Текст книги "Миры Империума"

Автор книги: Джон Кейт (Кит) Лаумер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 44 страниц)

– Выглядит ужасно, Брайан,– с сомнением пробормотала Оливия.– Может, нам сначала навести справки...

Тут из ближайшей прихожей высунулось круглое, оливкового цвета лицо, обрамленное подушками жира, и его обладательница обрушила на нас стремительный поток итальянской словесности.

– Прошу прощения, синьора,– ответил я в изящной манере, некогда перенятой у римского посланника при имперском дворе.– Перед вами всего лишь скромные иностранцы, впервые посетившие прекрасный Вечный город. Мы разыскиваем жилище, где некогда обитал наш родственник, коему сам Господь даровал счастье уехать сюда, дабы он мог всю жизнь вдыхать сладчайший воздух солнечной Италии.

У хозяйки отвисла челюсть. Несколько секунд она молча таращилась на нас, потом ее лицо расплылось в улыбке размером с десятилировую пиццу.

– Buon giorno, Signore е Signorina! [26]26
  Добрый день, синьор и синьорина! (ит.)


[Закрыть]

Она полностью втиснулась на площадку, потрясла наши руки, прокричала какие-то наставления в квартиру, откуда летел вызывающий усиленное слюноотделение аромат равиолей, и возжелала немедленно узнать, чем она может служить выдающимся гостям прекрасной Италии. Я назвал ей номер квартиры, где обитал Максони девяносто с чем-то лет назад. Она кивнула и двинулась вверх по узкой лесенке, отдуваясь как паровоз, на котором мы ехали через всю Европу два дня и две ночи. Оливия следовала за ней, а я замыкал шествие. Озирая восхищенным взглядом россыпи битого стекла, бумаги, тряпок и всевозможного мусора, заполонившего каждую ступеньку и площадку с вьющейся по центру тропинкой, протоптанной за века ногами постояльцев, я был готов спорить на что угодно: хоть какая-то частичка, привнесенная сюда Максони, здесь непременно отыщется.

Добравшись до верхнего этажа, мы проследовали по узкому коридору мимо потрепанного вида дверей с белыми фарфоровыми ручками и остановились возле самой последней.

– Здесь есть постоялец, синьоры,– предупредила хозяйка.– Но сейчас он отсутствует. Он на работе. На рыбном рынке, куда его пристроила я, София Джина Анна Мария Скуматти! Поверьте мне, если бы я не поставила ему ультиматум, что он должен заплатить за квартиру или убираться вон, он бы сейчас храпел, как обожравшаяся свинья, пока я, София Джина...

– Вне всякого сомнения, синьоре пришлось немало вынести от неблагодарных постояльцев,– гладко вклинился я.

В кармане моего сюртука – того самого, странного покроя одеяния, что я обнаружил в гардеробе дома у Ганвор,– лежала наготове бумажка в сто лир. Я выудил банкноту и протянул матроне, почтительно склонив голову.

– Если синьора примет скромное вознаграждение... Мамаша Скуматти надула щеки и выпятила внушительную грудь.

– Я рада услужить гостю Италии,– начала она. Я потянул банкноту назад.– Но пусть не скажут, что я, Джина Анна Мария Скуматти, была неблагодарной...– Толстые пальцы выдернули купюру из моей руки и уронили за вырез, способный составить конкуренцию Большому Каньону.– Не желают ли синьор и синьорина войти? – Она нашарила в кармане трехдюймовый ключ, вогнала его в замочную скважину, куда можно было просунуть и палец, повернула и распахнула дверь.– Входите!

Первыми мне на глаза попались продавленная койка с кучей грязных одеял на ней и сломанный стол, похороненный под завалом ядовито раскрашенных комиксов с компанией пустых кофейных чашек, грязных, захватанных стаканов и окаменевшим куском ржаного хлеба. Потом я по очереди оглядел бюро, треснутое зеркало с заткнутыми за раму билетами на скачки, деревянное распятие на стене и батарею пустых винных и ликерных бутылок, пестревших наклейками местных фирм. Пахло жилье кислой смесью нестираной постели, старых носков и обжитой мышами винокурни.

Я взглянул на Оливию. Она ответила мне спокойной улыбкой и обратилась к хозяйке:

– Мы можем здесь немного побыть?

София Джина, наморщив лоб, подняла на меня вопросительный взгляд.

– Моя сестра хотела бы войти внутрь и... э... пообщаться с духом нашего покойного предка,– слегка сымпровизировав, перевел я фразу Оливии.

Черные невыщипанные брови поползли вверх.

– Но синьор же видит, в комнате живут!

– Мы ни к чему не станем прикасаться, только осмотрим помещение. Это для нас очень трогательный момент, понимаете?

Понимающее выражение расползлось по круглому лицу. Она смерила Оливию, по-прежнему накрашенную и в кольцах, оценивающим взглядом, затем посмотрела мне в глаза. Одно веко приопустилось в недвусмысленном подмигивании.

– Ах, ну естественно, синьор! Вы и ваша... сестра... разумеется, хотели бы пообщаться наедине. Еще сто лир, пожалуйста,– Тон ее внезапно стал резким.

Я молча извлек требуемую сумму, стараясь выглядеть самым жалким типом.

– Мне не хочется торопить синьора,– бюст хозяйки, колыхнувшись, заглотил вторую банкноту,– но постарайтесь закончить часа, скажем, за два, si? Есть риск, что Джино придет на обед.

В бок мне врезался локоть, размером и фактурой похожий на футбольный мяч. Две жирные руки с обломанными ногтями очертили в воздухе песочные часы, и мамаша Скуматти заколыхалась прочь, словно бегемот в черной юбке.

– Что сказала эта жирная мерзавка?! – с воинственным видом поинтересовалась Оливия.

– Просто восхищалась вашей фигурой,– торопливо ответил я.– Давайте осмотримся и прикинем, какие ключи можно повернуть.

Полчаса спустя моя спутница стояла посередине комнаты, по-прежнему морща нос и уперев руки в бока.

– Это с самого начала была безнадежная затея.– Она сдула локон, прилипший к влажному лбу.– Давайте выбираться отсюда, пока мой желудок не взбунтовался.

Я отряхнул руки от пыли, закончив шарить по дальним закоулкам полок и под мебелью.

– Все очевидные места осмотрены. Но как насчет неочевидных? Мы не проверили расшатанные половицы, не простучали стены на предмет скрытых панелей или тайников за картинами...

– Пустая трата времени, Брайан! Этот человек не заговорщик, чтобы прятать свои секреты в тайниках. Он был бедным молодым студентом, не более того, живущим в съемной комнате...

– А еще от него могла остаться какая-нибудь мелочь. Клочок бумаги, например, оброненный в глубине комода. Здесь никто никогда не прибирается. Даже спустя все эти годы что-нибудь да сохранилось.

– Где? Вы вывернули все ящики, обыскали дно сундука, подняли тот рваный обрывок ковра, даже за плинтусом пошарили...

Она умолкла. Глаза ее сфокусировались на деревянных жалюзи, закрывавших коробку с радиатором отопления, расположенную под одиноким окошком. Растрескавшиеся планки погнулись от времени и плохо прилегали друг к другу. Мы одновременно сделали первый шаг. Оливия проворно убрала пустые бутылки из-под кьянти и наполовину забитую окурками жестянку. Я ухватился за верхнюю доску и осторожно дернул вверх. Вся решетка, издав жалобный скрип, выехала из пазов.

– Коробка держится всего на паре ржавых гвоздей,– заметил я.– Если я ее сниму...

Спустя минуту при помощи деревянной вешалки с торговым знаком «Альберго Торино, Рим» я отодрал от стены весь кожух, обнажив ржавую чугунную батарею и несколько дюймов водопроводных труб. В качестве трофея мне досталась горка волосяных катышков, которыми при желании можно было бы под завязку набить коробку для обуви, россыпь окурков, множество билетных корешков, несколько обрезков проволоки, старые шпильки, игральная карта, канцелярские скрепки и чистая бумажка.

– Хорошая была идея.– Я молча восстановил конструкцию,– Жаль, что не сработала.– Пепельница и бутылки вернулись на прежнее место.– Вы оказались правы, Оливия. Давайте выбираться на улицу, где мы сможем вдохнуть славный здоровый аромат свежего мусора...

– Брайан! Смотрите! – Оливия подставила клочок бумаги под луч света, падавшего из окошка – Чернила выгорели, но здесь что-то написано...

Я подошел и, прищурившись, рассмотрел находку. На бумажке остались лишь еле заметные разводы. Оливия положила ее на стол, осторожно потерла по пыльной поверхности и поднесла к зеркалу. Призрачные контуры неуклюжих каракулей проступили серой линией.

– Потрите еще раз.– Голос мой от напряжения едва не сорвался. – Только осторожно. Бумага хрупкая, как пепел.

Она выполнила мою просьбу и снова поднесла добычу к зеркалу. На сей раз я смог разобрать буквы: Indtituzione Galileo Mercoledi Guigno 7.3 P. M.

– Среда, седьмое июня,– перевел я.– Это может пригодиться. Интересно, какого года?

– Я знаю простую формулу, как вычислить день, на который падает данное число,– беззвучно выдохнула Оливия.– Это займет всего секунду...

Она закусила губу и сосредоточенно нахмурилась. Внезапно лицо ее просветлело.

– Да! Подходит! Седьмое июня тысяча восемьсот семьдесят первого года выпало на среду! – Моя спутница снова нахмурилась.– Как и тысяча восемьсот девяносто девятого, и тысяча девятьсот одиннадцатого...

– Это уже кое-что. И гораздо лучше, чем вообще ничего. Давайте проверим Институт Галилея. Будем надеяться, что он все еще работает.

Маленький сухонький человечек молча слушал нас, изредка пожевывая длинные желтоватые усы. Его покрытые узловатыми венами руки в нарукавниках покоились на конторке, словно удерживая ее в качестве последнего барьера, отгородившего клерка от сладкоречивых иностранных ищеек.

– Восемьсот семьдесят первый. Это было довольно давно,– объявил он сварливо,– С тех пор в институте побывало много студентов. Многие выдающиеся ученые проходили через эти двери, неся славу имени Галилея.

Судя по долетевшему до нас запаху дешевого вина, мы только что оторвали человека от позднего утреннего возлияния.

– Я не подаю заявление о приеме,– напомнил я.– Не надо произносить передо мной рекламных речей. Я всего лишь хочу взглянуть на личное дело Джулио Максони. Разумеется, если ваш архив так запущен, что вы не можете его найти, так и скажите, и я отражу этот факт в статье, которую пишу...

– Вы журналист? – Он поправил галстук, подкрутил усы и задвинул ящик, скрытый от наших глаз конторкой. Звякнуло стекло.

– Обращайтесь со мной так же, как с любым скромным искателем истины,– надменно произнес я.– В конце концов, если институт принадлежит народу, то разве отдельные его представители не стоят того, чтобы персонал, чей хлеб и вино обеспечиваются щедростью общества, уделил им толику внимания...

Человечек мой намек понял. Издав булькающий звук, он поспешно исчез из поля зрения и вернулся, пыхтя под грузом брата-близнеца муниципального гроссбуха. Клерк грохнул его на конторку, сдул мне в лицо облако пыли и поднял обложку.

– Максони, вы сказали, синьор? Семьдесят первый, семьдесят первый...– Он осекся на полуслове, выпучив на меня глаза.– А это не сам Максони?! – Под накладным козырьком вновь проступило выражение природной подозрительности.

– А-а-а! – Видимо, мое лицо являло довольно живописную смесь разнообразных эмоций.– Сам Максони?

– Джулио Максони, знаменитый изобретатель! – рявкнул служащий.

Он повернулся и махнул рукой на дагерротип в раме, один из длинного мрачного ряда, окаймлявшего помещение.

– Изобретатель маслобойки Максони, телеграфного ключа Максони, улучшенной гальванической автомобильной антенны Максони – именно на ней он сделал состояние, конечно...

Я выдавил самодовольную улыбку, какая бывает у инспектора, которому не удалось найти ошибку в платежных ведомостях.

– Очень хорошо. Вижу, вы здесь не зря свой хлеб едите. Я просто взгляну на записи и...

Я не успел договорить, а старый хрыч уже развернул книгу ко мне и указал строчку обгрызенным ногтем.

– Вот, прямо тут. Его первичная регистрация на электротехническом отделении. Он тогда был всего лишь парнем из бедной сельской общины. Именно здесь, в институте, начал Максони свое восхождение к славе. Мы тогда одними из первых стали давать лекции по теории электричества и электромеханике. Институт являлся одним из спонсоров Телеграфной конференции, имевшей место позже в том же году...

Он продолжал бормотать заученный текст, в прошлом, без сомнения, не раз побуждавший бывших питомцев данного заведения или потенциальных покровителей наук раскошелиться на лишнюю пачку денег. Я тем временем пробежал глазами короткую запись. Там значился адрес на Виа Карлотти и сообщалось, что Максони не был женат, двадцати четырех лет от роду, католик. В общем, негусто...

– Имеется ли какая-нибудь запись,– поинтересовался я требовательным тоном,– касательно того, где он жил после того, как сколотил состояние?

Человечек напрягся.

– Сколотил состояние? Боюсь, я не понимаю...

– В смысле, внес свой великий вклад в развитие человечества,– поправился я.– Наверняка он не стал задерживаться на Виа Карлотти.

Уголок плотно сжатых губ регистратора дернулся в печальной улыбке.

– Синьор, верно, шутит? По-моему, местоположение музея известно даже туристам.

– Какого музея?

Клерк развел руками в жесте столь же римском, как тертый сыр.

– Какого же еще, кроме того, что расположен в бывшем доме и лаборатории Джулио Максони? Храма, где помещены реликвии, оставшиеся со времен его блестящего жизненного пути.

Оливия, молча стоявшая рядом со мной, пыталась по выражениям лиц вникнуть в суть диалога.

– Золотая жила,– шепнул я ей и снова обратился к регистратору.

– У вас, случайно, нет под рукой адреса музея? Своим вопросом я заслужил улыбку превосходства. Костлявый палец указал на стену рядом.

– Дом номер двадцать восемь по Страда д'Алленцо. Через один квартал к востоку. Любой ребенок вам покажет.

– Мы в дамках,– сообщил я Оливии.

– Э... а как называется газета, которую вы... якобы представляете?

Тон человечка представлял собой восхитительную смесь угодливости и завуалированной наглости. Ему до смерти хотелось оскорбить нас, но он не был до конца уверен, что это безопасно.

– Мы из Общества трезвости,– Я шумно принюхался.– Разговоры о Максони, сами понимаете, это просто так, чтобы отвлечь ваше внимание. А работаем мы над статьей «Пьянство на рабочем месте, и во что оно обходится налогоплательщикам».

Мы уже ступили на залитую ярким солнечным светом брусчатку тротуара, а он все стоял, неподвижный, как статуя, и молча таращился нам вслед.

Дальнейшие поиски привели нас к старинному особняку с каменным фасадом, который, несомненно, считался бы самым достойным украшением любой улицы из Восточных Семидесятых [27]27
  Восточные Семидесятые улицы – фешенебельный район Нью-Йорка.


[Закрыть]у меня дома. Скромная, покрытая уличной копотью бронзовая табличка, висевшая возле стеклянных дверей, сообщала, что дом и лаборатории знаменитого изобретателя Джулио Максони содержатся на добровольные взносы Общества сохранения памятников славы Италии и открыты с девяти до четырех с понедельника по субботу и с часу до шести по воскресеньям. «Звоните в колокольчик», прочел я на приклеенной к стеклу картонке. Я позвонил. Время шло. За стеклом шевельнулась смутная тень, брякнули засовы, и дверь со скрипом приоткрылась. Нечесаная баба уставилась на нас заспанными глазками.

– Закрыто. Уходите.– Голос ее походил на предсмертное ржание тяжеловоза.

Я успел всунуть ногу в сужающийся просвет между дверью и косяком.

– На вывеске сказано...– начал я бодро.

– К черту вывеску,– прохрипела мятая харя. – Завтра приходите...

Я уперся в дверь плечом и резко распахнул ее, заставив «очаровательную» смотрительницу отшатнуться. Она восстановила равновесие, поправила сползшую лямку лифчика и, подняв руку с растопыренными пальцами ладонью к себе, открыла рот, по-видимому намереваясь продемонстрировать нам виртуозное владение римской фразеологией...

– Ах, не говорите этого,– предостерег ее я.– Графиня непривычна к живости современной речи. Она ведет уединенную жизнь в тиши своего огромного палаццо на озере Констанс...

– Графиня? – Жуткая плотоядная гримаса, задуманная, вероятно, как жеманная улыбка, исказила обрюзгшее лицо.– Боже мой, если б я только знала, что ее милость почтит наш маленький храм визитом...– Она улетучилась.

– Вход охранялся драконом,– прокомментировала Оливия,– но доблестный рыцарь поверг его одним лишь словом,

– Я наложил на него магическое заклятие. Ты у нас теперь графиня. Знай себе рассеянно улыбайся да демонстрируй холодную отстраненность.

Я огляделся. Мы попали в стандартный холл с высоким потолком и выкрашенными в кремовый цвет стенами. Сквозь дымчатое стекло витражного окна пробивались разноцветные лучи, световыми пятнами растекаясь по некогда прекрасному, а ныне донельзя истертому ковру, рождая блики на мраморной столешнице с многолетним слоем пыли и мерцая в хрустальных подвесках великолепной венецианской люстры. Еще одно витражное окно освещало площадку над покрытой ковровой дорожкой широкой лестницей. Широкая арка слева открывала вид на массивный стол с вазами восковых цветов и раскрытой книгой с пером и чернильницей возле нее. Ряды полок прогибались под тяжестью запыленных книг, неудобные на вид стулья и диваны, набитые конским волосом, теснились по стенам. Под мраморным козырьком с неровной шеренгой фарфоровых безделушек темнел провал камина. Рядом притулилась подставка для кочерги и щипцов.

– Похоже, Максони, когда заработал на автомобильных антеннах, оказался не чужд стремления к буржуазной роскоши,– заметил я.– Интересно, где его лаборатория?

Мы с Оливией обошли помещение, вдыхая аромат вековой пыли и мебельного воска. Я пробежал глазами по заголовкам на полках.

Взгляд мой зацепился за «Опыты с переменными токами высоких потенциалов и высокой частоты» Никола Теслы и тоненькую брошюрку Маркони. В остальном коллекция состояла из добрых солидных викторианских романов и переплетенных томов с проповедями. Толку никакого.

Дракон вернулся преображенный. Смотрительница натянула на себя нелепый капот искристо-зеленой расцветки – несомненно, дань сфере исследований, проводимых Максони,– а лицо ее исчезло под массивным слоем торопливо наляпанной косметики. Венчал композицию розовый бутон рта, подведенного нетвердой рукой. Она сплела пальцы, присела в реверансе, достойном ученого слона, и обрушила на Оливию потоки слов. Та, склонив голову на одну восьмую дюйма, продемонстрировала в ответ ледяную улыбку. Данный образец аристократического снобизма привел старую деву в неописуемый восторг. Я даже слегка испугался, как бы от избытка эмоций ее похожий на спекшуюся краску макияж не пошел трещинами, словно штукатурка при землетрясении.

– Ее милость желает видеть лаборатории, где Максони творил свои великие дела,– объявил я, отмахиваясь от волны дешевых духов, песчаной бурей прокатившейся по залу.– Можете показать ее нам прямо сейчас.

Смотрительница, оттеснив меня, заняла местечко поближе к графине. Размахивая руками, отягощенными массой колец, и шелестя полами капота, она по узкому коридору сбоку от лестницы провела нас к двери, выходящей в заросший травой садик. Прошагав по дорожке, мы достигли сарая, запертого на висячий замок. Дама стрекотала, не прерываясь ни на секунду.

– Видите ли, рабочие помещения еще полностью не восстановлены.

Она выудила ключ из мешковатого кармана. Открыв замок, смотрительница пошарила по стене внутри и хрюкнула, отыскав выключатель. Брызнул желтоватый свет. Мы с Оливией уставились на пыль, неуклюжие глыбы брезентовых чехлов, пыль, стопки картонных коробок, пыль, мутные окна и снова пыль.

– Он работал вот здесь?!

– Разумеется, тогда все было не так загромождено. Понимаете, нам не хватает фондов, ваша милость. У нас еще не было возможности разобрать здесь все и внести в каталог, избавиться от предметов, не имеющих ценности, и восстановить лабораторию в ее первозданном виде,– продолжала трещать смотрительница, ничуть не смущенная молчанием Оливии.

Я зыркал по сторонам, напустив на себя беззаботный вид, но в душе мне было далеко до спокойствия. Именно в этом сарае – или весьма на него похожем – Максони впервые совершил прорыв, открывший миры альтернативной реальности. Где-то здесь могло находиться нечто. Я пока не знал, что ищу: дневник, несовершенную действующую модель...

Я приподнял уголок пыльного чехла на заваленном мусором столе, взглянул на россыпь старинных деталей: неуклюжие, массивные трансформаторы, примитивные электронные лампы, куски проволоки.

Крупный предмет в центре стола привлек мой взгляд. Я отдернул брезент и придвинул его к себе.

– Но, синьор, я должна настаивать на том, чтобы вы ничего не трогали! – заголосил мне прямо в ухо наш сторожевой бегемот.

Я подскочил и позволил брезенту упасть. В воздух взвилось облако пыли.

– Здесь все как профессор оставил в тот последний, роковой день.

– Извините,– произнес я, сохраняя на лице, как я надеялся, нейтральное выражение.– Для меня это выглядит обыкновенной кучей старых железяк.

– Да, профессор Максони был немного эксцентричен. Он собирал всевозможные странные детали и обломки и вечно пытался подогнать их друг к дружке. У него была мечта, как он говаривал моему усопшему отцу, пока был жив, разумеется,– профессор, я имела в виду,– и папа тоже, конечно...

– Ваш отец работал с Максони?

– А вы не знали? Да, он был у него ассистентом столько долгих лет. Он бы мог рассказать множество забавных историй об этом великом человеке...

– Полагаю, его уже нет в живых?

– Папы? Дорогой папочка отбыл в лучший мир сорок три... или уже сорок четыре?..

– Надеюсь, он оставил дневники, заполненные живыми воспоминаниями о профессоре?

– Н-нет, папа не был, так сказать, грамотным.– Она помедлила.– Разумеется, сам профессор вел записи очень прилежно. Пять больших томов. Это одна из величайших трагедий Общества – то, что у нас пока нет достаточных фондов, чтобы их опубликовать.

– Возможно, фонды еще поступят, сударыня,– произнес я внушительно.– Графиня особенно заинтересована в публикациях именно таких дневников, как вы описываете.

– О-о! – Нарисованный рот принял форму кривобокого «О», соответствующего восклицанию.– Ваша милость...

– Так что если вы случайно захватили его с собой, чтобы ее милость могла на него взглянуть...– Я оставил предложение незаконченным.

– Он в сейфе, синьор, но у меня есть ключ... я знаю, у меня есть ключ, где-то. Я только в прошлом году... или в позапрошлом...

– Найдите же его, добрая женщина,– подтолкнул я ее,– Мы с ее милостью терпеливо подождем здесь, трепеща при мысли о том, что именно в этом самом сарае профессор разработал свою гальваническую автомобильную антенну.

– Ой, нет, это было до того, как он купил дом...

– Не важно. Дневники, пожалуйста.

– Может, синьорам лучше вернуться в гостиную? Здесь пыль...

– Как я уже сказал, она приводит нас в трепет. Поторопитесь.

Я жестом указал на дверь. Оливия вопросительно взглянула на меня.

– Я отослал ее искать дневники Максони. Должно быть, моя спутница уловила что-то в моем тоне.

– Брайан, в чем дело?

Я шагнул к столу и откинул чехол. Массивное приспособление, сдвинутое мною раньше, возвышалось над россыпью деталей вокруг него.

– Это,– я позволил нотке триумфа прорваться в голос,– катушка. Центральный компонент МК-двигателя. Если, имея это и дневники старика, я не смогу построить челнок, то собственноручно сдам погоны.

  9

Мы сняли мастерскую. Складской подвальчик площадью двадцать на двенадцать выходил в узкий переулок, вьющийся от Страда д'Алленцо к боковому притоку Тибра и, возможно, ведущий свое происхождение от козьей тропинки, протоптанной еще в те времена, когда Рим имел право считаться поселком. Прежний обитатель помещения, похоже, был механиком. По углам до сих пор валялись ржавые потроха парового двигателя. На просевших стеллажах возле одной из стен среди завихрений пыли я разглядел кое-какой инструмент, уже не шибко пригодный к употреблению, а из твердого, как бетон, земляного пола то там, то тут проглядывали втоптанные в маслянисто-черный грунт всевозможные шпильки, болты, шайбы и металлическая стружка. Старик, сдавший мастерскую, с ворчанием убрал наиболее вопиющую часть мусора и приволок большой обшарпанный стол, покрытый оцинкованным железом. Стол и катушка, при помощи взятки на время выцыганенная у Хранительницы Пламени, а также дневники составляли все мое лабораторное оборудование. Не так уж много для того, кто собрался ворочать мирами, однако начало все же было положено.

Оливия раздобыла нам комнаты неподалеку. Причем дешевле и лучше по сравнению с «Альберго Ромулус». В ее комнате даже имелась небольшая угольная плита, и мы договорились в целях экономии наших скудных средств завтрак и обед готовить дома. Ужинали в одной из соседних макаронных забегаловок, где графин вина стоял на столе так же, как у нас соль и перец.

Я начал свою исследовательскую программу с того, что прочел от корки до корки все пять дневников. Большая их часть состояла из едких комментариев относительно текущей политической ситуации: столицу только что перенесли из Флоренции в Рим, и от этого поднялись цены. Далее шли заметки о вроде бы бесцельных изысканиях в области магнитных полей, подробности весьма замысловатого, но строю платонического романа с синьорой К. и тревожные бюджетные расчеты, вызвавшие мое самое искреннее понимание.

Только в последнем томе я стал натыкаться на интересные абзацы – первые, осторожные намеки на Большую Тайну. Максони экспериментировал с катушками: наматывал, пропускал через них различные токи, варьируя их по силе и качеству, и пытался фиксировать результаты. Будь он знаком с современной физикой, ему бы и в голову не пришло затевать эти нелепые эксперименты, но в своем первозданном невежестве ученый настойчиво продвигался к развязке. Подобно Эдисону, в поисках материала для изобретенного им светящегося пузыря перепробовавшему все, от конского волоса до бамбуковых щепок, Максони раз за разом испытывал очередную комбинацию, записывал результаты и пробовал снова. Это было чистейшее из чистых исследований. Он не знал, что ищет, и, найдя, не понял, к чему пришел. По крайней мере в этом мире. Разумеется, какое бы то ни было упоминание о Кочини здесь напрочь отсутствовало. А что за роль он сыграл в аналогичной истории на линии ноль-ноль, я припомнить не смог. Наверное, по возвращении мне следовало бы слегка освежить багаж собственных знаний... по возвращении... при условии, если мне было куда возвращаться...

Я приказал себе отсечь любые мысли в данном направлении. Они не вели ни к чему хорошему.

Наконец последний том дневника раскрыл свои секреты. Все, сколько их было. Небольшое количество разбросанных по страницам фрагментарных упоминаний о способах наматывания катушек да строчка-другая относительно странных проявлений, имевших место при пропускании точечных разрядов определенной частоты через конденсатор из золотой фольги.

Спустя неделю я ощутил себя вполне готовым перейти к экспериментальной фазе исследований. Как выяснилось, электрификация здесь далеко отстала от Редди Киловатта [28]28
  Персонаж романа С. Кинга «Пляска смерти», бивший электричеством.


[Закрыть]. Город располагал всего несколькими маломощными электростанциями в основном для обслуживания университетов и исследовательских лабораторий. Мне пришлось натаскать, откуда возможно, массу разнообразных аккумуляторов, генераторов колебаний, неуклюжих электронных ламп, похожих на большие молочные бутылки, и вообще всего, что выглядело потенциально полезным. Затем Оливия предложила мне погрузиться в гипнотический транс, и пока я излагал сохранившийся в подсознании курс сетевых технологий, все прилежно законспектировала. Информация, выуженная из глубин моей памяти, оказалась в два раза ценнее записей Максони.

Это были самые приятные дни. Я вставал рано, завтракал вместе с Оливией и, прогулявшись два квартала до мастерской, усердно трудился, пока не наступало время обедать. Все результаты я заносил в тетрадь, не сильно отличавшуюся от тех, что использовал Максони за сто лет до меня. Данный мир вообще не отличался склонностью к стремительным переменам.

Оливия приходила около полудня или чуть позже. Под римским солнцем лицо ее приобрело наконец те краски, которых ему так не хватало в Харроу. Постепенно она стала выглядеть куда более умиротворенной и куда менее болезненной. Из принесенной ею корзинки на свет появлялись бутерброды, фрукты, пицца и бутылка вина. Я к тому времени уже успел обзавестись парой стульев. Мы раскладывали наш обед на краю моего огромного верстака и приступали к трапезе, а перед нами завистливым идолом, алчущим умиротворяющей жертвы, высилась таинственная громада катушки.

Вторую половину дня я резал, точил, подгонял и записывал. Любопытные прохожие притормаживали у распахнутых дверей, заглядывали внутрь с вежливыми приветствиями и робкими вопросами. Месяц спустя все местные обитатели классифицировали меня как сумасшедшего иностранца, весьма смахивающего на колдуна. Однако они проявляли дружелюбие. Частенько мне вручали ненавязчивые презенты в виде бутылки вина, полукопченой колбасы или клинышка острого сыра, сопровождаемые пышной россыпью римских комплиментов. Каждый вечер к моменту, когда солнце проваливалось за изломанную линию горизонта и мастерскую обступал глубокий сумрак, едва разгоняемый единственной слабой лампочкой, в глазах у меня начинало мутиться, голова наполнялась вязким гулом, а ноги теряли чувствительность от многочасового стояния внаклонку над верстаком. Я торжественно закрывал помещение и навешивал тяжелый замок. Действие носило скорее ритуальный характер, ибо дверь представляла собой несколько небрежно сшитых тонких досок, а ржавые петли крепились к косяку посредством гнутых гвоздей. Я шагал мимо лавок и киосков, где суетливые владельцы запирали свое хозяйство на ночь, поднимался к себе в комнату и, наспех ополоснувшись в изгрызенной ржавчиной ванне, вместе с Оливией отправлялся куда-нибудь поужинать.

Сидя за шаткими столиками, частенько на узкой террасе с плиточным полом, символически отгороженной от оживленной улицы низким заборчиком, мы беседовали, наблюдали за прохожими или вечерним небом, потом возвращались домой и возле дверей желали друг другу спокойной ночи. Она шла к себе, а я к себе. Наверное, наши отношения выглядели довольно странно, однако в то время они казались нам совершенно естественными. Мы считали себя сообщниками, вовлеченными в таинственный заговор. Наполовину сыщиками, наполовину исследователями, изолированными от шумной будничной толпы фантастической природой безумной задачи, за выполнение которой мы взялись. Она – ради исполнения романтической мечты, я – движимый навязчивой идеей разорвать стены невидимой тюрьмы, сомкнувшиеся вокруг меня.

Мои оценки возраста Оливии с каждым разом пересматривались в сторону уменьшения. На момент первичного потрясения, при виде матушки Гудвилл без маски, я мысленно определил ее в сорокалетние девственницы. Позже, когда она, вырядившись проституткой и увешавшись побрякушками, наслаждалась каждой минутой маскарада, я снизил ее возраст до тридцати пяти. В Риме шелуха напускной чужеродности окончательно спала с нее. Оливия сделала аккуратную стрижку и стала одеваться в небрежном римском стиле, для обновления гардероба совершив набег на скромные местные магазинчики. Фигура ее и раньше отличалась стройностью, а кожа после длительных прогулок под солнцем утратила нездоровую бледность. В результате однажды, наблюдая, как она на задворках мастерской крошит хлеб голубям и смеется над их неуклюжей толкотней, я вдруг осознал, что ей максимум двадцать с хвостиком.