Текст книги "Роман"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Однажды вечером, прогуливаясь по городку, я увидел его играющим в регби. Когда он, неожиданно взвившись вверх словно Икар, перехватил пас, я понял, что если его роману суждена долгая жизнь, а моему в этом отказано, то это, вероятно, потому, что сам он живет наполненной жизнью, чего нельзя было сказать обо мне. В свои двадцать два года он уже был разносторонним человеком, а я, будучи чуть ли не вдвое старше него, так и не сумел достичь этого. В теннис он играл с такой грациозностью, что в моих мыслях неизменно возникал образ Аполлона, тогда как сам себе я казался неуклюжим сельским жителем. Помимо моей воли я начал завидовать Таллу. Передав ему свои знания, я видел теперь, что он приготовился к самостоятельному полету, и понимал, что мне не удержать его. Мысль об этом болью отзывалась в моем сердце.

* * *

Через несколько дней я пережил сокрушительную потерю. Один из коллег Девлана по Оксфорду написал мне в конце 1988 года: «Он попросил меня сообщить вам, что слишком слаб, чтобы писать, и что, похоже, наступает его конец. Я счел необходимым предупредить вас, потому что весит он не более 120 фунтов, [16]16
  В 1 фунте – 0,453 кг. – Прим. ред.


[Закрыть]и этот процесс остановить невозможно. Но дух его силен, и он все так же продолжает клеймить посредственность и посылает вам свои заверения в любви».

Явственно представляя себе Девлана, все еще воинственного перед лицом надвигающейся смерти, все еще выпускающего стрелы своего едкого ума по бездарностям этого мира, я в течение трех дней послал ему три длинных письма, напоминая в каждом из них о тех радостных моментах, которые мы познали с ним в Греции, и о том огромном влиянии, которое он оказывал на мою жизнь. Мне хотелось немедленно вылететь в Оксфорд и облегчить его страдания, но я никак не мог придумать уважительную причину для такой поездки. Я чувствовал, что не могу просто так бросить занятия, и даже если бы я получил разрешение, то слухи о том, что я отправился утешить «своего близкого друга», могли бы привести к моему увольнению. Так что я продолжал ходить на работу, чувствуя себя при этом совершенно несчастным. Проходя по тихим рощицам городка и по берегу Ванси, я представлял, что я в Оксфорде и направляюсь к каменному особняку XVIII века, в котором умирал мой друг, и испытывал неимоверную боль.

В конце концов, всклокоченный и несчастный, я ворвался без предупреждения в кабинет президента Росситера и пробормотал:

– Сэр, я должен немедленно вылететь в Оксфорд.

К моему удивлению, он отнесся к этому очень спокойно:

– Конечно. Узнав о болезни вашего друга, я так и подумал: «Вам надо лететь». Талл сказал, что он с радостью возьмет ваши часы. Дайте ему возможность проявить себя на более высоком уровне.

– А как же слухи, которые тут же поползут по городку?

– Стрейберт, если бы умирал ваш отец, разве бы мы не отпустили вас? Или когда жена Андерсона умирала от рака? Где же ему было находиться, как не у постели больной?

Совершенно не ожидавший встретить такое понимание, я почувствовал, что ноги у меня вот-вот подкосятся.

– Можно я сяду? – Когда он кивнул, я почувствовал, что на глазах у меня выступили слезы.

Через некоторое время, провожая меня до двери, он положил мне руку на плечо и сказал:

– Стрейберт, на факультете и в правлении уже давно решили не воспринимать ваши отношения с Девланом как порочащие колледж.

– Направляясь сюда, я приготовился к отставке, – уже в дверях признался я.

– Я не сомневался в этом, – ответил он и предложил мне воспользоваться служебной машиной и шофером, чтобы добраться до аэропорта Кеннеди.

Когда я прибыл в Оксфорд, Девлан был еще жив.

Он был так немощен и весил чуть больше сотни фунтов. Как мне представляется, ему пришлось собрать остатки последних сил, чтобы поговорить со мной. Слова его разрывали мне сердце:

– Что бы я хотел сделать в оставшееся мне время? Вновь побывать в Уффици. Послушать «Лоэнгрина». Встретиться в последний раз со своими студентами, чтобы поделиться с ними… – Голос его затих, и, когда я наклонился поближе, чтобы расслышать его, он добавил: – Послушать «Агамемнона» в древнегреческом театре… – последовала долгая пауза, во время которой он взял меня за руку, – и побродить по оливковым рощам, где мы гуляли когда-то.

…Его похоронили на Оксфордском кладбище и, выполняя волю покойного, поставили на могиле небольшой камень с надписью: «КРИТИК ДЕВЛАН».

* * *

По возвращении в Мекленберг я впал в такую депрессию, какой не испытывал со времени смерти своих родителей. Мой горький опыт с «Цистерной», слабость которой Девлан понял еще давно, заставил меня усомниться в своих способностях к самостоятельному творчеству:

– Я тоже нуждаюсь в добрых советах, как нуждаются в этом Тимоти Талл и Дженни Соркин. Ибо ни один писатель не знает толком свой язык, своих героев и своего дела. Майкл, ты был нужен тогда, и ты нужен сейчас.

Когда умирал Девлан, я думал о том, что следующим в цепочке Левис – Девлан – Стрейберт мог бы стать Талл и повести диалог между избранными. Он вполне подходил для такой роли и после шести-семи лет пребывания в Мекленберге мог занять достаточно высокое положение, в особенности если ему удастся тем временем получить степень доктора в каком-нибудь престижном университете типа Йельского или Кембриджского.

При мысли о последнем я подумал: «Ведь со своими данными он вполне мог бы получить стипендию Ролеса». Но, занявшись этим вопросом, я узнал, что она дается только в течение определенного периода после окончания колледжа. У Талла этот срок уже истек.

Тут я раздраженно нахмурился: «О чем я думаю? Да с миллионами его бабушки ему не нужна никакая стипендия. Он и сам может оплатить свою учебу в Оксфорде!» И действительно, «Филадельфия инкуайер» недавно сетовала на несправедливость: что-де «Калейдоскоп» Талла, включенный в список бестселлеров, приносит немалые деньги молодому человеку, который и так уже является наследником миллионов своей бабушки, тогда как двое не менее одаренных и зрелых авторов в городе едва лишь сводят концы с концами, зарабатывая на жизнь своим писательским трудом. Закончив читать эту оскорбительную статью, я спросил себя вслух:

– Кто сказал, что они такие же одаренные, как он? Хорошо, если у них есть хотя бы десятая доля его таланта.

Но одновременно с этими словами в защиту Талла в ушах у меня прозвучал предостерегающий шепот: «Стрейберт, не ставь его выше, чем он того заслуживает. Он всего лишь один из твоих студентов, который проявил определенные способности. Он не Бог. Пусть сам ищет свое место».

Но, несмотря на это предостережение, меня все же беспокоил один из аспектов его жизни. Мне не хотелось, чтобы он совершил ошибку, женившись слишком рано и на какой-нибудь неподходящей женщине. Такой, как Дженни Соркин, которая, похоже, заинтересовала его. Это предчувствие усиливалось, оттого что Дженни Соркин мне все больше не нравилась. Она постоянно сбивала меня с толку. Как только я начинал думать, что она как-то исправилась, стала более или менее цивилизованной, Дженни тут же выкидывала какой-нибудь возмутительный номер. Но, когда я начинал считать ее безнадежной, она вдруг обнаруживала какой-нибудь новый талант, который приводил меня в изумление.

Ее развязные манеры раздражали, а нелепые надписи на майках были просто оскорбительными для нашего колледжа. Чего стоила, например, та, которая после некоторой правки перекочевала к ней с зеркала бокового вида: «ТО, ЧТО СКРЫТО ЭТОЙ РУБАХОЙ, МОЖЕТ БЫТЬ, БОЛЬШЕ, ЧЕМ ВАМ КАЖЕТСЯ». Но прежде всего меня коробило то, что она больше прислушивалась к советам Тимоти и Мармелл, чем к моим. Поэтому однажды вечером, движимый лишь стремлением защитить Талла, я постучался в его дверь:

– Тимоти, я знаю, что вмешиваюсь не в свое дело, но я делаю это не как друг, а как ответственный за определенный участок работы в нашем колледже.

– Присаживайтесь.

– У тебя могут быть неприятности, если ты будешь продолжать встречаться с Дженни Соркин. У нас консервативный колледж, и малейший скандал будет подобен взрыву бомбы.

– Я закончил его, если вы помните, мистер Стрейберт.

– Но тогда вы не были молодым профессором и не работали со студентками.

Он возмутился, но я не отступал:

– В последнее время в американских колледжах, особенно тех, где есть аспирантуры, без конца вспыхивают скандалы, связанные с отношениями преподавателей и студенток. Зачастую дело доходит до суда.

– Это ко мне не относится, мистер Стрейберт, – расхохотался Талл. – Вы же знаете. Я порой встречаюсь с Дженни, мы беседуем с ней о ее книге. Мне двадцать два года, и я знаю, что делаю.

– А ей двадцать четыре. Когда женщина старше мужчины, могут происходить странные вещи. Такие женщины часто затевают судебную тяжбу просто из мести, когда видят, что мужчина уходит к более молодой.

– Ничего, переживу.

– Но мы не знаем даже, кто она такая. У меня есть серьезные сомнения в том, что она подходит для того, чтобы связывать с ней свою жизнь. Это может плохо кончиться, Тимоти, а ты знаешь, что я желаю тебе только добра.

Глаза его вдруг сверкнули, он вскочил и впервые за все время наших отношений повысил голос:

– Это идиотизм! – выкрикнул он. – О чем вы говорите, черт побери?! – Я пытался его успокоить, но он продолжал кричать: – Я преподаватель колледжа, у меня есть определенные успехи, я написал неплохую книгу. Найдется немало людей, которые захотят взять меня, если здесь вознамерятся дать мне пинка только потому, что я встречаюсь с женщиной примерно своего возраста.

– Тимоти, – чуть ли не взмолился я, – ты отказываешься слушать. Я хочу предостеречь тебя от того, что случается во многих университетах, когда…

– Вы уже говорили это, – презрительно бросил он. – И во многих случаях суд становился на сторону женщины, а преподавателей увольняли.

– Преподаватель и студентка, – сказал я примирительно, – это опасное сочетание. А ты со своим семейным наследством и всем остальным можешь стать главным объектом притязаний.

– У вас получается прямо как у Кафки. Суд без обвинения, свидетелей и присяжных. Лучше бы вам не затевать этот разговор. – И, когда я снова попытался предостеречь его, он рассвирепел так, что, наверное, пожалел об этом впоследствии: – Насколько я понимаю, мистер Стрейберт, – презрительно бросил он, – вы не были столь щепетильны в вопросах морали, когда учились в Колумбийском университете, а ваш профессор был чуть ли не на два десятка лет старше вас – и мужчина к тому же.

Это было жестоко с его стороны – насмехаться над моими отношениями с Девланом, и я прекратил разговор. Но, прежде чем я смог выскочить из комнаты, в глазах у меня все поплыло и я чуть не лишился сознания. Наскочив на дверной косяк, я прошептал:

– Профессор Девлан умер на прошлой неделе. От спида, – и бросился вон из комнаты.

В течение двух следующих недель мы не разговаривали друг с другом.

* * *

Я не мог допустить, чтобы наши отношения прервались таким неприятным образом, но и не находил благовидного предлога, чтобы возобновить их. Некоторое время спустя, столкнувшись однажды с ним в холле, я поздравил его с умелым использованием моей схемы «Рода Атрея» и поинтересовался, как продвигается его новый роман.

– Кровью и потом, – ответил он. – Много сил отнимают пространные диалоги, но думаю, вы одобрите их.

– Мне бы очень хотелось посмотреть, – сказал я.

– Вы будете первым, – откликнулся он.

Однажды вечером после встречи со студентами я проходил мимо комнаты, где жил Тимоти, и услышал доносившийся оттуда замечательный голос певицы и не менее замечательную музыку. Голос был удивительный. Он повисал где-то между глубоким меццо и легким сопрано, легко взлетая к небывалым высотам, и, подобно золотому листу, падал вниз. Слов я разобрать не мог, но было ясно, что Тимоти приобрел какой-то редкий диск. Не справившись с искушением, я толкнул дверь и оказался лицом к лицу с Дженни Соркин, лежавшей на его кровати, подперев подбородок руками. Тимоти сидел в кресле, стоявшем в противоположном углу рядом с торшером. Под рукой у него находился проигрыватель. У противоположной стены громыхали колонки. Они с Дженни, несомненно, слушали музыку и совсем не были смущены моим появлением.

– Что это за музыка? – спросил я, стоя в дверях.

– Песни Оверни, – сказал Тимоти. – Подборка народных песен южной Франции.

– Крестьянская девушка, обеспокоенная тем, что останется старой девой, – донесся голос Дженни с кровати, – стоит на одном берегу реки и поет молодому пастуху на другом берегу.

Вслушиваясь в невероятно красивые рулады богатого голоса, я чувствовал, как по спине у меня ползут мурашки. Затем опять заговорила Дженни:

– Наверное, такое пение слышалось Улиссу, когда он был вынужден привязать себя к мачте, чтобы противостоять искушению сирен, превращавших мужчин в свиней.

– Такой необыкновенно глубокий голос скорее был у рейнских русалок, завлекавших мужчин на скалы, чтобы потом сбросить их в бездну, – предположил я.

– Давайте не будем излишне мистифицировать, – сказал Тимоти. – Это просто тоска влюбленной женщины по реальному мужчине, которого она видит на противоположном берегу моря.

– Мне показалось, вы сказали, что это была река, – заметил я, и на лице Дженни появилась провокационная улыбка:

– Когда ты разлучена со своим мужчиной, то даже ручеек становится рекой, а река превращается в море.

Песни столь захватили меня, что, решив на следующий день разузнать о них побольше, я выяснил, что эта подборка считалась лучшей и исполнялась во многих странах. И как я пропустил ее! Но теперь, слушая ее в своей комнате в исполнении французской певицы, я понимал, что звучавшие в ней чувства были чужды мне: тоска молодой женщины по мужчине. Через некоторое время я вновь оказался перед дверью Тимоти с намерением поговорить с ним, но оттуда опять донеслась очаровательная музыка вперемешку с воркованием обитателей комнаты, и я вынужден был с горечью признать, что вход в нее для меня заказан.

В этот мрачный период я почти не покидал по вечерам своей комнаты, слушал «Песни Оверни» и представлял себе Дженни Соркин, выводившую эти очаровательные ноты, похожие на биение человеческого сердца, в то время как Тимоти управлялся со своим стадом на другом берегу ручья. И огромное желание, на какое только способно человеческое сердце, начинало переполнять меня. С приближением полуночи я чувствовал себя так одиноко, как никогда прежде.

Именно в этот момент своей жизни я стал сомневаться в полезности своего пребывания в Мекленберге. И как раз тогда Лукас Йодер нанес мне еще один удар ниже пояса. Правда, надо отдать ему должное, сделал он это неосознанно. Да и узнал я об этом совершенно случайно.

Однажды утром, вылетая из моего класса, Дженни Соркин остановилась и, едва переводя дыхание, воскликнула:

– Наконец-то я начинаю чувствовать себя профессиональным писателем.

– И что же вы почерпнули на моих занятиях такого, что вселяет в вас эту уверенность?

– Ваши занятия тут ни при чем, – сказала она. – Лукас Йодер берет нас с Тимоти на встречу со своим агентом мисс Крейн, которая, как говорят, лучший специалист в своем деле. Хотите верьте, хотите нет, но она может взять меня своим клиентом. Тимоти-то она точно возьмет, но мистер Йодер рекомендовал и меня тоже. – С этими словами она побежала разыскивать Тимоти.

Я видел, как Йодер подъехал на своем старом «бьюике», подобрал двоих моих студентов и направился в Нью-Йорк. Глядя им вслед, я чувствовал себя обокраденным. Две главные цели, которые я преследовал – научить их писать и добиться, чтобы они попали в руки хорошего редактора, – были достигнуты, и видеть теперь, как Йодер увозит их, чтобы решить проблему, с которой я мог справиться сам, было нестерпимо.

Во время весенних каникул, когда студенты разъехались по домам и в колледже, кроме меня, находились только секретари, рассылающие зачетные ведомости, мне представилась прекрасная возможность разобраться в той запутанной ситуации, в которой я находился. Это была явно черная полоса в моей жизни. И в личной жизни и в профессиональном плане все складывалось не так, как надо. Девлан умер, оставив меня без якоря. «Цистерна» тоже умерла, не оставив никаких надежд на то, что я когда-нибудь стану писателем. Вместо этого она поселила во мне страх, что критически я могу относиться только к работам других и никак не к своим. Это влекло за собой еще более пугающий вопрос: «А способен ли я вообще критически оценить свою жизнь?»

Я задал себе этот вопрос, прогуливаясь в сумерках по берегу Ванси, и он был сродни самоизбиению. Опустившись в полном замешательстве на одну из скамеек под деревьями, что росли вокруг озера, я сидел с опущенной головой, безвольно вытянув руки. И сам собой напрашивался вывод, который я боялся даже сформулировать, столь страшными могли быть его последствия: «Дело в том, что ты устал преподавать и лишь симулируешь бурную деятельность в Мекленберге». Эти слова привели меня в ужас, ведь колледж был для меня домом. В отличие от других неженатых преподавателей, у меня не было своей квартиры ни в Дрездене, ни в Бетлехеме. Я всегда жил в общежитиях – хотя и в отличных апартаментах, если быть честным, – но был узником в тюрьме, которую выстроил собственными руками. Хватит ли у меня смелости покинуть ее?

Тряхнув головой, словно прогоняя эту мысль, я обратился к другим своим слабостям, которые раньше не решался признать за собой: «Ты критик, Стрейберт, и у тебя была возможность стать довольно влиятельной фигурой в этой области, но ты поступился принципами. Это началось с того, что в погоне за контрактом „Кинетик“ ты дал уговорить себя отказаться от критики Йодера. Здесь и начался твой провал. Но, что хуже всего, ты заткнул себе рот, потому что Йодер пожертвовал крупную сумму на твою программу подготовки писателей. Ты считал, что обязанность писателя или критика – стоять в оппозиции к обществу и быть честным. Но, как только обстоятельства надавили, ты тут же сломался».

Я встал и, закинув руки за голову, закричал:

– Но это ведь замкнутый круг, и я ничего не могу с этим поделать!

Случайно проходивший мимо профессор Харкнесс с факультета химии заметил мое отчаяние, хотя слов не разобрал:

– С вами все в порядке, Стрейберт? На вас лица нет!

– Борюсь с абстракциями, – соврал я, и, когда он спросил, не проводить ли меня до общежития, я снова соврал: – Нет, спасибо. Слишком много работы. Я в порядке. – И, чтобы убедить его в этом, прошел с ним часть пути. Он не хотел оставлять меня одного, но я настоял на этом, и, когда он ушел, я опустился на другую скамью и продолжил свои болезненные самокопания: «Нечего никого винить, кроме самого себя. Ни Девлана за то, что подцепил спид, ни Тимоти за то, что перерос меня, ни Йодера за то, что описал Грензлер прежде, чем я смог подобраться к нему, ни колледж за то, что тот не сумел обеспечить меня более способными студентами. Подкачал не кто-то другой, а я сам, и только потому, что утратил возможность идти вперед, что непростительно для того, кто хочет быть критиком или вести за собой других. Мои усилия напрасны, я оказался в ужасной трясине, которая затягивает меня все глубже».

Не отличаясь особой смелостью, я все же считал себя способным признать неизбежное, поэтому в тот момент, когда судьба отвернулась от меня, я сидел, уставившись на озеро и стиснув зубы, собирая свои силы в кулак, чтобы во что бы то ни стало вытащить себя из трясины, в которую попал. К счастью, на помощь ко мне пришли слова, сказанные когда-то Исковичем в Темпле: «У вас еще четверть века до отставки. Используйте эти годы продуктивно». В этот печальный вечер его предложение, которым я пока так лихо пренебрегал, показалось мне спасительным выходом. Оно давало возможность выбраться из затянувшего меня болота и нацелиться на новые дела.

Окрыленный надеждой, я вскочил со скамьи и бросился звонить Исковичу, чтобы сообщить свое решение. Но, прежде чем предъявить свои права на свободу, я должен был преодолеть еще одно препятствие. Мой путь проходил мимо библиотеки, там я неожиданно для себя остановился и вошел в пустовавший зал, покинутый студентами на время каникул. Кивнув Дженни Соркин, трудившейся в углу, я попросил библиотекаря дать мне проспект Темпла. С книгой под мышкой я вернулся к себе и стал разглядывать на карте, в каком беспорядке разбросаны здания университета по северной части Филадельфии. Когда я понял, что в этом гетто не будет ни Ванси, ни ухоженных аллей парка, ни просторных апартаментов в общежитиях, смелости у меня поубавилось: «Боже, Стрейберт! Да ты спятил! Это же такой неравноценный обмен!» Но тут у меня в ушах прозвучало: «Сделай шаг вперед или навсегда останешься в хвосте». И, чтобы не дать сомнениям вновь одолеть себя, я бросился к телефону и набрал домашний номер декана в Темпле:

– Извините, что беспокою вас дома, но я согласен принять ваше предложение. Оно привлекает меня все больше и больше.

Догадываясь, очевидно, с каким трудом далось мне это решение, Искович спокойно произнес:

– Вы не пожалеете. – Повесив трубку и взглянув из окна на тихое Ванси, я понял, что в глубине души буду сожалеть об этом решении по конца своих дней. Но реальный мир манил, и мне уже не терпелось распорядиться, чтобы на стену в Темпле нанесли мою схему «Обреченного рода Атрея». Пора смятений прошла, и я вновь буду честным учителем и критиком.

* * *

Первая задача, которую я должен был решить, став свободным человеком, была не из легких и не терпела отлагательства. Быстро добравшись до дома президента Росситера, я постучал в дверь.

– Пожалуйста, извините за вторжение, но я должен сказать вам это, пока не лишился присутствия духа. Я решил, сэр, что мне пора сменить место работы. В конце семестра я собираюсь оставить колледж.

За плечами у Росситера было немало таких бесед, инициатором которых зачастую был он сам, когда дело касалось увольнения, поэтому я не увидел на его лице ни малейшего удивления. Пригласив меня войти, он принялся произносить обычные в таких ситуациях фразы:

– Я знал, что мы не сможем удерживать вечно такое светило, как вы, Карл. Мы желаем вам всяческих удач на новом месте. Где оно, кстати?

– В Темпле. Новая программа. Солидное финансирование. – У него хватило такта не выразить своего удивления по поводу того, что один из его ведущих преподавателей уходит не в Принстон или Стэнфорд, а в Темпл, но брови его все же взметнулись кверху.

– Ну что ж, – проговорил он, быстро справившись с собой, – это крупное и стабильное заведение. Они, как я слышал, практикуют интересные формы обучения. Вам будут предоставлены замечательные возможности. Еще раз примите наши наилучшие пожелания. – Не прошло и четырех минут с начала беседы, как он проводил меня до выхода из своего дома. Но, когда я уже миновал дворик, он сказал мне вслед: – Карл, мы не будем трезвонить об этом по всему свету, не так ли? Студенты могут поднять шум из-за того, что мы теряем популярного профессора, так ведь?

Я согласился с ним, потому что был готов на любые условия. Именно в те моменты эмоционального подъема я дал себе клятву: «В Темпле я не позволю обстоятельствам помешать мне честно оценивать американскую литературу. Два семинара, которые Искович запланировал для меня, особенно „Деконструктивизм – путь к содержанию“, станут моим диалогом с равными.» Полный воодушевления я возвратился в свое общежитие.

* * *

На протяжении нескольких лет у меня вошло в привычку прочитывать в «Таймс» раздел, посвященный средствам массовой информации, выискивая между строк крупицы информации, которая создавала у меня ощущение собственного участия в крупных играх, что велись в издательском мире. И вот однажды утром я обнаружил нечто такое, что едва поверил своим глазам:

«По слухам, распространяющимся в высоких кругах, предполагавшаяся выдача нью-йоркской компании „Кинетик пресс“ замуж за габсбургский „Кастл“ не состоится. В срыве свадьбы виноваты обе стороны. „Кинетик“ хочется более твердых гарантий по поводу продолжения прежней политики, чем те, которые готовы предоставить немцы, а „Кастл“ требует более существенных деловых уступок, чем те, на которые могут пойти американцы. Специалисты полагают, что теперь, когда стороны возвратились к исходному положению, появляется вероятность, что белый американский рыцарь все же спасет эту компанию, которая в прошлом публиковала знаменитых отечественных авторов, а сейчас может похвастать совершенно разнообразным списком, где вы найдете и старомодного автора бестселлеров Лукаса Йодера и молодого ниспровергателя традиций Тимоти Талла. Один из претендентов на руку компании-Золушки сказал: „Было бы здорово, если бы Золушку сосватал местный принц“.»

Еще не закончив читать, я набрал номер телефона Ивон, но не смог передать свои эмоции, потому что она тут же прокричала возбужденно:

– Карл, слава Богу, что вы позвонили. Я могу приехать и поговорить с вами?

– Как скоро вы сможете оказаться в гостинице? – Когда она ответила, что надеется добраться туда к одиннадцати, я спросил: – Вы хотите, чтобы я собрал там Йодера, Талла и, возможно, Соркин?

– Только вы, – твердо заявила она. – И не надо, чтобы об этом знали другие. Идут военные действия.

Приехав, она оказалась более взволнованной, чем когда-либо, и, чтобы успокоиться, заказала себе виски без содовой, чего раньше она себе не позволяла. Когда принесли заказ, она сделала большой глоток и удивила меня, схватив мою руку и воскликнув:

– Я так рада, что наша с вами встреча состоялась. – Она откинулась на спинку стула и продолжила: – Карл, вы можете оказать мне услугу? Вы знаете этот город. Если вам попадется по-настоящему хороший дом, выставленный на продажу, дайте мне знать.

– Что случилось? Вы ушли? Вас уволили?

Залившись нервным смехом, она стиснула мою руку:

– Нет. У меня все нормально. Просто начинаю приходить в себя. Сейчас такое время, что приходится задумываться о жизни, и, делая это, я вижу, что, оставшись без родителей и родственников, я оказалась совершенно одинокой в этом мире. У меня нет настоящего дома. Нью-Йорк меня не прельщает. А здесь, в этом провинциальном городке, у меня столько интересов, что он стал для меня родным. Мне хочется жить среди полей, деревенских полицейских и вообще среди людей, которые узнавали бы тебя при встрече. – Она сникла, отвела глаза и энергично высморкалась. – Я так рада, что вы позвонили. Мне нужно посоветоваться, а в Нью-Йорке у меня нет никого, с кем я могла бы это сделать.

Она была так расстроена, что я не решился сообщить ей о своем намерении покинуть Мекленберг.

Затем она принялась подробно рассказывать о тех запутанных ходах в издательском бизнесе, которые привели к срыву наметившейся сделки по продаже «Кинетик». Но, едва приступив ко всем хитросплетениям, она вдруг объявила:

– В багажнике моей машины лежит магнитофон. Принесите, пожалуйста. Вот ключи. Я хочу, чтобы вы знали все до последнего слова.

Когда я принес магнитофон и включил на воспроизведение, она проговорила:

– Вы можете выключить его пока. То, что я скажу сейчас, должно остаться только между нами. – Я щелкнул переключателем. – Насколько я понимаю, ваша небольшая книга о молодых писателях почти закончена?

– Да, и думаю, что получилось неплохо.

– Я в этом не сомневаюсь, – торопливо бросила она, стремясь поскорее перейти к главному вопросу. – Карл, на помойку выбрасывают отличное американское издательство. В этом не виноват никто конкретно, и одновременно виноваты все. Я хочу, чтобы вы прямо сейчас, отложив все дела, взялись за изучение и описание этого убийства. Я расскажу вам все, что знаю. Я же устрою так, что мои коллеги, которым можно доверять, дали вам обстоятельные интервью. Запишите их на пленку, и вместе с этим материалом, а также тем, что вам уже известно, – а это весьма существенно, так как вы больше других моих авторов заинтересованы в том, чтобы издательство не умерло, – вы получите основу для мощной статьи. Я хочу, чтобы вы назвали ее «Убийство издателя». В «Нью-йоркском книжном обозрении» у меня есть редактор, который с радостью ее напечатает. Как многие из тех, кто связан с миром книг, он хочет, чтобы эта история стала достоянием гласности. А теперь включайте магнитофон.

«Когда сделка между „Кастл“ и „Рокланд ойл“ провалилась, – рассказывала она, – причем мы, книжники из „Кинетик“, не имели к этому никакого отношения – этим заправляли только денежные мешки, – основная причина срыва была скрыта, так как она могла иметь плохие последствия для всего издательского бизнеса. Группа наших лучших писателей, ни один из которых, как ни странно, не входит в мою когорту, заявила, что не будет писать на „Кастл“, разорвет свои контракты и обратится в суд, чтобы защитить свои права. Это настолько меняло условия сделки, что „Кастл“ пришлось отступиться, и это было вполне разумно с его стороны, как я считаю».

– В статье «Таймс» ничего не сообщается о решении писателей – речь идет только о каких-то «деловых уступках», – вставил я.

– Дымовая завеса, чтобы скрыть внутренние уродливые дрязги, – отмахнулась она.

«Затем были предприняты мощные попытки сохранить издательство в собственности Соединенных Штатов. Но один потенциальный покупатель отпадал за другим, как только они заглядывали в бухгалтерские книги. Одна баснословно богатая группа из Канзас-Сити, включавшая трех членов, чьи просвещенные жены были не прочь побаловать таких известных писателей, как Лукас Йодер, чуть было не купили издательство. Но в последний момент мужья прикинули, каковы в ближайшем будущем будут их доходы и расходы, и старейший из них прорычал: „Что мы тут морочим себе голову этим бизнесом, который и гроша ломаного не принесет?!“ Мужья подумали и сняли свое предложение.

Это развязало руки „Рокланд ойл“, и в тот же день его воротилы обратились к людям из „Кастл“ в Гамбурге с вопросом: поднимут ли те свою ставку до сорока шести миллионов, если „Кинетик“ даст заверения в том, что из него уйдет не более шести знаменитостей. Но „Кастл“ хотел иметь еще одно заверение:

„Останутся ли с нами Йодер и его редактор миссис Мармелл?“

Она рассказала, что за десять минут до того, как по редакционным кабинетам распространился слух о новом предложении „Кастл“, у нее уже вполне сформировалось решение уйти, прихватив своих четверых дрезденских писателей, если они не будут возражать. Но, поняв, что это поставит под угрозу всю сделку, в то время как „Кинетик“ отчаянно нуждается хоть в каком-то пристанище, она мгновенно передумала и решила остаться. Таким образом сделка оказалась возможной.

В последующие недели я взял интервью у десятков людей и стал крупнейшим специалистом в вопросе о предстоящей передачи права собственности на „Кинетик пресс“, разбираясь в его хитросплетениях даже лучше лощеных юристов, которые контролировали значительную часть жизни нашей страны. Мой дальнейший рассказ основывается на этих интервью.