Текст книги "Черный воздух. Лучшие рассказы"
Автор книги: Джонатан Стрэн
Соавторы: Ким Робинсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 38 страниц)
Иллюстрированная история XX века
Перевод Д. Старкова
Ежедневные дозы яркого света существенно улучшают самочувствие страдающих от депрессии, и посему Фрэнк Черчилль каждый день, к восьми вечера, шел в клинику на Парк-авеню, где высиживал по три часа под световым потоком мощностью в тысячу шестьсот ватт. Не солнце в комнате, да, однако яркость шестнадцати стоваттных лампочек без абажуров, свисающих с потолка, – это тоже не так уж мало. В данном случае лампочки, по всей вероятности, заменяли длинные трубки, спрятанные под листом матово-белого пластика, отчего с виду казалось, будто светится весь потолок.
В течение трех часов сидел он за столом, исчерчивая пурпурными каракулями страницы розового блокнота, а в одиннадцать вновь выходил во мрак ветреных улиц. Щурясь на огни фар, неспешно плывущие сквозь темноту, шел он домой, в номер отеля в западной части Восьмидесятых. К пяти утра ему предстояло вернуться в клинику, на предрассветные процедуры, но до тех пор Фрэнк мог поспать. Этой возможности он ожидал с нетерпением: лечение продолжалось уже три недели и порядком его утомило. Однако процедуры вроде бы помогали… насколько он сам мог судить: врачи обещали улучшение в среднем на двадцать процентов в неделю, но как в этом убедиться, Фрэнк не понимал.
Автоответчик в номере моргал огоньком. В оставленном сообщении агент просил Фрэнка созвониться с ним как можно скорее. Время близилось к полуночи, однако Фрэнк набрал номер, и агент снял трубку после первого же гудка.
– У тебя СОНФС, – сообщил ему Фрэнк.
– Что-что?
– Синдром отсроченного наступления фаз сна. И я знаю, как от него избавиться.
– Фрэнк! Послушай, Фрэнк, тут для тебя есть превосходное предложение.
– У тебя света много?
– Что? А, да, кстати: с этим как продвигается?
– Возможно, мне уже на шестьдесят процентов лучше.
– Вот и чудесно. Держись, не сдавай. Слушай: у меня такие новости – на все сто должны тебя вылечить. Один издатель из Лондона хочет, чтоб ты поехал туда и написал книгу о двадцатом веке.
– Книгу? Какого рода?
– Как всегда. Ничего необычного, только на этот раз свести все в одну большую картину. В рассуждение, так сказать, обо всех твоих прошлых книгах. Издательство хочет выпустить ее на рубеже столетий, в большом формате, с кучей иллюстраций, крупным тиражом…
– То есть подарочное издание? Украшение кофейного столика?
– Разумеется, кофейный столик такой штукой украсить захочется многим, но это не…
– Я не хочу писать книг для украшения кофейных столиков.
– Фрэнк…
– Сколько им нужно? Десяток тысяч слов?
– Им нужно тридцать тысяч слов, Фрэнк. И они готовы заплатить сто тысяч фунтов авансом.
Вот это заставило призадуматься.
– Отчего так много?
– В книгоиздании они новички. Пришли из компьютерного бизнеса, а там к таким суммам привычны. Масштаб другой.
– Это уж точно. Однако мне все равно неохота за это браться.
– Брось, Фрэнк, работа как раз для тебя! Единственного достойного преемника Барбары Такман[72] 72
Барбара Такман – американская писательница и историк, дважды удостоенная Пулитцеровской премии за документальные произведения. Самое известное из них, «Августовские пушки», повествует о предпосылках и начале Первой мировой войны.
[Закрыть]! – Так утверждала реклама на обложках дешевых изданий его книг. – Им нужен именно ты! Черчилль о веке двадцатом, ха-ха! Что может быть естественнее?
– Не хочу.
– Брось капризничать, Фрэнк. Деньги тебе пригодятся. Помнится, у тебя проблемы с оплатой…
Похоже, агент решил сменить тактику.
– Да-да. Хорошо, я подумаю.
– Фрэнк, они спешат.
– По-моему, ты говорил о рубеже столетий.
– Верно, но к тому времени подобных книг выйдет целая куча, а им хочется избежать толкотни. Опередить всех, задать тон и продавать книгу в течение нескольких лет. По-моему, идея прекрасная.
– Не пройдет и года, как ее придется распродавать по дешевке. Если я хоть сколько-нибудь разбираюсь в подарочных изданиях, цена на нее упадет еще до выхода в свет.
Агент вздохнул.
– Кончай, Фрэнк. Деньги тебе действительно не помешают. А что касается книги, как напишешь, такой она и получится. Материал твой, ты с ним всю свою карьеру работаешь, а тут – такой шанс свести все воедино. И читателей у тебя хватает, к тебе люди прислушаются. И вообще! – Встревоженный, агент сорвался на визг. – И вообще возьми себя в руки! Случившееся – еще не повод такие возможности упускать! Работа – вот лучшее лекарство от всякой депрессии! Ты только вдумайся: своими руками создать для всех нас образ целого века! Общее мнение о целом столетии сформировать!
– С помощью украшения для кофейного столика?
– А-а, будь оно проклято, не считай ты эту работу пустопорожней безделкой с картинками!
– А чем еще прикажешь ее считать?
Агент Фрэнка шумно, неторопливо перевел дух.
– Сотней. Тысяч. Фунтов, – отрезал он, очевидно, так ничего и не поняв.
Однако наутро, сидя среди яркого света, льющегося с потолка, чертя каракули зеленой ручкой на желтой бумаге, Фрэнк решил отправиться в Англию. Торчать в этой палате ему расхотелось: процедуры пугали, так как он заподозрил, что лечение не подействует. На шестьдесят процентов лучше Фрэнку уж точно не стало, а переключаться на медикаментозную терапию он не желал. С его мозгом все оказалось в порядке, никаких физических проблем, и, хотя это мало что значило, против психотропов Фрэнк решительно возражал. В конце концов он в своем уме, а его чувства – не какие-нибудь пустяки!
Лаборант из светлой палаты счел такую позицию симптомом благоприятным.
– Серотонин у вас в норме, так? Значит, не настолько все плохо. К тому же Лондон намного севернее Нью-Йорка, так что во времени пребывания на свету вы не потеряете. А если больше потребуется, вам ничто не мешает поехать еще дальше на север, не так ли?
Вернувшись к себе, Фрэнк позвонил Чарльзу и Риа Дауленд – узнать, нельзя ли остановиться у них. Как выяснилось, Дауленды на следующий день собирались лететь во Флориду, однако приезду Фрэнка только обрадовались: выходит, квартира во время их отсутствия не будет пустовать. Подобным образом они поступали не в первый раз – у Фрэнка даже ключ в связке с прежних времен сохранился.
– Спасибо, – сказал он, а про себя решил, что так даже лучше. Разговаривать с кем-либо он был вовсе не в настроении.
Собрав рюкзак – и походное снаряжение, и одежду, Фрэнк на следующее же утро отправился в Лондон. К новой манере путешествовать он до сих пор не привык: входишь в ближайшую к отелю транспортную кабину и переходишь из одной кабины в другую часов пять-шесть кряду, так что под открытым небом Фрэнк оказался, только покинув лондонское метро на станции «Камден», в паре сотен ярдов от дома Чарльза и Риа.
Фрэнк пересек Камден-Хай-стрит, миновал кинотеатр, и голоса Лондона словно бы вызвали из прежних времен призрак былой радости. Таким образом он творил многие годы: приезжал в Лондон, останавливался у Чарльза с Риа, пока не подыщет подходящей берлоги, трудился в Британском музее, навещал букинистов на Чаринг-кросс, а вечера коротал за разговорами с Чарльзом и Риа у телевизора. Именно так он написал четыре книги на протяжении двадцати лет.
Квартира Даулендов располагалась над мясной лавкой. Каждый дюйм стен, от пола до потолка, здесь занимали битком набитые книжные стеллажи – плюс полки над унитазом, над ванной, над изголовьем кровати для гостей. Случись землетрясение (что, правда, весьма маловероятно), и гость окажется погребен под сотнями описаний истории Лондона.
Бросив рюкзак на гостевую постель, Фрэнк прошел мимо английских поэтов и спустился вниз. Гостиную почти целиком занимал стол, заваленный кипами книг и газет. Вдоль боковой улочки за окном тянулся съестной рынок под открытым небом; снаружи доносился гомон торговцев, сворачивавших лотки. Несмотря на десятый час вечера, солнце еще не зашло: к концу мая дни удлинились. Почти как в клинике, на процедурах…
Выйдя наружу, он купил риса и овощей, вернулся в квартиру, приготовил ужин. Окна кухни окрасились в цвета вечерней зари, и крохотная квартирка засияла, напомнив о хозяевах так живо, словно они здесь, дома, и Фрэнк вдруг пожалел, что Чарльз с Риа в отъезде.
После ужина он включил CD-плеер, поставил что-то из Генделя, раздвинул шторы в гостиной и устроился в кресле Чарльза с бокалом болгарского вина в руке, пристроив на колене открытый блокнот. Любуясь розовым, точно мясо форели, солнечным светом, сочащимся сквозь облака над северным горизонтом, принялся он размышлять о причинах Первой мировой.
Наутро его разбудил глухой – «тумп-тумп-тумп» – стук топора, вонзавшегося в мороженое мясо. Спустившись вниз, Фрэнк позавтракал овсянкой, пролистал «Гардиан», затем добрался на метро до Тоттенхэм-Корт-Роуд и вошел в Британский музей.
Благодаря Belle Époque[73] 73
La Belle Époque – Прекрасная эпоха (фр.), условное название периода европейской истории между семидесятыми годами XIX века и 1914 г.
[Закрыть], предвоенный период он уже изучил неплохо, но не хотел отступать от ритуала: работая в Британской библиотеке, Фрэнк продолжал традиции Маркса и многих других. Предъявив библиотекарю все еще действующий читательский билет, он отыскал свободное место в обычном, прежнем ряду: в этой самой кабинке, под фронтальными долями огромного черепа-купола, из-под его пера вышла большая часть «Entre Deux Guerres»[74] 74
«Entre Deux Guerres» – «Меж двумя войнами» (фр.).
[Закрыть]. Открыв блокнот, он долго взирал на страницу, наконец медленно вывел: «1900–1914»… и снова надолго замер, уткнувшись взглядом в блокнот.
Та, прежняя книга была посвящена «вакханалии роскоши в среде господствующих классов довоенной Европы», как весьма едко заметил один молодой, явно левых воззрений обозреватель из «Гардиан». Заводя же речь о причинах Великой войны, Фрэнк придерживался общепринятых взглядов: всплеск национализма, дипломатия на грани конфликта, плюс ряд коварных, дезориентирующих прецедентов на протяжении двух предыдущих десятилетий. Испано-американская, Русско-японская, Балканские войны – все они так и остались локальными, не столь уж катастрофическими, а «инциденты» наподобие Марокканских кризисов, конечно, не раз приводили оба великих альянса к краю пропасти, однако за край не столкнули. Спрашивается, кто же в такой обстановке мог предсказать, что немыслимые требования, предъявленные Австро-Венгрией Сербии после убийства эрцгерцога Фердинанда, разросшись, как снежный ком, докатятся до траншей и кровавой бойни?
История как череда несчастливых случайностей… Что ж, в этом, бесспорно, имелась немалая доля истины. Однако теперь Фрэнку пришло в голову кое-что новое – мысли о ликующих толпах, высыпавших на улицы всех крупных городов, едва газеты сообщили о новой войне; о бесследном исчезновении пацифизма, казалось бы, так прочно завладевшего умами; о, коротко выражаясь, явно единодушном одобрении войны среди преуспевающих граждан европейских держав. О всеобщем одобрении войны, для которой не имелось никаких реальных причин!
Во всем этом чувствовалась некая серьезная, крайне серьезная загадка, и на сей раз Фрэнк твердо решил заняться ею вплотную. Для этого необходимо было принять во внимание предыдущий век, так сказать, Pax Europeana[75] 75
Pax Europeana – Европейский мир (лат.).
[Закрыть], по сути – эпоху кровавых завоеваний, раздела мира между великими державами, высшую стадию империализма. В те времена великие державы разбогатели за счет колоний, прозябавших в унизительной нищете, а полученные богатства пустили на вооружение, после чего обратили оружие друг против друга и уничтожили сами себя. Такой поворот событий казался дьявольски справедливым: как будто массовый убийца в итоге приставил дуло к виску. Кара… свобода от чувства вины, свобода от душевных терзаний… вправду ли этим можно все объяснить? Живя в Вашингтоне, с умиравшим отцом, Фрэнк посетил Мемориал Линкольна, а там, на правой стене, была высечена его вторая инаугурационная речь. Заглавные буквы и опущенные запятые странным образом придавали словам Линкольна эпическую, библейскую весомость, особенно когда речь шла об идущей войне: «ОДНАКО ЕСЛИ БУДЕТ ВОЛЯ ГОСПОДНЯ НА ТО ЧТОБ ОНА ПРОДОЛЖАЛАСЬ ДО ТЕХ ПОР ПОКА ВСЕ БОГАТСТВО НАКОПЛЕННОЕ ЗА ДВЕСТИ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ БЕЗВОЗМЕЗДНОГО НЕВОЛЬНИЧЬЕГО ТРУДА НЕ ИССЯКНЕТ И ПОКА КАЖДАЯ КАПЛЯ КРОВИ ПРОЛИТАЯ ПОД ПЛЕТЬЮ НЕ БУДЕТ СПОЛНА ОПЛАЧЕНА КРОВЬЮ ПРОЛИТОЙ ПОД УДАРОМ МЕЧА ЧТО Ж КАК СКАЗАНО БЫЛО ТРИ ТЫСЯЧИ ЛЕТ НАЗАД ТАК НАДЛЕЖИТ ПОВТОРИТЬ И СЕЙЧАС “СУДЫ ГОСПОДНИ ИСТИНА, ВСЕ ПРАВЕДНЫ».
Жутковатая мысль, порожденная той темной стороной Линкольна, которую он никогда особенно и не скрывал… однако в качестве гипотезы о первопричинах Великой войны все это пока что казалось неубедительным. Ладно еще короли с президентами, генералы и дипломаты, имперские офицеры по всему миру: эти осознавали, что делают, и подсознательное чувство вины вполне могло подтолкнуть их к массовому самоубийству, но как же быть с обычными гражданами метрополий, в восторге встречавшими всеобщую войну на улицах и площадях? Пожалуй, это просто еще одно проявление нелюбви к чужакам. «Все мои неприятности из-за тебя»… Сколько раз они с Андреа бросали друг другу в лицо эти слова? Кто их ни разу в жизни не слышал?
И все же… и все же Фрэнк никак не мог отделаться от впечатления, будто первопричины ускользают от него, как и от всех остальных. Возможно, дело просто в удовольствии, доставляемом разрушением. Какова первобытная, простейшая реакция на монументальное здание? Разрушить, сровнять с землей. Какова первобытная, простейшая реакция на чужака? Напасть, уничтожить.
Однако, углубившись в метафизику «человеческого естества», недолго забыть о главном. В эссе такого объема подобные проблемы возникают на каждом шагу. А между тем, каковы бы ни были к тому предпосылки, впереди – упрямый, неумолимый, необъяснимый – возвышается он, год 1914-й. «И ВОЙНА НАЧАЛАСЬ».
В прежних книгах о войнах Фрэнк не писал. Подобно многим другим, он полагал, что настоящая история, История с большой буквы, творится в мирное время, а исход войны с тем же успехом можно разыграть в кости либо вовсе сразу перейти к мирному соглашению. Что для всех, кроме военных историков, самое интересное начинается лишь после того, как война завершится.
Теперь он был не настолько в этом уверен. По всему выходило, что общепринятые взгляды на Belle Époque искажены, так как ее неизменно рассматривают сквозь призму покончившей с нею войны, а следовательно, Великая война оказалась важнее, значительнее Belle Époque, или по крайней мере значительнее, чем он думал. Очевидно, на этот раз придется писать и о ней, иначе сути столетия не раскрыть. А чтобы писать, нужно ориентироваться в материале…
С этими мыслями Фрэнк подошел к столам общего каталога. Солнце скрылось за тучами, в зале сделалось сумрачно, по спине пробежал холодок.
Одна только статистика надолго выбила его из колеи. Окопы и укрепления линии обороны преодолевали при помощи артиллерийского огня потрясающего масштаба: на Сомме британцы разместили орудия через каждые двадцать ярдов вдоль четырнадцатикилометровой линии фронта и выпустили по противнику полтора миллиона снарядов. Французы в течение апреля 1917-го истратили шесть миллионов. Германская «Большая Берта» забрасывала снаряды на высоту семидесяти пяти миль, фактически в космос, а «битва» при Вердене, продолжавшаяся, ни много ни мало, десять месяцев, стоила жизни почти миллиону человек.
Протяженность британского участка фронта составляла девяносто миль. Каждые сутки войны вдоль линии фронта гибло или получало ранения около семи тысяч человек – причем не в каких-либо стоящих упоминания боях, а попросту, от пули снайпера или под артобстрелом. Называлось это «сопутствующими потерями».
Тут чтение пришлось прекратить: из глубин памяти внезапно всплыла на поверхность стена Мемориала ветеранов Вьетнама. Туда Фрэнк заглянул сразу же после Мемориала Линкольна, и это зрелище, множество имен и фамилий, высеченных на черных гранитных плитах, потрясло его до глубины души. Казалось, на миг погибшие предстали перед ним – все разом, по крохотной белой строчке на каждого.
Однако к концу каждого месяца, максимум двух месяцев Великой войны, британцы теряли убитыми по целому Вьетнамскому Мемориалу. Каждый месяц, максимум два… и так – в течение пятидесяти одного месяца.
Заполнив бланки требований, Фрэнк отдал их библиотекарям, дежурившим посреди зала, в кольце столов, забрал книги, затребованные накануне, и вернулся к себе в кабинку. Здесь он раскрыл блокнот и принялся, листая труды историков, делать заметки. Особого внимания удостоились цифры, статистика. Британские заводы и фабрики произвели двести пятьдесят миллионов снарядов. Во всех крупномасштабных сражениях вместе взятых погибло более полумиллиона солдат. Около десяти миллионов пали на поле боя, еще десять миллионов свели в могилу революция, болезни и голод.
Время от времени Фрэнк бросал чтение, пытался писать, но далеко не продвинулся. Как-то раз набросал с полдюжины страниц об экономике военного времени. Мобилизация сельского хозяйства и промышленного производства, особенно в Германии при Ратенау и в Англии при Ллойд Джордже, живо напомнила ему постмодернистскую экономику, правящую бал ныне. Корни современного капитализма явно тянулись туда, к инновациям времен Великой войны, описанным Ратенау в «Kriegsrohstoffabteilung» («Департамент военного сырья») и «Zentral Einkaufs-Gesellschaft»[76] 76
Zentral Einkaufs-Gesellschaft – Центральная закупочная компания (нем.).
[Закрыть]. Все предприятия были мобилизованы на борьбу с врагом, но после того, как война завершилась победой, система их организации осталась прежней. Люди так и продолжали жертвовать плодами своих трудов, только теперь – в пользу корпораций, занявших в системе места правительств военного времени.
Вот вам и век двадцатый в годы Великой войны… В одиннадцать часов 11 ноября 1918-го воюющие стороны подписали Перемирие, однако с утра, как обычно, обменялись артиллерийским огнем, и к одиннадцати часам многие успели погибнуть.
В тот вечер Фрэнк со всех ног поспешил домой и едва успел опередить грозу. Небеса потемнели, будто закопченное стекло.
А война вовсе не завершилась.
Мысль о том, что две мировые войны на самом деле были одной, принадлежала вовсе не Фрэнку. В свое время так говорил и Уинстон Черчилль, и идеолог наци Альфред Розенберг. Оба рассматривали двадцатые и тридцатые как междуцарствие, паузу в двустороннем конфликте. Глаз бури.
И вот как-то утром… Девять часов, а Фрэнк все сидел и сидел дома, у Даулендов, за миской овсянки, листая «Гардиан», а после – свои заметки. С каждым утром он поднимался все позже, и дни, хотя дело было в мае, словно бы нисколько не становились длиннее. Скорее, наоборот.
Аргументов, опровергающих мнение, будто две мировые войны – единое целое, имелось немало. Двадцатые годы отнюдь не казались слишком зловещими – по крайней мере после 1925-го: Германия оправилась от финансового кризиса и гиперинфляции, экономика вроде бы повсеместно крепла, набиралась сил. Однако тридцатые продемонстрировали истинное положение дел: депрессия, новые демократии, скатившиеся в фашизм, кровопролитная гражданская война в Испании, искоренение «кулаков», царящий повсюду дух обреченности… стойкое ощущение, будто мир неудержимо скользит в пропасть новой войны.
Но на этот раз все обернулось иначе. «Тотальной войной». Этот чеканный термин родился в головах германских военных стратегов, анализировавших знаменитый «марш Шермана к морю», еще в 1890-х. Сами немцы, торпедируя корабли под нейтральными флагами в 1915-м, тоже считали, будто ведут тотальную войну, но ошибались: до тотальной Великой войне было еще далеко. В 1914-м слуха об убийстве германскими солдатами восьми бельгийских монахинь оказалось довольно, чтоб потрясти весь цивилизованный мир, а гибель «Лузитании» породила такой шквал возмущения, что Германия согласилась оставить пассажирские суда в покое. Подобное могло произойти только в мире, где люди еще придерживаются мнения, что на войне армии бьются с армиями, солдаты стреляют в солдат, ну, а мирные жители терпят лишения, порой случайно гибнут, но вовсе не подвергаются целенаправленному уничтожению. Так велись войны в Европе многие сотни лет: та же дипломатия, только средства иные.
В 1939-м всему этому настал конец. Вероятно, ситуация изменилась только благодаря технологической базе, открывшей для человечества возможности тотальной войны в виде массированных воздушных бомбардировок с дальнего расстояния. С другой стороны, причина вполне могла состоять в усвоении уроков Великой войны, в осмыслении ее последствий. Вот, например, истребление Сталиным кулаков: пять миллионов украинских крестьян погибли из-за того, что Сталину требовалась коллективизация сельского хозяйства. Продукты питания, целенаправленно вывозимые из основной житницы государства, отказы в предоставлении необходимого из резерва, уничтожение утаенных припасов – и несколько тысяч деревень исчезают, так как все жители умерли с голоду. Что это, если не тотальная война?
Каждое утро Фрэнк листал огромные тома каталогов, будто ожидал отыскать в них какой-то другой двадцатый век. Заполнял требования, забирал книги, заказанные накануне, нес их в кабинку и куда больше читал, чем писал. Погода стояла пасмурная, под куполом зала царил полумрак. Заметки становились все более неразборчивыми. Бросив работу в хронологическом порядке, он вновь и вновь невольно возвращался к Великой войне, хотя фронт чтения уверенно продвигался через поля сражений Второй мировой. Двадцать миллионов погибших в первой войне против пятидесяти во второй. Львиную долю разницы составляли потери среди мирных жителей. Ближе к концу войны на крупные города, в надежде пробудить к жизни огненные смерчи, воспламеняющие саму атмосферу, были сброшены тысячи бомб. Дрезден, Берлин, Токио… Целью ударов сделалось мирное население, а стратегические бомбардировщики превратили его в легкую добычу. В этом смысле Хиросима и Нагасаки стали чем-то вроде восклицательного знака в конце фразы, звучавшей из уст войны с первого ее дня: мы покончим с вашими семьями. Как сказал Шерман, война есть война: хочешь мира – сдавайся!
Они и сдались. После двух бомбардировок. Нагасаки подвергся атаке через три дня после Хиросимы, прежде чем японское правительство успело оценить урон и хоть как-то отреагировать. Причем если о бомбе, сброшенной на Хиросиму, в литературе спорили без конца, то защитников Нагасаки среди историков и публицистов обнаружилось исчезающе мало. По сему поводу, как правило, говорили, будто Трумэн с советниками поступили так, дабы показать Сталину: a) что бомба у них не одна; и b) что бомбу Штаты готовы пустить в ход даже в качестве угрозы или предостережения; и Нагасаки послужил тому наглядным примером. Еще один Вьетнамский Мемориал мирных граждан, сгоревших в долю секунды только затем, чтоб Сталин принял Трумэна всерьез. Что ж, Сталин принял…
А на Тиниане в честь возвращения экипажа «Энолы Гэй» устроили барбекю.
Вечера Фрэнк проводил у Даулендов, в тишине. Книг не читал – любовался летними сумерками, лучами вечерней зари, лениво сочившимися в окно с неба на севере. Дни становились короче, и, по всем ощущениям, ему настоятельно требовалось возобновить процедуры. Свет! Больше света! Именно так сказал кто-то на смертном одре – Ньютон, Галилей, Спиноза, кто-то вроде. Несомненно, в то время тоже страдавший депрессией.
Как не хватало ему Чарльза с Риа! Будь они рядом, поговорив с ними, он наверняка почувствовал бы себя куда лучше. В конце концов этим друзья и отличаются от всех остальных. Они с тобой. Они поймут и поддержат. Такова дружба – по определению.
Однако Чарльз с Риа все еще отдыхали во Флориде. А в сумерках Фрэнк обнаружил, что книжные стеллажи вдоль стен их квартиры действуют, будто свинцовая обшивка в радиоактивной среде: изложенные на бумаге мысли сделались своего рода защитой от губительной реальности. Возможно, лучшей защитой из существующих, вот только ее уже не хватало – по крайней мере ему: казалось, от книг остались одни корешки.
И вот как-то вечером, в преждевременной, недоношенной синеве заката, Фрэнку почудилось, будто квартира – стены, пол, потолок – сделалась прозрачной, а его кресло парит над бескрайним, укутанным мрачными тенями городом.
У Холокоста, подобно Хиросиме и Нагасаки, тоже имелся ряд прецедентов. Русские и украинцы, турки и армяне, белые поселенцы и аборигены Америки… однако механизированное, рациональное уничтожение немцами евреев поразило мир ужасающей новизной. В очередной стопке Фрэнку попалась книга о создателях лагерей смерти – архитекторах, механиках, строителях. Кто омерзительнее: все эти деятели или безумные доктора и садисты-охранники? Этого Фрэнк для себя так и не решил.
Вдобавок само число уничтоженных. Шесть миллионов… уму непостижимо! В одной из прочитанных книг упоминалась некая иерусалимская библиотека, взявшая на себя труд собрать и сохранить все, что удастся узнать о каждом из этих шести миллионов. Тем вечером, возвращаясь домой по Чаринг-Кросс-Роуд, Фрэнк вспомнил об этом и замер на месте как вкопанный. Шесть миллионов имен в стенах одной-единственной библиотеки – еще одна прозрачная комната, еще один мемориал… На миг перед ним возникли все, уничтоженные в лагерях – масса народу, население целого Лондона, но образ их вскоре померк, а Фрэнк, вновь оказавшийся на углу улицы, перед пешеходной «зеброй», заозирался направо-налево, опасаясь попасть под колеса.
Двинувшись дальше, он взялся подсчитывать, сколько Вьетнамских Мемориалов потребуется под перечень из шести миллионов имен. Грубо говоря, два на сто тысяч. Следовательно, двадцать на миллион, а на шесть миллионов – сто двадцать. Сосчитай-ка по одному, шаг за шагом…
С тех пор он начал проводить вечера в пабах. «Веллингтон» казался ничем не хуже других, а еще туда время от времени заглядывали знакомые, приятели Чарльза и Риа. Тогда Фрэнк подсаживался к ним, слушал их разговоры, однако то и дело уходил в себя, задумавшись о прочитанном за день. Беседа продолжалась без него, но бритты, чуть более снисходительные к чужим чудачествам, чем американцы, неприязни к нему не проявляли.
В пабах было шумно и светло. Десятки человек расхаживали по залам, выпивали, болтали, курили. Тоже своего рода комната, обшитая свинцом. Пива Фрэнк не любил и поначалу оставался трезвым, но вскоре открыл для себя подававшийся в пабах сброженный сидр. Напиток пришелся ему по вкусу, и Фрэнк начал пить сидр так же, как остальные пили пиво, причем набирался изрядно. Опьянев, он порой становился весьма разговорчивым, принимался рассказывать соседям о двадцатом столетии то, что им было известно и без него, и соседи кивали, из вежливости подбрасывали Фрэнку факт-другой от себя, а после мягко, в манере ничуть не обидной, возвращали беседу в прежнее русло.
Но чаще всего, набираясь, Фрэнк только глубже погружался в себя и начисто терял нить разговора, мчавшегося вперед так быстро, что не уследишь. А поутру всякий раз просыпался поздно, вялый, с гудящей головой, проспав немало утреннего солнца. Страдающим от депрессии пить вообще не рекомендуется, и потому он, бросив ходить в «Веллингтон», завел обычай ужинать в пабах возле дома Даулендов. Один назывался «На полпути», другой – «Край света». Неважное название, если вдуматься, однако Фрэнк ужинал там все равно, а после сидел за угловым столиком, нянча в ладони бокал с виски, листая блокноты с заметками и изгрызая кончик ручки в пластиковую шрапнель.
С завершением Второй мировой столкновения, как утверждало заглавие одной из книг, отнюдь не закончились, однако благодаря атомным бомбам вторая половина столетия оказалась совсем не похожей на первую. Некоторые (в основном, американцы) окрестили этот период «Pax Americana»[77] 77
Pax Americana – Американский мир (лат.).
[Закрыть], но большинство называли его Холодной войной. Продолжалась она с 1945-го по 1989-й, причем велась не слишком-то «холодно». С молчаливого одобрения сверхдержав повсюду, то тут, то там, полыхали тупиковые, ни к чему не ведущие локальные конфликты, войны, в сравнении с двумя мировыми войнами казавшиеся сущей мелочью, однако всех вместе таковых насчитывалось больше сотни, и каждый год в них гибло около 350 000 человек, а общее количество погибших составляло, по одним оценкам, примерно пятнадцать миллионов, по другим же – все двадцать: подсчетам более точным потери не поддавались. Львиная доля их приходилась на десяток крупнейших войн: две Вьетнамские, две Индо-Пакистанские, Корейскую, Алжирскую, гражданскую войну в Судане, индонезийскую резню 1965-го, а также Биафранскую войну и войну Ирана с Ираком. Еще десять миллионов мирных граждан вымерло от голода в результате целенаправленных военных действий, так что итог Холодной войны мало чем уступал итогу Первой мировой. Правда, времени на это ушло в десять раз больше. Можно сказать, прогресс.
Отсюда, наверное, и всплеск жестокости, возросшей, как будто ужас индивидуализированных зверских расправ мог компенсировать меньшее число убитых. Возможно, действительно мог: далее изучаемые материалы представляли собой длинную череду описаний и цветных фото жертв изнасилований, расчленения, пыток: тела, тела, тела отдельных людей в гражданском, распростертые на земле, в лужах крови… Вьетнамские деревни, залитые напалмом. Камбоджа, Уганда, Тибет – причем тибетского геноцида в мире снова практически не заметили, хотя там каждый год в процессе, именуемом «тамцинг»[78] 78
Тамцинг (тиб.) – «митинг борьбы» или «критики». Выбранную жертву, стоящую, склонив голову или согнувшись в поясе, унижениями, избиениями, пытками или угрозами заставляли «раскаяться в ошибках». Нередко жертва умирала, а иногда тамцинг завершался казнью. Причиной мог стать любой, самый незначительный проступок: согласно свидетельствам, некий тибетский аристократ подвергся тамцингу за то, что угостил осужденного сигаретой.
[Закрыть] (то есть перевоспитание), уничтожалось по нескольку деревень. В захваченных китайцами селениях крестьян убивали самыми разными способами: «хоронили заживо, вешали, обезглавливали, вспарывали животы, обваривали кипятком, распинали, четвертовали, побивали камнями; детей принуждали стрелять в родителей; беременных женщин подвергали принудительным абортам, а зародыши складывали в кучи на площадях».
Тем временем власть над планетой медленно, но верно переходила в руки все более и более узкого круга людей. Вторая мировая война оказалась единственным средством, позволившим успешно преодолеть Депрессию, и лидеры государств об этом не забывали, а потому консолидация экономики, начатая в Первую мировую, продолжалась и во время Второй, и во время Холодной войн. С каждым годом на шее мира все туже и туже затягивалось ярмо экономики военного времени.
Поначалу казалось, что 1989 год с этим покончил. Однако теперь, всего семь лет спустя, проигравшие Холодную войну выглядели нисколько не лучше Германии в 1922-м: деньги ничего не стоят, полки магазинов пусты, демократии рассыпались в прах, уступив власть нечистым на руку хунтам. Вот только на сей раз хунты обзавелись корпоративными спонсорами: подобно странам Третьего мира, бывшим советским блоком заправляли международные банки, и благодаря «жестким экономическим реформам», навязываемым банкирами во имя «свободного рынка», половина земного шара каждый день ложилась спать натощак, дабы выплатить долги кучке миллионеров. В то время, как атмосфера неуклонно накалялась, численность населения неуклонно росла, и «локальные конфликты» по-прежнему полыхали в двадцати местах разом.
