Текст книги "Роман"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

Я невольно подалась вперед, а Цолликоффер тихо попросил:

– Повтори-ка еще свой рассказ.

Но Йодер проговорил лишь:

– Здоровенный и неуравновешенный детина с огромным топором…

– Теперь он, наверное, стал еще здоровее и сильнее, – заметил Цолликоффер, и Йодер добавил:

– У меня, помнится, было такое чувство, что, если бы мы были вдвоем, он бы накинулся на меня с топором.

Но никогда не терявший головы Цолликоффер сказал:

– Мы знаем, что орудием убийства выступил не топор.

– Но он мог оказаться там с чем угодно, что попалось ему под руку.

Вместо ответа Цолликоффер наклонился над поврежденным знаком, внимательно разглядывая след удара:

– Говоришь, он рубанул топором? Не контролируя себя?

Когда Лукас утвердительно кивнул головой, Цолликоффера словно подстегнули.

– Нам надо встретиться со Стампфом! – Резко толкнув дверь мастерской, он пронесся по кухне, направляясь к своему пикапу. Мы с Йодером побежали следом.

– Куда это вы? – воскликнула Эмма.

– Скоро вернемся, – бросил через плечо Лукас.

Когда стало ясно, что всем троим придется взгромоздиться в двухместный пикап, я предложила:

– Давайте поедем на моей машине. Оскар довезет нас быстрее.

По дороге Цолликоффер сказал:

– Единственный раз я ехал в подобной машине на похоронах моей тетки.

Быстро добравшись до Дрездена, мы направились прямо в полицейский участок, где Цолликоффер вежливо объяснил, что хочет видеть капитана Стампфа.

– И остальные тоже? – спросил молодой полицейский, и Цолликоффер ответил:

– Мы все по одному делу.

Проходивший через приемную Стампф заметил меня и немедленно провел нас в свой кабинет, где Герман тут же объявил:

– То, что мы обнаружили, нельзя назвать уликой, но все же это заставило нас с Лукасом остолбенеть. – И он принялся пересказывать, как они отметали одну возможную версию за другой. Для Стампфа все они давно уже были пройденным этапом, и он поторопил их:

– Давайте ближе к делу.

Но Цолликоффера было нелегко сбить с избранного им пути, и он продолжал:

– Мы сказали, что убийцей должен быть молодой парень, очень сильный, которому знакомы эти места и, может быть, даже усадьба.

– Мы пришли к этому выводу еще месяц назад.

– Но вот что произошло сегодня. – И он стал рассказывать, как Йодер разрисовывает свои магические знаки и наносит орнамент по краям. Сбитый с толку Стампф смотрел на меня в замешательстве. Затем Цолликоффер с торжественным видом передал слово Йодеру, который быстро и коротко рассказал о том, как покупал знаки у Фенштермахера, как они срубали их со стены амбара и о том, как при этом вел себя парень, которого именуют Повидло. Лукас говорил так быстро и с такой неприязнью к этому парню, что Стампф попросил его повторить свой рассказ помедленнее.

– Я знаю, – сказал Йодер, – и все мы уверены, по крайней мере, я так считаю: это был Повидло.

– О Господи, – проворчал Стампф. – Ни один уважающий себя полицейский не скажет, что он сел на хвост парню, которого называют Повидло. Как его зовут на самом деле?

– Отто.

– Тоже не лучше. А теперь, господа, никому ни слова об этом, даже вашим женам. Отто не числился у нас среди подозреваемых, миссис Гарланд. Но теперь будет.

– Что вы собираетесь предпринять на этот счет? – не вытерпел Цолликоффер.

– Этого вам не нужно знать. Но мы искренне благодарны вам за помощь.

Прежде чем покинуть кабинет, Йодер попытался сказать:

– Когда вышла книга Талла, в «Инкуайер» появилась статья…

– Мистер Цолликоффер уже сообщал об этом – несколько недель назад. – И, когда я со своими доморощенными детективами уже была в дверях, он добавил: – Я внесу в журнал, что в этот день миссис Гарланд, Герман Цолликоффер и Лукас Йодер заходили, чтобы обсудить ход расследования убийства.

* * *

ВТОРНИК, 17 ДЕКАБРЯ. Все дни после нашего визита в полицию люди капитана Стампфа работали не покладая рук, пытаясь разобраться в том, что представляет собой Повидло. Сам Стампф время от времени заезжал ко мне, чтобы в общих чертах информировать меня о том, что происходит. От него я узнала, что молодой человек отличался несдержанным характером, вызывающим поведением и шалостями с автомобилями, как с родительскими, так и с теми, которые он заимствовал у соседей с согласия или без такового с их стороны. Футбольный тренер говорил о нем, что он один из лучших, а директор школы утверждал, что хуже не бывает. Полиции не удавалось раскопать о нем ничего существенного, кроме того, что он обладал дурными манерами и избыточным весом. Но они стали незаметно следить за ним, и четырнадцатого декабря, когда он проехал на красный свет да еще и оказался под градусом, у них появилось достаточно оснований, чтобы задержать его и посадить в камеру предварительного заключения. Пока он находился там, в полиции получили ордер на обыск и тщательно обшарили его дом, несмотря на дикие протесты его матери и угрозы отца. В среднем ящике комода в комнате парня среди массы хлама и книг, пропавших из школьной библиотеки, им удалось обнаружить копию статьи с фотографией Тимоти Талла, в которой говорилось о его возможных миллионах.

И тогда его взяли в оборот. А поскольку родители, наслышанные о правах своего сына, только на третий день сподобились нанять адвоката, чтобы подать исковое заявление в суд о законности его содержания под стражей, в ходе тщательных допросов стали один за другим всплывать подозрительные факты. Стампф, заверивший меня, что внимательно следит за допросами, но сам не участвует в них, постоянно предупреждал своих людей:

– Никто даже пальцем не должен трогать этого парня. Напоминайте ему его права на каждом допросе. Захочет пить – дайте воды. Время для сна – обязательно. И я хочу, Хикман, чтобы вы вели почасовые записи всего, что происходит.

На второй день, когда Повидло – полицейские называли его только так – дошел до кондиции, его спросили:

– Почему ты не воспользовался пистолетом?

И он совершил свою первую ошибку:

– Понятное дело – с пистолетом всегда нарываешься на неприятности.

– А почему же тогда не топор, с которым ты так ловко управляешься? Ребята говорят, что ты творишь с ним чудеса.

И он допустил вторую ошибку:

– Что я – ненормальный, чтобы разъезжать с топором в пикапе?

– А что же тогда у тебя было с собой, Повидло?

И тут вдруг лед тронулся:

– На меня налетела та собака. Надо же было чем-то отбиваться.

– И чем же?

– Стальным прутом.

– А зачем тебе нужен был стальной прут?

– Чтобы открыть окно, если бы я обнаружил, что все они закрыты изнутри.

– Ты собирался поискать в особняке деньги?

– Да. Но тут зажегся свет, и ко мне побежал мужчина, а собака чуть не схватила меня за горло. Я вынужден был защищаться, а что делать?

– Ты ударил собаку?

– Да. Я ударил, и она отскочила назад.

– Ты ударил мужчину?

– Нет. Но собака не унималась, и мне пришлось убить ее. Мужчина попытался защитить собаку и попал мне под руку. Я не хотел ударить его.

– Ему было нанесено много ударов, Повидло.

– Она продолжала лаять на меня, и я бил ее со всего размаха.

– Мужчине было нанесено множество ударов – наверное, с десяток.

– Я не хотел этого, я бил только собаку.

– Ты взял какие-нибудь деньги?

– В доме зажегся еще свет, и я побежал к пикапу.

– Что ты сделал со стальным прутом?

– Бросил в Ванси.

– Это совсем не по пути.

– Мне было страшно возвращаться прямой дорогой, и я поехал в объезд.

– Ты знал, что убил человека?

– Нет. Я знал только, что попал по нему несколько раз.

Когда в среду наконец появился адвокат, он страшно возмутился, узнав, сколько наговорил его клиент:

– Вы лишили его права презумпции невиновности.

Тогда Стампф показал ему протокол:

– Каждый раз в начале допроса, начиная с момента его задержания за управление автомобилем в нетрезвом состоянии, ему зачитывали его права. Это было общим счетом девять раз.

– У вас нет ни одной улики против него! – выкрикнул адвокат, на что Стампф ответил:

– Да, но прямо сейчас трое аквалангистов в зимнем снаряжении обследуют дно вдоль берега Ванси при помощи мощных металлоискателей.

* * *

ПЯТНИЦА, 20 ДЕКАБРЯ. На одиннадцать часов утра капитан Стампф назначил пресс-конференцию, но приказал Цолликофферу, Йодеру и мне находиться дома и никого не принимать в течение двух следующих дней.

Когда из трех немецких городов съехались репортеры, он объявил, тщательно выбирая слова, – мы слушали его по телевизору в «Большой комнате» моего дома, – что в результате интенсивных усилий полиции и помощи заинтересованных граждан найден убийца известного писателя Тимоти Талла. Молодой человек, тщательно предупрежденный о своих правах, признался в совершении убийства, и с трехметровой глубины Ванси извлечено орудие убийства. Когда репортеры потребовали назвать имя убийцы, Стампф членораздельно произнес:

– Отто Фенштермахер, девятнадцати лет, проживающий с родителями на ферме у перекрестка дорог Рениш-роуд и Кат-офф.

Через несколько минут после завершения пресс-конференции ферму Фенштермахеров наводнили фотокорреспонденты и репортеры. Одна особенно пронырливая корреспондентка из «Аллентаун кроникл» металась по Дрездену и наугад брала интервью у всех, кто подвернулся ей на пути. Она узнала, что прозвище убийцы – Повидло. Начинался всеобщий ажиотаж.

Прослушав свои записи и вспомнив, что капитан Стампф использовал в речи фразу «с помощью заинтересованных граждан», они одолели его вопросами о том, кто эти граждане и какую конкретно помощь они оказали. Предвидя эти вопросы, он заявил, что ввиду предстоящего суда не может раскрыть ход расследования, и наотрез отказался назвать своих осведомителей. Он понимал, что стоит ему только упомянуть имя Йодера, как пресса тут же заполонит всю его ферму, а если он назовет Цолликоффера, то разговорчивый немец не удержится от того, чтобы не приплести сюда Лукаса, который, собственно, и привел в действие машину правосудия.

* * *

ПОНЕДЕЛЬНИК, 23 ДЕКАБРЯ. Мы с Эммой скоро почувствовали, что арест Повидло и последовавшая шумиха в прессе странным образом повлияли на Лукаса. Эмма рассказывала мне по телефону:

– Он уезжает из дома на рассвете и медленно направляется проселочными дорогами в Ньюмюнстер, чтобы поглядеть на город, где Повидло учился в школе, а затем через тоннель продвигается к вашему поместью, чтобы вспомнить, как оно выглядит при различном освещении. Затем чуть ли не со скоростью пешехода он едет по Кат-офф к ферме Фенштермахера, где молча сидит в машине, отбирая себе детали: снесенный теперь амбар, новый навес, окружающие поля. Пытается представить себе, как выглядело крестьянское подворье в начале века, до того как его нынешние владельцы распродали лучшие земли. Затем едет на восток по Рениш-роуд, пытаясь понять, что связывает Фенштермахеров с Дрезденом. Ближе к полудню, – рассказывала она, – он возвращается тем же путем, чтобы рассмотреть местность под другим ракурсом в ярком свете морозного декабрьского дня. Поездка обычно заканчивалась у Цолликофферов, от которых он звонит мне, чтобы предупредить, что будет обедать с Германом. Потом он принимался обсуждать с Цолликофферами печальные факты убийства. Лукаса, похоже, страшно интересует, как Герман реагировал на различные аспекты этого преступления.

К двум часам Йодер возвращался домой, чтобы вздремнуть, затем вставал, садился в машину и повторял свой утренний маршрут, стараясь увидеть те же самые места в сумерках. После этого, дождавшись полной темноты, отправлялся туда, где Повидло выбросил в Ванси свой стальной прут. Когда за поздним ужином Эмма спрашивала его, что он делал, ответ у него всегда был одним и тем же:

– Рыскал по земле.

* * *

ВТОРНИК, 24 ДЕКАБРЯ. В этот день по давно сложившейся традиции я нагрузила машину тщательно упакованными подарками и, чтобы лично вручить их, отправилась объезжать округу с Оскаром за рулем. В новом доме Ивон Мармелл меня ждало известие, что рукопись моего внука скоро будет подготовлена к печати, а в мотеле, где остановился профессор Стрейберт, я получила окончательный вариант очерка, написанного им, который стал для меня настоящим подарком. В него было вложено столько чувства, что Тимоти представал как живой.

Заехав к Цолликофферам, чтобы выпить сидра и отведать рождественских угощений, я узнала, что Йодер бывает у них почти каждый день и задает бесконечные вопросы об убийстве и их реакции на него.

– Он не отступится до тех пор, пока все не разложит по полочкам в своей голове, – добавил Герман.

Поэтому к ферме Йодеров я подъезжала с неким предчувствием в душе. И только я вошла в их уютную кухню со множеством рождественских деликатесов, как тут же стало ясно, что дебаты по поводу убийства были как раз в разгаре, потому что Эмма встретила меня словами:

– Как хорошо, что вы приехали! Лукас собирается засесть за новый роман, а я пытаюсь отговорить его от этого.

Лукас, отдыхавший в своем любимом кресле, робко поднял глаза и сказал:

– Нет, нет! Я не собираюсь. Мне это уже не по возрасту.

– Но я знаю, как ты работаешь, Лукас, – говорила она, подавая угощения. – Ты изучаешь место действия, беседуешь с теми, кого собираешься использовать в качестве прототипов, с Цолликоффером, например.

– Мне просто не дает покоя смерть Тимоти… и та проницательность, с которой Цолликоффер разгадал, как все случилось. – Он адресовал эти слова мне, но вступила Эмма:

– Я предупреждаю тебя, Лукас. Ни ты, ни я не выдержим больше такой осады.

– Почему она все время твердит про осаду? – спросил он меня. – Это будет такая же работа, какую я делал всегда.

– Нет, это осада, Лукас. Для нас обоих. И я слишком устала, чтобы выдержать ее еще раз.

– Я заехала не только для того, чтобы вручить подарки, – постаралась я разрядить обстановку, – но и пригласить вас на вечернюю рождественскую службу в меннонитской церкви.

Они оба с готовностью приняли мое предложение.

К одиннадцати часам вечера Оскар привез меня назад, и мы, взяв Йодеров с Цолликофферами, отправились в расположенную неподалеку церковь, возвышающуюся над долиной, спускавшейся к Дрездену.

Многие из женщин, собравшихся на службу, надели белые кружевные меннонитские чепчики, тогда как их мужья красовались в своих лучших черных костюмах. Дети, которых здесь было великое множество, были одеты в такие яркие наряды, что у меня защемило сердце: в первое Рождество с того момента, когда Тимоти остался сиротой после ужасной гибели своих родителей, я решила порадовать его новой праздничной одеждой и накупила всякой яркой всячины, предназначенной для малышей, забыв, что ему уже шесть лет. Увидев все это разложенным на своей кровати, он поцеловал меня и сказал: «Ты же сама говорила мне, что теперь я должен быть большим мальчиком». И мы передали эту детскую одежду толстому мальчику Фенштермахеров, который позднее получил прозвище Повидло.

Боль постепенно отступила, и я стала ощущать радостную атмосферу рождественского ликования, которая наполняла эту простую, но добротно сработанную церковь. Окна увиты еловыми ветками. Торжественно красуется рождественское дерево. Вдоль одной из стен размещались около двух десятков старинных статуэток (многие из которых были привезены из Германии еще в XVII веке – они изображают сцены из жизни апостола Луки). Здесь и чернокожие принцы, пришедшие поклониться младенцу Иисусу, и эмиры в струящихся одеждах, и римские солдаты, устремившие угрожающие взгляды на Деву Марию с младенцем, и характерные для пенсильванской Германии стада домашних животных, выполненные мастером не в масштабе, и поэтому свинья здесь была размером с корову, а теленок – не больше упитанного цыпленка.

Для меня, справлявшей Рождество по Чарлзу Диккенсу, посещение меннонитской церкви служило напоминанием, что этот праздник пришел в Америку из Германии и что только пенсильванские немцы знают, как его следует отмечать.

В дальнем конце стояли два стола, уставленные местными деликатесами, пирожными, пирогами, печеньем и различными соленьями и вареньями. Они предназначались для бедных и немощных. Зазвучавшие незнакомые мне немецкие гимны несли в себе отзвуки далеких колониальных дней, но вскоре их сменило знакомое английское песнопение, закончившееся «Тихой ночью» на немецком языке, и впервые после смерти последнего члена моей семьи в моем сердце вновь поселилась любовь.

* * *

СРЕДА, 25 ДЕКАБРЯ. На Рождество я вместе с новыми соседями Ивон пришла поздравить ее и вручить подарки. В два часа дня, когда веселье было в разгаре, к ней заехал Стрейберт в сопровождении Дженни Соркин, которую мы не ждали, но которой были очень рады.

Пока мы, женщины, обсуждали со Стрейбертом рукопись, уже почти готовую к сдаче в набор, Йодер с Цолликоффером сидели в сторонке и толковали о разных сторонах преступления. Бросив случайный взгляд в их сторону, я обратила внимание, что лицо у Йодера было бледным, а нижняя губа тряслась.

– Мистер Йодер! – позвала я. – Вы нездоровы?

– Я подумал о том, каким недобрым должно быть это Рождество у Фенштермахеров, – произнес он с дрожью в голосе и, как он ни сдерживался, не справился со слезами, выступившими у него на глазах. Я отвела взгляд от его страдальческого лица, и мне показалось, что передо мной сидит сам Фенштермахер. Лукас был не с нами, он находился на той ферме с родителями убийцы и испытывал те же чувства, что и они. В этом заключался его секрет писателя: он становился тем, о ком писал, жил его жизнью, страдал и мучился вместе с ним. Все мы могли позволить себе забыть о Фенштермахерах в этот рождественский день, а он не мог. Вот почему он был писателем, а мы – нет.

Заминкой воспользовалась миссис Цолликоффер:

– Сами виноваты. Они ужасно распустили его и даже терпели его сквернословие. В первый же раз, когда наш сын раскрыл свой рот на меня, мой хозяин чуть не свернул ему шею.

– Этим ничего не добьешься, – проговорила Эмма, оставаясь все такой же решительно настроенной школьной учительницей.

– Зато он уже никогда больше не бранился, разве нет? – ответила Фрида.

Через несколько дней Эмма рассказала мне о том, как ее муж умеет перевоплощаться в других.

– Когда Лукас писал «Изгнанного», я обнаружила, что он носит подтяжки, чего раньше за ним никогда не замечалось. «Что это с тобой?» – поинтересовалась я. Он ответил: «Пытаюсь представить, что чувствовал твой дед». Через неделю на нем уже не было ни ремня, ни подтяжек, и я не удержалась, чтобы не пошутить: «Ну, теперь ты осваиваешь роль его брата?» И он ответил: «Ты, как всегда, права».

* * *

СУББОТА, 28 ДЕКАБРЯ. О том, что происходило у Йодеров в течение трех следующих дней, я узнала от Эммы, которая рассказывала об этом с нежным пониманием:

– На следующий день после Рождества Лукас исчез вообще и даже не заезжал к Цолликофферам на обед, а когда он появился поздним вечером, я взорвалась и заявила, что не буду смотреть безучастно, как он губит себя чрезмерной работой. Он не стал слушать, заметив лишь, что не работает над новой книгой. Однако добавил: «Но, если бы я попытался написать еще одну, она была бы совершенно иной. Не в той манере, в какой я писал раньше. Некоторые из идей Стрейберта вполне разумны. Нужны новые подходы, новые взгляды на вещи, новые средства выражения». Я спросила, уж не тронулся ли он умом. «Нет, – ответил он. – На днях Дженни Соркин – а она теперь преподает в колледже вместо Талла – попросила меня прочесть главу, которую недавно закончила. Сильная вещь. Белый футболист насилует свою однокурсницу, а затем заставляет ее сделать аборт. Она негритянка, и вся университетская администрация набрасывается на нее…» Я поинтересовалась почему, и он пояснил: «Чтобы спасти свою репутацию и дать парню возможность получить известность в стране, а заодно и подписать выгодный контракт». Я спросила, что представляет собой ее книга, и он ответил: «Она отличается исключительно сильной манерой изложения». Я сказала, что кесарю – кесарево и что он, к примеру, не обязан описывать неистовые сцены любви – это не его стихия, к тому же это потребует от него слишком сильного нервного напряжения, если он попытается. «Не в этом дело, Эмма, – ответил он, – она пишет о футболе по-настоящему. А я подумываю о том, чтобы описать Дрезден по-настоящему».

Здесь Эмма остановилась и прижала пальцы к глазам:

– Я была в ужасе от того, что он говорил, мне представилось, что он летит головой вниз с этого натуралистического обрыва. Но такова его участь, и мне приходится разделять ее. Поэтому я спросила, что у него на уме и как в этом возрасте он представляет себе новые пути. «Мне бы хотелось показать, – пояснил он, – как закостеневшая в своем привычном укладе жизни немецкая провинция могла воспитать убийцу. Никаких развернутых описаний, формальный введений. Как в пьесе. И, уж конечно, без нудных объяснений, растягивающихся на целые главы. Сцены должны стремительно сменять друг друга, а диалоги будут наполовину короче, чем это было у меня раньше».

– Что вы ему на это ответили? – спросила я, и она сказала:

– Хотя я предвижу, что такая резкая ломка стиля в его возрасте может закончиться лишь катастрофой, я знаю, что не останусь безучастной к его новому начинанию. Поэтому я подошла, обняла его и сказала, что он не обязан писать, как молодые. Он слушал, кивал, а затем добавил: «Но проблема здесь глубже. Когда я читаю их вещи, я нахожу их блестящими, но никто из них не знает, как надо строить рассказ, чтобы он жил и звал читателя за собой. Мне бы хотелось объединить их новые подходы со своими старыми. Это могло бы произвести фурор». И я отвела взгляд в сторону.

* * *

ВТОРНИК, 31 ДЕКАБРЯ, 1991 г. Во время прогулки с Йодерами по празднично украшенному городу, где на каждом шагу нас приветствовали друзья и знакомые, Лукас попросил нас: «Подождите минутку» – и бросился в магазин канцелярских товаров.

Вскоре он вышел оттуда с двумя небольшими записными книжками.

Увидев их, Эмма воскликнула:

– Лукас! Ты купил их для работы над романом! – И, повернувшись ко мне, объяснила: – Ему не терпится начать новый роман в новом стиле.

Не желая быть свидетельницей семейной перебранки, я отстала от них на входе в наш маленький гастроном с забавным названием «Суперетт» и, видя, как они схватили две тележки, для того чтобы сделать свои новогодние покупки, сказала себе: «Ты только посмотри на эту парочку! Судя по тому, что мне говорила Ивон, они заработали в этом году больше трех миллионов долларов. Но им не приходит в голову, что они могут позволить себе прислугу. Приходящую уборщицу раз в неделю – да. А вот повара, вторгающегося в царство Эммы на кухне, – никогда в жизни!»

Возвратившись домой, я помогла Оскару и горничным завершить приготовления к встрече гостей, которые вскоре нагрянули со своими соболезнованиями в связи со смертью моего внука. Я тепло приветствовала каждую пару, искренне радуясь нашей дружбе, но, когда некоторые из них стали говорить о том, как они возмущены тем, что совершил отпрыск Фенштермахеров, дала им понять, что этот неандерталец меня больше не интересует.

– Я делала все, чтобы помочь найти и разоблачить его, но мною никогда не двигала жажда мести. Скорее, это была потребность узнать, кто сделал это и почему. Сегодня я не жажду, чтобы его посадили на электрический стул, даже если это предусмотрено законодательством Пенсильвании.

К четырем часам гости разошлись. Я не спеша приняла ванну и с нетерпением стала ждать тех, кого я называла окружением Тима и с кем собиралась после скромного ужина встретить Новый год. Ивон Мармелл, Дженни Соркин и профессор Стрейберт были дороги мне, и, когда они пришли, я обняла каждого из них, особенно нежна была я с Дженни – словно она моя дочь или внучка.

В десять часов вечера в уютной обстановке тесной от книг библиотеки я предложила легкий французский ужин и извинилась:

– Это, конечно, ничто в сравнении с тем, что мы ели в «7+7», но в следующем году нам всем предстоит работа, а ужин, который был там, способен вывести человека из строя до самого марта. – Однако к концу ужина, чтобы повеселить гостей, я позвонила в звонок, и две официантки, которым помогал Оскар, внесли на десерт три огромных пирога, закупленных накануне в «7+7», – яблочный, тыквенный и миндальный, – и относительно скромный ужин получил истинно немецкое завершение.

Когда мы вернулись в «Большую комнату», разговор опять зашел о литературе.

– Я все раздумывала, – начала я, – о тех великих, которые рано ушли из жизни. О Чаттертоне, Китсе и своем любимом Кристофере Марло. Какой это был удивительно одаренный человек, он написал за свои двадцать девять лет очень мало, но осветил огнем гения все, к чему прикасалась его рука. Многими своими строчками он превзошел даже Шекспира.

– Что-то не верится, – засомневался Стрейберт.

Я послала горничную за тетрадкой, где у меня была выписана одна из бессмертных строчек Марло: «Так вот краса, что в путь суда подвигла и Трои башни гордые сожгла!», [20]20
  Перевод Е. Бируковой.


[Закрыть]а ниже приводился неуклюжий перепев Шекспира: «Как, неужели это личико прелестное причиной стало поруганья Трои?»

– Я посрамлен вместе с Шекспиром, – сдался Стрейберт.

– Но одно из трехстрочий Марло, – продолжила я, – преследует меня со времен моей учебы в колледже. Мы ставили на сцене «Трагическую историю доктора Фауста», и все молодые женщины оплакивали его смерть:

 
Сломалась ветвь, пленявшая красою,
Сожжен отросток лавра Аполлона,
Что процветал в ученом этом муже.
 

– Последняя строка на самом деле звучала так: «…в мудрой душе человека», но я в эти дни ее видоизменила, чтобы было более созвучно моей душе…

Я представила, как Марло убивают в пьяной драке, и спросила:

– Кем он мог бы стать, если бы ветка не была срублена?

– Кто? – спросила Дженни. – Марле или Тимоти?

– Я не знаю точно, кого я сейчас… имела в виду.

– Вы можете быть уверены, миссис Гарланд, что Тимоти было уготовано судьбой сыграть великую роль в своей области….

– Вы искренне верите в это, Дженни?

– Да. Работа над заключительными страницами «Диалога» убедила меня в этом. Я знаю, что он был близок к тому, чтобы самым неожиданным образом отойти от обычной манеры повествования. – Сказав это, молодая писательница извинилась, что ей пора уходить: – Я обещала своим студентам, оставшимся в городке, присоединиться к их новогоднему пивному кутежу.

Вскоре мы услышали, как под колесами ее автомобиля зашуршал гравий. Когда звук затих, Ивон сказала:

– Вы не можете представить себе, Карл, каких успехов эта молодая женщина добилась в третьем варианте своей рукописи. Но больше всего меня заставляют верить в ее будущее та свобода и естественность, с которой она использует сравнения и метафоры.

В подтверждение этого она показала нам несколько страниц рукописи, на которых карандашом были легко помечены понравившиеся Ивон фразы и предложения: «Взбешенная, как мамаша, которая силится протиснуть троих малолеток сквозь вращающиеся двери», «Он был бы неоценимым помощником Ганнибалу, когда тот пытался перетащить своих слонов через Альпы» – это было описание второго тренера из Небраски; или: «Он все всегда откладывал до следующего понедельника» – так она пришпилила заносчивого полузащитника, который никогда не попадал по воротам.

– Боюсь, что я относился к ней с предубеждением, – признался Стрейберт. – Дженни представлялась мне лишь источником дурного влияния на Тимоти.

А я видела в ней его спасение. Но в этот вечер я не стала возражать против ее ухода, потому что хотела поговорить со Стрейбертом и Ивон о том, что касалось только нас:

– У нас так много общего. Все мы теряли тех, кого любили. Я трижды: моего мужа, мою дочь, моего внука. Вы, Карл, дважды – ирландца-профессора, с которым встречались в Греции, а теперь – Тимоти. Вы, Ивон, того одаренного молодого человека, который умел рассказывать, но не умел написать.

– Откуда вы все это знаете? – недоуменно воскликнула Ивон, и Карл отозвался ей в тон:

– Да. Вы просто Пинкертон.

– Приходилось быть внимательной к тем, кого мой внук избрал в качестве своих наставников. Его выбор был правильным – мне нравятся обожженные жизнью ветераны. – После паузы я продолжила: – Вначале я опасалась вас, Карл. Вы могли очень дурно повлиять на моего внука, но, к счастью, подвернулась Дженни, которая увлекла его на более безопасный путь. И вас я тоже побаивалась, Ивон. Вы представлялись мне слишком сухой, о таких студенты говорят: «Ловкая, но бездушная еврейская интеллектуалка». Но то, как вы пестовали своего друга-писателя, стало для меня одним из лучших любовных романов последнего времени. Так что по части душевных мук вы для меня как брат и сестра. Поэтому я предлагаю вспомнить тот разговор, который мы прервали несколько недель назад. Карл, собираетесь ли вы возвратиться в Дрезден? И если да, то на каких условиях? – Он сидел, задумавшись, а я за десять минут до полуночи включила телевизор и, когда истекали последние мгновения 1991 года, сказала:

– Хорошо, что этот год прошел! Кто сможет вынести еще один такой год? – Но затем несколько изменила свое суждение. – Были, конечно, и хорошие моменты, которыми судьба всегда вознаграждает за терпение.

Когда в Нью-Йорке истекли последние секунды старого года и ликование огромной толпы заполнило комнату, я встала, поцеловала Стрейберта и обняла Ивон, стараясь при этом, чтобы они оказались рядом и, поздравляя друг друга с Новым годом, не смогли уклониться от поцелуя.

Вскоре гости засобирались домой, и я достала из книжного шкафчика в большой комнате антологию, подаренную мне мужем несколько лет назад во время поездки по Англии. Мне нравилось сидеть такими зимними ночами, как эта, с книгой в руках, представляя себя заточенной в средневековом замке. Когда гости ушли, я устроилась в глубоком кресле под лампой с книгой на коленях. Горничная выключила верхний свет и оставила меня почти в полной темноте.

И тут со мной произошла странная вещь. Глядя на знакомые строчки «Святой Агнес», я всем своим существом ощутила, что они потеряли для меня свою прелесть и больше не волнуют меня. Пришедшие из другого века, они казались чуть ли не избитыми, пустыми и ничего не значащими. Все в них было предсказуемо, лишено свежести и смысла. Перелистывая длинную поэму, я видела фразы, отличавшиеся лишь формой от банальных рифм Лонгфелло, которые высмеивал мой внук. Наконец мне стало понятно, почему Карл Стрейберт, Эзра Паунд и Девлан выступали за диалог между интеллектуалами, исполненный высокого смысла и возвышенных чувств.

Раскрытая книга лежала на коленях, но не она занимала мои мысли. В голове у меня засели слова Ивон, которые я раньше осуждала, а теперь находила вполне справедливыми: «Сентиментальные романы Лукаса Йодера о немецкой Пенсильвании и забавные истории Дженни Соркин про футбол доступны и доставляют удовольствие всякому, кто умеет читать, тогда как Стрейберт, Паунд и Тимоти стремятся к общению на более высоком уровне».