Текст книги "Дьявол на испытательном сроке (СИ)"
Автор книги: Джина Шэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)
Доброе утро-ночь (3)
Генрих возвращается в комнату, аккуратно устраивает костюм на стуле, чтобы не измялся, ставит коробку с завтраком на стол, оборачивается к кровати.
Агата, кажется, не изменила позы, но сердце у неё стучит чуть чаще, чем до того как Генрих встал. Похоже, что с Пейтоном он все-таки слишком громко болтал. Пальцы торопливо расстегивают пуговицы рубашки.
– Еще будешь спать? – шепчет Генрих, возвращаясь на кровать и скользнув к ней под одеяло. Нет, она не была какой-то совершенно безумной красавицей, от одного взгляда на которую хочется непременно её взять, но в её лице будто неведомый скульптор пытался выразить воплощение нежности, мягкости, и Генрих неожиданно для себя оказывается пленен ею настолько, что уже сейчас ощущает себя совершенным идиотом, но оторваться от Агаты не может совершенно. Руки, губы – все его существо так и тянется к её коже, и будь его воля – она бы не покинула этой постели еще пару дней, но акты страстных соитий никак не отражаются в статистике аннулирования кредита, а жаль!
Агата, сонная, растрепанная, улыбается, сладко зевает, прикрывая рот ладошкой, тянется к его губам за поцелуем. Такая теплая, нежная – её хочется ласкать и лелеять, не выпускать из объятий. Ему еще следует изучить её, он далек от того, чтобы понимать, что она за человек. Но сейчас – он целует её, и все остальное попросту может подождать. Он целует её осторожно, неспешно, боясь спугнуть, в конце концов, вчера он с ней совершенно не церемонился, исходил лишь из чувственной отдачи. Что-то мелькало на заднем плане её эмоций, что-то, что могло помешать ему вчера, если бы он позволил себе допустить хоть одну секунду сомнений. Но Генрих не испытывал такого рода сомнений, ему вообще кажется, что он вечность знаком именно с её телом, потому что ни одно из проделанных вчера действий не вызвало у девушки отторжения, она не выскочила из его хватки, не хлестнула его святым словом, никак не прибегла к силе. Она дрожала, трепетала, отвечала его ласкам.
– Нужно вставать, – шепчет Агата, уклоняясь от третьего по счету поцелуя.
– Ага, – Генрих медлит, специально дождавшись, когда она попыталась перебраться через него, и в нужный момент опуская ей ладони на талию, заставляя замереть. Сердце девушки снова начинает трепыхаться, как напуганная птичка. Её лицо всего в паре дюймов над его лицом, поэтому вовлечь её в поцелуй оказывается не сложно. Генрих чуть усиливает нажим на талию, и мягкий голый животик касается его кожи. У Агаты горят уши, с каждой секундой его желание вызывает в ней все большую взаимность.
– Нужно вставать, – смущенно повторяет она, и Генрих делает себе мысленную пометку давать ей более короткие перерывы на «перевести дыхание». Чтобы не успевала отвлекаться.
– Мы все равно слишком бессовестно проспали, чтобы куда-то торопиться, – он запускает пальцы в её волосы, снова притягивая её лицо к себе. Он целует её нарочито нежно, еще вчера заметил, что напористость её пока что впечатляет меньше. Она очевидно не очень-то искушена, и Генриху это, честно говоря, очень нравится. У него будет время приучить её к разнообразным формам удовлетворения страсти, сейчас нужды спешить нет совершенно. Он еще и сам никак не может распробовать вкуса её мягких губ, потому и приникает к ним снова и снова, проникает в глубь её рта языком, каждый раз находя кончик её язычка, заставляя её слабеть. Пальцы купаются в её волосах, честно говоря, Генрих уже и не помнит другой такой девушки с такими же безумно гладкими и густыми волосами. Наверное, они очень оттягивают кожу головы, поэтому вчера она расслабилась именно после того, как он распустил ей волосы.
Он позволяет ей отстраниться, впиваясь в её лицо взглядом, пытаясь врезать в память каждую его черточку. Да – у него есть время запомнить каждую её родинку, но все равно – это задача из тех, которые не хочется откладывать на завтра. Её по-прежнему смущают его взгляды, она даже попыталась робко спрятать лицо, но Генриха это совершенно не устраивает. Он ловит её за подбородок, заглядывает в глаза.
– Птичка, в чем дело?
Она пару секунд пытается изобразить недоумение, но Генриху даже не приходится говорить, чтобы сообщить о тщетности её спектакля, он лишь насмешливо поднимает брови. Как бы то ни было, но сейчас пара минут болтовни никакого вреда не нанесет. Он все равно добьется того, что ему нужно.
– Просто сейчас день, – Агата смешно морщит нос, она явно не может толком обосновать суть своих противоречий.
– И? – улыбается Генрих, поглаживая пальцами её подбородок, так близко к губам, он знал, что это её отвлекает, и немножко внутренне посмеивается тому, что на неё это действовало. Такая неопытная, такая наивная.
Судя по смущенной мордашке Агаты, повод действительно дурацкий.
– Неприли-и-ично, – наконец выдыхает она, и на этот раз ей удается спрятать лицо в ладонях.
Генрих не может сдержать смех. Перекатывается на бок, сбрасывая её с себя, обвивает руками нежное тело, прижимается к её спине, пробегается шаловливой щекоткой по животику, заставляя девушку захихикать.
– Что неприлично, птичка, – интересуется он, целуя её в плечо, – это? То, что я тебя целую?
– То, что после, – тихонько шепчет Агата, и Генри, все так же смеясь, проходится пальцами по полукружьям её груди. Девушка замирает, запрокидывая к нему голову, – ей нравятся его ласки, впрочем, он и не сомневается. Он чувствует, как в ней все дрожит от его касаний, ни единой протестующей нотки не слышно.
– Спорим, у тебя вообще никак не ухудшится счет, если я сейчас выкину с кровати одеяло, – он говорит это, а сам перекатывает между пальцами маленькие напряженные сосочки. По телу Агаты прокатывается дрожь, она даже сдавленно стонет, беспокойно виляя попкой. Чертовски жаль, что обращение в демона не дарует пару лишних рук, пожалуй, он бы сейчас прихватил её и за задницу. Но груди пока выигрывают, эти небольшие, мягкие, аппетитные грудки…
– Не надо, – умоляюще просит Агата.
– Птичка, – мурлычет Генрих прямо ей на ухо, – ну не обкрадывай меня, умоляю, я хочу видеть тебя всю, понимаешь?
Эффект его слова имеют странный – девушку вдруг начинает мелко трясти, и эта дрожь совершенно не похожа на страстную истому. Генрих ощущает, как поднимается в её теле прямо-таки волна ужаса, и стискивает руки, плотнее прижимая её к себе.
– Птичка, птичка, – успокаивающе шепчет он, – ну не пугайся, птичка, если не готова – я подожду, я даже обойтись могу вовсе.
Она замирает в его руках, судорожно пытаясь дышать спокойно. Генрих задумчиво прижимается к её шее губами. Именно в этот момент, чуя её растерянность, кажется, что своим неосторожным словом он взял и испортил все, что было возможно, и пока не очень-то понятно– продолжать ли «штурм», или отложить до вечера. Куда важнее сейчас, чтобы Агата успокоилась, чтобы страхи отпустили её. Генрих плохо помнит первые годы в Чистилище, он тогда даже пытался работать, но все равно грешная сущность не давала покоя, слишком многое из прошлого тянуло назад. Что тянет сейчас её – Генрих пока не знал.
– Все в порядке, малышка, – осторожно шепчет он, когда Агата поворачивается к нему. На щеках, кажется, следы слез. По логике вещей Генрих должен бы сейчас испытывать жалость. Он в принципе делает на это поправку, напоминает себе о необходимости возвращения к нормальным человеческим ценностям, а сам тем временем осторожно касается влажных девичьих щек пальцами, стирая с них остатки соленых капель.
Агата целует его сама, и от неё пахнет какой-то сложно объяснимой решимостью.
Не то чтобы Генрих ощущает в себе острое желание навязать свои условия, но если она сама решила довести дело до оргазма, то ему сопротивляться точно не выгодно.
Темп оказывается совсем другой, не тот что пытался задать он сам. Неопытность девушки чувствуется довольно остро, она попросту не знает, куда ей девать руки, как к нему прикоснуться. Впрочем, Генриха это не особенно беспокоит – главное, что она его целует, главное, что нежные пальцы пусть и бессистемно, но изучают его тело, давая вполне понятные разрешения. Впрочем, он тоже никуда не торопится – он медленно выцеловывал из неё эту странную боль, с каждым поцелуем добиваясь все больше трепета в ней самой, вырывая из её груди тихие стоны удовольствия. И каждый изданный ею звук отдается в нем гулким эхом. Она трепещет от всякого его движения, такая нежная, такая неискушенная, сложно не заразиться, не начать трепетать уже над ней, впрочем, он уже боготворит каждую её черту, каждый уголок тела. Наверняка существуют другие девушки, которые по каким-то причинам считаются более привлекательными, но Генриху здесь и сейчас не нужна ни одна из них. Ему нужны именно эти нежные холмики грудей, от одного прикосновения к которым Агата сама выгибается к нему навстречу, задыхаясь, как маленькая белая рыбка, выброшенная на сухой бархатистый песок. Генрих не может оторваться от них, покрывает их поцелуями снова и снова, плотно сжимает губами и играется языком с набухшими бусинками сосков, заставляя Агату скулить от переполнявшего её удовольствия.
Ему нужен сейчас именно этот мягкий животик, по которому так приятно спускаться вниз в своем поцелуйном путешествии, и только пальцы Агаты ему сейчас нужны в его волосах – тонкие, чуткие пальчики, лучше всего справлявшиеся с тем, чтобы сообщать о трепете своей хозяйке.
Ему не нужно других ножек, чтобы целовать их – от колена поднимаясь по внутренней стороне бедра. И она – она замирает, всякий раз, когда он поднимается чуть выше. Генри даже улыбается такой реакции, улыбается и целует дальше – все ближе к заветному треугольничку.
– Генри, – тихонько скулит она, и он поднимает к ней лицо, смотрит на раскрасневшиеся щечки, на припухшие губки, в глаза, потемневшие от переполнявшего ей желания.
– Может, не надо? – шепчет она, смущенно прикусывая губу, и ему хочется поцеловать её снова, и он целует. Прямиком туда – раздвигая языком нежные складочки, и все тело девушки содрогается, а она сама – задыхается от удовольствия. И нет на свете запаха слаще, чем сейчас её запах – её, распаленной, переполненной жгучим удовольствием, искренней, чувственной. И нет никакого вкуса сейчас, который он желал бы ощутить на языке вместо такого естественного, чуть солоноватого вкуса её тела. У Генриха вновь кружится голова, и он снова и снова целует чувствительные лепестки, вылизывает её глубоко и влажно, находит языком маленький красный бугорок, сжимает его губами, терзает в ритме пульса, заставляя Агату снова и снова выдыхать его имя, впиваться пальцами в измятую простынь.
– Генри! – кажется, в её голосе сейчас звучит максимум мольбы.
Он отстраняется, поднимает к ней лицо, поглаживая пальцами её подрагивающие бедра, отбрасывает с лица прилипшую прядь волос, слегка облизывает губы. Ему мало. В груди бушует самый беспощадный из пожаров, и его не утолить такой мелочью.
– Иди ко мне, – Агата тянется к нему, позабыв уже про чертово одеяло, про то, что за окном день (хотя он уже почти превратился в вечер), – пожалуйста…
– Ну раз ты вежливо просишь, – Генрих смеется и, нависая над ней, приникает к её губам, пальцами правой руки расстегивая брюки.
Она как и вчера вздрагивает, когда он касается тугой головкой её клитора, напрягается, а потом сама подается ему навстречу, а Генрих сдавленно стонет, погружаясь в неё. В его вселенной звезды взрываются именно сейчас, когда вокруг его члена смыкаются тесные стенки её лона.
– Птичка, – шепчет он, – сладкая птичка.
От сладости её тела сложно дышать. Сложно не кричать, но он не привык показывать свои чувства, привык давить их под корень. Сложно выдерживать этот чертов медленный ритм, хочется сорваться, хочется впиться в нежную кожу пальцами, вонзить свой член в её тело со всей возможной силой раз-другой-третий, но нет – сначала её удовольствие, потом уже – его очередь. Он же никуда не торопится. Ему же чертовски хорошо сейчас – засаживать в неё свой член, доставать до самого нежного донышка, ощущать, как впиваются в кожу спины острые ноготки – черт возьми, какие черти, оказывается, бегают в душе этой скромницы, кажется, на спине не останется ни единого живого места. Она кричит, она кричит так громко, что удивительно, как еще не сбежались соседи. Она выкрикивает его имя, и каждый раз это будто раззадоривает его еще сильнее. Так и должно быть – она должна думать только о нем. На её губах больше не должно быть никакого имени. И он заставит её больше ни о ком не думать. Не силой, нет, отнюдь не силой – он снова доводит её, практически швыряет беспомощную девушку в сладостные объятия оргазма, и только после этого дает волю себе. Он мог бы трахать её всю грядущую ночь, вот только не хочет измотать её так быстро. Все успеется. И этой ночью это еще не последний раз.
Когда взрывается его вселенная, все, что может Генрих, – это, накрыв её своим телом, судорожно дышать несколько минут, пытаясь заставить легкие усваивать воздух. Нежные ладони скользят по его спине, ласково поглаживают.
– Не продолжай, – шепчет он, – а то я же еще раз захочу, а ты вряд ли к этому готова.
Она напуганно замирает, а Генрих смеется, падает рядом, пытаясь собрать отдельные клочки мыслей в пару внятных слов.
– Ты – чудо, – сообщает он, когда миссия заканчивается успехом. Агата тихонько приподнимается, заглядывает в его лицо – наверняка видит там гримасу расслабленного и слишком счастливого идиота.
– Поцеловать-то можно? – ворчливо интересуется она.
– Ага, можно, – Генрих поднимает голову, подставляя губы под легкий поцелуй, – постараюсь сразу не возбуждаться.
– Да уж постарайся, – девушка с деланной угрозой хмурит бровки, – я есть хочу.
– Мне там еды принесли, кстати, – вспоминает Генрих и понимает, что и сам зверски проголодался. И не столько греховно, сколько физически.
Доброе утро-ночь (4)
Стоит расплести объятия, как банальные условности снова берут верх, и Агата слезает с кровати, укутавшись в простыню, и этаким кульком из ткани скрывается в соседней комнате. Генриху не хочется сползать с кровати. Он бы вообще прикрыл бы глаза и поспал бы пару часиков, но жрать хочется сильней. Приходится слезать с кровати и переодеваться в чистую рубашку и глаженные брюки.
Заглядывает к Агате, ловит мордой лица брошенное полотенце, но надежды тщетны, голой он её не застает. Она уже натянула тонкую зеленую кофточку и какие-то светло-голубые брючки. Кофточка замечательно облегает грудь, не будь сейчас в приоритете накормить Агату – Генрих бы изучил сей предмет одежды дотошней. И на ощупь.
– Женщины давно штаны носят? – ворчливо интересуется Генрих, разглядывая ноги девушки.
– Ты что, из девятнадцатого века? – саркастически уточняет Агата, а Генрих хмурится, припоминая год рождения.
– Из конца восемнадцатого, – пожимает плечами он. Агата открывает рот, а затем, видимо, сопоставляет даты его распятия с календарем и хлопает себя ладонью по лбу.
– Я ничего против не имею, – Генрих ухмыляется, – тебе идет. На наших женщинах было нереально много одежды, как я считаю.
– У меня с едой беда, – Агата вздыхает, – только печенье и всякая ерунда, сходим до столовой? Там ужин как раз должен бы быть.
– Ага, я только гадость возьму свою, безвкусную, – Генрих кивает. Честно говоря, он опасался, что Агата уйдет одна, не желая показываться на публике в компании демона. Нет, она не пытается скрыть связь с ним. Это хорошо.
– Откуда у тебя крылья, кстати? – спрашивает Агата, когда они выходят на площадку для взлета.
– Слишком много жрал, – мрачно улыбается Генрих, пытаясь на этом завязать дискуссию. Агате интересно, её любопытство прямо-таки колет ноздри, но она сдерживается с дальнейшими расспросами.
В столовой этого слоя не так и много народу, большинство уже поели, вот только… Встреча с Миллером, которой Генрих очень надеялся, что не суждено случиться в ближайшие несколько часов, все-таки происходит. Джон сидит в самом углу кафе, судя по двум пустым чашкам рядом, – уже довольно давно, читает книгу в коричневой обложке. Генрих может прочитать название этой книги, но нарочно не напрягает зрение. Миллер замечает их практически сразу и замирает на полпути к тому, чтобы встать из-за стола. Он смотрит на Генриха, открыв рот и резко белея лицом. Генрих выдерживает этот его взгляд, задирает к потолку запястье, обнажая цепочку с жетоном.
– Мне нужно с ним поговорить, – Агата морщится, пряча от Джона недовольную гримаску, – прости, я отлучусь.
Генрих пожимает плечами, и затем – осторожно позволяет себе коснуться её щеки, проходится пальцами по губам. Так, чтобы Миллер видел. И он видит, и зеленеет.
– Ну зачем? – шипит Агата, одаривая Генриха сердитым взглядом. Отодвигает его руку от своего лица, идет к Джону.
Зачем? Откуда бы ему знать, что она сказала бы этому своему «другу», что сегодня переспала с демоном.
Генрих берет первый попавшийся под руку круассан (он предпочел бы что-нибудь менее сладкое, но сейчас ему просто не хочется терять на выбор время) и чашку чая, забивается в угол зала – противоположный от Миллера и Агаты и пытается сосредоточиться на чае, пытается не слушать. Уши же вопреки его желанию пытаются вытянуться, слух будто нарочно усиливается, выхватывая обрывки фраз. Даже при учете, что эти двое говорят шепотом – Генриху же кажется, что они чуть ли не в голос орут.
– Стой, стой, – шипит Миллер, – как это, ты с ним?
– Джо, тебе в позициях объяснять? – Агата шепчет, смущенно оглядываясь, а Генрих прячет в губах усмешку – ему нравится эта её откровенность.
Миллер молчит, барабаня пальцами по столу, рвано дыша.
– Значит, со мной ты решила подумать, а с ним тебе думать не захотелось? – зло шепчет он.
Генрих вилкой отрывает от круассана маленький ломтик, засовывает его в рот, пытаясь вкусом отшибить слух и спрятать ухмылку. Ну, нельзя сказать, чтобы Агата вчера не пыталась думать… Вот только героем её дум был точно не Миллер.
– Джо, пожалуйста, давай обойдемся без сцен? – умоляюще шепчет Агата. – Я просто не хочу тебя обманывать.
– И ты веришь? Ему? – рычит Миллер, а под его пальцами рвется страница книги. Генрих откусывает от круассана практически половину, впиваясь зубами в мягкое тесто и заполняя рот шоколадной начинкой. Иных способов отключить свое восприятие он не знает, только этот. Это практически вкусовое затмение, вкусовые ощущения заполоняют все, заслоняют от звуков, от внешнего мира. Генрих приходит в себя лишь секунд через семьдесят и первое, что он видит – это разъяренную Агату, шагающую к нему, и Миллера, который стоит у своего стола как деревянный истукан и держится за щеку.
– Пошли, – выдыхает Агата, подлетая к столу. Спорить не хочется, по напуганной роже Миллера видно, что его торопливо нагоняет раскаяние, и как бы парниша не побежал умолять о прощении прямо сейчас, и как бы Агата не простила его сгоряча. Пусть позлится всласть, позже будет меньше рассматривать Миллера как вариант.
– Ты хотела поесть, – напоминает Генрих, залпом выпивая чай и забирая с тарелки остаток круассана.
– Обойдусь печеньем, – бурчит Агата. Она выглядит сбитой с толку, нахохлившейся. Что-то ей все-таки сказал Миллер, из-за чего она сейчас выглядит такой растерянной.
У общежития она тормозит, а затем взлетает, но не на семнадцатый этаж, нет, она летит на самую крышу, а он летит вслед за ней. Лишь там, оказавшись на самом верху здания, Агата останавливается, уставляется в небо.
– Это правда? – произносит она.
– Что? – уточняет Генрих, даже не притворяясь.
– Ты же все слышал, я видела, что ты смеялся! – сердито восклицает Агата, и кажется, сейчас он впервые видит её твердую сторону.
– Я не слышал, почему ты заехала Миллеру по роже, – Генрих пожал плечами, – устроил себе шоколадное затмение.
– Почему? – кажется, в её лице он впервые видит недоверчивость. Что такого сказал ей Миллер. Чем внезапно вызвал сомнения? Поразительный у Миллера талант – её подобные чувства во время молитвы не одолевали.
– Это ваше… Личное, – нехотя поясняет Генрих. – Мне было интересно, но в личное я не полезу, пока ты не разрешишь.
– Странно звучит от тебя, при том, что я для тебя эмоционально практически голая.
– Отличная метафора, – губы сами разъезжаются в улыбке, а Агата недовольно заливается краской.
– Правда, что ты со мной, просто потому что удовлетворение похоти частично утоляет греховный голод? – Агата тыкает демону в грудь пальцем, а Генрих молчит, пытаясь подобрать слова. Вот ведь… Миллер. Из всех возможных правд он резанул именно эту, самую неприятную.
– Отчасти, – осторожно произносит он и тут же ловит вспыхнувшую от обиды Агату за руки, – птичка, дослушай.
– Разве у завтрака просят выслушать? – едко интересуется Агата.
– Я тобой мог позавтракать по-настоящему, между прочим, – сухо сообщает Генри.
– Какая честь… – с каждой секундой она злится все сильнее. Приходится менять ключ беседы.
– Малышка, что бы ты сказала, если бы я тебе сейчас начал заливать про любовь? – насмешливо уточняет Генрих. – Поверила бы?
Она качает головой, отводя взгляд, но он разворачивает её лицо к себе за подбородок. Пусть смотрит в глаза. Пусть оценивает искренность.
– Нам пока рано еще о чувствах говорить, ты же понимаешь, да?
– Рано, – недовольно бурчит она, – хотя кувыркаться нам почему-то не рано.
– Ага, – Генри не удерживает на губах смешка, – кувыркаться нам не рано, потому что страсть до нас добежала первее.
– Ага, стра-а-асть, – Агата кривит губы, пытаясь изобразить брезгливость, но видно, что она практически плачет, – хороша страсть. Ты бы еще бонусом к амнистии потребовал – хочу, мол, спать с Агатой Виндроуз. Чтоб легче голод сносить.
– Похоть можно удовлетворить с кем хочешь, – терпеливо вздыхает Генри, ожидая, когда она уже наконец успокоится, – но я хочу лишь тебя. Понимаешь?
Она куксится. Кажется – понимает, кажется, её слегка отпускает, но все равно, наверное, хочется услышать чего-то другого, вовсе не «нам еще рано говорить о чувствах».
– Если уж ты тут развела всю эту болтовню, – Генрих осторожно её обнимает, гладит по волосам, слушает, как она тихонько хнычет, пряча лицо в его груди, – хочется вернуться к вопросу, что я толком тебе и спасибо-то не сказал.
– Мне, спасибо? – Агата удивленно глянула на него. – Генри, я всего лишь молилась, не я освободила тебя – такова была воля Небес.
– Но лишь по твоим словам Небеса обратили на меня внимание, – возразил демон, – я не знаю, что они там разглядели в моей душе, я не знаю, почему они мне дали этот шанс, но ты – ты обо мне молилась.
Говоря это, Генрих пытается откопать в себе искреннее чувство благодарности. Изобразить его он может легко, почувствовать по-настоящему – пусть даже слабым импульсом – совсем другое дело. В таких вещах важней всего искренность с самим собой. Сейчас он может сказать Агате про преждевременность разговоров о чувствах, но что он сможет сказать ей через месяц? Через два? Солгать? Даже малейшая ложь отразится на кредитном счете, даже за такую мельчайшую отрицательную динамику он поставит под удар свою судьбу? Нет. Возможно, этих пары месяцев ему не хватит, тогда от неё придется отказаться. Ему не удастся заставить себя потерять голову, он слишком много знает о женском вероломстве, он давно не верит в слово «любовь». Но одно он знает точно – Агата достойна искренней благодарности. За её честность, за её великодушие, за её взаимность. За эти теплые губы, что прижимаются сейчас к его губам.
