Текст книги "Черный воздух. Лучшие рассказы"
Автор книги: Джонатан Стрэн
Соавторы: Ким Робинсон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 38 страниц)
Грязь обожгла ногу. Согнув колено, подставив его под ледяной ветер, Мьюр ненадолго, на миг, почувствовал запах газа. Однажды, когда отец пристроил его рыть колодцы, на глубине семидесяти футов в яму начал сочиться газ. Надышавшийся им, Мьюр еле-еле пришел в себя, едва успел вскарабкаться по веревочной лестнице к чистому воздуху и только поэтому остался в живых.
– Джером, ты цел? – окликнул он Биксби, приподняв голову.
Хрип. Что-то про холод. Стало быть, цел.
Мьюр снова улегся в грязь. Забудь весь прежний мир, всю прежнюю жизнь, все, от чего холодеет в желудке. Забудь. Смотри в звездное небо. Глаз есть цветок, способный видеть звезды далеко в вышине, среди первозданного жара и стужи. В левом башмаке, упершемся в снег на краю озерца, влажно захлюпало. Пошевелить пальцами, нащупать намокшую кожу, убедиться, что с ними порядок… Нет. Замерзшие пальцы не чувствовали почти ничего, онемели от холода, хотя правую ногу обварило так, что Мьюр едва не вскрикнул, а стона уж точно сдержать не сумел. Стоило выдернуть ногу из грязи, промокшая штанина под натиском ветра облепила ногу, примерзла к бедру, а обожженная ступня по-прежнему болезненно ныла.
– Что, очень больно? – окликнул его Биксби.
– Да! – А он, остолоп, как думает? – Замерз, и ожогов хватает! Но ничего, это все не смертельно!
До тех пор, пока их не накроет газом.
Струя пузырей ударила в спину. Откатившись вбок, Мьюр принялся забрасывать пузыри грязью, яростно молотя по ней онемевшим, обмороженным кулаком.
Каждый час превращался в год. Звезды оставались на тех же местах, где были, когда рассеялись тучи, а значит, лет миновало не так уж много. Мьюр пристально вглядывался в звезды у горизонта, стараясь разглядеть, как они ползут к западу. Вон та, почти скрывшаяся за невысоким лавовым взгорбком: сосредоточься на ней, смотри же, смотри же, смотри… шевельнулась? Нет. Время остановилось. Возможно, они продолжили спуск и погибли в пути, и лежат теперь где-нибудь на самом дне ада, устроенного по отцовскому вкусу, или в одном из кругов дантовской преисподней, где жар и холод сходятся вместе, ничуть не препятствуя один другому, порождая боль, незнакомую обитателям кругов поскромнее, попроще. Вон они, там, стонут в муках…
Ага, а звездочка-то скрылась! Полчаса миновало в одно мгновение. Как будто время превратилось в череду неуловимых скачков от вечности к вечности… а впрочем, чем-то подобным время казалось нередко – например, в те ясные, теплые дни, когда Мьюр, лежа в траве, посреди одной из полянок Сьерры, возле бурлящего ручейка, смотрел в облака и погружался в мечты ни о чем, пока вдруг вновь не окажется на той же полянке, только тени вытянулись вдвое длиннее прежнего, укрыв безупречные контуры трав, а жаворонки выводят извечное: «Ви-эро, спи-эро, ви-ио, ви-ирло, вить».
Так Мьюр то забывался, то вновь приходил в себя. Биксби вяло, бессильно отозвался на очередной оклик. По крайней мере жив, и то ладно. Лопнувший рядом пузырь обрызгал горячей грязью лицо, и Мьюр, кое-как отплевавшись, утер нос ладонью. Левой руки он не чувствовал, и шевельнуть ей не мог, и даже не заметил, когда это началось. Рука с наветренной стороны – наверное, онемела под натиском бури. Мьюр заворочался, стараясь поглубже погрузить ее в грязь. Только бы не перестараться, иначе уйдешь в черную хлябь с головой. Ну вот, теперь рука словно огнем вспыхнула, а отчего? Фумарола кипит? Нет. На самом деле он невзначай сунул руку в сугроб, правая рука тому свидетельница… но как же снег жжется!
Новый пузырь газа поднял кверху колено, и сгиб ноги словно бы окатило талыми водами ледника. Колено заныло от холода так, что сустав захрустел! Мьюр застонал. Теперь уже холод жжет, а жар остужает, и поди разбери, где тут что!
А впрочем, так ли уж это важно? Стиснутая меж холодом разума и огнем страсти, невежественная плоть неминуемо поплатится за все грехи. Отличить одно от другого нельзя было никогда. Больно-то как… невероятно больно! Самое лучшее – оставить все это позади.
Выход пришел в голову сам собой. Мьюр поднялся и, оглянувшись, увидел собственное тело, распростертое навзничь, погруженное в грязь почти целиком. Губка, насквозь пропитанная бессмертием… скопление вечных атомов, связанных воедино именно так, чтобы узреть всю красоту мироздания.
Да: вот он стоит, глядя под ноги, на собственное тело – обожженное, обмороженное… Слегка развеселившись, Мьюр сделал для пробы пару шагов, обошел вокруг озерца и направился прочь, через открытое всем ветрам снежное поле, к скальному выступу, торчащему над сугробом. Рядом стояла избушка – небольшая, приземистая, белая в свете звезд. Подойдя ближе, он обнаружил, что ее стены сложены из безупречно белого кварца. Кристаллы кварца обрамляли окна и двери, створка двери и кровля были вытесаны из аспидно-серого сланца в пятнах лишайника, окна остеклены тончайшими, гладкими листами прозрачной воды.
Отворив дверь, Мьюр вошел внутрь. Стол оказался гранитной плитой, до глянца отшлифованной ледником. Вокруг стола стояли скамьи – стволы упавших деревьев. Кровать заменяло ложе из соснового лапника. Ковер – мягкий зеленый мох.
Вот он, его дом. Присев на одно из бревен, Мьюр опустил ладонь на столешницу. Ладонь погрузилась в гранит, тело кануло вниз – в бревно, в мох, в кварц.
Медленно падая, паря в толще камня, Мьюр растворился в громаде горы, слился с Шастой в единое целое.
– Я есть, – пророкотала гора ему на ухо, надула щеки, и мощный выдох вулкана вознес Мьюра вверх, рассеяв его атомы по небу.
Подхваченные ветром, они разлетелись во все стороны света, а упав вниз, впитались в самую ткань земли, по атому на каждый камешек, каждую песчинку, каждый комочек почвы, словно газ в грязь, словно вода в губку, так что тело его и Калифорния соединились, смешались, стали неразделимы – одно только зрение, драгоценное зрение и осталось само по себе. Сознание калифорнийской земли соколом воспарило над простором песчаных берегов, над необъятной долиной, над первозданными секвойями, залитыми солнечным светом… только горы оказались другими, непривычными: все, кроме самых высоких вершин, укрывали ослепительно сверкающие ледники, растопыренными пальцами накрывшие склоны холмов, прорубающие себе путь в отвесных стенах Йосемити.
Но вот ледники отступили, иссохли, сбежали прочь. Развернувшись, он стрелою понесся на запад. Настала ночь. Внизу искристо-черной картой простирался залив. Темную воду повсюду пересекали озаренные светом мосты, окрестные холмы мерцали мириадами белых, как звезды, крохотных огоньков, подобно звездам, слагавшимся в очертания башен, проезжих дорог, пристаней, стадионов и монументов – одним словом, огромного, невыразимо прекрасного города, охватившего залив целиком. Но как же много народу! Должно быть, таким все это станет в будущем, спустя тысячи лет, а ледники остались в далеком-далеком прошлом. Выходит, он, покинув тонкое лезвие настоящего, промчался сквозь время назад, к ледникам, и вперед, к эпохе сверхгородов, быть может, по десять тысячелетий в каждую сторону? Десятки тысяч лет – мгновение в жизни камней, а значит, Сьерра выдержит, выстоит… вот только город будущего, пожалуй, изжует, источит ее не меньше, чем древние ледники. Овцы объедают пастбища догола, размалывают землю в пыль всего за одно лето, а их пастухи в этом смысле еще хуже. Если на берегах залива поселится так много людей…
Охваченный любопытством и страхом, Мьюр заложил вираж, свернул к востоку, промчался над огромной долиной, миновал задыхающиеся под тяжестью золотого убранства предгорья, вихрем взмыл над горными пиками и устремил взгляд вниз, к озаренным звездами гранитным утесам. Вон там долина залита водой… возмутительно! Сальто, вираж, разворот… крепись: внизу темным-темно. Куда ни глянь – в горах ни огонька, только спинной хребет Калифорнии поблескивает в свете луны.
Такой невиданной красоте всегда угрожает опасность, этого не избежать. Раз так, ее обитатели должны защищать свой дом. Должны. Все до единого.
Пронесшись над высочайшими пиками, Мьюр оглянулся назад. Полная луна заливала светом крутые восточные склоны. Долина Смерти пылала огнем, Уитни сковало стужей…
Его лодыжка покоилась в фумароле, голова – на грязном прибрежном снегу. Встрепенувшись, Мьюр обнаружил, что карусель звезд совершила почти четверть оборота. С полдюжины долгих, глубоких вдохов, и мало-помалу в глазах прояснилось. Холодный воздух вернул его в настоящее, на ложе в горячей грязи. Он чувствовал собственные легкие, собственный разум, но в остальном они с Шастой по-прежнему казались единым целым, хотя единство их ощущалось разве что смутно, сейсмически… однако теперь ему было ясно, где он и что с ним. Подхваченный ураганным ветром, он совершил полет сквозь эпохи, но теперь снова стал просто-напросто Джоном, лежащим в грязи на спине, коченея от холода.
Однако привидевшееся он помнил во всех подробностях. Какое же путешествие даровала ему великая Шаста! Возможно, из-за подобных видений индейцы и поклонялись ей…
Что же до содержания… увы, «пояс жизни» никогда не бывает слишком широк. Стиснутые между прошлым и будущим, мы весь век свой ютимся в пространстве угрожающе тесном, не более осьмушки дюйма. Возможно, так устроено все мироздание. Вот, например, атмосфера тоже пугающе тонка: день пешего пути – и пройдешь большую ее часть, как, скажем, во время подъема на ту же Шасту. Все вокруг туго обернуто тоненькой кожицей газа… да и сама Земля кружит вокруг Солнца в узеньком пояске умеренных температур, в зоне, где жар светила не вскипятит океанов, но и не позволит им обратиться в лед. Может статься, ширина этого пояска в обе стороны тоже не превышает футов двух-трех, а то и осьмушки дюйма, как знать? И какое же чудо, что наша планета держится именно в его границах! Хрупкая, драгоценная капелька, росинка мира, безошибочно отыскавшая себе место под солнцем, подобно любой капле утренней росы на любой нити паучьих тенет…
Карусель звезд повернулась вновь. Биксби заворочался, бормоча что-то, словно во сне. Черные сплошь небеса на востоке сделались иссиня-черными, затем подернулись граничащей с черным синью. Свет проникал, сочился в мир с неба, как будто зрение являло собой некий новый дар, чувство, постепенно пробуждающееся в созданиях, прежде слепых. Звезды начали гаснуть одна за другой: на глазах Мьюра одна из них, потускнев, исчезла из виду. Странное зрелище. Глаза – цветы, что могут видеть звезды.
Биксби прохрипел что-то насчет возвращения, однако оба находились к западу от вершины, и до появления солнца времени оставалось немало. Между тем холод на склоне стоял такой, что шагу не ступишь. Стоило шевельнуться, куртки потрескивали, словно отлитые из тонкого стекла.
Небо, хоть и безоблачное, отливало тусклой, унылой голубизной изморози. На земле Мьюр не мог разглядеть ничего, кроме грязевого озерца да окаймлявшего грязь снега и лавы. Казалось, он – все еще часть горы: бог весть, где кончается кожа и начинается грязь. Набирающий силу утренний свет будто бы наполнял его, лился в глаза и уходил в камень, и Мьюр чувствовал себя кровеносной жилой невероятно огромной общности, живого, дышащего вселенского существа. Жар, заключенный, пылающий в его сердце, согревал настолько, что ледяная короста на куртке начала таять, а жаром этим с ним поделился вулкан, получивший свой жар от Солнца, получившего свой жар от самого сердца Млечного Пути, получившего свой жар от самого сердца Вселенной, исторгшего свой жар наружу с первым ударом, положившим начало всему. Перед лицом единства столь фундаментального бледнел любой дуализм: он, Мьюр, являл собой атом бескрайнего тела Господа и вполне сознавал этот факт.
Окрестные земли и его разум – два проявления, две стороны одного и того же чуда.
Там, на уединенной вершине почти угасшего вулкана, два черных пятнышка разума наблюдали рассвет.
И вот наконец-то настала пора возвращения. Воображение превыше рассудка, действие превыше раздумий – так полагал Мьюр всю жизнь, а уж теперь-то особенно! Самое время обоим обратить мысли к спуску с горы.
Снежная пыль заискрилась над головой, точно осколки слюды, и над вершиной горы взошло солнце. Путники казались парой только что вылепленных из глины големов: с груди осыпается лед, со спин течет жидкая грязь… Стоило им хлопнуть ладонью о ладонь, в кончиках пальцев запылал, загорелся весь мир. Природа – величайший наставник для тех, кто соблаговолит к ней прислушаться, а Мьюр давным-давно убедился: сколько ни мучайся, силы в резерве останутся. Кому-кому, а альпинистам нередко выпадает шанс убедиться в этом на опыте.
Покачиваясь, точно подвыпившие, путники двинулись вдоль скального гребня. На заснеженных склонах спуск пошел быстрее: скользи себе по заносам, оседлав гребень крохотной лавины, а упадешь ничком – так все равно вниз, а значит, тоже на пользу, и слабость только ускорит путь.
Наконец сквозь серную вонь в волосах пробился свежий аромат сосновой смолы. Остановившись у опушки, Биксби привалился спиной к дереву, сел отдохнуть, а Мьюр двинулся дальше, на поиски их благодетеля, Сиссона. Богоподобный, шел он через лесную поляну, и полевые цветы, завидев его, распускались один за другим, вспыхивали яркими, блестящими от росы мазками краски на зеленом ковре. Вскоре среди деревьев показались лошади Сиссона, навстречу пахнуло кофе, кипящим на костерке. Дым костерка клубился в косых лучах солнца. Он дома. Теперь-то он дома.
Половой диморфизм
Перевод А. Агеева
В палеогеномике всегда находилось место для галлюцинаций. При оценке исходного вида ультрамикроскопических окаменелостей важны не только инструменты, но и изменения в самом материале – и в ДНК, и в содержащей ее породе, поэтому данные неизменно получались неполными, а зачастую и разрозненными. Таким образом, следовало иметь в виду и возможность психологической проекции на те пятна в духе Роршаха, которые на самом деле могли оказаться лишь чистым следствием минеральных процессов.
Доктор Эндрю Смит знал об этой возможности, как никто другой, ведь она составляла одну из основных проблем в его области. Он пытался убедительно рассортировать следы ДНК в окаменелости, вычленив их среди множества возможных псевдоокаменелостей. Последние существенно засоряли всю историю дисциплины – начиная с ранних ложных наутилоидов и заканчивая известными марсианскими псевдонанобактериями. А в палеогеномике ничего не сдвинется с мертвой точки, пока ты не сумеешь показать, что говоришь о том, о чем в самом деле говоришь. Поэтому доктор Смит после своей находки в мусорной ДНК окаменелого дельфина не стал сразу впадать в восторг.
К тому же его работу затрудняло множество помех. Он жил на южном берегу Амазонского моря, в глубокой бухте опоясывающего планету океана восточнее Элизия и неподалеку от экватора. Летом, даже если оно выдавалось холодным, как в последнее время, вода в прибрежной мели становилась теплой, как кровь, и дельфины, созданные из земных речных дельфинов, вроде китайских байцзи, амазонских бото, гангских сусу или индских буланов, резвились у самого берега. Утренний солнечный свет проникал сквозь волны и выхватывал их мелькающие силуэты, иногда группами по восемь-десять особей, играющих в одной волне.
Морская лаборатория, в которой он работал, располагалась в прибрежной части городка Эвменид-Пойнт, сотрудничала с Ахеронскими лабораториями, что находились западнее. Работа в Эвмениде была во многом связана с меняющейся экологией моря, чья соленость стабильно повышалась. В своем текущем проекте доктор Смит занимался исследованием адаптации различных видов вымерших китообразных, живших на Земле, когда там в Мировом океане был другой уровень солености. Ему присылали из земных лабораторий окаменелые образцы для изучения и множество литературы по теме, включая полные геномы всех живых потомков этих животных. Передача окаменелостей с Земли прибавляла ко всем проблемам изучения ископаемых ДНК еще и радиоактивное заражение образцов, но большинство не придавало значения этому воздействию, считая его слабым и несущественным – в противном случае их бы и вовсе не стали переправлять по космосу. И конечно, после недавнего распространения скоростных кораблей на термоядерных двигателях подверженность космическому излучению значительно сократилась. Смит, таким образом, имел возможность изучать солеустойчивость млекопитающих как древних, так и современных, и это проливало для него свет на текущее положение, складывающееся на Марсе, а также на спор по поводу палеогалоциклов двух планет, считавшийся сейчас одной из наиболее горячих областей исследований в сравнительной планетологии и биоинженерии.
Тем не менее эта область оставалась такой загадочной, что, если не окунуться в нее как следует, в нее было сложно поверить. Это было ответвление, в котором смешивались две сложные области, а ее польза была не так очевидна, как у большинства других исследований, что проводились в лабораториях Эвменид-Пойнта. Смит обнаружил, что борется с кажущимся выпадением из общества, посещая различные собрания и встречи, кофе-лаунжи, коктейльные вечеринки, пляжные обеды и морские экскурсии. И везде он выглядел чудаком, равно как и его коллега Фрэнк Драмм, изучавший воспроизведение популяций прибрежных дельфинов и проявлявший большой интерес к его работе и способам ее применения. Но что еще хуже, работа Смита теряла свое значение для его руководителя и нанимателя Влада Танеева, который как человек из первой сотни, сооснователь Ахеронских лабораторий был, казалось, самым сильным наставником, какой мог достаться марсианскому ученому, но на деле стал практически недоступным и, по слухам, испытывал проблемы со здоровьем. Поэтому Смит работал так, будто у него и не было никакого начальника, равно как и доступа к техническому персоналу лаборатории и всему прочему. Горькое разочарование.
Но, конечно, у него была Селена, его… партнерша, сожительница, подруга, любовница, вторая половина… Их отношения можно было описать многими словами, но ни одно не казалось идеально подходящим. Женщина, с которой он жил, с которой прошел выпускной курс и два постдока, с которой переехал в Эвменид-Пойнт. Они жили в небольшой квартирке у пляжа, неподалеку от конечной станции берегового трамвая, где, если обернуться на восток, само местечко словно высилось над горизонтом, будто плавник, торчащий из моря. Селена преуспевала в своей области – генной инженерии дистихлиса[84] 84
Многолетнее травянистое растение, распространенное на чрезвычайно соленых почвах.
[Закрыть], очень важного здесь, где требовалось стабилизировать тысячекилометровую береговую линию, состоящую из мелких дюн и зыбучих болот. Прогресс в науке и биоинженерии, серьезные достижения, находящие применение в жизни, – все это у нее было, равно как и предложения поучаствовать во множестве заманчивых кооперативных проектов.
И это касалось не только профессиональной стороны жизни. Смит всегда считал ее красивой, а теперь замечал, что с ростом ее успехов это стали понимать и другие мужчины. Разглядеть ее красоту было нетрудно: под потертым лабораторным халатом и общей неряшливостью угадывалось стройное, с правильными изгибами тело и острый, почти беспощадный ум. Нет, в лаборатории Селена мало отличалась от остальных лабораторных крыс, но летними вечерами, когда они выходили на теплый золотистый пляж, чтобы поплавать, она выходила в своем купальнике на мелководье, словно богиня, словно Венера, вернувшаяся в море. Все притворялись, будто ничего не замечают, но ничего с собой поделать не могли.
И все бы хорошо, да только она теряла интерес к нему. Смит боялся, что этот процесс был необратим или, если точнее, что если он дошел до той степени, где он мог его заметить, то было уже слишком поздно, чтобы это остановить. Так что он просто наблюдал за ней, незаметно и беспомощно, пока они занимались своими домашними делами, – в его ванной будто бы жила богиня, которая принимала душ, сушила волосы, одевалась, и каждое ее движение словно было частью танца.
Но больше она с ним не болтала. Ее занимали собственные мысли, и она все чаще поворачивалась к нему спиной. Нет – она просто будто бы уходила от него.
Они познакомились в плавательном клубе в Мангале, когда были еще студентами. Сейчас, будто желая вернуть то время, Смит принял предложение Фрэнка вступить в такой же клуб в Эвменид-Пойнте и вновь стал регулярно заниматься плаванием. По утрам он ездил на трамвае к большому пятидесятиметровому бассейну, располагавшемуся на террасе с видом на океан, и плавал так усиленно, что потом весь день ощущал поток бета-эндорфинов, едва замечая трудности, возникающие на работе или дома. После работы он приезжал домой и чувствовал, как у него появляется аппетит. Он громыхал на кухне, стряпая себе еду и съедая приличную ее часть, еще пока готовил, сердясь на Селену (если она вообще была рядом) за то, что она мало ему готовила, зато радостно рассказывала о своей работе, хотя на самом деле он был раздражен из-за голода и страха перед возникшей перед ним ситуацией – перед этим притворством, будто между ними все хорошо. Но если он срывался на крик в этот хрупкий час, она замолкала до конца вечера – и это случалось довольно часто. Поэтому он старался держать себя в руках, быстро готовить и быстро ужинать, чтобы поскорее вернуть свой уровень сахара в норму.
В противном случае она вдруг засыпала часов в девять, и ему оставалось либо читать до временного сброса, либо выйти на короткую, на несколько сотен ярдов прогулку по ночному пляжу. Однажды ночью, прогуливаясь на запад, он заметил, что в небе неожиданно возник Псевдофобос, будто выпущенная кем-то сигнальная ракета, а вернувшись домой, обнаружил, что Селена не спала и разговаривала с кем-то по телефону: увидев его, она вздрогнула и бросила трубку, не зная, что сказать, а потом объяснила:
– Это был Марк, в нашем тамариске-359 повторился третий ген солеустойчивости.
– Это хорошо, – проговорил он, заходя в темную кухню, чтобы она не видела его лица.
Ее такой ответ рассердил.
– Тебе совсем не интересно, как продвигается моя работа, верно?
– Конечно, интересно. Это хорошо, я же сказал.
Фыркнув, она больше ничего не сказала.
Потом он однажды вернулся домой и обнаружил в гостиной Марка. С первого взгляда, как только он открыл дверь, было видно, что они над чем-то смеялись, сидя близко друг к другу. Он не подал виду и держался, насколько мог, любезно.
Следующим утром в бассейне он заметил, что на его дорожке плавали какие-то женщины. Их было три, и они явно занимались плаванием всю жизнь: их движения казались вывереннее, чем в любом танце, они выполняли миллионы повторений совершенно произвольно, будто настоящие рыбы. Он видел в воде их тела – их плавные изгибы, как у Селены; широкие плечи в непрерывном движении; грудь и спина, также играющие мышцами; животики, спускающиеся к тазу и подчеркнутые вырезами купальников; поясницы, переходящие к округлым ягодицам, а ниже – сильные бедра, длинные голени и вытянутые, как у балерин, ступни. Чтобы описать красоту их движений, даже танец казался слишком слабой аналогией. Так продолжалось взмах за взмахом, заплыв за заплывом, и его заворожило настолько, что он больше ничего не замечал, ни о чем не думал.
Та, что сейчас плыла впереди всех, была беременна, но все равно выглядела сильнее остальных. Во время коротких перерывов она не хватала ртом воздух, как Смит, а смеялась и, тряся головой, восклицала:
– Каждый раз, когда я разворачиваюсь, он пинается внутри!
Она была на восьмом месяце, и живот у нее был круглый, как у маленькой китихи, но это не мешало ей носиться по дорожкам с такой скоростью, какой не могла достичь ни одна из остальных пловчих. Лучшие в их клубе просто поражали. Вскоре после начала своих занятий Смит поставил себе цель проплыть стометровку свободным стилем меньше чем за минуту, и однажды ему это удалось, но затем он как-то услышал, что женская команда местного колледжа на тренировке делает целую сотню стометровых заплывов, и каждый раз укладываются в минуту. Он понял, что, хотя все люди выглядят примерно одинаково, некоторые на самом деле гораздо сильнее других. Эта беременная находилась в нижнем эшелоне сильнейших пловцов, и сегодняшние заплывы были для нее легкой разминкой, хотя занимавшиеся на соседних дорожках не могли с ней тягаться, как бы они ни старались. Нельзя было оторвать взгляд от того, как она проплывала не просто быстро, но и ритмично, совсем без усилий, делая меньше взмахов, чем остальные, и все равно показывала гораздо лучшее время. Это казалось волшебством. Не говоря уже о приятном изгибе живота, в котором находился ребенок.
Дома все становилось только хуже. Селена часто задерживалась на работе и говорила с ним меньше, чем когда-либо.
– Я люблю тебя, – говорил он. – Селена, я люблю тебя.
– Знаю.
Он пытался окунуться в работу. Они работали в одной лаборатории и могли уходить домой вместе. Могли говорить о работе, как раньше, хотя теперь что-то изменилось – хотя оба занимались геномикой и, казалось, их области не могли быть друг к другу ближе. Как им тут было не сблизиться…
Но геномика – очень обширная наука. Можно было заниматься разными ее разделами, и они вдвоем служили тому примером. Смит упорно глядел в свой новый и более мощный электронный микроскоп и начинал добиваться кое-каких успехов в расшифровке ДНК ископаемых животных.
Судя по всему, в полученных им образцах не содержалось почти ничего, кроме того, что называется мусорной ДНК. В прежние время это считалось бы неудачей, но недавно лаборатория Коль в Ахероне здорово продвинулась в расшифровке различных функций этой мусорной ДНК, которая оказалась вовсе не бесполезной, как можно было предположить. Эволюция в самом деле была весьма расчетливой штукой. Прорыв случился после того, как научились определять короткие повторяющиеся последовательности в мусорной ДНК. В этих последовательностях были зашифрованы инструкции для процессов более высокого уровня, чем генный, на котором их рассматривали прежде, – для дифференцировки клеток, для очередности передачи информации, апоптоза и прочих.
Применять это новое знание к частично разрушенным мусорным ДНК ископаемых, конечно, было непросто. Но он видел в своем микроскопе нуклеотидные последовательности – или, если точнее, характерные минеральные замены пар аденин-тимин и цитозин-гуанин, хорошо описанные в литературе и легко идентифицируемые. По сути, это были наноокаменелости, но вполне постижимые для тех, кто умел их читать. А прочитав, можно было воссоздать идентичные им последовательности нуклеотидов – точно такие же, как у ископаемых животных. Теоретически это позволяло воссоздать и самих этих животных, но на практике никогда не удавалось раздобыть целый геном, так что это было невозможно. Хотя были и те, кто все равно пытался это сделать с более простыми организмами, либо воссоздавая его целиком, либо по методу гибридной ДНК, добавляя участки ДНК современных существ – потомков тех ископаемых.
В частности, в случае с этим ископаемым дельфином, почти наверняка пресноводным (хотя многие из них неплохо переносили и соленую воду, живя в устьях рек), полное оживление было невозможно. Но Смит и не пытался это сделать. Ему было интересно найти фрагменты, у которых не было бы аналогов в геноме ныне живущих потомков, потом синтезировать их, вставить в современные ДНК и провести на получившихся животных опыты – скрестить их, поместить в различные среды. И посмотреть, чем они будут отличаться.
Также он при возможности проводил митохондриальные тесты, которые в случае успеха позволяли ему точнее определить время появления новых видов. Он мог найти каждому конкретное место в родовом дереве морских млекопитающих, хотя для раннего плиоцена[85] 85
Вторая эпоха неогенового периода, начавшаяся 5,333 млн. лет назад и закончившаяся 2,58 млн. лет назад.
[Закрыть] это было очень непросто.
Оба пути исследований были достаточно трудоемкими, отнимали много времени и сводились практически к бездумной работе – одним словом, идеальное занятие. Он корпел над ними по многу часов каждый день, на протяжении недель, потом месяцев. Нередко у него получалось ездить домой на трамвае с Селеной. Она вместе с соавторами, в основном с Марком, уже писала о результатах своих последних исследований и теперь работала нерегулярно. Смит, пока был занят делом, об этом не задумывался – поэтому и работал постоянно. Это ни решало проблем, ни представляло хорошей стратегии – напротив, даже усугубляло ситуацию. Его охватывало все возрастающее чувство отчаяния и потери, но он все равно это делал.
– Что думаешь об этом ахеронском проекте? – спросил он как-то Фрэнка, указав на свежую стопку распечаток из лаборатории Коль, лежащую у того на столе.
– Очень интересно! Похоже, гены наконец-то превращаются для нас в полноценную инструкцию.
– Если, конечно, такое возможно.
– Уж должно быть, а? Хотя я не уверен, что лаборатория Коль подставит достаточно высокие значения доли быстро адаптирующихся мутантов. Ота и Кимура предложили установить верхний предел десять процентов, и это вполне согласуется с тем, что видел я.
Смит довольно кивнул.
– Наверное, они просто слишком консервативны.
– Несомненно, но нужно же как-то соответствовать данным.
– Так… в этом контексте… думаешь, мне есть смысл заниматься этой мусорной ДНК ископаемого?
– Да, конечно. О чем ты? Это обязательно покажет нам что-нибудь интересное.
– Только это будет невероятно долго.
– Почему бы тебе не прочитать какую-нибудь длинную последовательность, дополнить ее, вставить и посмотреть, что получится?
Смит пожал плечами. Секвенирование полных геномов «методом дробовика» представлялось ему делом небрежным, пусть и куда более быстрым. Чтение небольших кусочков одноцепочных ДНК, называемых экспрессирующимися маркерными последовательностями, позволяло быстро идентифицировать большинство генов в человеческом геноме. Однако некоторые оказывались пропущены – игнорировались даже регуляторные последовательности, ответственные за протеин-кодирующие сегменты генов, не говоря о самой так называемой мусорной ДНК, заполняющей длинные промежутки между последовательностями, имеющими более явное значение.
Смит выразил Фрэнку свои сомнения, тот кивнул, но ответил:
– При нынешних данных это будет уже другое дело. Теперь у тебя есть столько точек привязки, что свои сегменты ты уже не потеряешь даже в большой последовательности. Достаточно загрузить свои результаты в аппарат Ландера – Уотермена, провести окончательную обработку с учетом изменчивости Коля и тогда, даже если получится много повторений, будет все равно хорошо. А эти твои сегменты, ну, они же так плохо сохранились. Так что попробовать тебе стоит.
Смит кивнул.
