Текст книги "Дьявол на испытательном сроке (СИ)"
Автор книги: Джина Шэй
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 29 страниц)
И даже слишком (3)
Пару первых секунд в смертном мире Генрих просто замирает, боясь вдохнуть. Здесь слишком много ярких запахов, сильных душ. Так просто с приступом голода так сразу не справиться. Миллер вытряхивает из сумки кусок просфоры, сует Генриху под нос. Демона уговаривать не нужно, нужно уговорить себя не глотать еду целиком, чтобы голод все-таки оказался утолен.
Мир оказывается оглушителен. Он чудовищно изменился за те восемьдесят лет, что Генрих его не видел, стал каким-то нереально ярким, громадным, стремительным… Запахов, искусительных запахов будто стало в три раза больше, и даже терпеливо прожевывая пресную лепешку, Генрих ощущает, как скручивает в голодных спазмах всю его сущность. Это фальшивое ощущение – он это уже знает, для утоления голода достаточно Чистилищной еды, но инстинкты хором утверждают обратное, требуют втянуть воздух поглубже и сорваться с места – туда, на забитые людьми, потенциальными жертвами, улицы.
– Ты готов? – ровно спрашивает Джон, и когда Генрих, подтверждая свою готовность, качает подбородком, протягивает ему стеклянный шар.
Если прикрыть глаза, запахи становятся объемными, практически цветными. Сложно вообще понять, зачем нужны глаза, когда есть чутье, куда более честное, точное, чем прочие чувства.
Свои запахи есть у всего. Даже у фонаря, которых полно на улице. Правда, вот беда – когда идешь по следу, с трудом ориентируешься географически. Существует лево, существует право, и на этом все переменные заканчиваются. Шар Генрих держит в вытянутой вперед руке, принюхиваясь в поисках каждой мелкой крошки.
Душа разорвана действительно очень сильно. На мелкие клочья, разнесена лишенными силы обрывками светящихся нитей по целой улице.
– Кто хоть так охотится вообще, – ворчит Генрих сам себе под нос, просто потому, что молчать особо не охота.
– Ну, вообще – твоя манера, – отрывисто бросает Миллер, настолько неожиданно, что Генрих даже вздрагивает, – ты же обычно высасывал основную часть души, а остаток отдавал мелким шестеркам твоей стаи, так?
– Ты дерганый сегодня, Миллер, – замечает Генрих, не раскрывая глаз, – ты мне снова по морде съездить хочешь?
– Это пустое, – тон Миллера торопливо холодеет, выпуская лишние эмоции. А вот из запаха раздражение никуда не делось.
– Я вот все понимаю, правда, Миллер, вот всю вот эту твою злость, но разве не ты вчера ей про меня рассказал? Ты не предполагал, разумеется, что она ко мне пойдет? И наверное, предполагал, что мы с ней за ручки подержимся, а еще лучше – вообще решим никогда в жизни не разговаривать?
– Повторюсь: мои чувства вторичны, – тихо отзывается серафим, – у меня есть долг…
– Долг… – задумчиво повторяет Генрих. – Кстати об этом, Джонни. Почему ты все еще в Чистилище? Или я неправильно оценивал количество твоих грешков, что ты их столько времени отработать не можешь?
Миллер молчит. Генрих даже отвлекается и открывает глаза, чтобы убедиться, что с ним ничего не случилось. Физиономия у Миллера красноречиво мрачная, и Генрих старается – очень старается не испытывать при наблюдении этого зрелища злорадное удовольствие. И все же, получается, он прав – долг Миллера отработан. И почему Джон все еще в Чистилище – по-прежнему интересно.
– Да ладно, – фыркает демон, – ты же не проникся моей болтовней, да?
– Ты столько болтаешь, что я даже не могу понять, о каких конкретно словах ты ведешь речь, Хартман, – Миллер цедит эти слова сквозь зубы.
– Джонни, врать нехорошо. Или святошам с плюсовым кредитом это разрешается? – Генрих и хотел бы говорить не ехидно, но не получается. Хотя по идее, гордиться нечем – если Миллера проняло теми обвинениями, что высказал ему Генрих уже после своего распятия, когда серафим первый раз пришел читать Увещевание, – то это хорошо только для самолюбия. Для самоосознания себя на пути исправления в этом нет ничего хорошего.
– Ты будешь работать или нет? – Джон устало кривит губы. Неприязнь никуда не делась, пусть он и пытается не обращать на неё внимание. И ему это чаще всего удается. Генрих пожимает плечами. Подолгу опираться только на нюх сложно – мир слишком сужается, слишком обостряются голодные демонические инстинкты. Поэтому отвлекаться все равно приходится. Сам Генрих не испытывает от отношения Миллера никакого дискомфорта, но скорей всего должен бы. Если бы не был демоном.
– Тебе не вечность же расплачиваться за то, что я стал тем, кем стал, – эти слова произносить сложно. Генрих это даже делает не сразу, после того как понимает, что именно может сейчас сказать, чтобы не досадить Джону, а не наоборот.
Миллер некоторое время молчит, будто переваривая услышанное. На самом деле вряд ли он уж так не ожидал этих слов, просто, возможно, не сейчас.
– Я это знаю, – наконец отвечает он, глядя куда-то мимо, – хотя некая символика в твоем помиловании все же есть. Возможно, это действительно мне знак, что я уже могу быть свободен. Но пока не увижу твою динамику – не могу считать этот знак уж слишком красноречивым.
– И сколько ты будешь её ждать? – иронично переспрашивает Генри, вновь прикрывая глаза и ловя клочок маленькой нити в стеклянный шар. – Какая должна быть динамика у меня? Если уж трезво смотреть на вещи, даже десятилетнего испытательного срока для меня мало.
– Десять лет это не много, – отзывается Миллер, и Генрих чудом не вздыхает. Святоша. Вот святоша и иным словом не опишешь. Когда-то в прошлой жизни Генриху не нужно было никаких десяти лет, чтобы сорваться. Он, кажется, не выдержал и года под начальством Миллера. Слишком много ненависти тогда кипело в его крови. Да еще и перед глазами постоянно находилось напоминание о прошлой жизни. Ему казалось тогда, что Небеса над ним смеются, и он практически не сопротивлялся. Грешить оказалось приятно. Казалось, что каждый клок чужой души заполняет дыру в собственной. Это потом потребность истощать чужие души переросла в тот голод, который сейчас его терзает. Поначалу было легче. И Генрих сейчас много бы отдал, чтобы оказаться в том своем состоянии.
– Почему ушел из Триумвирата? – когда в ушах снова начинает звенеть от напряжения, интересуется Генрих. Снова попадает на неудачную тему для разговора – Джон морщится.
– Вот будто целишься в больное, – меланхолично замечает он.
– Ну, если верно помню ваши правила, то уйти должен был Кхатон, как младший в вашей праведной компашке.
– Это если добровольно отказаться от полномочий никто не пожелает, – глаза Миллера внезапно становятся печальными, – я пожелал.
– Из-за Сесиль?
Эта пауза – самая длинная, что повисает между ними за сегодняшний разговор. На скулах Миллера играют желваки, будто в его душе происходит некая внутренняя борьба.
– Да, – наконец резко отвечает серафим, – из-за неё. Доволен?
– Я не могу сказать «да», – Генрих пожимает плечами, – будь я распят вчера – да, я был бы доволен. Но сейчас…
– А что поменялось сейчас? – вопрос кажется издевательским, будто Миллер сомневается, что что-то вообще изменилось, хотя… Хотя Миллер может это спрашивать, раз уж у них заходит разговор о старых топорах их войны.
– Сейчас я не хочу обратно, – твердо улыбается Генрих, – сейчас мне есть от чего уходить.
– И тогда было, – тихо, едва слышно произносит Миллер. Он вряд ли хочет, чтобы Генрих на это отвечал, но тот все-таки отвечает.
– Было, разумеется. Еще бы я это тогда понимал.
Наверное, попадай человек в Чистилище без памяти – было бы проще. Тогда за ним бы не тянулось его боли, его обид, его злости. Но забвение было наградой. В Чистилище грешник в первую очередь сталкивался с самим собой, со своими недостатками, комплексами, всем, что его грызло. И именно в Чистилище ему давалась осознанная возможность преодоления всего этого. Он должен был помнить, должен был… раскаяться. В этом и заключалась цель. Правда, работало часто наоборот – прошлое тянуло назад. Заставляло грешить. Поддаваться своим порокам.
– Не хочешь сказать там что-то вроде, что тебе жаль? – вдруг вырывается изо рта Миллера. И горечь в голосе такая, будто серафим клюквы пережрал.
– Тут не эти слова нужны, – Генрих даже прерывает работу, чтобы повернуться и оказаться к Джону лицом. Такие вещи нельзя говорить не в глаза.
– А какие нужны? – ехидно выдыхает Джон.
– Не знаю, – Генрих разводит руками, – но «мне жаль» это мало. Чудовищно мало.
– Ух ты, – насмешливо фыркает Джон, – мне стоит поверить, что Рози действительно в тебе не ошибается?
– Очень ошибается, – честно отзывается Генрих, – но это не значит, что я не хочу быть таким, каким она меня видит.
Джон недоверчиво передергивает плечами, отводит взгляд. Пауза окончена, время продолжать работу. Самый раздражающий фактор сейчас в том, что душа разорвана очень мелко. На её возрождение уйдет время. Долгое время.
Уловив эту мысль, Генрих даже слегка удивляется. Тщательное следование образу мысли старательного работника все-таки дает всходы. Он уже действительно думает об этом. Хочет видеть результаты своей работы не только в виде положительных списаний на выписке с кредитного счета.
Несколько передышек Генрих проводит в тишине. Кажется, из Миллера он уже сегодня слишком много вытянул. Вот только позже он об этом жалеет. Потому что наконец собрав клочья душ с одного участка улицы, он оборачивается к Миллеру, чтобы его окликнуть и перейти на другой, вот только Джон, когда его окликают по фамилии, не отзывается. Он вообще какой-то задеревеневший, стоит как будто проглотил кол.
Гипноз. Причем суккубе, которая его накладывала, не нужен зрительный контакт. Значит, стерва довольно сильная, старая. Такие не приближаются сразу, сначала проберутся глубоко в голову жертве.
Генрих оглядывается. Прохожих на улице много, запахов греха настолько много, что вынюхать конкретного демона сложно. Так, неподвижная цель, ей нужно сосредоточиться, чтобы зацепить жертву, поэтому ни один из тех, кто шагает, не подходит.
Генрих отключается от чутья, пытается сосредоточиться на аурах сияния душ. Нужна померкшая душа. Очень сильно померкшая. Господи, сколько же вокруг народу… Взгляд мечется по головам и наконец выхватывает нужный типаж. Короткое фиолетовое платье. Копна густых, медных волос практически пылает на солнце ярким цветом. Стоит спиной к Миллеру – смотрит в витрину какого-то магазина. Действительно сильная – между ней и Миллером с десяток метров. Аура практически бесцветная.
В боевую форму Генрих переходит уже на бегу. Сгребает девицу за волосы, прихватывает за плечо, разворачивает к себе.
И во рту резко пересыхает.
– Джули?
Прошлое смотрит в лицо Генриха зеленовато-рыжими огромными от удивления глазищами.
Джули смотрит на него, открыв рот.
– Это и вправду ты, Генри? – она наконец находит в себе силы заговорить. Он просто безмолвно протягивает к ней ладонь, подняв её на уровень лица. Её дрожащие пальцы касаются его кожи. Девушка нервно всхлипывает, а затем бросается к нему на шею.
И даже слишком (4)
В своей жизни, как смертной, так и демонической, Генрих очень долгое время женщинам не доверял. Не доверял он и Джули Эберт, но именно она в свое время смогла стать кем-то вроде его привычки. Сильнейшая суккуба в Лондоне, вместе они собрали целую стаю демонов, чтобы эффективнее отбиваться от серафимов. Она зависела от его силы, как исчадия, он – от её податливости и легкого характера. Она быстро поняла, насколько он резко относится к женской неверности, и свела на нет отношения с другими своими любовниками.
С некоторой очень извращенной точки зрения их отношения даже походили на семью. Он, она и кучка слабеньких суккубов в качестве «детей». Вся их жизнь была построена вокруг охоты, побегов и адреналина. Безумное кружащее голову увлечение, продлившееся ни много ни мало – но пять лет. Пожалуй, в его жизни как демона это были самые стойкие отношения. С Джули он даже мог себе позволить не притворяться. Правда, когда Небеса обрушили на их голову силу сразу пяти своих Орудий, и облав серафимов стало в три раза больше, Генрих сам решил отказаться от этой связи. В то время он уже понимал, что с его греховным кредитом вряд ли удастся долго скрываться. У неё все было не настолько запущено, поэтому Генрих и покинул её. Зажал в угол Сесиль, самое неопасное из всех Орудий, выпил её и бросился прочь, уводя одержимых местью архангелов подальше от их с Джули убежища.
Девушка тихонько всхлипывает, уткнувшись лицом в его рубашку. Генрих осторожно гладит её по волосам.
– Где ты был столько лет, – наконец резко произносит она, ударяя его кулачком в грудь. Не больно. Даже смешно. Она думает, что он просто скрывался где-то вне Лондона, а сейчас решил вернуться? Это всё объяснить настолько сложно, что Генрих предпочитает расстегнуть рубашку, чтобы сразу показать клеймо распятого. Самое эффективное доказательство того, где он действительно был.
Джули раскрывает рот, касается пальцами черной печати из сотен мелких точек, каждая из которых – олицетворение энергии одной души, которые когда-то поглотил демон. Тут не все души учтены. Как уже говорил Артур – часть грехов в клейме Генриха решили попросту не указывать.
– Как такое вообще… – нервно выдыхает девушка.
– Ну вот, – Генрих разводит руками, – возможно. Как – ещё сам не понял…
Джули отстраняется, окидывает его цепким взглядом. Она не может чуять его эмоций – но ей не нужно, она знает его даже слишком хорошо.
– И ты… Работаешь?
Никакого презрения в тоне, Джул прекрасно знает, что где угодно лучше, чем на кресте. Только в теории, слава богу.
– Испытательный срок, – Генрих неловко пожимает плечами. Странно он сейчас себя чувствует. Он не вспомнил о Джул ни разу за эту неделю. Возможно, потому, что это было практически не эффективно, возможно, потому, что он концентрировался на одной лишь Агате.
– Какая она? – вдруг насмешливо уточняет Джул и смеётся, заметив, как удивлённо вздрагивают его брови.
– Брось, я же знаю, как ты выглядишь после хорошей ночи. Так что там твоя девушка? Какая она?
– Нереальная, – Генрих неожиданно для себя очень светло улыбается, – такую и описать сложно.
– Ты счастлив? – Джули не сводит взгляда с его лица. Генриху не хочется даже говорить об этом – слова кажутся слишком недостаточными для описания его самоощущения, он просто кивает.
– Ты заслуживаешь, – Джули трогательно морщится носик и улыбается тоже. Она знает его историю. И она знает, почему он тогда от нее ушёл. Точнее, наверное, догадывается. Он же так и не смог ей сказать о своих чувствах… Они были слабостью, которую демон себе позволить не мог.
– Спасибо, – тихо отзывается Генрих.
– Так все-таки как? – переспрашивает Джули. – Разве такие, как мы, могут получить амнистию.
– За меня попросили, – поясняет Генрих, – та девушка.
– Попросили? – недоверчиво повторяет Джули. – Почему? Ты ее искушал? Она влюбилась?
– Нет, – Генрих усмехнулся, – практически нет. Я там всех сестер милосердия искушал больше, чем Агату. Искушал, раздражал…
– Даже на кресте развлекался? – Джули сначала укоризненно хмурится, а затем заливисто хохочет, сбрасывая маску фальшивой праведности с лица. Практически не изменилась.
– Там было страшно скучно, если забыть о том, что ещё и нереально больно, – скупо улыбается Генрих.
– Так что она в тебе увидела? – продолжает допытываться Джул.
– А что во мне можно увидеть? – иронично уточняет Генрих. – Ничего ж не поменялось, я даже сейчас все время думаю, каким должен быть адекватный грешник, думаю, но не чувствую себя таковым.
– И все же она почему-то попросила, – ровно замечает Джули.
– Она очень сочувствует распятым.
Звучит это очень нереально. Впрочем, если Джул не поверит – это ж будет ее беда.
О Миллере Генрих вспоминает неожиданно поздно.
Оборачивается – тот так и стоит истуканчиком у фонаря. Сквозь него, ничего не замечая, проходят люди.
– Отпусти его, Джул, – осторожно просит Генрих.
– Вы с ним теперь друзья? – удивлённо уточняет суккуба. Кажется, это предположение шокирует её даже больше, чем появление перед ней Генриха, о котором она уже и не думала иначе как о практически мертвом. Действительно, друзья Миллер и Хартман… Звучит совершенно невозможно.
– Ох нет, – Генрих смеётся, – от этого я избавлен, слава небесам. Так. Иногда коллеги. Но девчонку я у него увел.
Сказал и пожалел об этих словах. По губам Джули расползается «понимающая» улыбка, будто она вслух говорит: «Вот оно что», – и это безумно нечестно по отношению к Агате. Он с ней не для того, чтобы досадить Миллеру. Почти не для того.
– Я выслеживала этого мудака ради тебя, между прочим, – вдруг произносит Джули, – просто в память о тебе хотела уже пустить его на корм банде. И пусть бы его душу лет пять сшивали после этого…
Восемьдесят лет хотела? Хотя… Генриху приходится себе напоминать, что у Джули совсем другие возможности. Миллер слишком сильный противник, такого пусть даже и сильной суккубе можно и больший период времени караулить.
– Давно освоила гипноз без зрительного контакта? – интересуется Генрих.
– Лет пять, – Джули улыбается раскованно, действительно флиртуя, – и это еще не все, чему я научилась, пока тебя не было, милый.
Нет, точно, слова про перехваченную у Миллера девушку она поняла не так, как нужно, и сейчас Генрих все сильнее понимает, что должен бы чувствовать себя виноватым. Черт, как же сложно вытягивать из себя эмоции, которые уже давно задавлены в самый угол сущности.
– Отпусти его, пожалуйста, – терпеливо повторяет Генрих. В конце концов, он намерен вернуться в Чистилище. И вряд ли его пассивность во время расправы над одним из архангелов отразится на кредитном счете положительно.
– Какой ты вежливый, – фыркает Джули и идет к Джону. Покачивая бедрами, цокая тонкими каблучками. По-прежнему убийственно хороша, ничего не скажешь. Зачем ей подходить особенно не ясно – нити своей воли, опутавшие душу Миллера, она может распутать и так – не приближаясь. Но, кажется, цель именно в демонстрации тела. Что-то хищное в груди Генриха и правда шевелится, когда взгляд скользит по плавным изгибам, по длинным обнаженным ногам в туфлях на высоких тонких каблуках. А что шевелится в груди, когда Джули касается пальцами лица Джона… Хочется закрыть глаза, чтоб не видеть, насколько чувственно девушка касается кожи Миллера, рисует невидимый узор по пути от виска к губа. Все-таки нужно закрыть глаза. Представить Агату. Вытеснить хаос, творящийся в голове. Все это – темная сторона. Его алчность. Привычка. Та, которая сейчас может потянуть его обратно во тьму. Все, что было в нем к Джули, – все уже сгорело. Поэтому он не вспоминал о ней все эти дни. Потому что она действительно для него практически ничего не значит.
– Просыпайтесь, преподобный, – ласково улыбается Джули, щелкая пальцами перед носом Миллера.
Тот вздрагивает. Осознает происходящее.
Вообще-то, насколько Генрих знал Миллера – тот никогда не превышал своих полномочий, выбранных для какого-то момента его жизни. Если вышел на смену сборщиком душ – не отвлекается на бегающее вокруг демонье. Вышел охотником – не отвлекается на души. Но, кажется, к Джули у него есть ряд претензий, а сам факт того, что она его загипнотизировала – явно Миллера пугает.
От вспышки белого огня, направленного Джули в лицо, Генрих успевает её отшвырнуть. Святой огонь ударяет ему в грудь, взрывается, ослепляет обжигающей болью и белым светом. Генриха швыряет на брусчатку улицы. Он только нюхом ощущает, что Джули еще рядом.
– Уходи, живо, – рычит Генрих, оборачиваясь к упавшей навзничь девушке, не увидев, но почуяв, как она вскакивает и, не теряя зря времени, переходит в боевую форму, срываясь с места.
– Идиот, она в горячем списке розыска, – рычит Миллер. Да. В это Генрих легко может поверить. Такую цель Триумвират действительно может преследовать особенно прицельно – в конце концов, она и раньше была опасна, а сейчас – и того сильнее. Но восемьдесят лет на кресте… Он думал, что хотя бы она смогла избежать этого. Её свобода казалась приемлемой ценой за то, что он оказался на кресте сам.
Пусть сейчас она ему никто, так, знакомая из прошлого, но в прошлом Генрих уважал Джули. Она была сильной, а с ним лично – еще и честной. Она уважала его правила и соблюдала их. И если это ничего не стоит, то что вообще стоит?
– Вставай, – Миллер прихватывает демона за грудки, дергает вверх, заставляя встать на ноги. Теплое прикосновение ладоней к лицу возвращает способность видеть.
– Догоняй, – сухо требует Миллер, кивая в сторону, – веди, мы должны её поймать.
– Да пошел ты, – глухо отрезает Генрих, выпрямляясь, убирая руки в карманы.
Последствия. Последствия будут обязательно. И кажется, уже сейчас он жалеет о таком проявлении характера. Но если он сейчас сам поможет поймать Джули – кажется, он предаст самого себя. Того себя, каким он был когда-то.
Миллер делает шаг назад, практически окутывая всего себя святым огнем. Будто собирается с силами для атаки.
– Я не нападу, – устало произносит Генрих. – Ты, конечно, можешь прожарить меня экзорцизмом, но предательство – не мой профиль. Она добровольно сняла с тебя гипноз. По моей просьбе. Я должен после этого лично помочь отправить её на крест?
– Должен, – отрезает Миллер, – условие твоего испытательного срока – в смертном мире выполнять те поручения, которые тебе даются.
– Плохое условие.
– Плохой из тебя работник, честно скажем, – разочарованно пожимает плечами Миллер, – и даже очень.
Генриху нечего на это ответить. Внутренних сил хватает только промолчать. В кармане будто наливается тяжестью стеклянный шар с собранной душой.
