Текст книги "Дьявол на испытательном сроке (СИ)"
Автор книги: Джина Шэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 29 страниц)
Воля Небес (4)
Генрих с самого освобождения не ощущал в себе такой ледяной ярости. В пальцах даже лопается и рассыпается осколками из-под чашка кофе, которой он пытался занять руки.
– Ты знал? – свистящим шепотом выдыхает он, пытаясь не дышать. Лишний раз вдохнешь запах серафима – лишний раз искусишься. При захлестывающем разум гневе всякое лишнее искушение – добивающая соломинка для спины верблюда.
Миллер бледно-зелененький, не то от страха, не то от шока, вызванного прочитанным. Трясет головой, но Генриху в этом мерещится фальшь. Нужны слова. Тогда он сможет почуять искренность. Все его существо приходит в движение, швыряет Джона к стене, прямо-таки впечатывает в неё.
– Ты знал? – рычит Генрих, а его сущность кипит, части тела преобразуются уже сами, не в его силах это остановить – лишь только замедлить.
– Нет, нет, – вскрикивает Миллер, и это честный ответ, он слегка успокаивает Генриха, однако демону это и не нравится. Ему хочется найти, на ком выместить свой гнев, и для этого ему даже не нужно искать особого повода.
– Ты отмолил его!
– Я не знал имени, – самое обидное, что Миллер сейчас не боится Генриха. Он расстроен осознанием ситуации, глубоко расстроен, но он не боится. А хочется, чтобы боялся.
– Сладкий, – раздается за спиной голос Анны, – мне вызвать инспектора?
– Не надо, – Генрих хищно скалится и следующим движением толкает Миллера в сторону двери, вышвыривая его в коридор. Толкает мышцами исчадия ада, и хорошо, что дверь открывается не внутрь кабинета. Генрих отчаянно хочет, чтобы у Джона появилась возможность хлестнуть его святым словом, и из кабинета демон выходит нарочно медленно.
– Он издевался над ней, – тихо говорит Генрих, покуда Джон поднимается и отряхивается, – ломал её… Садировал… И ты освободил его!
Демоны не могут убить бессмертные души. Лишь поглотить их энергию – насколько хватит силы, загасить внутренний свет души. Впрочем, сейчас все существо Генриха не хочет для Миллера смерти – лишь долгих и мучительных страданий. За то, что он вновь столкнул Агату с этой мерзостью.
Миллер не сопротивляется. Он по-прежнему не сопротивляется, хотя мог бы. Даже когда Генрих сжимает пальцы на его горле и поднимает своего давнего противника в воздух на одной лишь вытянутой руке – даже тогда серафим не прибегает к собственной силе.
Вокруг собираются бесы, собираются, но не рискуют соваться. Ни один из них святым словом не владеет. Что-то в душе Генриха страстно хочет, чтоб сейчас прибежал дежурный инспектор и четырьмя первыми словами экзорцизма хлестнул напряженную, голодную сущность исчадия ада. Заставил бы опомниться, отступить… Но нет инспектора – будто сгинул, исчез в такой нужный момент.
– Сладкий, отпусти его, – Анна отважно пытается вмешаться, – я же вижу, что ты не готов его убивать сейчас. Ты все еще можешь остановиться, слышишь?
Может? Генрих в этом не уверен. Это Миллер привел в жизнь Агаты это её мерзкое прошлое. Это Миллер вчера сознательно размазывал её именно тем оскорблением, к которому – теперь-то уж Генрих точно знает – она была особенно. Слова-триггеры существовали в душе каждого человека, каждому можно было сделать больно тем или иным образом, не вовремя сказав что-то, что ранило человека особенно глубоко. Возможно, Миллер отмолил врага Агаты случайно. Возможно, это Небеса шутили над глупой девчонкой столь изощренным образом – у них вообще было очень жестокое чувство юмора. Но совершенно точно Джон знал слабое место Агаты. Слово, которое надавило в ней на самое больное, на самое темное, на самое страшное. Из-за которого между ней и Генрихом пролегла трещина.
Лицо задыхающегося Миллера наливается кровью. Генриху это доставляет практически физическое наслаждение. Ему смертельно хочется угробить этого ублюдка, поглотить его душу – всю, до последнего глотка, чтобы ни одна маленькая часть не познала свет, пока сам Генрих не будет уничтожен. Чтобы он больше никогда не смел ходить под одними небесами с Агатой. Чтобы не бросал на неё своих липких взглядов, чтобы даже не смел касаться её, после всего, что сделал «для неё». Сейчас Миллер казался Генриху даже более мерзким, чем сам Винсент Коллинз, потому что именно благодаря Джону Агата вынуждена вновь пережить весь произошедший с ней при жизни ужас.
– Сладкий, отпусти его. Сейчас, – ровно произносит Анна, – твоя девушка вряд ли обрадуется твоему срыву.
Его девушка? Его ли? Сейчас, когда он оставил её наедине с этим, самоустранился, да еще и демонстративно тепло пообщался с её подругой. Действительно ли она все еще «его девушка»? Она ревновала – это Генрих чуял, но насколько сейчас она все еще хочет быть рядом с ним?
И все же Анна права. Агату не обрадует срыв Генриха. Её сейчас вообще вряд ли что-то может обрадовать, девочка наверняка напугана, расстроена, разбита. Но точно не готова, что её усилия по его адаптации в Чистилище пропадут впустую. Она не придет к нему. Она это обещала. И он готов был согласиться на это тогда, но совершенно не готов это все-таки принять сейчас. Не готов отнять её у самого себя.
Генрих закрывает глаза. Пытается опустошить внутренние запасы ярости. Это практически невозможно, все равно что пытаться наперстком вычерпать океан. И все же чуть-чуть выдохнуть удается. Генрих разжимает пальцы. Слышит глухой звук, судорожный кашель Миллера, делает два шага назад.
Все его существо придавлено к полу твердым коленом самоконтроля, он просто отсчитывает время, пока Миллер оклемается ровно настолько, чтобы прочитать экзорцизм.
Миллер сначала прокашливается, потом унимает рваное дыхание, но он молчит. Молчит!
Генрих никогда не думал, что чтобы открыть глаза, нужно приложить столько усилий, но все-таки он размыкает веки, встречает прямой взгляд Миллера. Спокойный, твердый, ожидающий. Все ясно. Миллер не желает принуждать Генриха к усмирению его пороков, не желает тащить его по пути раскаяния за волосы. Он и до этого просто давал ему шанс отказаться от расправы самому. Самопожертвование уровня «истинный святоша». Хотя вообще-то, вопреки внутреннему ехидству, Генриха это сейчас восхищает.
– Проведи мне экзорцизм, Миллер, – выдавливает Генрих с истинно демоническим усилием, а затем с ехидцей добавляет: – Пожалуйста.
От последнего слова Джон вполне ожидаемо морщится. Даже он понимает, что просить о таком – почти что то же, что просить ударить под дых. Только больнее.
– Идем, – он качает головой в сторону двери в кабинет. Генрих вновь жмурится. Он не может себе представить, что вообще шевельнется в своем нынешнем состоянии, да еще и вдохнет мимоходом запах праведника. От голода темнеет в глазах, все его существо трясется от греховной жажды в практически болезненных судорогах.
– Нет, здесь, сейчас же, – хрипит Генрих, и Джон удивленно поднимает брови, растирая пальцами шею.
– Все увидят, – произносит он.
– Плевать, – с усилием выдыхает Генрих. Плевать, что увидят сопляки-бесы, пусть видят, пусть знают, чем в итоге им аукнется лживый язык и нечистая рука. Пусть Генриха увидят в жалком состоянии, к черту, это будет его наказание за этот срыв. И он сам его для себя попросил. Принял его.
Ангелы не зря выбрали себе мечи в качестве оружия. Ведь меч – это крест, символ веры и верное средство, чтобы отпугнуть демона. Хотя для этой цели можно и просто из двух палочек крестик связать. Когда Генриха ловили, его загнали в церковь, зажали в угол крестами и три часа кряду четыре архангела хором читали полный текст ритуальной молитвы, выжигая в нем демонический голод, отрезая в нем возможности его грешной сущности, одна за одной. Это оказало лишь временный эффект, но за это время Генриха успели доставить в Чистилище и приковать к кресту. Это было самое торопливое распятие в истории, наверное.
Сейчас все было по-другому – сейчас текст был кратким. Миллер не достает меча, лишь просто складывает ладони. А Генрих стоит, скрестив руки на груди, не двигаясь с места, практически приказав себе этого не делать. Тогда голод был всей его сущностью, тогда светило верхнего слоя и раскаленный крест еще не выжег его до того человеческого, что в нем еще было живо.
Джон по неким причинам проявляет к Генриху милосердие. От первых слов его молитвы эффект проявляется медленно. Сначала просто начинает шуметь в ушах, казалось, что мерный голос Миллера становится единственным звуком в мире. Затем по телу растекается слабость – мир просто пошатывается, и вот уже под коленями и ладонями твердый пол, а над головой звучат все те же спокойные «Ergo draco maledicte». После этих слов приходит боль. Мерная, тихая, она начинается с ломки мелких мышц, а после скручивает в судорогах уже все тело. Ногти бессильно впиваются в кожу ладоней. Руки трясутся – все тело демона хочет свалиться на пол безвольным кульком, но Генриху хочется оставить при себе хоть крупицу гордости. Он и так не удерживается, и из груди все-таки вырывается несколько криков: глухих, сдавленных, кратких – лишь в минуту особенно острых судорог, но они вырываются. Ему казалось до этого, что после Полей его болевой порог этим не потревожишь, но тело расслабилось практически мгновенно. Тело уже свыклось с мыслью, что боли не будет, и оказывается не готово к её возвращению.
Когда Миллер замолкает, теперь уже Генрих задыхается, заходится судорожным кашлем.
Джон приближается к нему, опускается на колени – Генрих даже проникается тем, какая высочайшая ему этим оказывается честь, – кладет руку на плечо демона.
– Ты молодец, правда, – негромко произносит серафим, а Генрих судорожно пытается дышать. Сам он себя молодцом не чувствует. Мозги уже расчленили его кровожадность на составляющие, критически оценивать количество объективности, удручающее, кстати количество. Очень удручающее. Ладно бы, объектом вымещения его гнева стал сам Винсент Коллинз. Нет. Его гнев ударил по Миллеру, по его личной слабости, не по слабости Агаты.
На ладони капает – мелкие красные капли. Генрих проходится по губам языком, во рту сразу становится солоно. Усмехнувшись идиотской иронии судьбы «Хотел крови – на получи», демон запрокидывает голову, уставляясь в потолок. Кажется, пытаясь встать на правильный путь, ему еще предстоит стать мазохистом.
Война с Миллером не окончена, но на краткое время нынешний момент можно принять за перемирие. Некоторые сражения оказываются важнее их личного соперничества.
Сквозь себя (1)
После экзорцизма Миллера хочется только одного – немедленно удавиться. Отказывают все базовые демонические возможности, особенно пострадал нюх, и без него окружающая реальность кажется безвкусной и пресной. Даже плоской.
Генрих забивается в свою квартирку и долгое время сидит на полу у кровати, запрокинув на неё голову.
Есть у Миллера некая убедительность, после его Увещеваний реально что-то шевелится в душе. Совесть? Забавно. Триумвират, наверное, и не поверит, что у Генриха есть ее зачатки.
А сам Генрих с иронией думает о том, как всё-таки забавно, что именно так всё сложилось. Хотя прошлое в прошлом, Миллер приложил немало усилий, чтобы стать тем, кто он есть, а Генрих… Ему эта работа ещё предстоит. И конечно, результативность Миллера ему вряд ли светит.
Стук в дверь отвлекает Генриха от мыслей. Он по привычке принюхивается, но ничего не чует. Подниматься не хочется, он даже ничего не говорит. Если это соседи-бесы, пускай проваливают к дьяволу. Генрих им и так сегодня бесплатный цирк устроил. А если это она…
Дверь не заперта. Если захочет – войдёт.
– Генри? – тихий и усталый голос, скрип приоткрывшейся двери. Сердце начинает суетливо и нетерпеливо приплясывать.
Генрих прикрывает глаза, загадывает, что если она войдет – значит, эти отношения важны и для неё, а если нет – то с завтрашнего утра он будет адаптироваться в Чистилище без её особой помощи. Сам. И больше не будет на неё рассчитывать. И думать о ней тоже не будет. Это будет плохо получаться, но он постарается.
Дверь закрывается. В прихожей слышны лёгкие шаги. Генрих не двигается с места, не раскрывает глаз, ждёт. Он не ощущает ничего, никаких её эмоций, и от это особенно паршиво. Было бы легче, если бы он знал, что она сейчас чувствует.
Она снова в темной, закрытой одежде, точь-в-точь как в вечер их ссоры. Даже не подозревает, что эти брючки и тонкий свитерок плохо справляются с задачей скрыть фигуру. Отнюдь. К груди и стройным ногам они внимание вполне привлекают.
Волосы убраны, зачесаны в хвост, и Генриху хочется содрать с ее волос эту чёртову резинку, дать свободу ее кудрям, запустить в них пальцы, просто потому что на ощупь они как мягкий гладкий шелк.
– Ты чего на полу? – тихо спрашивает Агата. Она кажется бледной, но неожиданно решительной.
– Так захотелось, – едва слышно отвечает Генрих. Она должна подойти сама. Если сейчас она ощутит себя неуместной – значит, он действительно принимал за действительность слишком малое.
Агата подходит ближе. Генрих прикрывает глаза, слушая её осторожные шаги. Она садится на пол рядом с ним. Нежные ладони касаются его лица. Это уже можно считать за проявление приязни?
Генрих ощущает в кои-то веки, как замирает его сердце, а не чье-то другое. Все-таки чутье и прочие усиленные чувства основательно забивали в нем внутренние ощущения.
– Иди ко мне, – шепчет он, тянет её к себе, устраивает между расставленных колен, обвивает руками, опускает лицо к её волосам. Агата прижимается к его груди – теплая голубка, тихонько поглаживая его ладонями.
– Как ты? – тихонько спрашивает она. – Джон рассказал про экзорцизм.
– Прости, – шепчет Генрих, – недолго я продержался.
– Джо сказал, что ты молодец, – возражает Агата, – что сам попросил экзорцизм, что выдержал весь ритуал и не бросился на него.
Неожиданно для Миллера как соперника Генриха, но… не так уж удивительно для Миллера как того, кем он на самом деле является.
– Я почти придушил его, – бурчит Генрих, – влез в твои документы, кстати, тоже.
Агата замирает, и её сердечко гулко бьётся в ее груди, затем она вздыхает.
– Я не должна этого говорить, – задумчиво произносит она, – но спасибо.
– М? – недоверчиво переспрашивает Генри. – За что, за то, что удержался и не придушил Миллера?
– За это точно… – Агата вздыхает, – не знаю, чтобы со мной было, если бы ты не удержался.
– Почему? – внезапно сиплым голосом переспрашивает Генрих. Сейчас, после экзорцизма, когда демонические чувства отказывают ему, он был как слепой и глухой котенок – и приходится ответы на вопросы получать самым вульгарным образом – задавая вопросы ртом. Она может сейчас ответить, что не хотела потерять Миллера, или может соврать, и Генрих будет вынужден ей поверить. Хотя обычно она ему не врет, разве нет? Разве не это он ценил в ней еще там, на Полях?
– Страшно остаться без тебя, – Агата говорит осторожно, как будто пробирается по топкому болоту, – и я не хочу, чтобы ты вновь испытывал на себе гнев Небес.
В груди растекается что-то теплое, благодарное. Генрих осторожно тянет с её хвоста резинку, распуская волосы, забираясь в них пальцами. Как будто бы тихо, украдкой, но это первая снятая с неё вещь. Хорошо бы, если бы не последняя, но он точно сегодня сам Агату в постель не потащит. Слишком погано на душе, слишком устал, слишком уже хочется её взаимности, её инициативы. Чтобы не чуять это все, не додумывать самому, но ощущать, видеть, слышать…
– Я правильно понял, спасибо ты мне сказала не только за то, что «не сорвался»? – Генрих таки смог сформулировать этот вопрос. Интуиция у него была неплохой, но черт возьми, такой неуверенной без эмпатии-то.
– Я сегодня будто все это пережила заново, – голос Агаты чуть поблек, – страшно и противно, будто наяву встретила Винсента и снова все это… Знаешь, я не уверена, что смогла бы рассказать это тебе сама. И получается, что теперь не надо. Ты знаешь. И можешь сам решить, нужна ли я тебе… такая.
– Такая глупая? – Генрих смеется, беззвучно целуя её в висок. Кажется, между ними трепещет воздух. Какая такая? Из-за одного урода в её смертной жизни она теперь будет считать себя порченной абсолютно для всех?
Ему хочется сказать, что он будет стараться защитить её от всего – и от себя в том числе, но кажется, сейчас это не нужно. Агата находит его губы своими, касается их своим восхитительным язычком, заставив его сердце замереть посреди сложного кульбита. Он с подлинным наслаждением отвечает на её поцелуи, и ему кажется, что он пьет мелкими глотками солнце.
Он остается верен намерению прислушаться к ней, было интересно, насколько далеко она захочет зайти сама – в принципе, его бы устроило, если бы они сегодня обошлись поцелуями – их было вполне достаточно, он может целовать ее так хоть всю ночь. Но это была ненужная жертва – она уже тащит его рубашку из-под ремня. Было достаточно так мало, чтобы запылать самому, всего лишь её восхитительно нежных пальцев на его коже.
– Ай-яй-яй, соблазняют, – ухмыляется Генрих, ловя ее ладони, заставляя её замереть.
– Ты злишься? – тихо спрашивает Агата. Будто расстроенно…
– На себя разве что, – Генрих пожимает плечами, – слишком многое понял не так.
– И ты… – Агата смущённо заглядывает ему в лицо, – ты хочешь?
– Тебя-то? – Генрих касается пальцами её губ, – а что, есть сомнения?
Это был вообще не тот вопрос. Тот бы звучал «насколько сильно он ее хочет», и ответ бы включал не одно слово «очень». Так-то сдвинуть бы её ладонь пониже, чтобы ощутила, как уже прилила к его члену кровь, но нет, слишком быстро, слишком пошло, он может себе позволить не торопить её. В конце концов, она уже здесь и уходить не собирается.
– Ты вообще в порядке? – касаясь губами нежной кожи на ее скуле, медленно спускаясь поцелуями ниже, шепчет Генрих. Вдыхает её запах, дышит им – сейчас, после экзорцизма, когда мир поблек и истончился, даже легкий аромат её кожи уже будоражит его кровь.
Девушка беспокойно завозилась. Нет, до «в порядке» ей было явно не близко.
– Было страшновато спать одной, – тихо отзывается она, – да и сейчас тревожно, но с тобой спокойней.
Это кажется немалым достижением. В страшный момент она предпочла его Миллеру, хотя тот наверняка пробовал подставить свое «дружеское» плечо. Черт возьми, почему хочется улыбаться как довольному идиоту от одной банальной мысли, что спать Агата предпочитает в его, Генриха, постели.
– Я думал, тебе будет хуже, – тихонько замечает Генрих, потихонечку раскаляясь от её близости, от теплового медового запаха волос, от тонких пальцев на своем животе, – точно не ждал, что ты ко мне придешь, да еще и захочешь…
– Знаешь, я сама так думала. Что будет хуже, что не приду, что точно не захочу, – Агата тихонько вздыхает, и её пальцы сдвигаются чуть ниже, ближе к паху. Кажется, теперь уже она его дразнит. Испытывает на прочность.
– Но ты здесь… – задумчиво замечает Генрих, тоном намекая, что ему не ясно, почему это происходит. В конце концов, он уже понял, что конкретно её задело в словах Миллера, но это её «Не хочу» по-прежнему неприятно покалывало.
– Генри, – чуть возмущенно фыркает девушка. – Да! Я здесь. Я тебя хочу. Мне с тобой хорошо, а без тебя плохо. Доволен?
– Безумно, – что-что, а вербально Агата сегодня либидо Генриха удовлетворила сполна. Даже больше, чем удовлетворяло его чутье. Хотя кажется, сегодня и сама Агата неожиданно откровенна, все то, что обычно из неё приходится тянуть многими усилиями, многими ласками – сегодня она говорит сама, видимо, её чувства все еще не улеглись.
– Я все-равно не смогу относиться к нему… – Агата нарочно выделяет слово нажатием голоса, – так же, как к тебе. Я вообще ни к кому не смогу относиться так же, как к тебе.
– Черт, птичка, прекращай говорить мне такие вещи, – Генриху хочется сжать объятия еще сильнее, чтобы ей стало в них нестерпимо жарко, чтобы её желание поднялось в ней шквалом. Просто для того, чтобы её чувства сейчас соответствовали его душевной буре.
– Почему? – чуть обиженно бурчит она.
– Потому что я ужасно ревнивый поганец, а ты тешишь мою гордыню, – кажется, имеет место быть эволюция слепого и глухого котенка в довольного урчащего кота, по крайней мере Генрих сейчас сам понимает, что еще чуть-чуть и он начнет мурлыкать.
– Я переживу, – шепчет Агата, касаясь его лица невесомыми поцелуями, будто осыпая его лепестками своей нежности. Ему хочется смеяться, до того она трогательная в своей страстной порывистости.
– А что не переживешь? – Генрих ловит губами мочку её уха, и она захлебывается воздухом. Её так мало нужно, чтобы потерять голову. Ведь он даже её не раздел… Даже не залез под тонкий свитер, хотя хотелось, ужасно хотелось. И по-прежнему хочется. А еще лучше сдернуть этот свитер вовсе, податься вперед, опрокинуть её на спину, распластать прямо на этом тонком фиолетовом ковре. Нет. Сегодня нет. Она едва выпуталась из липких объятий страха, сейчас вся эта инициатива с его стороны вызовет совершенно ненужные ассоциации. Пусть задаст темп сама. Разницы нет совершенно.
– Никаких больше столов и кабинетов, – грозно заявляет она, пытаясь выглядеть непоколебимо.
– Давай больше никакого кабинета Миллера, – хмыкает Генрих, на краткий миг отрываясь от её шеи, – потому что с ним реально вышел перебор, но в нашем-то кабинете можем что хотим делать, нет?
– Там же еще Анна… – задыхаясь возражает Агата.
– Я её убедительно попрошу погулять, – смеется Генрих.
– Я против, – ворчит Агата, – но ты же переубедишь…
– Не поддавайся, – шепчет Генрих, – ни за что мне не поддавайся.
Ведь так интересно будет добиться её уступок, если она будет противиться его идеям, не сдастся ему легко и просто. Это будет иллюзия охоты, приятная и будоражащая.
Кажется, время для болтовни заканчивается – она уже не хочет ничего ему отвечать, но с большой охотой ловит губами его поцелуи.
