дощатой стене, Алекс засвистел одну из арий Пиратского короля[52] 52
Пиратский король – один из главных героев популярной комической оперы конца XIX в. «Пираты Пензанса, или Раб долга», написанной композитором Артуром Салливаном и драматургом Уильямом Гилбертом (в пер. Г. Бена – «Пензанские пираты»).
[Закрыть].
С тем, что кошка не в своем уме, в доме были согласны все. Лоск цивилизации, обретенный Стеллой в общении с псом, оказался непрочен, и при любом громком звуке – звонке телефона, хлопанье дверью – она подскакивала, будто ужаленная, в прыжке вспоминала, что данный конкретный звук опасностей за собой не влечет, садилась и принималась вылизывать шерстку, делая вид, будто даже не думала никуда прыгать. Не кошка – сплошные обнаженные нервы.
Еще Стелла крайне настороженно относилась к людям поблизости, хотя со временем полюбила, чтоб ее гладили. Поэтому на нее нередко накатывало странное, двойственное настроение: подойдя к кому-либо из домашних, она коротко, вопросительно мявкала, а затем, если откликнуться на зов и потянуться к ней, отступала на шаг-другой, так, что не дотянуться, вновь подавала голос, но с каждым твоим движением отступала дальше и дальше, пока в конце концов не подпустит на расстояние вытянутой руки, либо, решив, что дело не стоит риска, не поспешит удрать. Отец неизменно смеялся над этакой двойственностью чувств.
– Стелла, вот как ты при такой глупости на свете живешь до сих пор? – нравоучительно сказал он однажды.
– Чарльз, – с упреком в голосе протянула мама.
– Это же лучший образчик конфликта типа «приближение – избегание» на моей памяти, – пояснил отец.
Заинтригованный проблемой, он завел обычай садиться на пол, прислонившись спиной к дивану, а ноги вытянув перед собой, и укладывать Стеллу к себе на колени. Стелла либо терпеливо сносила поглаживания, пока не представится случай удрать без помех, либо, успокоившись, начинала мурлыкать. Мурлыкала она громко, хрипло, и в эти минуты ее мурлыканье напоминало Алексу жужжание цепной пилы где-то вдали, над просторами ледника.
– Безмозглое ты создание, – приговаривал отец, гладя кошку. – Глупости ты кусок…
Спустя пару недель, когда на смену августу пришел сентябрь, Стелла начала вспрыгивать на колени сама… но только к маме.
– Тепло любит, – сказала мама.
– Да, пол довольно холодный, – согласился отец, потрепав рваное ухо кошки. – Но отчего ты, Стелла, только у Хелен на коленях сидишь? Забыла, значит, кто тебя к этому приучил?
В конце концов кошка начала забираться на колени и к отцу: укладывалась, вытягивалась, будто привыкла к этому давным-давно, а отец всякий раз над нею посмеивался.
На колени к Алексу Стелла сама не укладывалась никогда, но порой, если посадить ее и долго гладить, сидела смирно. Правда, с той же вероятностью могла, взглянув на него, в ужасе вытаращить глаза и что есть сил рвануться прочь, оставив на ногах следы острых когтей.
– Ну и дури же у нее в голове! – пожаловался Алекс маме после одного из подобных внезапных побегов.
– Это точно, – с негромким смехом согласилась мама. – Но не забывай: возможно, маленькой Стеллу немало мучили.
– Уличного котенка? Это как же?
– Уверена, способы имеются. А может быть, ее мучили дома, вот она и сбежала.
– Кому же придет в голову собственного котенка мучить?
– Встречаются среди людей и такие.
Вспомнив о бандах на леднике, Алекс понял: да, так оно и есть. А стоило представить себе, каково это – попасть к ним в руки на всю жизнь, осознал, откуда берется глубокое недоверие и настороженность в кошачьем взгляде, устремленном на него.
– Это же я, Стеллушка, я.
Поэтому он и обрадовался, когда кошка последовала за ним на крышу и вроде бы с удовольствием составила ему компанию. Квартира их находилась на верхнем этаже, и, поднявшись наверх по лестнице из кладовой, крышей можно было пользоваться вместо веранды. Ровный, плоский простор присыпанного гравием рубероида казался ужасно халтурной имитацией шершавой «шкуры» ледника, но подниматься сюда, когда нет дождя, поглазеть вокруг, побросать камешки на соседние крыши, проверить, не виден ли с крыши ледник, и так далее, было здорово. Как-то раз Стелла вдруг прыгнула за шнурком, поддерживавшим его штаны, и в следующий раз Алекс прихватил с собой кусок бечевки, позаимствованной у отца. И был просто счастлив, когда Стелла, к немалому его изумлению, принялась с азартом атаковать пляшущую на ветру бечевку, грызть ее, и ловить лапами, и изворачиваться, когда конец бечевки окажется за спиной – словом, вести себя, точно котенок. «Наверное, когда она была котенком, с ней никто не играл, – подумал Алекс, – а нам она доверяет, вот сейчас все и выплескивается наружу». Однако игра всякий раз заканчивалась ни с того ни с сего: впившись в бечевку когтями или зубами, Стелла вдруг приходила в себя, поднималась, принимала чопорный вид, словно бы говоря: «Что эта бечевка себе позволяет? Откуда взялась у меня на спине?» – и начинала вылизывать шерстку, делая вид, будто никаких игр вовсе не затевала, да так убедительно, что Алекс не мог сдержать смеха.
Ледник накрыл множество небольших городов к северу и к западу (последними его жертвами пали Уотертаун и Ньютон), однако ни на льду, ни в моренах следов от них не осталось почти никаких: только обычный камень, земля да дерево. Возможно, обломки дерева когда-то были стенами или кровлей домов, возможно, часть щебня когда-то была бетоном… поди сейчас разбери. Грязь, песок, щепки, каменное крошево – лишь изредка попадется среди всего этого обломок пластика или металла. Очевидно, надвигавшийся лед вмял злополучные городки в землю на месте, а может быть, разметал в стороны. Чаще всего казалось, будто ледник только-только покинул Белые горы. Как-то отец с Гэри Юнгом обсуждали последние планы Массачусетского Технологического. Невероятных размеров плотина, сооружаемая чуть ниже по реке, между Олстоном и Кембриджем, должна была остановить движение ледника. Бетон с ее внутренней стороны предполагалось нагревать и плавить лед по мере его приближения. Получится что-то вроде замерзшего водохранилища. Талые воды, стекая в Чарльз, будут вращать турбины электрогенераторов, а электрический ток, вырабатываемый генераторами, пойдет на подогрев плотины. На редкость ловко придумано.
Если смотреть сверху вниз, лед ледника где-то на дюйм в глубину был прозрачен, весь в трещинах и пузырьках, а дальше делался белым, как молоко. Разглядеть переход от прозрачности к белизне не составляло труда. Однако если лед стоял вертикально, отвесной стеной – скажем, с боковой стороны серака, или если заглянуть в трещину, прозрачный слой достигал множества дюймов, и в глубине льда тоже виднелись россыпи пузырьков, словно в дешевом, некачественном стекле. А еще этот лед определенно был ярко-голубым. Откуда такая разница между белым льдом, лежащим горизонтально, и вертикальным, голубым, Алекс не понимал, однако разница была налицо.
В соседнем Нью-Гэмпшире движение ледника пробовали замедлить – или хотя бы предотвратить резкие подвижки, как на Аляске – при помощи «ежей», бетонных плит с торчащими из них кверху стальными штырями. А позже, вырубив такого «ежа» изо льда, обнаружили, что штыри согнуты в точности под прямым углом и глубоко вдавлены в сплошь исцарапанный бетон.
Пожалуй, ледник и плотину поверху перевалит…
Однажды Алекс шел мимо отцовского кабинета, и отец окликнул его:
– Александр! Зайди-ка, взгляни!
Алекс вошел в полутемный, полный книг кабинет. Окно кабинета выходило на участок, заросший сорной травой, и на отцовский стол косо падал зеленоватый солнечный свет.
– Встань здесь, рядом со мной, и посмотри в кофейную чашку. В поверхности кофе увидишь отражение цветов на окне у Моргелисов.
– О, верно! Ух ты!
– Я тоже был потрясен! Взгляд опустил, а в чашке цветы – белые, розовые, дрожат у стенки на ветерке, и все это – в сепии, как на старинном фото. Не сразу сумел понять, откуда это, что тут отражается. Только при помощи зеркала, – со смехом объяснил отец.
Мама считала отца, обладателя светло-карих глаз и светлых, пушистых волос, поредевших над лбом и обычно зачесанных на затылок, довольно симпатичным, и Алекс был с ней согласен. Высокого роста, худощавый, гибкий, изящный, неизменно солидный, отец выглядел на все сто. В эту минуту он странно, загадочно улыбался, не сводя глаз с отражения в кофейной чашке.
Имевшая приятельниц среди торговцев с уличного рынка на Мемориал-драйв, мама договорилась с ними о работе для Алекса. Три дня в неделю, после обеда, он ходил через Чарльз туда, на улицу, тянувшуюся вдоль реки, и помогал рыботорговцам потрошить рыбьи тушки, а продавцам овощей – чистить и мыть их товар. Еще он помогал собирать и разбирать прилавки, а после подметал и окатывал мостовую водой из пожарной кишки. Помощника столь расторопного, не боящегося замочить руки в промозглую, сырую погоду, на рынке встречали с радостью. То и дело намокавшие, рукава его пуховика здорово вылиняли, из темно-синих превратились чуть ли не в бурые, что не на шутку тревожило маму. Но холод он переносил куда легче, чем взрослые: стоило приложить побелевшие, пошедшие синеватыми пятнами ладони к румяным щекам кого-нибудь из торговок, те вздрагивали, восклицая:
– Боже мой, Алекс, как ты только терпишь?
Тот день выдался ветреным, пасмурным, однако сухим, и был оживлен попыткой кражи с лотка одного из торговцев пастой, а еще появлением невероятно облезлого, невероятно шустрого бродячего пса. Метнувшись к куче рыбьих голов пополам с потрохами, пес тут же исчез с полной пастью волочащихся следом розово-белых кишок. Все, кто это видел, расхохотались. Бродячих собак в округе почти не осталось, и потому пес показался всем едва ли не чудом природы.
Спустя час после захода солнца Алекс покончил с уборкой и шел домой: руки в карманах, живот набит, в кулаке зажата пятидолларовая бумажка. Предъявив патрулю Национальной гвардии пропуск, он вышел на мост Уикса, а посреди моста остановился и перегнулся через перила, навстречу ветру. Вода под мостом бурлила, кипела, молочно-белая от ледниковых отложений. Небо по-прежнему оставалось светлым-светло. С северо-запада к городу, извиваясь, тянулись длинные полосы черных туч, точно огромные сланцевые пласты. Белизну неба над тучами заволакивал сумрак. Яростный ветер свистел над капюшоном пуховика. Стремительный бег белой воды далеко под ногами, стремительный бег свинцовых туч над головой… полной грудью вбирая студеный ветер, Алекс словно бы рос, заполняя собой все вокруг, насколько хватало глаз.
В тот вечер у них, как и всякий раз каждые две недели, собрались родительские друзья. Некоторые читали рассказы, стихи, эссе и листовки собственного сочинения, а после все спорили об услышанном, а затем угощались принесенной едой и выпивкой и снова спорили, спорили, спорили без конца. Алекс такие вечера очень любил, но сегодня, придя домой, обнаружил маму мечущейся между компьютером и кухней. Стуча по клавишам управления или открывая горячий кран, она ругалась себе под нос, а как только увидела Алекса, заговорила:
– Ох, Алекс, какая радость, что ты наконец дома! Будь добр, добеги до прачечной. Всего одну загрузку провернуть нужно. Сегодня Талботы ночуют у нас, а чистых простыней ни одной не осталось, да и надеть мне завтра нечего. Спасибо, дорогой мой!
Вновь оказавшись за дверью, с полным мешком грязного белья на плече, с коробкой стирального порошка в свободной руке, Алекс угрюмо протопал мимо какого-то коротышки в черном пальто, читавшего газету на крыльце Честер-стрит, 19.
Дойдя до Брайтон-авеню, он свернул направо, спустился в ярко освещенный полуподвал ландромата, забросил белье в бак, скормил аппарату стиральный порошок и четвертаки, включил машину, уселся на нее сверху и обвел мрачным взглядом других клиентов, сидящих поверх стиралок с сушилками. Многие дремали, убаюканные вибрацией машин, остальные тупо таращились в стену. А дома наверняка уже собираются гости, снимают пальто и куртки, прижимают руки к груди и говорят – быстро, как только могут. Дэвид, и Сара, и Джон из соседнего дома, Ира и Гэри с Айлин, живущие через улицу, Талботы, Кэтрин Гримм и Майкл У из отцовского университета, и Рон из больницы… Входят, рассаживаются в гостиной, кто на диванах, кто на креслах, а кто и на полу, и говорят, говорят… Особенно Алексу нравилась Кэтрин, ухитрявшаяся разговаривать вдвое быстрее любого другого, и каждого называвшая «лапушкой», и хохотавшая, и тараторившая с такой скоростью, что все вокруг умолкали, завороженные бешеным ритмом ее трескотни. А Дэвид со своими шутками, а дружелюбные расспросы Джея Талбота!.. А Гэри Юнг, медведем сидящий в углу, попивающий пиво и все, что кто ни прочтет, встречающий неизменным упреком:
– К чему все эти абстракции, к чему реальность-то искажать? Чему они нас научат, о чем нам расскажут? Забудьте вы об абстракциях!
Отец с Ирой называли его вульгарным марксистом, но Гэри не возражал.
– Какой же ты Юнг, Гэри? Ты, скорее, Плеханов!
– Спасибо на добром слове! – с широкой улыбкой отвечал он, почесывая щетину на вислой щеке, и чтение продолжалось.
Как-то раз Мэри Талбот прочла сказку о Живущем под ледником – Алексу так понравилось, словами не передать! А один раз Майкла У упросили принести с собой скрипку, и он долго мычал да мямлил, пощипывал кожу на шее, отнекивался, утверждал, будто играет пока «не особенно», а после, дрожа, как лист на ветру, заиграл – так заиграл, что у всех дух захватило. А Стелла! Стелла подобных сборищ терпеть не могла и, пока гости не разойдутся, забивалась поглубже в свое обычное убежище, ожидая от людей любых злодеяний…
А он тем временем сидит тут, в ландромате, на стиральной машине!
Вынув белье из сушилки, Алекс запихал выстиранные вещи в мешок и поспешил обратно – за угол и далее, по Честер-стрит. За стеклянной дверью дома 21 он оглянулся назад и обнаружил, что коротышка, читавший газету на соседнем крыльце, все еще там. Странно. Холодновато сегодня на воздухе-то сидеть.
Чтения наверху уже кончились, гости разбрелись по квартире, большей частью собравшись на кухне, а мама зажгла плиту и до отказа отвернула краны горелок. Венчики синего пламени рвались к потолку, негромко, воздушно гудя на фоне общей беседы.
– Чудесно! Бензин так чисто горит!
– А после голову и внутренности бедняжки нашли в переулке – на месте животное выпотрошили!
– Алекс, ты уже дома? Спасибо тебе огромное. Возьми-ка чего-нибудь, подкрепись.
Гости, поприветствовав Алекса, продолжили разговор.
– Гэри, ты просто ужасно консервативен! – воскликнула Кэтрин, грея руки над огнем плиты.
– Чего же тут консервативного? – возразил Гэри. – Это основа основ, настолько глубинная, что вам то и дело приходится напоминать о ее существовании. Искусство призвано менять мир.
– А разве это – не искажение реальности?
Миновав узкий коридор, Алекс вошел в спальню родителей: окна ее выходили на Честер-стрит. Отец оказался там, занятый разговором с Айлин.
– Одна из немногих улиц, где сохранились деревья, – говорил он. – С виду вполне жилая, и до Содружества всего три квартала. Привет, Алекс.
– Привет, Алекс, – сказала и Айлин. – Как будто кусочек Бруклина, перенесшийся в Олстон.
– Именно.
Подойдя к эркерному окну, Алекс слизнул с пальцев остатки морковного пирога и выглянул наружу. Коротышка в черном пальто по-прежнему сидел на крыльце.
– Давайте-ка закроем эти комнаты и тепло побережем. Алекс, ты идешь?
Вернувшись в гостиную, Алекс подыскал себе место на полу. Отец с Гэри и Дэвидом, решившие сыграть в «червы», пригласили его четвертым, на что он с радостью согласился. Под столиком в углу сверкнули желтые глаза: оттуда на Алекса с гримасой глубочайшего недовольства на плоской мордочке таращилась Стелла.
– Так и знал, что ты там! – рассмеялся он. – Все о'кей, Стелла. Все о'кей.
Уходили гости, как обычно, все вместе, притопывая башмаками, кутаясь в пальто и шарфы, натягивая перчатки и вскрикивая за порогом, на холодной лестничной клетке. Прощаясь, Гэри дружески обнял маму.
– Единственное теплое местечко на весь Бостон, – сказал он, распахивая стеклянные двери.
Остальные потянулись за ним, и Алекс тоже вышел наружу. Коротышка в черном пальто как раз сворачивал за угол, направо, на Брайтон-авеню, в сторону университета и центра города.
Порой тучи едва не касались брюхом серой пятнистой спины ледника, студеные ливни украшали лед множеством темных крапинок, словно огромные кисти. В такую погоду Алексу начинало казаться, будто сейчас он между двух перекрытий какого-то исполинского сооружения, между двух половин единого целого, между ледяным языком и ледяным нёбом.
В один из подобных дней, под низкими тучами, он в очередной раз швырял камни в цель. Целью служил эрратический валун ярдах так в сорока. Большая часть камней в цель попадала. В такой большой камень попасть нетрудно. Бутылка куда лучше. Прихваченную с собой бутылку Алекс установил позади эрратического валуна, на камне высотой примерно по пояс, и встал так, что валун заслонял ее. Запас плоских камней у него имелся порядочный, и он принялся за крученые броски, стараясь, чтоб камень попал в бутылку, обогнув валун по дуге. Умение поражать скрытые цели давало серьезное преимущество в «перестрелках», без которых на леднике не обойтись: обычно Алекса превосходили числом, и отбиваться от врага приходилось за счет крученых бросков, меткости вообще и большого количества боеприпасов, припрятанных в укромных местах. Среди густой мешанины валунов и трещин ему иногда удавалось создать у противника впечатление, будто метателей не один, а двое.
Увлекшийся стараниями закрутить камень в полете так, чтобы снаряд обогнул валун с нужной – то есть самой неудобной стороны, Алекс ослабил бдительность и, услышав крик, поспешил обернуться. Брошенный кем-то камень свистнул над его левым ухом.
Алекс рухнул на лед и отполз за ближайший валун. Попался! Врасплох застали! Отбежав назад, в «свои» россыпи валунов, он расшвырял снег над одной из самых больших захоронок, набил карманы камнями, в руки по полной горсти тоже не забыл прихватить, а затем осторожно высунулся из-за ноздреватой глыбы цемента и бросил взгляд в ту сторону, откуда в него бросили камень.
Никого. Ни единого признака жизни.
Алексу снова вспомнился свист над ухом, темное пятнышко, мелькнувшее в воздухе… еще бы немного, и… А если б бросавший не промахнулся? От этой мысли Алекса пробрала дрожь, желудок сжался в тугой, холодный комок.
С неба брызнуло ледяным, едва не замерзшим дождем. Поблизости – ни единой тени. В такие хмурые дни казалось, будто все вокруг подсвечено снизу белой громадой ледника. Будто неяркой неоновой лампой. Огромным, хрупким пластиковым пузырем, шевелящимся, поскрипывающим, а иногда, изредка, издающим треск, громкий, точно ружейный выстрел, или рокочущим, будто раскаты грома вдали. Живым. А он, Алекс – его союзник, его доверенный среди людей. Неторопливо, с опаской перемещаясь от валуна к валуну, он углядел впереди движение и замер. Двое мальчишек в зеленых пуховиках, хохоча, бежали по льду к боковой морене, в сторону уцелевших кварталов Уотертауна. Ложная тревога. Случайность.
Мысленно обругав их, Алекс успокоился и снова принялся метать камни в бутылку за валуном. Время от времени ему вспоминался камень, просвистевший над ухом, и тогда очередной бросок получался малость сильнее. Плоские камни плавной дугой неслись вдаль, уменьшались, исчезали из виду один за другим. Наконец один из них, юлой кружась на лету, взвился к небу и резко ушел вниз. Великолепный «крученый». Исчезновению камня за валуном сопутствовал звон разбитой бутылки.
– Ага! – вскричал Алекс и побежал взглянуть на накрытую цель. На льдинки стекла поверх стеклянистого льда.
Когда он направился к дому, на гребне морены вдруг появилась орава мальчишек.
– Канадец!
– Вон он!
– Держи его!
Больше случайность, чем серьезная засада… однако врагов оказалось слишком уж много, и, расстреляв все, что имел при себе, в карманах, Алекс пустился бежать. Казалось, он летит над неровной, хрусткой поверхностью льда, разбрызгивая по сторонам талую воду, перепрыгивая узкие трещины и ложбинки, проточенные ручейками. Но вот путь ему преградила широкая расселина. Готовясь к прыжку, Алекс с разбегу вскочил на большой плоский камень… однако камень, не выдержав его тяжести, подался под ногой и соскользнул вниз, в расселину.
Извернувшись в воздухе, Алекс проехался по льду носками ботинок, коленями, локтями, ладонями. Больно, но от падения вниз следом за камнем шершавая шкура ледника его уберегла. Край расселины оказался перед самым носом. Поспешно вскочив, задыхаясь от быстрого бега, Алекс помчался вдоль кромки расселины, там, где расселина сузилась, перепрыгнул ее, перевалил морену и углубился в узкие нежилые улочки западного Олстона.
Шагая домой, все еще не отдышавшись, он бросил взгляд на собственные ладони и обнаружил на пальцах правой два сорванных ногтя: на месте оба еще держались, но кровоточили здорово. Зашипев, Алекс сунул пальцы в рот, пососал. Больно. Кровь оказалась солона, как… как кровь.
