Текст книги "Дьявол на испытательном сроке (СИ)"

Автор книги: Джина Шэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Затмение (1)

– Вы опоздали отметиться, мистер Хартман.

– Я предупредил, – сухо отзывается Генрих, – предупредил же?

Рон недовольно хмурится, качает головой.

– Ваше личное дело что ни день – полнится жалобой, – скептически замечает он, – да еще и установленный распорядок вы пытаетесь игнорировать.

– Рон, выдай мне уже работу, – устало отзывается Генрих, – и поставь галочку, что у меня рабочий день сегодня. Так-то выходной по графику, но он мне ни за чем ни сдался.

– Экзорцизм нужен? – практично интересуется Рон, проставляя галочки в явочном листе.

– Утром был, – нехотя бурчит Генрих. Рон поднимает брови.

– И вы готовы к работе? – удивленно переспрашивает Рон.

Генрих смотрит на него в упор. Как бы повежливей объяснить идиоту, что как бы Генриху сейчас паршиво ни было после экзорцизма – хотя не очень-то и сильно, если уж так задуматься, с Миллером штатному экзорцисту штрафного отдела не сравниться, даже чутье не отшибло – но все равно слишком тягостно сейчас тащиться в общежитие и тоскливо пялиться там в потолок. Паузу, надо выдержать паузу. Понять, что он вообще может сделать такого, что снова вернет Агату на его орбиту. Опять же с самоконтролем по-прежнему грандиозные проблемы, он действительно до сих пор допускает огрехи. Большие огрехи.

Рон, кажется, понимает.

– Ищейкой пойдешь сегодня? – куда более мирным тоном интересуется он, утыкаясь в наряды. – Есть пара порванных душ, ни за кем не закрепленных.

– Нет, – с сожалением отказывается Генрих, – разве что после прогрева, но все-таки лучше не сегодня, и не завтра.

Смертный мир слишком ярок, слишком объемен, слишком упоителен. И любому демону прекрасно известно, что уровень ощущений в смертном мире куда более сильный. От любой земной пищи удовольствия в три раза больше, не говоря уж о других вещах. Генрих мог находиться в смертном мире очень подолгу, причем именно как человек, как смертный, количество поглощенной энергии ему это позволяло. Смертный мир напоминал наркотик, каждый миг в нем будоражил, наполнял эйфорией бурлящей жизни, даже если ты просто дышал его воздухом. Любой миг наслаждения в смертном мире ощущался в несколько раз острее.

Вчерашний выход подчеркнул этот факт особенно сильно. Не будь это полезно для самоконтроля – Генрих бы, пожалуй, все-таки настоял бы на своей сугубо архивной работе. Однако сегодня души, снующие вокруг, куда меньше волновали голод, и это было очень неплохо.

От Рона Генрих уходит с коробкой картонных папок. Кажется, Джек Морган в потенциале является работником Штрафного отдела, но Департамент Учета Грехов интересуют конкретные цифры, а не теоретическое суждение.

В кабинете нет Агаты. Это, с одной стороны, хорошо, с другой – неважно. Генрих был бы рад её сейчас увидеть, скорей всего её сосредоточенная мордашка успокоила бы бурю и в его душе, но вероятно в её глазах плескалась бы обида, и он бы острее ощущал собственную вину.

Анна сидит и зубрит инструкцию ищейки, за угловым столом ссутулится и раздраженно косится на светоч не кто иной, как Винсент Коллинз. Винсент, разумеется, бросает взгляд на дверь, разумеется, встречается взглядом с Генрихом и тут же трусливо утыкается взглядом в бумажки перед собой. Глядя на него, Генрих испытывает неприятную брезгливость, хочется раздавить его, как омерзительное насекомое.

Генрих сгружает коробку на свой стол, поворачивается к столу суккуба.

– Коллинз, – от его резкого тона Винсент напуганно вздрагивает, глядит на Генриха исподлобья.

– Мне тебе подробно рассказывать, что с тобой будет, если ты обидишь её, или у тебя своя фантазия богатая? – вкрадчиво улыбается Генрих. Никаких пояснений. По лицу этого трусливого таракана видно, что он в курсе и о ком Генрих говорит, и о мотивах этого разговора. Не будь с утра экзорцизма, Коллинз уже бы поймал по морде, но экзорцизм был, кулаки при себе сдержать легче.

– Не надо рассказывать, – тихо отзывается Винсент и снова прячет взгляд.

– Сладкий, – успокаивающе щебечет Анна, – не наседай. Мы же тут все на испытательном сроке, не только ты.

– Не лезь, женщина, – Генрих бросает на суккубу резкий взгляд, и та изображает на своем лице панику, а затем хихикает, прикрывая лицо серой папкой из плотного картона. Губы сами складываются в легкую усмешку.

Да уж, действительно, можно и наседать, прошлое стоит оставить в прошлом. У Генриха побольше грехов, чем у того же Коллиза, даже если судить по смертной жизни, а сколько душ отравлено уже в бытность демоном? Отравлено, высосано, растерзано на мелкие клочья. Но здесь сейчас, когда позади стоит распятие, на которое ты можешь вернуться любой момент, они все равны – и Генрих, и Анна, и Винсент. И у каждого есть в прошлом свои ключи, свои ошибки, все то, что может потянуть обратно, все то, что может вернуть их на Поле Распятий. Вот только пусть оно и останется в прошлом.

Агата приходит после обеда. Уже практически под конец рабочего дня. Осунувшаяся, бледная, пошатывающаяся. В такой компании, что у Генриха перед глазами будто солнце взрывается.

Джули. Джули обнимается с картонной коробкой с собственным личным делом, будто пытается за неё спрятаться.

– Знакомьтесь, Джули Эберт, наша новая сотрудница, – измученным голосом сообщает Агата и стекает за свой стол.

Это из разряда вон. Таких подвывертов судьбы Генрих точно никогда не ожидал.

– Ты была на Поле? – сипло спрашивает он, и обе девушки синхронно кивают.

– Она сдалась сама, – у Агаты подчеркнуто нейтральный тон, и от взгляда Генриха она нарочно уклоняется. Мда, в текущих обстоятельствах примирение будет даже более затруднено, чем ему вообще казалось. Кажется, Агата сама себе навыдумывала гораздо больше, чем имело место быть.

– Зачем? – Генрих смотрит на Джули, а та, прикусывая губу, опускает взгляд.

– Затем, – тихо отзывается она.

Пальцы сами барабанят по столу недоверчивый, рваный ритм. Ради него? Она сдалась ради него? Это, черт возьми, очень неожиданный ход. Генрих ни за что бы не предположил, что Джули была к нему настолько привязана. Но… если уж охотилась на Миллера столько времени, может… может, питала к нему какие-то взаимные чувства. Когда-то взаимные, торопливо подчеркивает подсознание.

Миллер легок на помине, вваливается в кабинет, окончательно превращая его в проходной двор. Отдает Агате кофе, обводит взглядом кабинет.

– Должны влезть сюда еще два стола, – замечает он, и в пальцах Генриха от неожиданности ломается карандаш. Два?

– Допустим один для неё, – Генрих кивает на замершую у двери Джули, – а второй?

– А второй для меня, – ехидная улыбка Миллера – практически вероломный нож, подрезающий сухожилие опорной ноги, – Триумвират решил, что вас слишком много на голову одного серафима, и я вызвался стать экзорцистом специально для подопечных мисс Виндроуз.

Вызвался он, ага. Разумеется, при этом он не попытается сблизиться с Агатой, как же. Генрих раздраженно смотрит, как Миллер придвигает себе стул и садится рядом с Агатой. Ему такое позволено, к сожалению, поэтому приходится терпеть, глядя, как эти двое соприкасаются локтями и пьют свой кофе.

– Её тоже в ищейки? – заинтересованно спрашивает Анна, изучая взглядом Джули.

– Нет, – Джон отрывается от своей чашки, – мисс Эберт практически не прижжена, допущена только до архивной работы, и у нее не будет ключ-жетона.

Вот оно как. То есть Генриху, как прожженому Гневом Небес, доверяют больше, раз выдали ему ключ между измерениями и к смертному миру. Джули же ограничена в своих передвижениях только верхним слоем. Генрих бросает вопросительный взгляд на Джули, и она пожимает плечами. Мол, нету мне разницы, главное, что не на кресте… Правильно. Очень правильная позиция.

– Так, даже не трогай… – Миллер перехватывает ладони Агаты, потянувшиеся к папке на столе, и Генриху хочется отгрызть ему руки. Лишь бы не прикасался к этим тонким пальцам.

– Мы с тобой договаривались, – тем временем бубнит Миллер, – никакой работы сегодня. Пришла? Посмотрела? Они на месте? Все. Ты идешь спать.

Агата смотрит на него волком. Неважно, как она смотрит. Агата. Смотрит. На Миллера. Сейчас Генрих вполне может сломать не то что карандаш, но и ножку стула, попадись она к нему в руки.

– Ладно, – нехотя отзывается Агата и встает из-за стола. Бросает взгляд на Джули.

– Ты тоже отдохни, – вполне доброжелательно улыбается она, – документы оставь на моем столе. До завтра.

– До завтра, – кивает Джули. Агата уходит. С Миллером. Генрих долго смотрит на закрывшуюся за ними дверь, пытаясь прожечь её взглядом.

– Не покажешь мне общежитие? – спрашивает Джули, и Генриху приходится очнуться.

– Да, – он встает из-за стола. Рабочий день почти закончился, с Джеком Морганом ему еще предстоит поработать завтра, а находиться сейчас в четырех стенах кажется особенно невыносимо.

Джули идет рядом молча, по крайней мере поначалу. Потом она не выдерживает.

– Это был кошмар, – восклицает она. В эмоциях её голоса можно захлебнуться.

– Распятие? – уточняет Генрих, и девушка кивает.

– И эта девчонка. Я думала, она не сможет. Она же жутко бесилась. Но потом… Потом её как отключило. И молния… И я уже не на кресте… Генри, я до сих пор не могу поверить.

Да. Он тоже не мог. Каждое чертово утро, открывая глаза, он не мог поверить, что больше не распят, что на запястье болтается ключ-жетон, что он может пойти куда захочет, и что боли больше нет.

В общежитии Генрих дожидается, пока Джули выдадут ключ от её квартирки, даже поднимается вместе с ней. Но доходя до свой квартирки, останавливается, и Джул – тоже. Замирает, а после шагает к нему, обвивает руками, прижимается к его груди. Он с головой окунается в её запах, горьковатый, терпкий, с легкими нотками вишни.

– Я так рада, что могу быть с тобой рядом, – произносит Джули.

Вдох.

Выдох.

Генрих прикрывает глаза, а затем осторожно отстраняется. Нужно было отказаться сейчас, потому что позже это будет сделать гораздо сложнее.

– Джул, – осторожно начинает он, – не надо.

Она смотрит на него с легкой обидой.

– Ей знать не обязательно, – через пару минут наконец говорит Джули, и это… это большая уступка с её стороны. Когда-то их союз был возможен при выполнении взаимных обязательств. Никаких связей на стороне. Генрих качает головой.

– Дело не в этом, Джул. Я буду знать. И уважать себя не буду.

– Я думала, ты с ней только из-за Миллера, – кажется, Джул нешуточно задета. И Генрих не очень-то представляет, как возможно смягчить ситуацию.

– Джул, – Генрих устало выдыхает, силясь объяснить и понятно, и не очень-то бесцеремонно, – как можно быть с ней только из-за Миллера? Да и с Миллером – это так. Ребячество. Несерьезно.

– С ней, значит, серьезно? – тихо спрашивает Джули, и Генрих, помедлив, кивает.

– Без обид, ладно? – на всякий случай уточняет демон. – Я рад, что ты здесь, я рад, что ты можешь начать работу.

Джул смотрит на него, пристально, с горечью, покусывая губу. Генрих успевает уже напрячься, когда она наконец милосердно улыбается.

– Да уж какие обиды, – мягко произносит она. – Нужно же ради себя исправляться, не ради кого-то другого, правильно? Я понимаю. Столько лет прошло.

– Спасибо. – Генрих с облегчением выдыхает. Все-таки Джули – для него важна. Хорошо, что у неё теперь тоже есть шанс изменить свою жизнь. Хорошо, что не придется за ней охотиться по воле Триумвирата.

Затмение (2)

Просыпается Агата ни поздно, ни рано – но накануне обеда. Кажется, Джон решил превзойти её в этом, потому что вызвать по знаку его не получается. Приходится идти на обед в компании одного лишь скетчбука и пары карандашей. Ночует Агата по-прежнему на слое Лазарета, слишком много вещей надо было перетаскивать в случае, если она дозреет на переезд. Даже не столько вещей, сколько картин.

Как она раньше просыпалась в одиночестве? Оказывается, практически невыносимо валяться в неожиданно просторной кровати и при этом не находить рядом соседа – теплого, болтливого, неуемного. Как-то так выходит, что когда рядом с Агатой вдруг появляется Генри, жизнь всякий раз становится безумно насыщенной, наполненной. Такой, что хочется не отпускать от себя каждой чертовой секунды. Но стоит ему исчезнуть – хоть на день, хоть на ночь, – и за спиной начинает покашливать сероглазая пустота. Будто сама Агата ничего из себя не представляет, будто ей нечем занять свое время, будто нет у неё хоть каких-то мало-мальски хороших людей, с которыми она могла бы скоротать вечер

Нет, дело вовсе не в этом. Есть и друзья, есть незаконченные рисунки, недочитанные книги, множество минут, которые раньше были чем-то заняты, хоть даже и бесцельными прогулками по скверикам. Дело заключается как раз в том, что никем и ничем Агата сейчас время занимать не хочет. Ей хочется оказаться именно рядом с Генри, обедать в его компании, заканчивать именно скетч с его профилем. Никто другой этой пустоты заполнить не сможет. Никто другой не вызывает у Агаты ощущения, что она становится будто более осязаемой, просто лишь находясь с ним рядом. Что оказывается особенно нестерпимо, так это осознание, что Агата находится в такой зависимости от мужчины, которому она на самом деле – очень вероятно – не так уж и нужна. Черт возьми, кому вообще нужна эта её влюбленность, он наверняка, услышав об этом, лишь насмешливо улыбнется. Зачем? Зачем нужна Агата, когда рядом есть Джули? Яркая, самоотверженная Джули, к которой у него когда были настолько сильные чувства. Та, которая поступилась свободой, лишь бы вновь с ним воссоединиться.

Эти мысли жалят, уязвляют сердце, будто крохотные злые огненные искры. Уже устроившись в кафешке, с каким-то крем-супом, Агата толком и не ест, и не рисует, просто бессистемно черкая карандашом по бумаге. Что-то осмысленное делать тошно. Генри не хочет появляться в поле её зрения, не хочет её видеть, не хочет с ней мириться. Генри её попросту – не хочет. И чем дальше Агата об этом думает, тем грустнее ей становится. Похоже, сейчас, когда в такой близости оказалась прежняя любовь, он наконец столкнулся с мыслью, что совсем необязательно соглашаться на кого попало в постели, лишь бы досадить посильнее Джону. Мысли каким-то совершено безжалостным по отношению к своей хозяйке образом неутомимо сворачивают в сторону того, чем сейчас Генри может заниматься, вышел ли он снова на смену, встретился ли там с Джули, оставались ли они уже наедине? Скептическая придирчивость отмечает, что вообще-то эти двое могли и не расходиться на ночь, а страстно воссоединиться, нагоняя упущенное за столько лет.

Собственное уныние Агату безмерно раздражает. Сколько лет она уже так не пасовала перед трудностями? Черт возьми, она же даже пыталась быть экзорцистом, пусть и получалось из рук вон плохо. А сейчас сидит и молча страдает, вместо того, чтобы пойти и начать решать эту проблему.

А что сделать? Что тут вообще можно сделать? Если он сам решил выбрать Джули, то что Агата в силах изменить? Что может ему предложить? У Джули и Генри – пять лет отношений, у Агаты и Генри – не наберется и пары недель. Пусть она в него влюбилась как распоследняя школьница, вряд ли ему это в новинку, с его-то внешностью и обаянием. Джули питает к нему куда более глубокие чувства. Спустя столько лет очертя бросилась на его защиту. И у кого козыри в этой игре?

Над головой кто-то покашливает. Агата поднимает взгляд, и сердце напуганно подскакивает.

– Привет, – Винсент Коллинз растягивает губы в улыбке. Нет, не угрожающей, не натянутой, кажется, это попытка примерить доброжелательную физиономию. Не очень удачная, но на это можно прикрыть глаза. Что ему может понадобиться здесь?

– Привет, – осторожно отзывается Агата, глядя на суккуба снизу вверх.

– Позволишь присесть? – интересуется Винсент.

– Я жду подругу…

– Ты врешь, – спокойно обрубает Винсент и невозмутимо смотрит на Агату. Ей-богу, демоническое чутье Агату уже скоро будет раздражать. Черт, почему она и вправду не позвала вместе пообедать Рит?

– Да, вру, – Агата кивает головой, – потому что на кой черт мне твоя компания, Коллинз?

– На тот черт, что нам вместе работать еще много времени, – Винсент пожимает плечами, – не помешало бы наладить мосты, как ты думаешь?

– Было бы что налаживать, – Агата едко улыбается.

– Чего ты сейчас боишься? – вкрадчиво улыбается Винсент. – Тебе что, по-прежнему восемнадцать? И ты не умеешь за себя постоять? Боишься сказать папочке, что злой дядя тебя обижает?

– Садись, – если он преследовал цель разозлить Агату, то у него вполне получилось. Раздражение прямо переполняет все положенные ему сосуды. Что ж, если она взорвется – кому-то прилетит экзорцизмом. Специально ради Коллинза она готова перешагнуть через собственную мягкость.

– Ты все еще рисуешь? – задумчиво интересуется Винсент, зацепляя пальцами блокнот с набросками. Агата отодвигает от ладоней суккуба скетчбук, прикоснись Винсент к нему чуть дольше, и скорей всего продолжать работу придется уже в другом блокноте. Этот будет и тронуть неприятно.

– Не все в моей жизни тебе удалось осквернить, – отрезает Агата.

– А что удалось? – насмешливо уточняет Винсент, и Агата чувствует, как стекленеют её глаза. Да уж. Дипломат из Коллинза, прямо скажем, паршивый. Вроде пришел «мосты наладить», а что ни скажет – от того только хуже становится. Хотя, если уж объективно, она сама даже не дает ему шанса. Огрызается даже на вполне невинные фразочки. Непредвзятость не дается легко.

– Да, я рисую, – выдыхая раздражение, произносит Агата, – еще вопросы?

– Часто?

– Очень.

– Можешь одолжить листок?

Непонятно, чего Винсент добивается, но Агата пожимает плечами и выдирает из блокнота чистую, нетронутую страницу. Винсент неуверенно тянется к карандашу, и Агата кивает, переводя взгляд. Ей по-прежнему неприятно его присутствие. Но объективно нужно просто помнить, кто она. Его поручитель. Он – демон. На испытательном сроке. Серьезный просчет, и кто-то отправится на поле вновь.

– Когда перестаешь трусить, у тебя аж плечи разворачиваются, – вскользь замечает Коллинз.

– Чему я вообще обязана счастью тебя лицезреть? – меланхолично интересуется Агата.

– Ну вообще, своему рыжему дружку, – отзывается Винсент, – и его подружке. Кажется, им приспичило побыть наедине, попросили час не отсвечивать в кабинете. Не то чтобы я прям очень беспокоился о твоей запятнаной чести, но кто-то позавчера говорил, что рыжий – твой любовник.

– Слишком много в моей жизни может измениться за один лишь чертов день, – слова Винсента будто безжалостный огненный шквал обрушиваются на те остатки живой надежды, что еще теплилась в душе Агаты. Все-таки предпочел. Выбрал.

– Извини, если расстроил, – в голосе Винсента звучит неожиданное сочувствие, и удивленная этим Агата бросает на суккуба взгляд. Он полностью сосредоточен на рисовании, поэтому глаза сами сползают к лист бумаги, по которому танцует карандаш.

– Ты издеваешься, да? – свирепо спрашивает Агата, глядя на эскиз собственного портрета. Черновой, с одним лишь овалом лица, еще практически едва обозначенными чертами, но достаточно прорисованный, чтобы опознать.

– Издевался бы – нарисовал бы голой, – бурчит Винсент, – со всеми твоими родинками на заднице.

Агата хватает ртом воздух. На глаза попадается чашка, и только чудом внезапно спохватившейся сдержанности несчастная посудина не летит в голову суккуба.

– Это всего лишь портрет, чего так психовать? – Винсент поднимает глаза на Агату. – Или что, что-то поменялось, и ты вдруг резко перестала быть на редкость смазливой девицей?

Это был комплимент. Грубый, но комплимент. Вот теперь запасы терпения кончаются.

– Карандаш можешь не возвращать, – Агата встает из-за стола, но Винсент ловит её за запястье. Быстрый. Черт его возьми.

– Мне начать считать? – Агата щурится.

– Просто сядь, – спокойно предлагает Винсент. Агата качает головой. Сейчас её уже не обманешь спокойствием. Приручение обычно начинается с подобных вещей. Сначала тебе так предлагают нормальные вещи, чуть позже граница нормальности смазывается, а нормальный тон остается.

– Коллинз, ты как-то совсем идиотично себя ведешь, – тщательно проговаривая каждое слово, пропуская его через себя для большей убедительности, говорит Агата. – Даже если Генри сейчас с другой, то знаешь, Винсент, ты самый распоследний вариант, который я вообще рассмотрю в качестве своего любовника.

– Никто же не предлагает повторять то, что тогда было, – нехотя возражает Винсент, – я же могу по-другому, правда.

– Ни как тогда, ни по-другому я с тобой спать не буду, Коллинз. – повторяет Агата. – И мне не нужна защита Генри, чтобы послать тебя к черту. Меня трясет от одной лишь твоей физиономии, я должна ежесекундно помнить, что все вы равны перед Небесами.

– Все равны, а он равнее? – ядовито ухмыляется Коллинз.

– Это уже мое дело, – Агата резко тянет к себе руку, пытаясь высвободить запястье. Суккуб не только не выпускает её из своей хватки, но и быстрым плавным движением вскакивает на ноги и пальцами впивается в её подбородок, заставляя встретиться с ним глазами.

– А теперь замри, крошка, – звучит его голос в подсознании. Кажется, что Агата падает куда-то в темноту, растворяется, тает, истончается. И лучше бы она потеряла его чуть раньше, может, тогда не врезался бы в память омерзительный момент, когда язык Винсента скользит по её губам.