Текст книги "Роман"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Джепсона покоробил такой анализ войны, и он спросил с едва скрытой усмешкой:

– И именно такого рода книгу вы пишете?

– Я не пишу никакого «рода книгу». Я пытаюсь словами выразить пережитое.

– И именно так вы интерпретируете свой опыт?

Наши хорошие парни убивают плохих азиатов?

– Полагаю, что-то в этом роде.

– Но как можно выстроить на этом книгу?

– Я не выстраиваю книги. Они у меня пишутся сами.

– Вы закончили хоть одну книгу?

– Я прочел немало хороших книг.

– Я имел в виду вашу собственную? Доведенную до конца?

– Что касается меня, то я не признаю конца. Я вижу жизнь как непрерывно продолжающийся процесс. Генерал, который был тупицей во Вьетнаме, возвращается домой и продолжает оставаться таким же тупицей, но на этот раз в конгрессе.

– Так вы не видите никаких достоинств в предложенных мною подходах?

– Никаких. Они были бы в самый раз в 1919 году после Первой мировой войны или в 1946-м после Второй. Но в 1972-м? Применительно ко Вьетнаму? Да в книжных магазинах вас обсмеют!

– Вы считаете, что когда-нибудь попадете на полки книжных магазинов? Двигаясь такими темпами?

Вопрос так нещадно бил в точку, что Бенно вскочил и сказал:

– После такого оскорбления вам остается только перерезать себе глотку или проваливать отсюда ко всем чертям! – И показал ему на дверь.

Не желая, чтобы моего коллегу выставляли так грубо, я проводила Джепсона до лифта.

– Вы хотели подать свою петицию императору, и вы сделали это. Благодарю вас за выдержку. Примите мои извинения, Сигард.

– Очнитесь, Ширли, – сказал Джепсон, – ваш избранник никогда не закончит книгу. Мне понадобилось всего три минуты, чтобы понять это. Он родился неудачником.

– Потеряв контроль над собой, я резко размахнулась и, ударив Джепсона по лицу, вернулась в комнату, где Бенно подливал себе вина и смеялся над пустоголовостью нашего посетителя.

* * *

В 1973 году, когда Лукас Йодер при моей помощи публиковал свой третий роман «Школа», его постигло такое удручающее поражение, что даже Бенно проникся сочувствием к автору:

– Я прочел его, дорогая, и нашел некоторые части весьма интересными. Я отчетливо вижу, что он хотел сказать, но отчетливо вижу и то, что он не сделал этого.

– У него есть грандиозная идея для следующего романа…

– Ты хочешь сказать, что они собираются позволить ему делать следующий? В твоем издательстве, должно быть, полно мазохистов.

– Они бы оказали и тебе такую любезность, если бы ты поднатужился и закончил свою рукопись.

– Когда автор тужится, у него выходит такой же вздор, как у Йодера. Орлы парят в вышине, дорогая, а не роются в поисках местного колорита и любопытных диалектов.

На этот раз я не могла позволить себе броситься на защиту Йодера, ибо почва уходила у меня из-под ног. Йодер, писавший свои книги именно так, как говорила ему я, потерпел три серьезные неудачи, и я знала, что меня не поймут, если буду пытаться настаивать перед руководством на продолжении сотрудничества с ним. Так оно и оказалось. Собравшийся редакционный совет решил дважды наступить мне на мозоль.

– Смешно продолжать держаться за вашего Раттнера. Отпустите его, и пусть он плывет себе на все четыре стороны. Если вы не хотите написать ему об этом сами, то это сделает мистер Джепсон.

Я промолчала, хорошо понимая, что в такой обстановке мне не удастся защитить как Раттнера с его ничтожными шансами родить мало-мальски подходящую рукопись, так и Йодера с его неспособностью продать отличную рукопись, которую он уже родил. Спорить в отношении Бенно я не стала.

– А теперь о вашем Йодере, участвовавшем в гонках с препятствиями. Он не сделал даже первого прыжка. Гонка прошла мимо него, и единственное, что нам остается, это бросить его.

Один из редакторов спросил:

– А разве его агент по продаже не отказался от него?

– Да, даже двое, но однажды они крепко пожалеют об этом.

– Мисс Мармелштейн, мы не видим возможности помочь этому симпатичному человеку. Он знает, что такое предложения и абзацы, но, похоже, не имеет ни малейшего понятия о том, что нужно делать, чтобы книга была «читабельна».

Несмотря на мои уговоры, Йодер был бы исключен из списка авторов издательства, если бы не поддержка, на которую я уже не надеялась. Непосредственно перед самым голосованием в разговор вмешался Джепсон:

– Я все же считаю, что мисс Мармелштейн права. Йодер знает, как надо писать книги. Его время еще придет. Я уверен в этом.

После этого противников Йодера стало девятеро, а сторонников – двое, и с Лукасом Йодером было покончено. Но в этот момент раздался предупредительный кашель Макбейна, и, когда мы повернулись, чтобы выслушать его мнение, он тихо сказал:

– Когда я закончил читать «Школу», у меня было сильное ощущение, что лучшее время для этой книги наступит через пятнадцать лет. Думаю, что Джепсон прав. У этого автора еще все впереди. – Эта неожиданная поддержка помогла Йодеру остаться в списках.

Когда совещание закончилось, я подошла к Джепсону:

– Вы были более чем великодушны. Я очень признательна вам.

– Сожалею по поводу Раттнера. Хотите, чтобы я написал письмо?

– Он воспримет это как дополнительное оскорбление, – грустно улыбнулась я. – Это должна сделать я.

– Не давайте его улыбке обезоружить вас.

Дождавшись вечером подходящего момента, когда, покончив с пиццей и пивом, мы с Бенно слушали скерцо Шопена, я спокойно сказала:

– Довольно неприятная новость, Бенно. Издательство решило порвать с тобой. Аванс ты, конечно, возвращать не должен, но сотрудничество прекращается.

– Они не надеются, что рукопись… – голос у него сорвался, – когда-нибудь будет закончена? В удобоваримом виде?

– Боюсь, что именно это они имели в виду. Но это не конец пути, Бенно. После заседания я консультировалась со Сьюзи Дженкинз из отдела авторских прав. Она знает всех и заверяет меня, что к концу недели найдет для тебя другого издателя.

– А нужно ли это? – спросил он. Голос его дрожал, и я чувствовала, как он страдает. Мне было ясно также, что в такой момент я не могу бросить этого одаренного человека, так страстно желавшего написать книгу:

– Конечно, надо. Нужен новый издатель со свежим взглядом на перспективу «Зеленого ада», нужен новый редактор, способный задать более четкое направление. Это может все изменить.

Мой триумф и его поражение как никогда сближали нас в ту ночь в постели. А утром, тремя днями раньше обещанного срока, мисс Дженкинз из отдела авторских прав поспешила сообщить нам, что ее подруга из «Саймон энд Шустер» вызвалась взять Раттнера с его вьетнамским романом под свое крыло.

– Она сказала, что там очень заинтересованы в крупной вещи о Вьетнаме. Там уверены, что она будет именно такой, и хотят заполучить ее.

– Я могу сообщить об этом ему?

– Да, обратитесь к мисс Криппен. Она ждет.

Когда я позвонила домой и начала пересказывать Бенно эту захватывающую новость, он оборвал меня:

– В «Саймон энд Шустер» никогда не поймут того, что я пытаюсь сказать. Все, что их интересует, это лишь коммерческий успех.

– Бенно, я тебе уже сто раз говорила, что, если ты сделаешь свою книгу о Вьетнаме так, как надо, она будет военным бестселлером. Нация ждет основательной вещи на эту тему. Голливуд, телевидение… – Но это только подлило масла в огонь.

– Меня не интересует дутая популярность. Я заинтересован только в том, чтобы написать выдающийся роман. Пусть «Саймон энд Шустер» идет ко всем чертям. – И он с грохотом бросил трубку.

Его детское неприятие всякой помощи настолько угнетало меня, что, когда я вышла из метро и направилась к нашей квартире, мне не хватило смелости посмотреть в лицо моему великовозрастному капризуле. Вместо этого я отправилась бродить по улицам и заглядывать в лица прохожих, недоумевая при этом: неужели он из тех, кто в одиночку старается переплыть океан своих неудач? Или из тех, кто сдается после первого же поражения? Полицейский остановил меня вопросом:

– Извините меня, мэм, но вы не похожи на ночную бродяжку. Что-нибудь случилось?

Когда я ответила: «Ну что вы, все в порядке, если не считать, что жизнь не удалась», – он проводил меня до дома и посоветовал:

– Идите домой, и все наладится.

Отчаяние не отпускало, и я еще с полчаса расхаживала перед освещенным вестибюлем нашего многоквартирного дома на глазах у недоумевавшего привратника, спрашивая себя: «В свои двадцать девять лет, успешно справляющаяся со всеми своими делами, я оказалась нянькой у двоих мужчин, которые никак не могут прийти в себя, у инфантильного молодого любовника, который не хочет и попытаться что-то сделать, и старого чудака Йодера, который только и делает, что пытается, но тщетно». Неожиданно я прокричала в ночи: «Что с тобой, Мармелштейн, черт возьми? Вечно ты возишься с неудачниками. Ты что, героиня какого-нибудь старомодного сентиментального романа, убежденная в своей способности привести в чувство спившегося мужа или стать музой для обреченного поэта? Неужели это тебе дано в жизни?» Решив все же, что судьба здесь ни при чем, я подумала: «Бенно Раттнер сможет писать, если победит в себе чувство неудовлетворенности, а Лукас Йодер непременно преодолеет свой барьер. И я помогу им в этом». Я решительно взбежала по ступенькам в дом, испытывая жгучее желание обнять Бенно и помочь забыть о неудачах.

После того как я принесла извинения мисс Дженкинз в «Кинетик» и мисс Криппен в «Саймон энд Шустер», мы с Бенно стали с удвоенным интересом посещать семинары Кейтера. В анализе того, что на них обсуждалось, не было равных Раттнеру. И в один из счастливых моментов, когда занятия были продолжены в нашей квартире, Бенно с нескрываемым удовольствием услышал от блестящего критика, попивавшего виноградный сок:

– Я на самом деле полагаю, мистер Раттнер, что вы не хуже меня смогли бы вести занятия на моем курсе.

Несколько человек из присутствовавших захлопали в ладоши.

В этом курсе Кейтер в систематической форме разбирал замечательную книгу Эриха Ауэрбаха об искусстве писателя. Книга носила название «Мимикрия» и была посвящена искусству имитации или представления реальности. Для пояснения своих мыслей автор использовал в ней примеры из двух десятков произведений величайших писателей мира: Гомера и Петрония, Рабле и Сервантеса, Стендаля и Вирджинии Вульф. Автор, как выразился один из студентов, был «весьма головастым малым», и, хотя для многих рассуждения Ауэрбаха и объяснения Кейтера оставались непонятными, мы с Бенно наслаждались глубиной этого труда, служившего мерилом остроты нашего ума. С близкими по духу и способностям студентами мы продолжали собираться вечерами по пятницам у нас на квартире, где у Бенно всегда было что выпить и чем закусить. Во время таких сборищ он загорался и неизменно блистал остротой ума, разбирая фундаментальные принципы повествования.

Когда на занятиях речь зашла о взглядах Ауэрбаха на творчество Бальзака и Стендаля, Бенно удивил даже меня глубиной понимания этих выдающихся французских писателей. А когда последовал вопрос Кейтера: «Где вам удалось так близко познакомиться с ними?» – он ответил:

– Во Вьетнаме надо было что-то читать, а комиксы, которые нам поставляли, быстро заканчивались.

Позднее один из студентов, тоже побывавший во Вьетнаме, пояснил, что наряду с комиксами для многочисленных неграмотных туда поставлялась также литература для тех, кто мог читать:

– Я тоже прочел обоих этих французов во Вьетнаме, но клянусь, что мне даже в голову не приходили те мысли, которые развивает Ауэрбах. Ручаюсь, что и Раттнеру они тоже были неведомы до тех пор, пока он не почерпнул их у автора.

К несчастью, Бенно услышал эти слова и на следующем семинаре заявил своему сослуживцу по Вьетнаму:

– Я предлагаю прямо сейчас написать контрольную работу и определить, кто из нас двоих понимает произведения этих писателей.

Видя не в меру воинственный настрой Бенно, коллега предпочел с ним не связываться.

Ничего не вышло и тогда, когда другой из сокурсников (он был несколько старше по возрасту, чем Раттнер, и работал редактором в небольшом издательстве, занимающемся выпуском авангардистской литературы) попросил нас с Бенно о встрече после очередного семинара:

– Слушая вас, мистер Раттнер, я убедился, что вы тонко чувствуете художественное произведение. Мне известно, что у вас есть рукопись романа о войне во Вьетнаме. Мы сочли бы за честь, если бы вы предложили ее «Галлантри» для публикации.

– Она еще не закончена…

– Большинство из того, что мы издаем, обычно не бывает законченным, когда впервые попадает к нам в руки. Приводить рукописи в законченный вид – наша работа. А при вашем понимании проблемы…

– Она не закончена, – повторил Бенно, повышая тон, и он ушел бы прочь, не останови я его:

– Дорогой, я думаю, что она уже готова, и мы были бы рады, если бы в «Галлантри» посмотрели ее. Быть опубликованным таким издательством – большая честь. – Опасаясь того, что Бенно мог сделать, оставшись с рукописью наедине, я предложила редактору: – А почему бы нам не зайти за ней прямо сейчас?

Таким образом «Зеленый ад» попал в издательство, редакторы которого славились своим умением приводить в порядок самые растрепанные вещи. Работа над рукописью пошла с такой скоростью, что мы с Бенно вздохнули с облегчением. Но, когда за дело взялись более опытные работники издательства, выяснилось, что автору надо еще много поработать, прежде чем она может быть предложена читателям в виде книги.

Состоялось заседание редакционного совета, и рукопись от молодого энтузиаста перешла к прагматику, набившему руку на экспериментальных работах, который пригласил Бенно в свой кабинет и предложил «генеральный план спасения», как он выразился, «выигрышного материала в проигрышной форме». Но его предложения показались Бенно настолько оскорбительными, что он схватил рукопись и закричал:

– Мы делаем не конфетку, а роман! – И выскочил из здания с рукописью под мышкой.

На следующем семинаре молодой редактор принялся извиняться:

– Мне очень жаль, что наш мистер Петерсон был столь нетерпелив. Иногда у него опыт берет верх над манерами. Я счел бы за честь попытаться еще раз заняться романом.

Но Бенно отверг это:

– Повторится то же самое. Так случается везде, где публикуют всякую дрянь. – Уничижительное определение и улыбка так не соответствовали той новаторской работе, которая велась в «Галлантри», что его редактор удивленно поглядел на Бенно, а затем не выдержал и расхохотался.

– Вы, должно быть, не заглядывали в наш каталог, мистер Раттнер.

И перед нами захлопнулась еще одна дверь, которая могла стать нашим спасением.

* * *

В последующие месяцы, занятая, пожалуй, самой плодотворной в своей редакторской карьере работой над лучшим романом Лукаса Йодера «Изгнанный», я была глубоко несчастна в своей личной жизни с Бенно. Павший духом, он больше и не пытался превратить свои заметки – в большинстве своем блестящие, по мнению специалистов, – в связное повествование. До полудня он валялся в кровати, а затем начинал пить – не до полного опьянения, но до этого оставалось лишь чуть-чуть. В конце дня, просмотрев «Таймс» и разгадав кроссворд, принимался слушать Брамса и Шопена, перемежая их наиболее любимыми записями музыки из опер «Аида», «Дон Карлос» и «Кольцо нибелунга» Вагнера. Когда знакомые звуки заполняли квартиру, он погружался в эйфорию, которая несколько притупляла боль от сознания своей неспособности выразить словами переполнявшие его грандиозные идеи. Однажды он воскликнул: «Они решали ту же проблему: переложить на ноты те величественные звуки, которые им слышались в их сознании. Как это им удалось?» А затем последовал ужасающий вопрос: «Почему это не удается мне?»

Впав в зависимость от меня, он сознавал опасность своего положения и однажды утром, когда я готовила завтрак, удивил меня своим признанием:

– Мне приснился страшный сон: будто я рассвирепел, выкрикивал обвинения, угрожал тебе, понимая при этом, что без тебя мне не прожить. Я знаю, насколько ты важна для меня, дорогая, и никогда, не буду подвергать опасности наши отношения.

Я была так тронута этими словами, которые как нельзя точно отражали нашу ситуацию, что весь завтрак ворковала с ним о нашей совместной жизни и заверила его в том, что я нуждаюсь в нем не меньше, чем он во мне.

На работу в тот день я отправилась поздно, а когда, вернувшись вечером, готовила ужин, он возобновил этот разговор. Голос при этом у него слегка дрожал.

– Ширли, нашим отношениям грозит опасность. Сегодня утром я дал тебе клятву. И теперь я повторю ее: никогда, даже под страхом смерти, я не сделаю ничего, что поставило бы под угрозу мою любовь к тебе. Если у меня не будет тебя, в моей жизни останутся пустота и мрак.

Он взял мои руки и поцеловал их. Я парила в облаках, а душа моя пела от того, что он так дорожил, нашими отношениями, и при этом я готовила фасоль с сыром, а он мне помогал. Сама того не желая, я испортила эту идиллию словами:

– Я абсолютно уверена, что теперь Йодер преодолел свои трудности. На этот раз он, несомненно, стал победителем.

У Бенно перехватило дыхание. Не в силах слышать ненавистное имя, которое омрачало наши отношения, он закричал:

– Чтоб я никогда больше не слышал про этого проклятого немца! – И рванулся на меня, намереваясь, очевидно, ударить по лицу. Когда его кулак прошелся в нескольких дюймах от моей щеки, я схватила длинный кухонный нож и выставила его так, что он оказался нацеленным ему в горло. Еще одно движение, и он бы напоролся на него. Мы оба это поняли и в ужасе смотрели друг на друга. Каждый опустил свое оружие: Бенно – кулак, а я – нож, и, когда в неосвещенной квартире сгустилась темнота, мы сбивчивым шепотом говорили о нашей жизни и о том, какие сильные чувства мы испытывали друг к другу. Ближе к полуночи он спросил:

– Ты стала бы чувствовать себя увереннее, дорогая, если бы мы поженились? – И, прежде чем я успела ответить, продолжил: – Я смогу обеспечить тебя. У меня более чем достаточно вкладов. Ты смогла бы не работать.

– Я не хочу бросать работу, – возразила я не задумываясь. – Мне нравится видеть, как рождаются книги.

– И мне тоже. Но у меня, похоже, ничего не рождается.

– Я буду делать творческую работу за двоих.

– Так ты не настаиваешь на женитьбе?

– В тридцать один год – нет. В тридцать семь, когда я, возможно, почувствую, что почва уходит у меня из-под ног, – может быть. А в сорок, когда жизнь уже будет позади, – да! – крикнула я и страстно стала целовать его, а потом продолжила: – Но учти, Бенно! Если бы ты ударил меня, я бы убила тебя. В моей семье честь – это все. Моему отцу никогда не удалось бы выбраться из нацистской Германии, не будь он готов отдать жизнь, защищая то, что он считал человеческим достоинством.

Он никак не отозвался на мои слова, и я произнесла почти что холодно:

– Постарайся привести свою жизнь в порядок. Я люблю тебя и хочу быть с тобой.

В моем беспрецедентном предупреждении отразились страх и смятение, которые я испытала из-за того, что Бенно хотел меня ударить кулаком. Мне никогда не приходилось испытывать ничего подобного, и я не знала, как к этому относиться. Но я хорошо помнила, как дядя Юдах говорил когда-то о мужьях, которые били своих жен: – «Ни один еврейский мужчина никогда не ударит женщину. Это немыслимо. Такое могут позволить себе только ирландцы, когда их разум затуманен алкоголем». Выходит, он ошибался. Бенно Раттнер был на волосок от того, чтобы ударить Ширли Мармелштейн, – и эта мысль приводила меня в ужас.

Почему я не рассталась с ним в ту ночь, тем более что мы не были женаты? Я не могу объяснить это ничем иным, кроме как тем, что я любила его, и, когда он улыбался мне своей неповторимой улыбкой, я просто таяла.

К тому же мое предупреждение сработало, ибо, когда он понял, что я могу однажды просто взять и уйти, он больше не распускал руки. Но его агрессивность стала искать себе другие выходы. Через несколько дней он оказался в новой переделке, и опять-таки инициатором неприятностей был он сам. Джепсон, болезненно переживавший все, связанное с Вьетнамом, написал письмо в «Нью-Йорк таймс», где сетовал на недостаток внимания к проблемам ветеранов войны. Бенно нашел его заявление столь возмутительным, что взорвался разгромным опровержением, в котором называл Джепсона и большинство ветеранов хлюпиками и обвинял их в том, что, пытаясь разоблачить военное ведомство, они чуть ли не докатились до предательства.

«Во все времена настоящие мужчины шли на войну, – писал он. – Большинство из них, наверное, хотели бы остаться дома, но они шли. Чтобы защитить то, что они ценили превыше всего. Они шли навстречу судьбе с улыбкой. Если им удавалось вернуться, они считали войну величайшим событием своей жизни и знали, что были достойны его. А от стенаний ветеранов Вьетнама становится гадко на душе. Готов поклясться, что остальная часть нации реагирует таким же образом».

Он подписал письмо полным именем, добавив: «Настоящий ветеран Вьетнама и горжусь этим».

Когда девушки в офисе показали мне его писанину, я была глубоко возмущена и, едва дождавшись вечера, обрушилась на него:

– Безмозглый осел! Джепсон предложил тебе свою помощь. Потом он помог мне, когда я оказалась в безвыходном положении. А ты высмеял его. Он такой же ветеран, как и ты, Бенно, и не забывай об этом.

Сжав кулаки, он бросился на меня, но я отступила в сторону, и он врезался в стену.

– Мы договаривались, что подобное не повторится, – процедила я, и он тут же начал просить прощения:

– Извини меня, я просто напился.

Когда он произнес это слово, которое отражало главную причину его несчастий, на меня нахлынул поток воспоминаний, и я опять услышала, как дядя Юдах говорит мне, давая деньги на свадебное платье: «Я хочу видеть тебя замужем, Шерл. Ты должна сделать свой выбор быстро и осознанно, ибо я опасаюсь, что ты можешь уподобиться тем сентиментальным еврейкам, которые упускают достойных мужчин, желающих взять их в жены, и мечутся в поисках каких-то отщепенцев, стремясь их спасти. Они подбирают пьяниц, психопатов, тех, кто долго не задерживается на одной работе, и прочих ненормальных, которые бьют своих жен. Они убеждают себя, что они, и только они, смогут спасти несчастного бедолагу, кого никто не понимает, – и тратят свои жизни в этих бесполезных попытках».

Я помнила, как в этом месте он замолчал, а затем невесело рассмеялся: «Припоминаю прекрасных дам, посвятивших себя такой жизни. Они горели желанием спасать запойных пьяниц, в то время как рядом был я – готовенький, трезвый, с хорошей зарплатой и не нуждающийся в том, чтобы меня спасали. Но они не замечали меня. Им нужно было спасать кого-то, а меня спасать было не надо».

Я спросила, почему он не женился, и он с горечью ответил: «Я был незаметным. Женщины замечали пьяниц, которые обеспечивали им их благородное занятие в жизни». Закончив подводить грустный итог своего одиночества, он взял меня за руки и торжественно произнес: «Шерл, подмеченные мной мелочи заставляют меня опасаться, что ты станешь одной из таких женщин, которые всегда будут искать, кого бы спасти. Позволь сказать тебе одну вещь. Прямо сейчас в Нью-Йорке можно найти сотен пять молодых людей – евреев, католиков, протестантов, республиканцев, – которые не задумываясь отдадут два пальца левой руки, чтобы жениться на такой прекрасной девушке, как ты. Ради Бога, Шерл, найди себе одного из них, кого-нибудь такого, которого тебе не надо будет спасать».

Я слушала его, но так и не услышала.

* * *

Избавление пришло в лице Эвана Кейтера, заглянувшего к нам домой с заманчивым предложением:

– Я должен оставить курсы при Нью-Йоркском университете и на пару недель уехать в Чикаго. Занятия на курсах проходят три раза в неделю, и я не знаю никого, кто мог бы справиться с ними лучше вас, Бенно Не заинтересует ли вас это?

Я едва сдержалась, чтобы не выкрикнуть «да!» вместо него, и испытала огромное облегчение, когда он согласился:

– Сочту за честь.

И вопрос был решен следующим образом: «Две недели – это одна шестая семестра. Такую же часть своего гонорара я отдам вам. Содержание занятий? Шесть лекций по шести романам, которые вы хорошо знаете: „Поездка в Индию“, „Жестяной барабан“… И мне хотелось, чтобы вы включили мои заметки о „Мактиге“. Занятия по одному часу с ответами на вопросы последние двадцать минут, что особенно нравится слушателям».

Договорившись обо всем, Бенно засел за программные романы, впервые знакомясь с «Мактигом» и получая от этого огромное удовольствие. Когда приближалось время первого занятия, я, понимая, что он может нервничать, спросила:

– Ты хочешь, чтобы я пошла с тобой?

– Мне не нужна нянька, – отмахнулся он.

В тот вечер, когда он вернулся домой, за ним притащились пятеро студентов, которые еще долго сидели с раскрытыми ртами, слушая, как он распространяется на различные темы. Я подала им лимонад, приготовленный из порошка, и, когда они уходили, слышала, как один из них сказал: «Этот Раттнер просто классный парень!»

Мне было совершенно ясно, что ему нравится преподавать, и я хотела, чтобы он увлекся этим новым делом. Сбежав тайком с работы в среду, я незаметно устроилась в заднем ряду аудитории и с замиранием сердца слушала его блестящие рассуждения о Томе Джонсе как о родоначальнике плутовского романа. От меня не ускользало то, как он гордится своими способностями подмечать тонкости художественного произведения, незаметные для других. Я никогда не слышала, чтобы он выражался так эффектно и демонстрировал необыкновенное умение подводить слушателей к выводам, которые несколько минут назад не пришли бы им в голову. Видя, как по-мужски умело он подает себя и использует свою очаровательную улыбку, чтобы заставить слушателей чувствовать себя свободно, я подумала: «Неудивительно, что я так люблю этого великолепного самца, и готова биться об заклад, что половина девиц в классе уже тоже влюблены в него».

Вечером, когда студенты покинули квартиру, я с восторгом говорила:

– Бенно, думаю, мы нашли то, что искали! Ты просто великолепно справился с этим! Студенты наверняка расскажут Кейтеру, и я уверена, что ты получишь постоянную работу. Тебе есть чем поделиться со студентами.

Он не разделил радости от моего предположения и не проявил прежнего энтузиазма, готовясь к следующему занятию в пятницу, которое я не смогла посетить. После занятий в тот день он не стал приглашать студентов к себе домой, а кргда я вернулась с работы, то застала его за бутылкой. В ответ на вопрос, как прошла лекция по «Мадам Бовари», он заорал:

– Я не хочу учить других, как писать книги! Я хочу, чтобы этому научили меня… – И объявил, что не собирается идти проводить эти глупые занятия в следующий понедельник.

Мне не удалось убедить его в том, что это отвратительно – не сдерживать обещаний, данных Кейтеру. Весь уик-энд я пыталась уговорить его изменить свое решение, но в ответ слышала такое сквернословие, которого никогда бы не допустила ни в одной из редактируемых книг. После безуспешных попыток отыскать Кейтера, чтобы посоветоваться с ним, мне осталось только отпроситься с работы на понедельник, среду и пятницу и проводить занятия на курсах самой.

Когда я сообщила студентам, что мистеру Раттнеру нездоровится, по аудитории пронесся ропот недовольства и мне пришлось начинать занятия в крайне неблагоприятной обстановке. Но я быстро перевела его в свободное обсуждение того, как люди лишь ненамного постарше них пишут и публикуют книги. Эта никому не известная сфера была мне хорошо знакома, и я вскоре завладела их вниманием. На следующем занятии я вела речь о грамматике, в чем мне волей-неволей приходилось хорошо разбираться. А вот в пятницу пришлось прибегнуть к помощи Сьюзи Дженкинз, отвечавшей в издательстве за авторские права. Вдвоем с ней мы привели поучительные примеры, рассказывая об аукционах по продаже книг нашего издательства: тех трех, на которых мы оказались победителями, и трех, которые проиграли из-за собственной некомпетентности.

На следующей неделе катастрофы не случилось, и занятия продолжались, но темы их были совсем не те, какие планировал Кейтер. Когда он узнал о выходке Бенно, отношения между ними испортились, и он больше не появлялся в нашей квартире.

Так прошло несколько невеселых лет, в течение которых я неуклонно поднималась по служебной лестнице в «Кинетик», а Бенно целыми днями слонялся по квартире, изредка посещая те или иные занятия по вечерам. В 1976 году «Изгнанный» Йодера потерпел полный коммерческий провал, и я пригрозила уйти из «Кинетик» вместе со своими писателями, если издательство не продлит контракт с милым моему сердцу немцем. В этом же году Раттнер предпринял еще одну попытку закончить свой роман. Он вышел из творческого тупика каким-то оригинальным путем, который он нашел сам без малейшего моего вмешательства, ибо этот путь противоречил всему, что мне было известно о редактировании.

– Дорогая, теперь мне совершенно ясно. Я шел не тем путем. Я прислушивался к твоим советам, как мне писать свою книгу. Затем я слушал Эвана Кейтера, как бы он стал делать это. Потом меня пытались обработать люди из «Галлантри», а если бы я клюнул на предложение от «Саймон энд Шустер», то давно бы уже лишился надежды написать что-нибудь стоящее. Все дело в том, что писатель должен сам решать крупные проблемы. Он должен выработать ясное представление о том, куда ему идти и как он предполагает достичь цели. А сотрясающие воздух фразы редакторов только путают все дело.

Я могла привести с десяток примеров, когда знающий редактор оказывал писателю неоценимую помощь, но момент показался мне неподходящим для этого, поскольку он продолжал:

– И сегодня я стал самим собой, у меня своя путеводная звезда. Свой роман я завершу по-своему, и пусть они идут ко всем чертям, эти умельцы из «Саймон энд Шустер»!

Я не стала обращать его внимания на то, что он никогда не говорил ни с кем из «Саймон энд Шустер», так же как и они с ним.

Но по утрам ему хватало духу подниматься вместе со мной и просиживать за машинкой весь день. Должна признаться, что те идеи, которыми он находил нужным поделиться со мной в отношении изменения сюжетной линии, казались мне более оригинальными, чем то, что я предлагала ему раньше. Видя, как растет стопка аккуратно отпечатанных страниц, я говорила себе: «Он и вправду собирается сделать это! Он знает себя лучше, чем я его».

Но потом его запал стал проходить. Когда я уходила на работу, он все еще валялся в постели, а когда возвращалась вечером – в «Кинетик» мы работали допоздна, – видела, что стопка не выросла за день, зато рядом лежала «Нью-Йорк таймс», раскрытая на странице с кроссвордом, над которым он, очевидно, просидел несколько часов, пытаясь заполнять его сразу чернилами, не делая исправлений. Но самое зловещее зрелище являли собой стаканы, свидетельствовавшие о том, что он снова начал пить, – он любил, шатаясь по квартире, брать каждый раз новый стакан.