Текст книги "Черный воздух. Лучшие рассказы"
Автор книги: Джонатан Стрэн
Соавторы: Ким Робинсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)
Первым следовало проверить заброшенный планетарий поблизости от бань: дверь отпиралась ключом, втайне от всех воспроизведенным нами несколько лет назад. Ах, как неловко вышло! Десмонд и юная эктогенка занимались любовью на возвышении посреди зала. Десмонд лежал на спине, а оседлавшая его девушка изгибалась так, словно сквозь ее тело течет вся энергия исполинского шпиля… да, этой ночью друг мой нарушил все возможные табу! Я тут же захлопнул дверь, однако, учитывая создавшееся положение, счел уместным громко постучать в нее.
– Десмонд! Это я, Рорик! Тебя видели с этой девушкой, уходить надо!
Молчание. И как же, скажите на милость, быть дальше? Ничего подобного со мной прежде не происходило.
Выждав добрых тридцать секунд, я снова отворил дверь. Пусто. Ни Десмонда, ни девицы.
Однако я был одним из тех, кто вместе с Десмондом некогда отыскал второй выход из планетария, а потому, не задерживаясь, поспешил к его центру, к огромному шару из оптоволокна, которого даже Десмонду не удалось починить, и распахнул люк рядом с шаром. Теперь бегом – вниз и вдоль коридора, ведущего к одному из технических помещений пентхауса.
Вдаваться в подробности долгих поисков, а уж тем более отчаянных, несуразных стараний избежать встреч с отрядами соперников, вышедших на охоту за беглецами, здесь ни к чему. Несмотря на то, что Десмонда я знал как облупленного и в тревоге за друга искал его всюду, где только мог, друга я не нашел, пока не вспомнил о том самом месте, о котором должен был вспомнить в первую очередь. Да, беглецы отыскались именно там, в северо-восточном углу обзорной террасы, прямиком за стеклянной стеной занятой под выставку оранжереи, где скульпторы, обладая способностью видеть хоть что-либо сквозь собственные отражения (снаружи к тому часу стемнело), могли бы заметить их без труда.
Оба – и он, и рыжеволосая девушка – стояли у Десмондова телескопа, бок о бок, опершись локтями об ограждение и глядя вниз. У ног Десмонда лежала все та же объемистая спортивная сумка. Что-то в их позах удержало меня от немедленного появления из мрака. Казалось, оба едва-едва завершили самый обыденный, самый интимный из разговоров – беседу о пустяках, о незначительном, какие ведут меж собою любовники, состоящие в теплых, близких отношениях многие годы. Какое спокойствие, какое смирение… Я замер, не в силах глаз от них оторвать. В тот миг я знал твердо: этой картины ничто не разрушит вовек.
Десмонд со вздохом повернулся к девушке и намотал на палец прядь ее волос, любуясь игрой золотистых отблесков на рыжем локоне.
– На свете есть три вида рыжих волос, – уныло сказал он. – Темно-рыжий, медно-рыжий и золотистый. И прекраснее всех…
– Темный? – откликнулась девушка.
– Нет, золотистый, – возразил Десмонд, коснувшись локона пальцем.
– А это все что такое? – спросила девушка, указав вниз.
Внизу простирался сумрачный, давным-давно окутанный ночным мраком мир, необъятная темная Африка: заросли, словно черный мех, искрящиеся дымными отблесками многих тысяч костров, крохотными, будто желтые звездочки.
– Мир, – хрипло, с усилием выдохнул Десмонд. – Ты, полагаю, не знаешь о нем ничего. Там, вокруг этих огней, люди. Рабы, живущие даже хуже тебя, хоть и ненамного.
Однако его слова девушку нисколько не тронули. Отвернувшись, она подняла опорожненный бокал, оставленный на перилах. Внезапная растерянность на ее лице так живо напомнила мне выражение ее лица там, на подиуме, что я задрожал на холодном, пронизывающем ветру. Она даже не представляла себе, что происходит…
– Тьфу ты, – сказала она. – Жаль, не додумалась побольше с собой захватить.
Продолжение разговора, начатого где-то в совсем ином мире… Увидев выражение лица Десмонда Кина, я понял: настало время вмешаться.
– Десмонд!
Рванувшись вперед, я сгреб его за плечо.
– Десмонд, времени нет! Бежать нужно! Укройся в одном из наших потайных мест, да понадежнее! Не проверять же на собственной шкуре, какой приговор могут вынести за подобные вещи!
Долгая пауза. Представив себе, как мы трое выглядим со стороны, я снова невольно вздрогнул.
Мир – скульптор безжалостный…
– Ладно, – в конце концов откликнулся Десмонд, присев над сумкой и запустив руку внутрь. – Ты, Рорик, бери ее и уводи. Если ее изловят… после всего этого наверняка усыпят.
– Но… но куда я с ней денусь? – промямлил я.
– Ты знаешь город не хуже меня! Доберись до служебного лифта оранжереи, спустись на технические этажи, и… словом, там разберешься! – отрезал он.
Казалось, он хочет дать еще какой-то совет, но тут дальние двери оранжереи распахнулись настежь, выпуская наружу целую толпу. Пришлось бежать, не мешкая. Схватив девушку за руку, я рванулся к ближним дверям, ведущим внутрь, а оглянувшись напоследок, увидел Десмонда Кина карабкающимся на перила. «Господи, да он с собой покончить решил!» – подумал я… но тут же заметил характерно прямоугольный рюкзак у него за спиной.
Побег из Катманду
Перевод А. Корженевского
I
Обычно меня мало интересует чужая почта. Строго говоря, меня и моя собственная почта не особенно интересует. По большей части я получаю или рекламу, или счета, но даже когда приходят письма, это или семейные новости от моей невестки, размноженные на ксероксе для всего клана, или, в лучшем случае, редкое письмо от какого-нибудь приятеля-горнолаза, которое выглядит как статья, адресованная в «Альпинистский журнал для полуграмотных». Читать что-то в таком же духе, только написанное кому-нибудь другому?.. Нет уж, увольте.
Однако невостребованная почта отеля «Стар» в Катманду всегда чем-то меня притягивала. Скрываясь от пыли и уличного шума, я по нескольку раз в день проходил через залитый солнцем мощеный двор отеля, входил в холл, брал ключ у одного из сонных дежурных-индусов – все они, кстати, неплохие парни – и поднимался по неровным ступеням к своей комнате. Как раз там, у подножия лестницы, висел на стене большой деревянный ящик с ячейками, буквально забитый корреспонденцией. Писем и открыток там было штук двести, не меньше: толстые пакеты, голубые авиапочтовые конверты, затрепанные открытки откуда-нибудь из Таиланда или Перу, обычные конверты, исписанные сложными адресами и заляпанные фиолетовыми штемпелями – все перегнувшиеся через рейки, что удерживали их в ячейках, и серые от пыли. С висящей над ящиком тканевой репродукции печально взирал на это запустение Ганеша, и взгляд его слоновьих глаз был столь печален, словно он действительно переживал за всех тех отправителей, чьи письма так и не найдут своих адресатов. «Невостребованная почта» – это слишком нейтральная формулировка.
Спустя какое-то время меня все-таки допекло. Как говорится, разобрало любопытство. Мимо этого ящика я проходил раз по десять в день, и там никогда ничего не менялось – никто письма не брал, и новых не добавляли. Сколько сил потрачено впустую! Давным-давно эти люди, чьи имена значатся в адресах, собрались и поехали в Непал, а дома кто-то из их родных, друзей или любимых не поленился и написал письмо – по мне так это совершенно героический труд. Такое же веселое занятие, как долбить кирпичом себя по ноге. «Дорогой Джордж Фредерикс! – восклицали авторы письма. – Где ты? Как ты? У твоей невестки родился ребенок, а у меня скоро снова начнутся занятия. Когда ты вернешься домой?» И подпись – «Верный друг, всегда о тебе помнящий». Но Джордж уже отправился в Гималаи, или поселился в другом отеле, так и не заглянув в «Стар», или отбыл в Таиланд, Перу или еще куда. Честное стремление связаться с ним ни к чему не привело.
Как-то раз я вернулся в отель слегка под газом и заметил это письмо Джорджу Фредериксу. Просто перебирал их, разумеется. Из любопытства. Меня тоже зовут Джордж – правда, Джордж Фергюссон. Так вот это письмо Джорджу было самым толстым из всех, что там лежали, – пыльное и навеки перегнувшееся через рейку. «Джордж Фредерикс. Отель «Стар». Район Тамель. Катманду. НЕПАЛ». И три непальские марки на конверте – король, пик Чо-Ойю и опять король. Дата на штемпеле, как всегда, неразличима.
Медленно, нехотя я запихал конверт обратно в ячейку. Попытался удовлетворить свое любопытство, прочитав открытку с Ко Самуи: «Привет! Надеюсь, ты меня помнишь. В декабре, когда кончились деньги, мне пришлось уехать. Вернусь на следующий год. Передавай от меня привет Францу и Бадиму Бадуру. Мишель».
Нет, не то. Я сунул открытку на место и ступил на лестницу. Открытки все одинаковы. «Надеюсь, ты меня помнишь». Вот-вот. Зато письмо Джорджу… Наверное, с полдюйма толщиной! Может быть, шесть или восемь унций – целая эпопея, ей-богу! И очевидно, письмо было написано в Непале, что меня, естественно, еще больше заинтересовало. Дело в том, что я провел здесь почти весь прошлый год – лазал по горам, водил туристские группы, просто «торчал» – и весь остальной мир уже начал терять для меня реальные очертания. В эти дни к «Интернэшнл Геральд Трибюн» я относился примерно так же, как в свое время к «Нэшнл Инквайрер». «Хм, и как они все это придумывают?» – думал порой я, проглядывая «Трибюн» у книжного магазина в Тамеле и читая о каких-то войнах, невероятных встречах на высшем уровне и диких выходках террористов.
Но эпопея, написанная в Непале, это совсем другое дело. Это что-то настоящее. Да еще и адресовано письмо Джорджу Ф… Вдруг кто-то просто неправильно написал фамилию? Опять же, по всему было видно, что письмо пролежало в ящике не один год: оно совсем уже свесилось через рейку, и конверт держался на честном слове. Если кто-нибудь не спасет его от забвения и не прочтет, какая это будет потеря для мира! Все эти взлеты чувств, потраченные мозговые клетки, усилия пальцев – все впустую! Безобразие!
Короче, я его взял.
II
Моя комната – одна из самых лучших во всем Тамеле – располагалась на четвертом этаже отеля. Восточная сторона с видом на засиженные летучими мышами деревья Королевского дворца, а внизу лабиринт магазинов и лавочек Тамеля. Среди зданий росло множество вечнозеленых деревьев, и с высоты четвертого этажа мне порой казалось, что весь город принадлежит деревьям. Вдали можно было разглядеть зеленые холмы, скрывающие долину Катманду, а по утрам, пока еще нет облаков, я мог увидеть даже белые пики гималайских вершин на севере.
Обстановка в комнате – самая что ни на есть простая: кровать, стул, голая лампочка под потолком. Хотя что еще человеку на самом деле нужно? Кровать, правда, вся состояла из сплошных бугров, но я клал сверху поролоновую подстилку из альпинистской скатки, и получалось вполне сносно. Кроме того, у меня была своя уборная и душевая. Верно – унитаз там был без стульчака, да еще и подтекал, но, поскольку вода в душе лилась прямо на пол, получалось дашь на дашь. Душ состоял из двух частей – кран на уровне пояса и собственно душ под самым потолком – причем последний не работал, и, чтобы вымыться, мне приходилось садиться на пол под краном. Но это все нормально – даже отлично, – потому что душ был горячий. Нагреватель находился там же, над унитазом, и вода получалась такой горячей, что, принимая душ, я всегда включал и холодную воду тоже. А такая возможность превращала мою душевую в одну из самых лучших душевых во всем Тамеле.
Короче, эта комната с душевой служила мне личной крепостью почти целый месяц, пока я ждал, когда закончится сезон дождей и «Маунтин Адвенчер Инкорпорейтед» пришлет мне новую группу туристов. Я вошел с украденным письмом в комнату, отпихнул в сторону спальный мешок, пробрался через завал из одежды, горного снаряжения, консервов, книг и газет, затем смахнул кучу барахла со стула и, расчистив место, перетащил стул поближе к окну. Наконец уселся и попытался вскрыть конверт, не разрывая его.
Ничего не вышло. Конверт был явно не непальского производства, и на клапане оказался настоящий клей. Я старался как мог, но в ЦРУ за такую работу точно не похвалили бы.
Вот оно – письмо. Восемь листов линованной бумаги, сложенных втрое, как большинство писем, и перегнутых еще раз из-за рейки. Исписаны с обеих сторон. Почерк мелкий и невротически ровный – читалось письмо так же легко, как книга в мягкой обложке. На первой странице стояла дата – 2 июня 1985 г. Выходит, мои догадки ничего не стоили, однако я готов был поклясться, что конверту уже лет пять. Такая вот в Катманду пыль! Одно предложение почти в самом начале письма было жирно подчеркнуто: «Только ни в коем случае НИКОМУ об этом не рассказывай!!!» Ого! Хорошенькое начало! Я даже выглянул зачем-то в окно. Письмо, скрывающее тайну! Отлично! Я накренил стул назад, разгладил страницы и начал читать.
2 июня 1985 г.
Дорогой Фредс,
Я знаю, что получить от меня хотя бы открытку – само по себе чудо, не говоря уже о таком письме, каким, похоже, будет это. Однако со мной случилось нечто совершенно удивительное, и ты единственный мой друг, которому я могу довериться, не сомневаясь, что все останется в тайне. Только ни в коем случае НИКОМУ об этом не рассказывай!!! Ладно? Я уверен, что ты ничего не разболтаешь. Еще в те годы, когда мы жили в студенческом общежитии, я мог смело рассказать тебе все, что угодно, и ни о чем не беспокоиться. Я рад, что у меня есть такой друг: мне действительно необходимо рассказать кому-нибудь о том, что со мной произошло, иначе я просто рехнусь.
Не знаю, помнишь ты или нет, но я получил степень магистра зоологии в Калифорнийском университете, в Девисе, а после потратил бог знает сколько лет, добиваясь степени доктора физиологии, хотя потом мне все это осточертело, и я ушел. Ушел, не собираясь иметь с этой наукой ничего общего, однако прошлой осенью я получил письмо от друга, Сары Хорнсби. Мы в свое время делили с ней один кабинет на двоих. Она готовилась к зооботанической экспедиции в Гималаи – по типу Кронинской, когда сразу большое число специалистов ставит лагерь у верхней границы произрастания лесов и как можно дальше от исхоженных мест. Они хотели пригласить меня с тем, чтобы использовать мой «богатый непальский опыт» – имеется в виду, что я был нужен им как сирдар, и моя ученая степень никакой роли тут не играла. Меня это вполне устраивало. Я согласился и набросился на бюрократические дебри Катманду: Иммиграционное бюро, Министерство туризма, лесов и парков, Королевская непальская авиационная компания – короче, весь этот кошмар, явно созданный кем-то, кто начитался Кафки сверх всякой меры. Но в конце концов формальности были улажены, и в начале весны я, четверо зоологов-бихевиористов и трое ботаников вылетели на север, прихватив с собой тонну припасов. На аэродроме нас встретили двадцать два местных носильщика и настоящий сирдар, после чего мы отправились в горы.
Я не хочу сообщать в письме, куда именно мы пошли. В тебе я не сомневаюсь, но слишком опасно доверять это бумаге. Мы были почти у вершины одного из водоразделов, недалеко от Гималайского хребта и границы с Тибетом. Ты сам знаешь, как эти долины выглядят: притоки поднимаются все выше и выше, а в конце – последняя серия узких, скорее похожих на каньоны, долин, уходящих к самым высоким пикам, словно растопыренные пальцы. Там, где мы разбили лагерь, как раз сходились три такие тупиковые долины, и участники экспедиции могли двигаться вверх и вниз по течению в зависимости от своих задач. К лагерю вела тропа, и через ближайшую реку был перекинут мост, зато в верховьях трех других долин нога человека, похоже, еще не ступала, и добираться туда через глухие заросли было непросто. Однако нашим ученым нужны были именно такие заповедные места.
Когда мы разбили лагерь, носильщики ушли, и нас осталось всего восемь. Сара Хорнсби занимается орнитологией – она, кстати, неплохо разбирается в своем деле, и какое-то время я ей помогал. Однако с ней вместе поехал ее приятель, специалист по маммологии (нет-нет, это не то, что ты думаешь) по имени Фил Адракян, и он мне с самого начала не особенно понравился. Руководитель экспедиции, этакий МИСТЕР БИХЕВИОРИСТ. Млекопитающих, надо заметить, в тех местах отыскать не так-то легко. Еще с нами была Валери Бадж, энтомолог, и уж она-то, как ты понимаешь, никаких проблем с объектами изучения не испытывала. (Кстати, она – эксперт и еще в одном занятном деле.) Четвертый – Армаат Рэй, герпетолог, но ближе к концу он в основном помогал Филу с подготовкой наблюдательных пунктов. Ботаников звали Китти, Доминик и Джон – эти трое работали, как правило, сами по себе, в большой палатке, заполненной образцами растений.
Итак, лагерная жизнь в зоологической экспедиции. Я полагаю, ты такого еще не испытывал. Могу сказать, что по сравнению с альпинистской экспедицией это гораздо скучнее.
Первые недели две я пробивал маршруты к трем верхним долинам, потом помогал Саре. И все это время развлекался тем, что наблюдал за участниками – так сказать, бихевиорист над бихевиористами.
Поскольку я в свое время тоже изучал биологию и решил, что она того не стоит, меня очень занимал вопрос: почему же другие так увлечены до сих пор этой наукой. Гоняться за животными, выслеживать, затем объяснять каждую замеченную мелочь, а затем спорить с кем-нибудь до хрипоты об этих объяснениях – и все ради научной карьеры? Уму непостижимо.
Как-то раз, когда мы искали в средней долине пчелиные гнезда, я заговорил на эту тему с Сарой. Сказал, что у меня разработана целая классификационная схема. Она рассмеялась: «Таксономия! Это въелось у тебя в плоть и кровь», – однако попросила рассказать.
Прежде всего, сказал я, есть люди, искренне увлеченные и буквально очарованные животным миром. Она сама из таких. Когда она следит за полетом птицы, у нее на лице бывает какое-то особое выражение… словно она стала свидетелем чуда.
Сару мое наблюдение не особенно обрадовало: ученый, мол, должен быть беспристрастен. Но она согласилась, что такая категория людей действительно существует.
Затем, сказал я, есть еще «следопыты». Эти люди обожают ползать по кустам, выслеживая животных, как малые дети, увлеченные игрой. Дальше я объяснил, почему, на мой взгляд, у людей возникает это непреодолимое стремление: такая жизнь очень похожа на жизнь наших примитивных предков в течение, может быть, миллиона долгих лет. Жить в походных условиях, выслеживать зверей в лесах… Возможность вернуться к этому образу жизни, очевидно, доставляет им огромное наслаждение.
Сара согласилась, добавив, что сейчас, если надоест лагерная жизнь, всегда можно вернуться и, как она выразилась, посидеть в горячей ванне, включив при этом Бетховена и налив себе коньяка.
– Что верно, то верно, – сказал я. – И даже в лагере есть свои развлечения. Все читали Достоевского и готовы поспорить об Эдмунде Уилсоне… Можно сказать, взяли все лучшее из обоих миров. Да, видимо, большинство из вас в какой-то степени «следопыты».
– Ты все время говоришь «вы», «вас», – заметила Сара. – А почему ты не с нами, Натан? Почему ты оставил науку?
Серьезный вопрос. Несколько лет мы шагали одной дорогой, а теперь наши пути разошлись, потому что я свернул в сторону. Я долго думал, как это объяснить, и наконец сказал:
– Может быть, потому что есть еще третий тип – теоретики. Потому что, не забывай, наука о поведении животных – это Очень Респектабельная Академическая Дисциплина. Она должна иметь какое-то оправдание своего существования на интеллектуальном уровне. Не можем же мы просто прийти в ученый совет и заявить: «Многоуважаемые коллеги, мы этим занимаемся, потому что нам нравится смотреть, как летают птицы, и мы очень любим ползать по кустам».
– Да уж, – рассмеялась Сара.
Я упомянул экологию и заботу о природном балансе, изучение популяций и сохранение видов, эволюционную теорию и прочие разъяснения по поводу того, почему жизнь на Земле именно такова, какова она есть, социобиологию и глубинные, унаследованные от животных, мотивы общественного поведения… Однако она возразила, что это, мол, все вполне жизненные заботы.
– Социобиология? – резко спросил я.
Сара вздрогнула.
Я признал, конечно, что да, действительно, есть немало интересных точек зрения, оправдывающих необходимость изучения животного мира, но для некоторых людей, утверждал я, они стали самой важной частью науки. Так прямо и сказал:
– Для большинства людей в нашем отделении теории стали важнее животных. Те наблюдения, что они накапливают в экспедициях, это всего лишь данные для их теорий. Их интересуют только доклады и конференции, а экспедиционной работой многие из них занимались просто в доказательство, что они на это еще способны.
– Как-то у тебя все цинично выходит, Натан, – сказала Сара. – А ведь циники – это всего лишь разочаровавшиеся идеалисты. Я очень хорошо помню, каким идеалистом ты был в прежние годы.
Я знаю, Фредс, что ты с ней согласишься: Натан Хау – идеалист. Может быть, так оно и есть. И то же самое я сказал ей:
– Может быть. Но отношения, царившие в биологическом отделении… Боже, меня от всего этого просто тошнило. Наши теоретики готовы были перерезать друг друга, защищая свои излюбленные теории, и при этом изо всех сил старались, чтобы это выглядело научно, хотя науки тут и в помине нет! Эти теории нельзя проверить, скажем, подготовив эксперимент и добившись повторяемости; нельзя выделить какие-то одни факторы, или изменить их, или управлять экспериментом – это просто наблюдения и хрупкие гипотезы, снова и снова. Но они все там вели себя так, словно они настоящие ученые – математическое моделирование, мол, и все такое – как химики или еще кто. Но ведь это лишь наукообразие.
Сара покачала головой.
– Ты все-таки слишком большой идеалист, Натан. Тебе нужно, чтобы кругом было совершенство. Но в жизни далеко не все так просто. Если ты хочешь изучать животный мир, надо уметь идти на компромиссы. А что касается твоей классификации, то лучше напиши о ней в «Социологическое обозрение». Только помни, что это всего лишь теория. Если ты забудешь об этом, то сам окажешься в плену своих рассуждений.
Определенный резон в ее словах был, но тут мы заметили пчел и, проследив, куда они полетели, последовали за ними по берегу реки. На этом разговор и закончился. Однако позже, когда мы, случалось, сидели по вечерам в палатке и Валери объясняла нам, насколько человеческое общество напоминает поведением муравьев – или когда приятель Сары, Адракян, пребывая в расстроенных чувствах от того, что ему не удавалось найти объект для наблюдений, пускался в долгие сложные рассуждения, словно он второй по значимости теоретик после Роберта Триверса, – я нередко ловил на себе взгляд Сары: она улыбалась, и я знал, что тоже заставил ее кое о чем задуматься. Говорил Адракян много и умно, хотя на самом деле он, на мой взгляд, ничего особенного из себя не представлял. Сложить все его публикации вместе – так, я думаю, никто бы не надорвался. Я никак не мог понять, что в нем нашла Сара.
Как-то раз, вскоре после того случая, мы с Сарой вернулись в среднюю долину, чтобы снова выслеживать пчел. Утро было совсем безоблачное – короче, классический гималайский поход в горы: сначала переходишь мост, затем пробираешься по валунам вдоль русла реки от одной заводи к другой, потом наверх через влажный лес и кустарник, по лужайкам, заросшим кочковатым мхом. Затем еще выше, через край нижней долины, и оказываешься в следующей, а там чистый, пронизанный солнцем рододендроновый лес.
На ветвях пылали цветы рододендрона, и от всего этого – от буйства розовых цветов, от длинных полос света, проникающих сквозь листву и падающих на грубую черную кору, оранжевые лишайники, ярко-зеленые папоротники – казалось, что движешься сквозь волшебный сон. А в трех тысячах футов над нами – белоснежное полукольцо вознесшихся в небо пиков. Впрочем, что я тебе рассказываю о Гималаях?..
Мы пробирались вверх по долине вдоль реки, и настроение у нас было отличное. Да и повезло нам почти сразу. За одним из поворотов реки с бурлящим порогом поток расширялся, образуя длинную заводь, и там, прямо над водой, с южной стороны высилась скала из желтоватого полосчатого гранита с большими горизонтальными трещинами. Огромные пчелиные гнезда не помещались в них и провисали вниз. Кое-где черные пятна на скале шевелились и сонно дышали, тучи пчел сновали у отвесной стены, занимаясь своими делами, и сквозь шелест воды до нас доносилось их томное жужжание. Все шло отлично. Мы уселись на освещенный солнцем камень, достали бинокли и принялись наблюдать за птицами. Еще выше, в следующей долине, прыгали на снегу граки, над пиками кружили бородачи, вокруг мельтешили вьюрки… И тут я заметил желтый всполох чуть больше калибри размером. На качающейся ветке перед скалой с гнездами сидела птичка-славка. Вот она метнулась вниз, к упавшему кусочку воска, тюк-тюк-тюк, и нет воска. Медовая славка. Я подтолкнул Сару локтем и указал в ту сторону, но она и так ее уже заметила. Долгое время мы сидели неподвижно и наблюдали.
Эдвин Кронин, руководитель последней экспедиции такого рода в Гималаях, одним из первых занялся подробным изучением этой птички, и я знал, что Сара хочет проверить его наблюдения и продолжить работу. Медовые славки – птицы очень необычные: они ухитряются жить за счет излишков воска в пчелиных гнездах, и помогает им в этом какая-то бактерия, обитающая у них в желудочно-кишечной системе. На такой пищеварительный подвиг вряд ли способно какое другое существо на земле, и для птицы это очень мудрый ход: огромный запас пищи, которая не интересует никого другого. Весьма достойный объект для изучения, хотя до недавнего времени на них почти не обращали внимания – как раз это Сара и намеревалась изменить.
Когда шустрая желтая славка скрылась из вида, Сара наконец шевельнулась, потом сделала глубокий вздох, наклонилась и, обняв одной рукой, чмокнула меня в щеку.
– Спасибо, что ты меня сюда привел, Натан.
Я себя почувствовал немного неловко. Приятель ее, сам понимаешь… Хоть он ее не стоил, но… Кроме того, я по-прежнему помнил то время, когда мы работали в одном кабинете. Как-то вечером она пришла очень расстроенная: ее тогдашний приятель заявил, что уходит к другой, ну и слово за слово… Короче, я не хочу об этом рассказывать, но мы были очень хорошими друзьями. И какие-то чувства во мне еще остались. Для меня это был не просто короткий дружеский поцелуй, если ты понимаешь, о чем я. Ну и конечно, я сразу засмущался и все такое, как это обычно со мной случается.
Место было найдено очень удачное, и мы возвращались к медовой скале еще целую неделю. Это время я до сих пор вспоминаю с удовольствием. Затем Сара решила продолжить начатое было изучение граков, и я неоднократно ходил к медовой скале один.
Как раз в такой день все и произошло. Славки не появлялись, и я двинулся еще выше по течению, надеясь найти исток. Со стороны нижней долины наползали облака, и, похоже, собирался дождь, но наверху пока было солнечно. Исток я все-таки нашел – питаемое ключами озерцо у подножия делювиального склона – и долго стоял, глядя, как вода начинает свой путь в большой мир. Одно из тех тихих гималайских мгновений, когда кажется, что весь мир превратился в огромную часовню.
Затем мое внимание привлекло какое-то движение в тени под двумя кривыми дубами на другой стороне озерца. Я замер, хотя все равно оставался на виду. А оттуда, из-под ствола дуба, из тени, казавшейся еще более глубокой от яркого солнечного света, за мной следили глаза. Примерно на моем уровне от земли. Сначала я подумал, что там медведь, и принялся мысленно оценивать деревья, росшие у меня за спиной, на предмет, куда бы лучше взобраться, но тут существо шевельнулось – вернее, оно моргнуло. Я сразу заметил белки вокруг зрачков. Житель какой-нибудь из окрестных деревень, вышедший на охоту? Едва ли. Сердце у меня начало колотиться, и от волнения я невольно сглотнул. Неужели там, в тени, действительно какое-то лицо?.. Бородатое лицо?..
Разумеется, я догадался, кто это может быть. Йети, неуловимый житель снегов… Снежный человек, черт побери! Наверное, никогда в жизни у меня так сильно не билось сердце. Что делать? Белки глаз… У шимпанзе веки тоже белые; когда они видны, это угрожающий сигнал, и если смотреть шимпанзе прямо в глаза, то можно спровоцировать нападение. Испугавшись, что существо придерживается таких же правил поведения, я наклонил голову и продолжал наблюдать за ним исподлобья. И клянусь, оно тоже мне кивнуло!
Потом снова моргнуло, но глаза больше не появились. Бородатое лицо и силуэт внизу исчезли. Я наконец вздохнул полной грудью, прислушиваясь к малейшим звукам, но, кроме журчания воды, так ничего и не услышал.
Спустя минуты две я перебрался через ручей и осмотрел землю под дубом. Там все заросло мхом, и кое-где было видно, что стоял кто-то по крайней мере такого же веса, как я, но никаких ясных следов, разумеется, не осталось. Вокруг тоже – лишь едва заметные вмятины.
В лагерь я вернулся совершенно ошалевший. Дорогу едва замечал и вздрагивал при каждом шорохе. Можешь себе представить, как я себя чувствовал. Увидеть такое!..
В тот же самый вечер, пока я тихо ел ужин и старался ничем не выдать, что со мной произошло нечто необычайное, разговор неожиданно свернул на йети. Я чуть вилку не выронил. Разговор завел Адракян – он был здорово расстроен, потому что, несмотря на множество следов в окрестностях, ему удалось увидеть лишь несколько белок и раза два обезьян, да и то издали. Разумеется, если бы он почаще проводил ночи на наблюдательных пунктах, ему везло бы гораздо больше. Но так или иначе, ему очень хотелось чем-нибудь выделиться, оказаться в центре внимания, занять сцену и сыграть роль Эксперта.
– А между прочим, йети обитают как раз в таких вот высокогорных долинах, – заявил он обыденным тоном.
Именно в этот момент я чуть не уронил вилку.
– И их существование почти доказано, – добавил Адракян, неприятно улыбаясь.
– Ну что ты такое говоришь, Фил, – упрекнула его Сара. Она нередко делала это в последнее время, что меня совсем не огорчало.
– Нет, в самом деле… – и он пустился в длинную речь, предмет которой и так всем был известен: следы на снегу, что сфотографировал Эрик Шиптон, свидетельство Джорджа Скаллера, отпечатки ног, найденные экспедицией Кронина, и другие показания очевидцев. – Здесь вокруг тысячи квадратных миль непроходимых горных лесов, о чем мы узнали теперь из собственного опыта.
Меня, разумеется, убеждать было не нужно. Да и все остальные с готовностью поддерживали эту гипотезу.
– Вот было бы здорово, если бы мы обнаружили йети, – сказала Валери. – И сфотографировали бы…
– Или нашли тело, – добавил Джон. Видимо, ботаникам гораздо привычнее, когда объект изучения не передвигается.
Фил медленно кивнул.
