Текст книги "Дьявол на испытательном сроке (СИ)"

Автор книги: Джина Шэй

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Доброе утро-ночь (1)

Просыпаться вечером – есть ни с чем ни сравнимое удовольствие. Хотя Генриху по пробуждению приходит мысль, что просыпаться – вообще само по себе удовольствие. Распятые не спят, распятые забываются, и даже в этом забытьи они чувствуют раскаленные прикосновения креста. Именно поэтому проснуться самостоятельно, не от особенно острого болевого спазма, ощутить под собой прохладные простыни, а рядом – теплое мерное дыхание спящей девушки – оказывается настолько приятно, что даже глаза поначалу размыкать не хочется, тем более что обонять мир тоже весьма приятно. Хотя какой там мир. Сейчас весь мир для Генриха утопает в запахе Агаты. У каждого грешника свой уникальный запах, будто кто-то на Небесах развлекается тем, что составляет букеты ароматов специально для каждого, по перечню его грехов. Чтобы демону было поинтересней жить. Запахи себе подобных демоны не любят – слишком горькие они становятся по росту кредитного счета. Горькие, тяжелые, душные. Слава богу, свой запах можно разобрать только если очень сильно принюхаться и уткнуться носом в кожу. Генрих даже не хочет представлять, чем может пахнуть от него – при его-то послужном списке.

А вот от Агаты пахнет морем, терпким, соленым, свежим морским бризом – нотки этого запаха он иногда улавливал у искренних людей, не привыкших лгать. От волос исходит аромат липового меда, впрочем это не запах, свойственный лично Агате, это благовония, которыми часто благоухают шампуни, изготовленные эйдами. И даже этот запах Агате очень подходит, Генрих подается вперед, зарывается носом в темные кудри, рассыпавшиеся по подушке. Запаха столько, что на краткий миг он даже слегка глохнет от этой сладости. Последствия настигают быстро. Голод поднимает голову – даже не в желудке, кажется, вся сущность Генриха скручивается в тугую пружину. Он столько времени не поддерживал смертную оболочку свежим куском души, а тут – такое лакомство, рядом, практически праведница. Он утыкается носом в её шею, проводит языком по нежной коже. Всего одно движение, только одно – лишь трансформировать зубы, впиться ими в тонкую кожу, пустить в её кровь свой яд… Он выпьет её энергию, а потом сбежит. Архангелов сейчас трое, они не рискнут с ним связываться, и можно особенно рьяно не охотиться, не как в прошлый раз…

Агата сонно улыбается, переворачивается с боку на бок, прижимается щекой к груди Генриха. Усилием воли, между прочим, практически титаническим, демон заставляет себя расслабиться, расширяет сузившиеся в вертикальную щель, зрачки, прикусывает кончик языка, чтобы болью заставить голод отступить.

Поддаться соблазну очень легко – он это знает, как никто. Даже работники Чистилища то и дело дорываются до греха, то и дело лгут, позволяют себе осуждать, презирать, завидовать, реже – таскают из мира смертных приглянувшиеся вещички. Один раз вкусив грех в посмертии – будешь сильнее искушаться впредь. У демонов же желание греха усилено во сто крат, доведено до чувства круглосуточного греховного голода. И самый лучший способ его утоления – поглощение энергии бессмертной души. Каждый демон может отравить чужую душу, высосав из нее некую часть силы, ослабив её настолько, насколько позволяет сила самого демона. Генрих может высосать душу Агаты досуха, возрождать в ней энергию работникам Лазарета придется не один год.

Было одно «но» – на крест Генрих возвращаться не хочет. А именно это его и ждет, и плевать, что архангелов всего трое – они его снова загонят в угол, пусть через несколько лет, но они это сделают. А потом – снова крест. Или что ему там обещал Пейтон? Ад? Место для конченных ублюдков, тех, чьи души настолько осквернены грехом, что их скрывают во мрак и пустоту, от бдительного ока Небес. И там, в холодной черноте, существуют тысячи голодных сущностей, вооруженных всем спектром демонических возможностей. И всякая норовит оторвать кусок от соседа.

Это его причина? Генрих впивается зубами в подушечку большого пальца, чтобы отрезвить себя болью еще сильнее. Серьезно? Он сейчас помышляет о том, чтобы не жрать душу Агаты только по той причине, чтобы не попасть под карательные меры?

Черт возьми, еще вчера он жарился на распятии, и в его жизни не было ровным счетом ни единого намека на иной исход. Сейчас же он свободен, благодаря молитве спящей рядом девушки. Ему должно быть стыдно от подобной неблагодарности.

Демоны стараются изжить положительные черты побыстрее. Благодарность, стыдливость, благородство, сочувствие – все это не поощряется в среде охотников на души, самый человечный всегда остается самым голодным, стоит ли удивляться, что Генрих сам по себе не не является положительным героем и считается среди тех же сестер милосердия очень неприятным типом. Так оно и есть – в конце концов, знали бы они, сколько душ им было поглощено – ненавидели и боялись бы даже сильнее. Но все же сейчас подход к жизни придется менять. В Чистилище не получится жить по понятиям демонов, здесь совершенно иные порядки.

В происходящее до сих пор удается поверить с трудом. Может, он просто получил право на забытье, после того как его крест сшиб при падении серафим? Но голод – голод, притухший на святом кресте, сейчас потихоньку шевелится в желудке. Вчера он был гораздо сильней, практически выворачивал наизнанку, после того как исчезла боль от распятия – Генрих ощутил прилив голода сполна. Но сейчас – сейчас ощущение ослабло, такой уровень дискомфорта будет возможно игнорировать. Не очень-то легко, но возможно.

Генрих осторожно касается нежной щечки Агаты. Вслушивается в мерное биение девичьего сердечка. Улыбается, припоминая, чем окончилась вчерашняя ночь. Не то чтобы это было сложно – все-таки не так мало женщин было в его жизни, чтобы он не знал, как можно затащить в постель ту или иную. И все же – парадокс. Когда он целовал её в первый раз – он всего лишь очерчивал для себя границу. Это был тот его максимум, который он разрешил себе в первые секунды после освобождения. Агата понравилась ему сразу, с первого взгляда, и потом ему сложно было отвести от нее взгляд – пять сред, точнее, четыре – и один четверг, потому что однажды вместо Агаты приперлась идиотка-Рит, и Агата пришла только на следующий день. Обеспокоенная, встревоженная, расстроенная из-за подруги, но пришла, чтобы он не остался без положенной ему воды и пищи. И приникнув к её губам, он ощутил, как задрожала её душа. Не от страха – от взаимности. Она это не осознала, чувство не было оформившимся, но он ей нравился. Можно сказать, что на этом её судьба была предрешена. Генрих бы не стал навязывать ей собственные чувства, относись она к нему спокойно, как к знакомому, без толики интереса. Если бы отвесила ему на поле тяжелую пощечину, отскочила – напуганная. Это бы его отрезвило, заставило бы охладеть к ней. Но её интерес был, и её следовало с ним столкнуть как можно скорей, не давая опомниться.

Генрих хотел её – едва ли еще не на кресте, и сам себя ненавидел за то, что так непотребно думал о девушке, которая настолько глубоко прониклась к нему сочувствием. Но она была слишком упоительна, слишком отвечала его вкусам, чтобы он мог легко отказаться от интереса к ней. Он помнил все, от первого взгляда на неё, когда она, перевернув его крест, лелеяла обожженные руки. Это было сродни вспышке, он просто увидел её, и все остальное в мире потеряло всякую значимость. Генрих никогда не предполагал, что в девушке может быть привлекателен даже овал лица, он всегда оценивал женщин в целом, но тут – его пальцы и сейчас так и тянулись к её маленькому подбородку. И она смущалась от его взглядов, отворачивалась, и он сам себя ненавидел за то, что отвращал её.

Он хотел – но так и не осмелился умолять её, чтобы она его навещала – хотя бы изредка, хотя бы иногда, чтобы ему было чего ждать, хотя он не был достоин такой возможности. У неё не было на то никаких мотивов, с чего бы ей навещать какого-то там распятого, но слова так и норовили сорваться с языка. Даже помня о совершенных когда-то грехах, он все равно хотел, чтобы она смотрела на него своими ясными глазами. Когда она взлетела, чтобы поцеловать его после молитвы, её глаза были настолько близко, что Генри будто и сам окунулся в эти темно-зеленые озера, глядя в которые казалось, что вокруг вдруг началась весна. Господи, даже от поцелуя в лоб – абсолютно не чувственного, прощального, ни в коем случае не интимного, не романтического, у Генри на пару секунд зашумело в ушах, он даже на несколько мгновений не ощущал боли от креста. Он так и не успел сказать ей ни слова, а позже слова уже перестали быть необходимы. Он мог пойти за ней. Он мог с ней не расставаться.

Генрих отдает себе отчет, что его чувство никоим образом не является осознанным, сформированным, зрелым. Он абсолютно не знает эту девушку, лишь слегка представляет себе её натуру, исходя из запаха. Но когда она измученная дремала на его руках, ему вопреки натуре и инстинктам демона не хотелось впиться зубами в её сущность, лишь поглубже вдохнуть её запах и никогда не выпускать её из своих рук.

Да – в существовании более привлекательных девушек Генрих не сомневается, но вряд ли хоть у одной из красоток будет похожий запах. У Агаты он есть – честный, чистый запах, прямо под стать её одухотворенной мордашке. И Генрих действительно смотрел на неё, когда она смывала пот с его тела, и представлял, как целует эти восхитительно чувственные губы, как ласкает пальцами нежную шейку, как изучает ладонями гибкое тело. Маленькое, практически невинное развлечение для приговоренного к вечным мукам. Она бы о нем не узнала никогда.

Генрих прикрывает глаза, пытаясь сосредоточиться. Мысли надлежит держать в порядке, иначе голод в узде удержать не удастся, даже если он будет не выпускать Агату из постели вовсе. У нее свои дела, работа, в конце концов – тот же Миллер, который сейчас видится основным источником предстоящих проблем. Он уже привык быть единственным мужчиной в жизни Агаты, пусть у них до постели и не доходило, и его вряд ли обрадует, что Генрих нахрапом добился того, к чему сам Миллер вел Агату несколько лет. Она ведь качнулась в его сторону – Генрих это ощутил на кресте, и сам удивился, как резко в нем поднялась волна ревности. Казалось бы, какая ему тогда была разница, но все же почему-то захотелось хотя бы попытаться качнуть её в обратную сторону, подыграть сомнениям в угоду своим личным интересам, которые тогда еще казались такими неосуществимыми.

Сейчас она спит рядом – теплая, доверчивая, глупая. Ни секунды не задумывается о том, насколько опасно находиться рядом с ним.

– Я тебе доверяю… – шептала она вчера, а Генрих едва сдерживал на языке едкое «Зря». Он-то себя знал куда лучше. Не сказал, удержал в себе, побоялся напомнить о своей опасности, напугать эту юркую рыбку, что так легко могла ускользнуть из рук. Он не мог понять, что она нашла привлекательного в нем – воплощении понятия «грех», но видимо, что-то все-таки нашла. Это было так упоительно – раздувать в ней страсть из тех маленьких совершенно незаметных искорок, и Генрих, честно говоря, гордился проделанной работой, хотя и испытывал некие сомнения в том, что это было уместно при его возвращении к исправительным работам. Впрочем, в Чистилище, где собралось столько грешивших при жизни людей, стиралась некая граница приличий, и очень многие становились любовниками. Души в принципе были лишены многих форм получения удовольствия, возможность же наслаждаться любовными порывами им сохранили. Так что вряд ли его осудят за то, что позволено другим работникам. И все же, как удивительно вчера было распалять Агату, которая совершенно не ожидала от него подобной инициативы, да и от себя – такой взаимности. От силы её эмоций у него самого порой голова кругом шла, настолько сильным и будоражащим становился её запах, но при этом Агата не проявила ни одной серьезной попытки сопротивления, и это приятно пригревало самолюбие.

Генрих еще не один час бы провалялся в постели, дожидаясь, пока Агата откроет глаза, вот только когда в дверь постучали – тут демон и напрягся.

Доброе утро-ночь (2)

Силы нюха Генриха хватает на то, чтоб разбирать запахи, доносящиеся с улицы в приоткрытую оконную форточку, чует он и тех, кто бегает по коридору – под входной дверью тоже есть щель. Чувствуй он сейчас запах Миллера – не преминул бы выглянуть в коридор в одних только брюках, чтоб спокойное лицо серафима перекосило от ревнивой ярости. Но он не чует ничего. Значит, очень вероятно – пришли не к Агате, а к нему.

В дверь стучат еще раз. Агата сонно начинает ворочаться, и Генрих склоняется к её уху и, шепнув: «Не вставай», – осторожно сдвигает её руку со своего бедра, поднимается с постели сам. Находит брюки – чуть морщится из-за их состояния, но особо выбора нет – так что сойдут и мятые. Одевается он так торопливо, что боится нечаянным, слишком резким движением порвать рубашку.

Из всех божьих созданий ничем не пахнут для демонов только архангелы, те, кто, искупив свой долг перед Небесами, остались в Чистилище в качестве пастырей для бестолковых грешников. Больше того – демоны не могут заслышать архангела издалека, не увидят его, пока архангел сам того не захочет, не говоря уже о том, что эмоции Орудий Небес демонам совершенно никоим образом не ощутимы. Ничего удивительного в визите архангела к амнистированному исчадию ада нет, наверняка они навещают и демонов послабее. Так что шлепая босыми ногами ко входной двери через прихожую, Генрих раздумывает, кого ему предстоит увидеть. Если там его ждет Анджела, то не миновать разноса за непристойное поведение и искушение праведных душ – хотя вроде бы всеми силами он держал свою натуру в узде. Генриху везет – за дверью он видит Артура, невозмутимого главу ангелов-стражей. Генрих порой подозревал, что Артур выбрал это место неспроста, из сочувствия к распятым – ведь именно с его подачи на поля начали ходить ангелы из Лазарета. Но даже зная это, Генрих помнит о том, сколько сил некогда потратил Артур, когда ловили собственно Генриха. Хуже нет той ярости небес, когда против тебя бунтует даже земля, на которой ты стоишь. Пейтон – самое могучее Орудие Небес, и всякий раз, когда он прибегает к своим силам, в смертном мире содрогается земля, просыпаются вулканы. Именно поэтому Артур действует только в самых исключительных случаях. Например – в случае Генриха.

– Доброго утра, – произносит Пейтон, и Генрих только и успевает подставить руки, чтоб принять протянутую ему коробку. Артур впихивает Генриху в руки еще и вешалку со свежеотглаженным костюмом и расслабленно потягивается.

– Завтрак, – спокойно поясняет архангел. – И форма для тебя, вечером зайдешь на склад – возьмешь под себя нужное количество. Кстати, ты в курсе, что вы проспали?

Да, если верить солнцу – проспали они вполне себе практически до вечера.

– Ты должен отмечаться в штрафном отделе каждое утро, – сухо сообщает Артур, скрещивая руки на груди

– Извини, был не в курсе регламента, – виновато пожимает плечами демон. Он, прямо скажем, оглушен оказанным вниманием. Допустим, еду ему архангел действительно мог принести из беспокойства о судьбе оказавшейся рядом с голодным демоном Агаты. Но принести чистый экземпляр формы… Это уже из разряда «предупредительность», хотя в принципе, архангелы в своем великодушии зачастую показывают себя ничем не хуже эйд. И Генрих даже чувствует нечто похожее на благодарность.

– Теперь в курсе, – вздыхает Артур, оглядывает Генриха, чуть морщится. Видимо, видок у него не самый аккуратный. Впрочем, Генрих это и сам знает. В голове как будто щелкает мысль, что архангел может подозревать его в том, что Генрих уже употребил энергию души Агаты.

– Девушка в порядке, – торопливо сообщает он.

– Я видел твой счет пятнадцать минут назад, Хартман. Я знаю, что с девушкой все в порядке, – Артур слегка закатывает глаза, – я даже знаю, что ты вчера добился её согласия, иначе бы твой счет демонстрировал отрицательную динамику.

– И пришел бы ты в таком случае сюда не один? – Артур кивает. Впрочем, вчера Генри предполагал что-то подобное, именно поэтому упорно добивался от Агаты взаимности, прямо-таки заставлял её принимать решения. Рисковать столь неожиданно подаренной амнистией ему не хочется ни в коем случае.

– Кхатон сказал, где меня искать? – Генрих чувствует, что улыбается неуклюже, неловко, но все же сейчас, даже при том, что Артур смотрит на него весьма спокойно, ему все равно мерещится безмолвный укор, мол, мог не тащить в постель праведницу, мог потерпеть пару дней, но вчера казалось, что нет, не может он терпеть ни в коем случае. Голод стучал в виски, чтобы его приглушить нужны были срочные действия.

– Да, – это вполне очевидный ответ. В Департаменте Генрих старался сдерживаться и не давать архангелам лишний повод заподозрить Агату в легкомысленности. А то как бы это не поставило под удар его, Генриха, помилование.

– С едой будь аккуратнее, – милостиво советует Артур, – чередуй земную еду с нашей. В нашей – вкус, в земной – сытость. Временная, конечно, но на некоторое время хватит. Ну, если сильно прихватит – вызывай экзорциста через знак «омега».

– Спасибо, – искренне улыбается Генрих. Вчера ему в Департаменте нанесли несколько знаков на запястье невыводимыми чистилищными чернилами и даже, кажется, объяснили, какой знак за что отвечает, но он прослушал – уж очень хотелось уже уйти из душного кабинета, остаться с Агатой наедине, начать активное наступление на бастион её самоконтроля.

– В десять утра завтра не забудь отметиться, – Артур разворачивается, желая уйти, но Генрих ловит его за плечо свободной рукой. Нужно отдать должное – архангел не сбрасывает его руку, не шарахается в сторону, не призывает себе на помощь святое пламя, больше того – на его лице не расцветает брезгливая гримаса. Артур смотрит на Генриха с неожиданным интересом.

– Прости, – с усилием произносит Генрих, – я вам немало крови тогда попортил.

Ему по-прежнему тяжело произносить эти слова, тяжело признавать свою вину, но победа над собой никогда не бывает легкой. С чего-то нужно начинать.

Брови Артура удивленно вздрагивают. Впрочем, вряд ли он настолько глуп, чтобы довериться Генриху после подобной мелочи.

– Не сорвись снова, Хартман, – коротко просит Артур, глядя прямо Генриху в глаза. Можно подумать, что он на Генриха деньги поставил, но святоша Пейтон слишком чист для участия в подобных мероприятиях.

– Ага, – Генрих качает подбородком, – вы уже решили, к каким работам меня приставить? Если что, можно же меня в каком-нибудь архиве запереть на пару маленьких вечностей.

Работа в архивах была нудной и наименее эффективной с точки зрения закрытия греховного кредита, но Генрих не предается никаким иллюзиям – ему абсолютно без разницы, где отрабатывать его заоблачно большой кредит. Это все равно окажется настолько долго, что Агата вполне может успеть пару раз вернуться в Чистилище после перерождений. И всякий раз он будет встречать её – эта мысль даже самому Генриху показалась слегка наивной, но все же однозначно отбросить её он не смог. Звучит мило. Девчонка наверняка оценит подобное заявление.

– Архив обдумали уже, да, оставили как запасной вариант, – Артур кивает, – но вообще, пока что решили допустить тебя на равных к работе штрафников. Это будет полезно, как для бесов, так и для необращенных загрешившихся.

– Я там буду работать пугалом? – с иронией уточняет Генрих. – Рассказывать, как отстойно быть распятым?

– Ну да, – Артур кивнул, – вполне полезная работа. Плюс часто штрафников привлекают искать для Лазарета клочья душ или выслеживать активных контрактеров, сам понимаешь, ни одно чутье не должно пропасть бесследно. А ты – как исчадие там и вовсе будешь нарасхват, – подобных твоим возможностей нет ни у одного штрафника. Правда, риск большой, но первое время с тобой в человеческий мир будет ходить ангел-экзорцист.

– Вы хоть иногда спите, – ухмыляется Генрих, уже почти что на прощанье, Артур уже шагает к двери.

– Случается и такое, – Пейтон пожимает плечами, – передай мисс Виндроуз, чтобы завтра зашла ко мне перед началом своей смены.

– Зачем? – Генрих спрашивает, надеясь не показаться излишне назойливым. Но все же не может не спросить, уж больно удивительно внимание Триумвирата к простой сестре милосердия.

Артур оглядывает его вновь, видимо, раздумывая о степени демонического любопытства.

– Тебе пока рано знать, – он качает головой, – да и мы пока всего лишь наблюдаем за ней. Будет что сказать – скажем.

После этих слов Артур прощально кивает и окончательно уходит. Ногами. Он мог бы выйти на площадку для взлета, сэкономить время, но предпочитает использовать ноги. Это, наверное, аскеза такая…