Текст книги "Роман"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

Вернувшись назад, он провел два часа в Ньюмюнстере, где опрашивал каждого, кто мог иметь сведения о связях Тима или его передвижениях. Но, с кем бы он ни разговаривал, всюду слышал одно и то же:

– Прекрасный молодой человек! Учился в нашей школе только до седьмого класса, но никогда ни в чем замешан не был.

– Он встречался с кем-нибудь из местных девушек?

– Ему бы не позволили этого. После того как его родители погибли в автомобильной катастрофе, Тима взяла к себе бабушка, которая держала его в ежовых рукавицах. Она же и определила его в закрытую частную школу в Потстауне.

– Я считал, что отсюда он пошел учиться в Рединг?

– Да, это так. Думаю, там было неподходящее для него окружение. Во всяком случае, бабушка быстренько вырвала его оттуда и отправила в частную школу. Дисциплина там была получше.

Посещение школ в Рединге и Потстауне дали то же самое:

– Нельзя сказать, чтобы у Тима здесь были неприятности. Прохладное отношение к учебе, и не более того. Он водил компанию только с лучшими детьми. Девочки? Нет, об этом нам неизвестно.

В потстаунской школе Хилл об убийстве знали из сообщения, прозвучавшего по радио, поэтому там заранее приготовили личное дело, которое было безупречным: «Прекрасный ученик. Досрочно сдал экзамены в колледж. Хорошо играл в теннис. Превосходно писал сочинения и был удостоен премии Эдмунда Уилсона, выдающегося литературного критика, начинавшего свой путь в нашей школе. Неприятности? У Тимоти не было ничего подобного. Дурные компании? В нашей школе нет таких. Девочки? Нам ничего не известно об этом».

Поскольку наша усадьба находилась всего в десяти милях от центра Аллентауна, Стампф поспешил туда, но местной полиции не было известно даже имя погибшего. Не знали там и случаев хулиганства, связанных с нашей усадьбой: «Наши хулиганы считают, что она слишком хорошо охраняется полицией Дрездена, так что им даже в голову не приходит забраться туда».

Ничего здесь не добившись, он устремился по шоссе в Бетлехем, расположенный столь близко, что невозможно даже заметить, когда ты выехал из Аллентауна и когда въехал в этот промышленный центр. В офисе сталелитейной компании Стампф осторожно поинтересовался, не нажил ли Ларримор Гарланд себе врагов за время управления этим огромным комбинатом.

– Во время забастовок страсти, конечно, накалялись до предела, но Ларримору всегда удавалось сводить разногласия только к вопросам оплаты труда. Он никогда не доводил дело до того, чтобы кто-то обиделся на него лично.

– С профсоюзами, может быть, да. А как насчет обид в руководстве по поводу таких вещей, как, например, повышение в должности?

– Ничего подобного не было. Мы искренне горевали, когда Ларримор умер.

– А конкуренты?

– Им не на что было обижаться.

– Но кто-то яростно ненавидел его внука. Я убежден в этом.

– Капитан Стампф, в нашей отрасли обиды, связанные с делом, если таковые были вообще, не вымещаются на внуках.

– Кто-то все-таки выместил их на Тимоти Талле, и довольно зверским образом. Я был бы благодарен за любые догадки по этому делу, если они появятся у вас позднее.

Итак, в пять часов тридцать минут в понедельник, как раз в тот момент, когда заканчивалось наше совещание по поводу рукописи Тима, Стампф заехал ко мне, чтобы сообщить о ходе расследования. Увидев моих гостей, он припомнил, что Ивон обращалась к нему за консультацией в связи с покупкой дома:

– Как ваша сделка с Трокселем?

– Мы оба остались довольны ею.

– Поскольку вы все собрались здесь и каждый из вас заинтересован в этом деле, позвольте мне сообщить, как идет следствие. Коронер полагает, что смерть наступила примерно в два часа ночи. На полицейских снимках видно, что смерть могла наступить от любого из шести или семи ударов, так что некоторые из них наносились, когда он уже был мертв. Прошу прощения, мэм.

– Продолжайте, – сказала я.

– Я побывал в местной школе, в Потстауне, в колледже. Ни одной зацепки. Никаких дурных компаний, ни врагов, ни девиц, желающих поквитаться. Нет врагов у семьи и в сталелитейной компании, отсутствуют какие-либо зацепки в Аллентауне, а в наших дрезденских архивах нет даже сведений о том, что на него налагался штраф за нарушение правил дорожного движения.

– А что у вас есть? – спросила я, и он ответил:

– Ничего, кроме огромной решимости раскрыть это дело, которое пока напоминает загадку, но не может остаться таковой по причине количества пролитой крови и открытого характера местности. Кто-то должен был видеть что-нибудь.

В отличие от капитана Стампфа, лихорадочно гонявшего своих людей в поисках каких-то улик, Ивон спокойно и умело руководила подготовкой материала «Талл в Мекленберге», добиваясь, чтобы каждый был занят своим делом. Стрейберт немедленно приступил к очерку на тридцати двух страницах. Дженни писала воспоминания о Тимоти. Мисс Бенелли наводила справки, сама же Ивон сидела в гостинице и составляла подробную докладную записку. А я выверяла все полученные сведения.

Вечером Ивон убеждала меня:

– Мы делаем книгу, которую прочтет каждый, кто ценит литературу. Книгу, которой будут восхищаться, если хотите. – С этими словами она села в автобус и отправилась в Нью-Йорк.

А капитан Стампф по прошествии трех тяжелых дней смог лишь повторить свою прежнюю фразу:

– Мы найдем того, кто сделал это.

* * *

СРЕДА, 13 НОЯБРЯ. Наблюдая за энергичными, но тщетными усилиями капитана Стампфа, его подразделения и нескольких полицейских штата, взаимодействующих с ним, я обратила внимание, что этим делом особо озабочены два частных лица.

В колледже во время заседания по распределению средств, предоставленных Лукасом Йодером, тот бросился ко мне. Йодер очень волновался, выражая свои соболезнования:

– Каждый, кто знал Тимоти, разделяет вашу скорбь. Он был редкостным парнем, и мы найдем преступника, сделавшего это. Миссис Гарланд, мы найдем его. – Он показался мне таким расстроенным, что я, улучив момент, поинтересовалась у Эммы:

– У Лукаса что-нибудь стряслось? Он такой взвинченный.

– У него все валится из рук, – печально промолвила она. – Убийство для него оказалось очень сильным ударом. Он постоянно твердит: «Такое не должно было случиться в Грензлере», и проникся такой ненавистью к убийце, словно пострадал сам лично. В довершение ко всему, у него не ладится работа над очередным из магических знаков, и не дают покоя синяки, полученные в споре о Паунде.

– Следите за ним, Эмма. Хороших людей не так уж много на этом свете.

– Когда у него были подобные депрессии, он всегда находил утешение, посещая по вечерам Германа Цолликоффера. Он говорит: «Герман сам от земли и меня возвращает на землю». Но теперь даже это не помогает, потому что, когда Лукас приходит к нему, тот ни о чем не хочет говорить, кроме убийства. Они просто помешались на этом.

Услышав, что два моих земляка, Йодер и Цолликоффер, всячески пытаются выяснить, кто убийца, мне нестерпимо захотелось узнать, как далеко они продвинулись в своих поисках, и я спросила Эмму:

– Можно мне завтра заехать к вам поговорить?

Когда я приехала на их ферму, там меня ждали не только Эмма с Лукасом, но и Цолликоффер. Первым заговорил Лукас:

– Я души не чаял в Тимоти и с большим уважением относился к его творчеству. У нас были расхождения во мнениях, например, по вопросу о Паунде, когда он резко выступил против меня, но в его возрасте именно так и поступают.

Я одобрительно кивнула в ответ на его слова, и он продолжил:

– Два источника, из которых я пытаюсь почерпнуть сведения об убийстве, дают прямо противоположную информацию. На почте время от времени возникают слухи, часто не связанные друг с другом и больше похожие на ребусы. В лице Цолликоффера я нашел терпеливого и проницательного аналитика – он не раз за свою долгую жизнь в Дрездене наблюдал, как разгадывались неразрешимые на первый взгляд загадки, когда их тщательно анализировали или когда они оказывались в руках умных полицейских. В результате долгих наблюдений за подобными делами в нашей округе – от Бетлехема на севере и до Ланкастера на юге, – он открыл для себя одну непреложную истину: «Лукас, везде действует одно и то же правило: если это преступление не на сексуальной почве, значит, здесь замешаны деньги. Ты удивишься, как часто это правило срабатывало при выяснении мотивов, которые в конечном итоге приводили к преступнику».

Я не знала Цолликоффера близко, по сути дела, мы встречались лишь дважды – когда Йодеры приводили его с женой ко мне на коктейль и когда я устраивала обед в «7+7». Но то, что я услышала сейчас, заставило меня по достоинству оценить его аналитический ум.

– Замешана ли здесь какая-нибудь девушка? – спросил он.

– Нет, – ответил Йодер, – кроме серьезной молодой писательницы по имени Дженни Соркин… если только полиция говорит нам все, что знает.

– Она не обязана этого делать, но я не слышал ни о какой другой девушке, а вы?

– Ни словечка, – заметил Лукас, – а в колледже любят пошептаться по таким поводам.

– Значит, это деньги.

Догадка Цолликоффера показалась мне разумной, и я спросила:

– У вас есть что-нибудь еще? Даже такое, что может показаться совсем незначительным?

– Одна из газет в Филадельфии как-то опубликовала статью о вашем мальчике, – напомнил Цолликоффер. – Может быть…

Я прервала его:

– Лукас, можно воспользоваться вашим телефоном?

Когда Стампф взял трубку, я спросила:

– Вам известно, что несколько лет назад в «Филадельфия инкуайер» была статья о перевернутом романе Тимоти и в ней сообщалось, что мой внук – миллионер или что-то в этом роде? Не могла ли она навести на его след какого-нибудь маньяка?

По его реакции можно было определить, что он раздражен моим вмешательством:

– Миссис Гарланд, экземпляр этой газеты лежал у меня на столе в три часа дня в день убийства.

– Хорошо работаете, – сказала я, и он добавил:

– Статья действительно вышла с фотографией вашего мальчика и действительно намекала на то, что он очень богат. Так что предчувствие вас не обманывает. Мы найдем убийцу.

Когда я пересказала слова Стампфа, Цолликоффер кивнул:

– Он прав, вы знаете. Мы найдем его. – Мне оставалось только благодарить судьбу за то, что по следу шел такой упорный человек, как Цолликоффер.

* * *

СУББОТА, 16 НОЯБРЯ. Тот факт, что нам с Йодером приходилось часто встречаться в колледже по различным вопросам, имел две положительные стороны. Это отвлекало меня от мыслей об ужасной утрате и давало мне возможность получше узнать человека, которого так любили в Америке. А недавно открылась еще и третья сторона, когда я получила возможность наблюдать, как у писателя рождается замысел романа. Для такой закоренелой любительницы чтения, как я, это была новая привилегия.

Все вышло совершенно случайно. В конце одного из таких заседаний я спохватилась, что не сказала Оскару, когда ему следует заехать за мной. Оказавшись без машины, я вынужден был воспользоваться предложением Йодера и отправиться домой вместе с ним. Вместо того чтобы ехать прямо к моему дому, мы двинулись проселочными дорогами, петлявшими среди полей, которые в это время года были облачены в свои лучшие наряды.

– Если бы вернулись мои сорок лет, – грустно заметил Лукас, любуясь красотами родного края, – я бы смог оказать людям важную услугу.

Когда я поинтересовалась, в чем эта услуга могла бы состоять, он поведал об этом так, словно говорил с незнакомым человеком, а не с женщиной, которая только что пережила убийство собственного внука:

– Я бы взялся за роман об этой трагедии. Место действия – Грензлер. Привычные мне персонажи. Все дышит миром, и вдруг происходит это ужасное убийство. – Он помолчал, раздумывая над возможными подходами к нему: – Мне бы не хватило смелости показать то, что увидели вы, на лужайке. Слишком ужасно. А вот окружение, мысли, связанные с происшествием, и конечный смысл – я бы мог заставить их послужить великой цели. – Но тут он замолчал, словно отказался от своей идеи.

Однако через некоторое время, не в силах оставить захватившие его мысли, он стал перебирать в уме тех, кто мог бы написать такой роман:

– Стрейберт мог бы сделать это. Дженни Соркин тоже могла бы, но она слишком причастна ко всему этому-лично, и к тому же она новенькая в наших местах. Есть многообещающий парень в Рединге, он мог бы, если бы был постарше. Есть еще один преподаватель в Ла-Фейетте, к которому я отношусь с большим уважением, но он придерживается другой точки зрения на подобные вещи. – И тут ему в голову пришла совсем неожиданная мысль: – Человеком, способным сделать это, несомненно, был сам Тимоти Талл! Он бы продемонстрировал принципиально новый подход. Не знаю, какой именно, но тут были бы и вспышки озарения, и разрывы повествования, и многоликие персонажи. Он нашел бы такой ход, который как нельзя лучше отвечал бы действию романа. Результат мог превзойти все ожидания.

Невозместимость утраты, которую общество понесло со смертью моего любимого внука, и идея написания романа об убийстве подействовали на него так, что вместо прямого пути через Дрезден по автостраде он пустился в объезд по университетской дороге, огибавшей колледж, словно надеялся встретить на ней голосующего Тимоти, и едва сдерживал рыдания, пока мы колесили по ее пустынному и пыльному полотну. Мы почти заблудились, а когда разобрались, где находимся, выяснилось, что крутой поворот вправо ведет туда, где находится ферма Цолликофферов.

– Заедем и узнаем, нет ли у них новостей.

Когда мы вошли в кухню, Фрида с Германом готовили ужин. В воздухе носились соблазнительные запахи.

– Щас позовем Эмму и уже устроим праздник, – обрадованно выкрикнула Фрида на своем немецком наречии.

Герман отвел нас с Йодером в сторонку:

– Я все думаю о той статье про Тимоти и его миллионы. Кто в наших краях мог видеть газету, издающуюся в другом городе? Уж конечно, не обычные негодяи из Ньюмюнстера или Дрездена, о которых известно полиции. Скорее всего, кто-то из студентов колледжа, где эти газеты имеются в библиотеке. Сдается мне, что вы найдете убийцу среди его друзей из колледжа.

Но Лукаса интересовал другой подход к этому делу:

– Возвращаясь окольными путями домой, я думал – или, скорее, фантазировал – о том, как бы обошелся с этой историей сам Тимоти Талл – писатель, понимающий эти края и их людей. Если бы он был жив, я бы задал ему такой вопрос: «Хорошо зная нас, что ты можешь сказать, какого сорта мужчина или женщина из нас – а не из чужих – могли бы совершить подобное?» А теперь представь, что ты молодой Тимоти. Тотже самый вопрос: «Кто из немцев способен на такое, Герман?»

– Хороший вопрос, Лукас. – Цолликоффер откинулся на стуле, демонстрируя подтяжки с ремнем. – Предположим, что это был кто-то из нас. – И он медленно начал рисовать словесный портрет, состоявший из черт знакомых ему людей. – Не нашего возраста. Мы слишком старые, чтобы решиться на подобное. Слишком слабые, чтобы действовать с такой силой, даже в ярости. Крепкие кости не так-то легко сломать.

– Они были сломаны?

– Ты разве не читал заключение эксперта? Сломаны правая рука и левая скула. Это были удары страшной силы. – Меня передернуло, но Цолликоффер не стал обращать на это внимания. – Лукас, им был мужчина. Даже самой сильной женщине это не по плечу. Мужчина лет до сорока пяти, мне думается. Не способный контролировать себя, потому что он продолжал наносить удары даже тогда, когда все уже было кончено.

– У тебя получается какое-то чудовище.

– О, нет! И адвокаты, и священники способны выделывать кошмарные вещи, если они застигнуты врасплох, не так ли, миссис Гарланд? Или когда они напуганы до смерти. Кстати, на месте убийства ведь была собака?

– Да, – ответила я. – Симпатичный Лабрадор по кличке Ксерксес.

– Но ведь его держали в доме?

– Да. Когда Тимоти оставался у меня, Ксерксес спал на его кровати.

– Итак, человек, который скрывается среди нас, немцев, это мужчина в возрасте, скажем, от восемнадцати до сорока пяти лет. Достаточно сильный, чтобы нанести столь мощные удары, и достаточно свихнувшийся, чтобы пойти на такое. Скорее всего, фермер, раз у него такая сила. Наслышанный о миллионах Талла. Три года раздумывавший, прежде чем решиться. – Он остановился. – Предположим, что он прочел или услышал о богатстве, когда ему было девятнадцать или двадцать. Но тогда у него еще не было смелости. Теперь ему двадцать два-двадцать три. Надо двигаться в этом направлении. – Но сказав это, он тут же поправился: – Нет, я все же думаю, что такой тип не мог видеть этой газеты. Им должен быть кто-то из колледжа – может быть, даже какой-нибудь футболист. Эти стероиды, которыми они пользуются, могут придавать им огромную силу. Запомните, Лукас, убийца должен быть чуть ли не гориллой. Имейте это в виду.

– Кто бы ни был убийца, он не извлек никакой прибыли из смерти Тимоти, – заметила я, желая вернуть их на землю. – А что, если это была попытка похитить его с целью выкупа?

Вопрос показался Цолликофферу совершенно нелепым.

– Миссис Гарланд, – терпеливо разъяснил он. – Убийца вовсе не собирался убивать вашего внука. А похищение вообще исключается. Ведь Тим был взрослым и довольно крепким парнем. Убийцу застали врасплох. Тим с собакой столкнулись с ним, и он набросился на них от неожиданности. Машинально, можно сказать.

– Каковы были тогда его намерения?

– Ограбление. Замышлялось обычное ограбление. В руках у него было какое-то приспособление, чтобы проникнуть в ваш дом. Все, что он собирался сделать, так это украсть сколько-то денег, если они попадутся под руку, или, возможно, телевизор или видеомагнитофон. Кража, которая вылилась в убийство.

Прежде чем я успела сказать, как это ужасно сознавать, что Тимоти погиб из-за каких-то вещей, послышался звук подъезжающей машины и перед домом появилась Эмма. Войдя в кухню, она не удержалась от упрека в адрес мужа:

– Я давно приготовила ужин. Где ты был?

Он показал на меня:

– В колледже.

Она обняла меня и сказала:

– Вы правильно делаете, что не даете горю одолеть себя.

Я с завистью смотрела, как все четверо энергично принялись за знаменитую еду Фриды Цолликоффер.

– Вы едите, как птичка, – кудахтнула в мою сторону Фрида, а мне-то думалось, что я налегаю изо всех сил.

* * *

ПЯТНИЦА, 29 НОЯБРЯ. С тяжелой утратой мне помогали справиться две вещи. В трудные времена облегчение мне всегда приносили книги, поэтому я вновь обратилась к своим старым знакомым, которых открывала для себя в разные периоды жизни: «Зеленые особняки» – в детстве, «Сладкая отрава» – когда стала постарше, «Верная нимфа» – когда вышла замуж, «Анна Каренина» – в тяжелый период, последовавший за смертью дочери. Но все эти книги, если можно так выразиться, были в «одном ключе», написаны примерно в одной и той же манере повествования и традиционным языком. К тому же все они вышли из-под пера европейских писателей. Их я перемежала с последними романами молодых американских авторов, хорошо встреченных в читательских кругах. Некоторые из них оказались такими свежими, увлекательными и даже смелыми, что я вновь воспряла душой. Великие мысли и захватывающие приключения, изложенные прекрасным языком, всегда были мне бальзамом на раны.

Вторым фактором, который помог мне сохранить рассудок, было удивление. Я выросла в добропорядочной семье, вышла замуж за добропорядочного человека, который работал в добропорядочной корпорации, находившейся в таком же добропорядочном американском городе. Вы можете сказать, что я жила в изоляции, потому что круг моего общения не включал ни негров, ни евреев и совсем мало католиков. У моей семьи не было предубеждений против них, так же как и против славян – чехов, поляков, – работавших на комбинате. Родители просто учили меня не замечать их. В поле моего зрения не попадали даже забавные пенсильванские немцы, жившие особняком от нашего общества.

Но теперь, оставшись наедине со своими книгами, я оказалась в обществе двух еврейских женщин, ставших моими подругами, и двух немецких семейных пар, которые давали мне огромное утешение. В эти мрачные недели ноября я понята, что люблю Ивон Мармелл и Дженни Соркин за их смелое отношение к жизни и дорожу Йодерами и Цолликофферами, как людьми, бесконечно приверженными своей земле и древним правилам, по которым тысячелетия жили все добрые люди со времен второго пришествия. Эти шестеро стали мне прибежищем на неприветливом берегу, маяками в бушующем море.

В эти дни я все чаще оказывалась вовлеченной в орбиту бурной деятельности миссис Мармелл, которая неожиданно завладела моими мыслями и отвлекала от трагедии. Хотя я всегда любила книги, они для меня были загадочными вещами, которые я находила в законченном виде на библиотечных полках, появляющимися там как по волшебству и без участия человека. Но теперь, оказываясь свидетельницей ее телефонных звонков в офис, я ловила отдельные сведения о том, как делаются книги. Однажды я услышала, как Ивон говорит по телефону с Нью-Йорком:

– Я ведь просила, чтобы все вдовы были ликвидированы. – Поскольку я была одной из них, да и сама она тоже, это распоряжение показалось мне странным, если не бесчеловечным. Когда же я выразила недоумение, она объяснила: – Делая книгу, мы обращаем внимание на то, как конец предыдущей страницы стыкуется с началом следующей. И стараемся не допускать, чтобы в конце страницы оказывалась первая строка следующего абзаца. А уж когда страница начинается словами, оторванными от абзаца на предыдущей, мы просто рвем на себе волосы. Такие слова мы называем «вдовами».

Она приоткрывала мне тайны своей профессии, я же в свою очередь помогала ей обосноваться в новом доме. Мы вместе работали над подготовкой презентации незавершенного романа моего внука, и я не переставала радоваться ее редакторским успехам. Отношения с новыми немецкими боссами у нее складывались довольно удачно, что, впрочем, было неудивительно, поскольку роман Йодера возглавлял список бестселлеров, другая ее книга была выдвинута Гильдией литераторов на премию, а еще одну Голливуд избрал для телевизионной экранизации. На подходе был роман Дженни Соркин, который после переработки оказался не просто удачным, а совершенно изумительным и уже находился в производстве. Коллеги в издательстве говорили об Ивон: «Она на гребне успеха».

Но наибольшее удовлетворение ей приносило то, что в Дрездене ее признавали за свою. Умелому плотнику потребовалось всего две недели, чтобы устранить в новом доме все перечисленные Эммой недостатки. С помощью Стрейберта Ивон к концу ноября привела его в жилой вид и, наперекор ожиданиям, отпраздновала День Благодарения уже в нем вместе с Йодерами и Цолликофферами, которые натащили на праздник такое множество немецких блюд, что запаса еды в ее холодильнике теперь хватит, наверное, до следующего Рождества. Праздничное застолье на День Благодарения омрачали лишь непрекращающиеся споры двух немцев о том, кто мог быть убийцей Тимоти.

Радовало Ивон то, как на ее призыв о помощи откликнулся профессор Стрейберт.

– Ему было нелегко, – говорила она мне, – вернуться в Мекленберг после столь скандального ухода и вновь начать работать со мной, после того как он отрекся от меня.

– Я все еще не могу простить ему те неприятные вещи, которые он говорил о вас. Он обязан вам всем и должен помнить об этом.

– Когда честолюбивый человек пробивается наверх в своей профессии или встает на защиту того, во что верит, он зачастую наступает кому-нибудь на мозоль. – Но эти слова показались ей недостаточно убедительными, и она привела другой довод в оправдание его поведения: – Возможно, он был вынужден уйти из «Кинетик», поскольку посчитал неприемлемым для себя работать в издательстве, принадлежащем немцам. К тому же мы постоянно отходим от тех идей, которые он поддерживает в литературе. Это мешает ему высказывать те критические суждения, которые не высказать он не может.

– Но зачем ему надо было отказываться от вас?

– Возможно, он перерос и меня тоже.

– Вы защищаете его? После того как он публично оскорбил вас?

– Редакторам присуща одна черта. Мы всегда радуемся, когда у писателя, с которым мы работали, появляется по-настоящему хорошая книга, независимо от того, кто ее издал. Такой успех помогает нам верить в себя. К Карлу же я вынуждена обратиться, потому что нам нужна его помощь в работе над романом вашего внука. Его одобрение придаст роману больший вес. Кроме того, Стрейберт всегда нравился мне.

Должна признаться, что Стрейберт отлично справился с порученным ему очерком, в котором он сравнивал Тимоти с такими безвременно ушедшими из жизни литераторами, как поэт Сильвиа Плат и прозаик Натанаэл Уэст. Предисловие Карла должно было сослужить роману неплохую службу. Еще больше удовлетворения приносила мне работа по реконструкции романа, когда при моем участии Мармелл, Стрейберт и Соркин выстраивали в логической последовательности пять отдельных фрагментов романа и увязывали их в единое целое. При этом у меня было такое ощущение, что Тимоти обрел вторую жизнь и находится с нами. Мое сердце переполнялось благодарностью к возродившим его чародеям, и в первую очередь к Стрейберту – моему вновь обретенному другу.

Но пришло время, когда ему надо было возвращаться в Темпл. В последний день его пребывания с нами Ивон, я и он сидели перед большими окнами и говорили о его будущем.

– Карл, – начала я, – это просто нелепо с вашей стороны – рвать связи со своими земляками. Вы здесь родились, получили образование, сделали здесь главные шаги в жизни, здесь ваши друзья: Тимоти, Ивон, я – вы не найдете нигде лучших друзей.

Но это не задело его за живое.

– Вы не представляете, какое удовлетворение приносит мне новая работа. И Филадельфия вполне может стать привлекательной, когда у тебя там есть друзья.

– Но неужели вы не скучаете по Ванси и своим старым друзьям, которые у вас остались здесь?

– Скучаю… – после долгой паузы ответил он.

Ивон молчала, а я продолжила:

– Карл, Филадельфия не так уж далеко. Всего каких-то сорок миль. Многие люди преодолевают такое расстояние ежедневно.

– Я не могу.

– Я хотела сказать, что вы могли бы обосноваться здесь. Приезжать сюда на уик-энды. Поддерживать связи со своей родиной… и колледжем.

Подперев подбородок кулаками, он раздумывал целую минуту, что было слишком долго, когда две заинтересованные женщины ждут ответа. А затем сказал такое, чего ни Ивон, ни я не ожидали услышать:

– Я не могу преодолеть чувство, что Лукас Йодер украл у меня мою родину. У меня нет желания…

– Карл! – воскликнула Ивон. – Вас ждет блестящее будущее, я не сомневаюсь в этом. Оно может быть еще более светлым, если вы сохраните свои корни. Я знаю, Карл, потому что сама стремлюсь к тому, чтобы почувствовать под ногами твердую почву.

Теперь настала моя очередь:

– Вам никогда не приходило в голову, что со смертью моего мужа и внука этот дом стал слишком велик для меня одной? Часть его легко превратить в квартиру, которую вы могли бы иметь… или арендовать, по своему желанию.

– У меня тоже теперь просторный дом, – тут же добавила Ивон. – Можно прорезать отдельную дверь, которая вела бы в ваши собственные комнаты.

Услышав эти слова, Стрейберт вскочил и воскликнул чуть ли не с болью:

– Почему вы предлагаете мне это?

– Потому что мы любим вас, – ответила я. – Потому что вы часть нашей жизни. И немаловажная часть.

Мысль о том, что двое людей, никак не связанных с ним напрямую, могут быть так заинтересованы в его судьбе, оказалась для него настолько непривычной, что он не смог сразу переварить ее, и мы трое сидели и молчали. В вечерних сумерках на лужайке, где было найдено тело, появилась одинокая фигура капитана Стампфа. Уставившись в землю, он сосредоточенно пытался восстановить события той ночи.

* * *

ВТОРНИК, 3 ДЕКАБРЯ. В гуще событий этого дня я оказалась совершенно случайно. Все началось со звонка Эммы:

– Вы не могли бы приехать к нам и помочь мне образумить моего отупевшего супруга?

Я мечтала покинуть свой дом под любым предлогом и тут же попросила Оскара отвезти меня на ферму Йодеров. Эмма ждала меня на кухне, а ее муж находился в мастерской, откуда вместо стука пишущей машинки доносились звуки пилы.

– Чем он там занят? – поинтересовалась я.

– Возится с Цолликоффером над очередным магическим знаком, – сказала Эмма. – Вот, полюбуйтесь.

Заглянув в мастерскую, я увидела, что мужчины с головой ушли в работу. Цолликоффер распиливал доски и делал заготовки, а Йодер разукрашивал старый знак, снятый им с какого-то обреченного на снос амбара.

– Он создает настоящее произведение искусства, – с гордостью заметил Цолликоффер. – Находит знак на стене какого-нибудь старого сарая, – продолжал он, – укрепляет его древесину при помощи эпоксидного клея, находит для него подходящую подложку, украшает узорами в немецком стиле – и вещь готова.

Наклонившись, чтобы взглянуть на нарождавшееся произведение искусства, я увидела, что, несмотря на старания мужчин, на обработанной поверхности знака был какой-то недостаток, но, чувствуя себя дилетантом, я не стала указывать на него. Однако Йодер, всегда внимательный к реакции людей, заметил набежавшую на мое лицо тень и спросил в упор:

– Что вам не понравилось?

Его прямой вопрос потребовал от меня такого же прямого ответа:

– Вы оставили незаделанной вот эту царапину, которая проходит прямо посередине знака.

– Это не случайно, – разъяснил Лукас. – Я оставил ее специально, чтобы подчеркнуть возраст знака, а также то, что это подлинник, который реально находился на старом амбаре и является частью нашей истории.

Такое объяснение удовлетворило меня, но не Цолликоффера. Он склонился над знаком.

– Но это свежая царапина. Похоже, что ее оставил острый топор.

Бросив случайный взгляд на Йодера, я увидела, что он замер. В мастерской стало так тихо, как будто в ней объявился магический знак дьявола. Цолликоффер оторвал взгляд от изображения и заметил, что с Йодером что-то происходит:

– В чем дело, Лукас?

Побледневший Йодер спросил:

– Что ты сказал только что?

– Ничего.

Лукас показал на царапину:

– Об этом сколе на знаке?

– А, это! Я подумал, что тебе надо бы заделать его.

– А еще?

– Ты сказал, что он старый, этот скол, а я посчитал, что это не так. Посмотри сам. Похоже, что по знаку ударили топором.

Лукас быстро оглянулся на дверь, убедился, что она прикрыта, и прошептал:

– Ты прав, Герман. Разве я не говорил тебе, что в октябре прошлого года, когда я вез тебе законченную рукопись, я купил эти три знака у Отто Фенштермахера?

– Нет, не говорил.

– А я думал, что говорил. Но это не важно. Когда мы с Отто попытались сбить знаки с амбара, это оказалось не так-то просто, и он позвал своего сына – того здоровенного детину, которого прозвали Повидло. Парень заартачился. Сказал, что ему некогда. Но его отец стал настаивать, говоря, что мне надо помочь, а тот, обругав меня сквозь зубы, принялся яростно крушить стену огромным топором, пытаясь оторвать знак. Не контролируя себя, он рубанул топором прямо по знаку, как ты и говорил. Я закричал: «Эй, смотри, что ты делаешь!» – а он бросил в мою сторону такой взгляд, словно хотел огреть топором и меня. У меня до сих пор стоит перед глазами его перекошенное злобой лицо.