Текст книги "Роман"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Прочитав мою вторую работу, профессор Хассельмайер сказал:

– Мистер Стрейберт, у вас поразительная способность проникать не только в сердце художественного произведения, но и в замысел его автора. А что вы собираетесь делать после окончания колледжа?

– Я еще не думал.

– А я думал. Какими иностранными языками вы владеете?

– Немецким с детства, французским – более чем достаточно, чтобы объясниться.

– Тогда перед вами прямая дорога.

– Дорога куда?

– К докторской степени. По литературе.

– Что это будет означать?

– Три года в Чикаго или в Колумбии, [12]12
  Сокращенное название Колумбийского университета. – Прим. ред.


[Закрыть]а лучше всего – в Гарварде.

– Это будет стоить больших денег?

– Только не для вас. Высшая школа остро нуждается в молодых людях с ярко выраженными способностями.

Таким образом еще до конца последнего семестра мне опять были предложены три стипендии в докторантуры университетов, о которых говорил Хассельмайер. По вполне понятным причинам я избрал Колумбийский университет: Хаксли подсказал мне, что я ничего не знаю о Лондоне, а Жид – что мне также неведом Париж. Теперь настало время узнать, что такое большой город.

Тем летом меня крепко привязал к себе Андре Жид, его «Имморалиста» я читал в оригинале. После него я переключился на роман Марселя Пруста «В сторону Свана» и последующие книги его многотомной эпопеи «В поисках утраченного времени». За все лето ни одна девушка не получила от меня приглашения даже на обед. В сентябре я отправился в Нью-Йорк, так и не поцеловав ни одну из них, но зато обладая обширными познаниями в области литературы.

Годы в Колумбии проносились вихрем. Здесь были великолепные преподаватели, они вывели меня на широкую дорогу познания, не идущую даже в сравнение с теми узкими тропами, которыми я шел в Мекленберге. Знание языков, особенно немецкого, позволило мне овладеть староанглийским: успехи в изучении его у меня были столь заметны, что сразу несколько профессоров предложили мне заняться научной работой в этой области. Я бы, наверное, так и поступил, не появись в моей жизни путеводная звезда в лице профессора Девлана, который приехал осенью 1977 года из Оксфорда с полугодовым курсом лекций. Уроженец Дублина, получивший образование в Кембридже и Берлине, он возглавлял кафедру в Оксфордском университете и был общепризнанным авторитетом в области английской литературы.

Это был круглый коротышка с хитроватой улыбкой, огромной плешью и вкрадчивым ирландским акцентом. Настоящий гном. Свой шестимесячный период преподавания в Колумбийском университете он начал с того, что не раздумывая вклинился в самую сердцевину споров. Собрав огромную аудиторию, он повторил свою зубодробительную лекцию, прочитанную три года назад на симпозиуме в Оксфорде, которую широко цитировала американская пресса. Мне не доводилось слушать его лекции, но я занял место в переднем ряду и был сражен первым же утверждением: «Если вы хотите овладеть секретами художественного повествования, то есть только четыре английских романиста, которых стоит читать. По хронологии их рождения это – Джейн Остин, Джордж Элиот, [13]13
  Элиот Джордж (наст, имя Мэри Анн Эванс) (1819–1880) – английская писательница. – Прим. ред.


[Закрыть]Генри Джеймс и Джозеф Конрад. Заметьте, что двое из них – женщины, а двое других – не англичане».

Когда стих шепот удивления, он принялся превозносить своих избранников, чуть ли не провозглашая «Миддлмарч» лучшим романом на английском языке и воспевая непревзойденное мастерство Генри Джеймса. О Конраде он сказал: «Этот поляк, до сорока лет не опубликовавший ни слова на английском, ухватил душу Африки и островов Тихого океана».

Воздав должное своим избранникам, он сделал следующий смелый шаг, отождествив четверых общепризнанных фаворитов с теми, кто отличается в своем творчестве лишь поверхностным отражением: – жизни: «Мое отношение к литературе станет понятнее, когда я поделюсь с вами именами четырех романистов, о которых многие из вас могут иметь очень высокое мнение, но которых отметают внимательные аналитики, не как мусор, конечно, это было бы слишком грубое обвинение, а как поставщиков беллетристики, не заслуживающей серьезного внимания. Опять же по порядку рождения – это Уильям Теккерей, Чарлз Диккенс, Томас Харди и Джои Голсуорси. У них легкий стиль, они увлекают и развлекают, но оставляют читателя ни с чем и лучше всего подходят для легкого чтения в летний зной».

* * *

Ниспровержение общепринятых богов вызвало несогласие, и двое профессоров, специализировавшихся именно на этой четверке высокочтимых англичан, сочли себя обязанными покинуть аудиторию. Когда они удалились, Девлан плутовато подметил: «Боже, сколь мало приверженцев! В Оксфорде выскочило семеро» – и продолжал громить книги и незаслуженные репутации отвергнутой им четверки. Ропот недовольства продолжался, ибо эта часть его лекции больше напоминала высокомерную подстрекательскую речь эксгибициониста. Но именно эти качества были причиной того, что его пригласили пересечь океан и приехать в Колумбийский университет.

Лекция достигла своего апогея, когда один из колумбийских профессоров заметил:

– Вы назвали нам четверку, которую вы превозносите, и четверку, которую ниспровергаете. А кто мог бы стать соответствующей им восьмеркой в американской художественной литературе?

– Любопытный вопрос, – ответил Девлан. – Но ведь именно поэтому я и приглашен сюда, не так ли? Чтобы выяснить кое-что.

Он заявил, что именно над этим вопросом он будет биться все шесть месяцев своего пребывания в Колумбии:

– Я приглашаю и вас начать ломать голову над тем, кого из американских писателей вы бы поместили на восемь обозначенных мест. Я буду делать то же самое.

Таково было начало одного из самых увлекательных полугодий в моей жизни, потому что Девлан быстро приметил во мне молодого американца с тем острым умом, который ценился английскими университетами. Пригласив меня вместе с тремя другими аспирантами (двое из них были женщины) работать с ним, он организовал семинар, где мы анализировали прошлое американской художественной литературы. К концу его пребывания в Нью-Йорке группа определила восьмерку американских писателей, достойных бессмертия, и восьмерку, не заслуживающую доброго слова.

На своем последнем занятии этот неистовый ирландец сказал нам:

– Вы заглянули в самое сердце творческого процесса создания книги. И сейчас вы находитесь гораздо дальше по сравнению с тем, где был я в вашем возрасте. Но теперь наступает самый трудный момент. Каждый из вас должен хладнокровно и объективно выбрать тех четверых, примеру которых вы будете следовать в своем преподавании и писательском труде, и тех четверых, которых вы считаете бесперспективными и выдохшимися. Вы должны оставаться верными своему выбору, и сейчас самое лучшее время для такого выбора, и потому он – самый верный. Свежесть молодости – чудесное увеличительное стекло, через которое стоит смотреть на мир. Сейчас вы видите лучше, чем я в ваши годы, и не забывайте, что после тридцати вы не много откроете для себя нового. Делайте это сейчас или не делайте этого никогда.

Когда мы стали настаивать, чтобы он назвал своих восьмерых американских избранников, Девлан отмахнулся с хитрой усмешкой:

– Вы что, считаете меня сумасшедшим? Если я расскажу, что у меня на уме, вряд ли я вернусь домой целым и невредимым.

– Но потом-то вы расскажете нам, не так ли?

– Рассказать? Нет. Я напишу очерк, аналогичный моему первому. Запомните непреложное правило. Никогда не говорить, а только писать. Из десяти миллионов величайших историй, поведанных восхищенным друзьям, особенно ирландцами в их пабах, в литературу попало только пять тысяч тех, что были записаны. Если это не зафиксировано, считайте, этого нет. – И он покинул Нью-Йорк, так и не поведав нам о своем списке американских писателей.

* * *

Одной из двух женщин, принимавших участие в 1978 году в незабываемом семинаре Девлана, была симпатичная выпускница из Айовы Кэтлин Райт. Роясь однажды в поисках нужной книги на библиотечных полках, я подслушал, как Кэтлин с подругой обсуждали мою скромную персону. Они делали это так, словно описывали некий персонаж книги. То, что я услышал, поразило меня.

– Санди, что за фрукт этот Стрейберт? – спросила Кэтлин. – С ним легко и интересно общаться, но он кажется мне евнухом. Его ничто не интересует, кроме книг.

– Если живешь в Сан-Франциско, – хихикнула Сандра, – то слышишь от всех своих подруг: «Что за фрукт этот Пол? Он совсем не смотрит на меня, а весь из себя такой приличный парень!»

– А какой же ответ?

– Каждая группа девушек вырабатывает пять-шесть критериев, по которым судит о мужчинах, и если применять их с умом, то получишь свои ответы.

– Например?

– В Сан-Франциско в ходу тест, в котором с десяток вопросов.

– Расшифруй.

– Ответь на следующие вопросы: видела ли ты его когда-нибудь с другой девушкой?

– Нет. Только с мужчинами, и то не часто. Он настоящий затворник.

– Приводит ли он слова своей матери чаще, чем отца?

– Да, чаще. Мать билась за его образование, по крайней мере, так он говорит. Но я никогда не видела ее в колледже.

– Ловила ли ты его взгляд на себе, когда казалось, что ты не смотришь на него?

– Нет.

– Выходит ли он по вечерам? Один? Смотрит ли по сторонам?

– Тут я ничего не могу сказать. Когда бы я ни встретила его, он всегда направлялся либо в библиотеку, либо по книжным магазинам на Бродвее.

– Ты хочешь сказать, что он не относится к ночным тусовщикам, выискивающим, кого бы подцепить, мужчину или женщину?

– Мужчину?

– Кэйт, к чему, ты думаешь, я клоню? Сдается мне, что ты положила глаз на маменькиного сынка, который женится не раньше сорока, если женится вообще. Вот тебе мой совет – бросай это дело! Ты поставила не на ту лошадку.

Кэтлин поразмыслила над словами подруги и спросила:

– Ты хочешь сказать, что он гомосексуалист?

Ее вопрос настолько шокировал меня, что я чуть было не вскрикнул. За меня это сделала Сандра.

– Ради Бога, Кэтлин, – выпалила Сандра, – перестань нести чушь! Половина по-настоящему превосходных парней в Сан-Франциско не увлекаются девушками ни в двадцать, ни в сорок лет. Это незаурядные люди, и каждая из моих знакомых имеет двоих-троих таких друзей – пожалуй, самых надежных в мире. Принимай Карла таким, каков он есть, и делай все, что можешь, чтобы помочь ему, но не рассчитывай, что он женится на тебе.

– Кто говорил о женитьбе?

– Ты. К этому сводился смысл твоих ответов.

– И что, из них видно, что он нравится мне?

– Невооруженным глазом.

– И ты считаешь, что из этого не выйдет ничего конструктивного?

– Конструктивного? Выйдет. Если он возглавит кафедру в каком-нибудь приличном колледже, то может вспомнить о тебе и предложить место. Что же до того, чтобы он стал твоим любовником или мужем, то тут у тебя никаких шансов. Ни на первое, ни на второе.

– Что же мне делать?

– Поискать в другом месте.

Все оставшиеся месяцы Кэтлин была вежлива и даже дружелюбна со мной, но было также очевидно и то, что она рассматривает меня как ученого, который готовится с блеском защитить докторскую диссертацию и которого интересует только это. Мы, вероятно, останемся друзьями и даже будем переписываться, но то, что однажды я захочу жениться на ней, совершенно исключалось, и мы оба знали это.

* * *

В 1980 году, через два года после возвращения в Оксфорд, профессор Девлан прислал письмо, которое очень удивило меня:

«Я узнал в своей канцелярии, что можно оформить льготную поездку в Германию, Францию, Италию и Англию. У вас есть право воспользоваться ею для завершения своего образования. А я, возможно, смогу вырваться к концу вашего путешествия и присоединиться к вам, чтобы поразвлечься в Греции. Пожалуйста, скорректируйте свои планы так, чтобы принять это предложение. Вам необходимо облагораживающее воздействие этих великих мест».

* * *

Я поразился тому, что знаменитый профессор из Англии не только помнил меня, но и побеспокоился о том, чтобы организовать для меня такую интересную поездку. Пришлось спешно отправиться домой и обсудить с родителями, следует ли мне принимать это предложение.

– Карл, предложение еще даже не сделано, – здраво рассудила мать. – А ты уже навострил лыжи.

После общения с образованными людьми в университете меня коробило немецкое наречие родителей, и я сухо сказал:

– Я так предполагаю. Но если профессор Девлан говорит, что сделает что-то, то в этом не приходится сомневаться.

– Ты уже сообщил ему, что поедешь? – спросила мать.

– Нет, я хотел узнать вначале, что думаете вы с папой.

– Хорошо ли ты знаешь этого человека? – продолжала допытываться она.

– Он был моим преподавателем в течение полугода, вы же хорошо это помните. Лучшим из всех, кого я знал.

Но мама не унималась:

– Я видела ужасную передачу по телевизору. О том, что такое турецкая тюрьма. Мне просто не по себе после этого.

– Мама, те двое ребят из колледжа занимались контрабандой наркотиков.

Рассуждения отца были ближе к делу:

– Я думал, что в этом году тебе надо прежде всего подыскать себе место на будущее. Это твоя главная задача, сын. Оставайся дома и застолби себе место для работы.

Недовольный тем, что мне приходилось раньше времени раскрывать секрет, я сказал:

– Мой старый профессор в Мекленберге, вы знаете его, Хассельмайер, уходит в отставку и предложил меня на свое место. Он так энергично настаивал на моей кандидатуре, что администрация согласилась. Так что у меня есть место, и довольно приличное.

– Тогда, я думаю, тебе надо съездить в Европу, – отозвался отец. – Это прекрасная возможность увидеть Германию, откуда ты происходишь.

– Меня больше интересуют Франция и Италия.

– Что ж, это тоже интересно, – проворчал отец.

– И особенно Англия, поскольку я буду преподавать английский.

– В этом есть смысл, но в Англии столько высокомерия.

– А зачем это нужно Девлану? – Мама вновь оседлала своего конька. – Сколько ему лет?

– Лет сорок пять, наверное.

– С какой стати он захотел путешествовать с таким юнцом, как ты?

– Он ученый. Любит литературу и уверен, что я тоже. – Помолчав, я добавил: – Наверное, он хочет проверить свои суждения об американских писателях. Он говорил однажды, что собирается написать об этом очерк.

С благословения родителей – горячего со стороны отца и неохотного со стороны матери – я отправил телеграмму со своим согласием принять предложение Девлана, закрыл свою квартиру и самолетом «Пан Америкэн» прилетел в Англию, где провел сумасшедшую неделю в автобусных экскурсиях по «Стране озер» Вордсворта, Стратфорду Шекспира, графству Эссекс, где жил Харди, и дальним аллеям Лондона, прославленным Чарлзом Диккенсом, чьи произведения я не любил, но должен был знать на случай, если придется читать о нем лекции.

Затем пересек Ла-Манш и оказался в Германии, где провел неделю в неспешном знакомстве с культурными ценностями страны, из которой происходил мой род. Попав во Францию, я без особого успеха пытался найти следы Стендаля, Флобера и Бальзака, ибо, если Англия делает все, чтобы ее великие писатели не оставались незамеченными для приезжих, то Франция делает все, чтобы ее писатели не попадались им на глаза. Вместо этого я наслаждался неповторимой прелестью этой страны с ее величественной архитектурой и великолепными музеями.

Из Парижа я отправился на автобусе в Рим и всю дорогу заглядывал в географические карты, чтобы запомнить места, которые проезжал и которые мне предстояло до конца жизни упоминать в своих лекциях: Париж, Лион, Гренобль, Альпы, Флоренция, Сиена, Рим. Стараясь использовать только местные варианты общеизвестных названий, я приложил столько усилий, что Франция и Италия – или, по крайней мере, те их части, по которым проходил мой путь, – навсегда отложились в моей памяти. Ради одной только этой автобусной поездки стоило предпринять путешествие в Европу.

Несмотря на то что я был воспитан в среде людей, которые отвернулись от католицизма из-за плохого обращения с их предками-протестантами во времена Реформации, Рим показался мне необыкновенно величественным историческим городом, даже если исключить влияние, которое оказал на него Ватикан. Путешествуя с путеводителем в руках, я в течение одного дня мог побывать среди доисторических руин, напоминающих о великих императорах, затем оказаться среди других, история которых брала свое начало со времен Христа; посетить соборы периода зарождения цивилизации, памятники эпохи Возрождения, мемориалы папских государств и, наконец, увидеть помпезные образчики наследия Муссолини. «Какой еще город в мире может предложить так много?» – спрашивал я себя, переходя от одной исторической достопримечательности к другой, и, когда подходил к концу восьмой день моего пребывания, я неожиданно сообразил, что провел все свое время в Риме, так ни разу и не выбравшись в провинцию. «Рима достаточно», – решил я и отправился в Ватикан, чтобы целый день провести в его музеях, поражавших богатством архитектуры и разнообразием живописи, о которой я знал лишь то, что двух часов совсем недостаточно на Сикстинскую капеллу с ее величественной росписью потолков и стен. Вначале я предположил, что вся роспись была выполнена Микеланджело, но, когда мой глаз непрофессионала стал замечать в ней различия, я спросил об этом одного из туристов, но тот ответил мне по-немецки: «Я не говорю на английском!» Тогда я повторил свой вопрос на выразительном немецком, и он – а это оказался специалист по истории искусств из Швейцарии – заверил меня, что изысканная роспись стен, выполненная Перуджино, ничем не хуже той, что сделана кистью Микеланджело на потолке.

Часы пролетели как минуты, и, когда раздались звуки гонга, возвещавшие о закрытии музея, джентльмен из Швейцарии предложил:

– День был таким приятным, что мне хочется пригласить вас разделить со мной ужин. – Я охотно принял его приглашение, ибо мне уже порядком надоело ужинать в одиночестве.

Мне казалось, что мой новый знакомый отправится в один из многочисленных ресторанов этого района, но он привел меня в небольшой отель, где в зале для мужчин подавали отличный сыр, тонкие ломтики телятины с соусом, а на первое – лучшие спагетти из всего того, что мне приходилось пробовать.

– Я вижу, вам нравится сыр, – сказал мой компаньон, и, услышав в ответ, что мне нравятся любые крепко посоленные блюда, он оживился:

– Тогда вам наверняка придутся по вкусу анчоусы, – и заказал салат из анчоусов, которые были так хороши, что мне захотелось убедиться, что я правильно понял, как пишется это слово.

– Анчоусы, анчовисы, ацциуга, анчови, – ответил мужчина. – В каждом языке по-разному.

Ужин закончился, и за ним последовал затянувшийся период необычного оживления, действовавшего мне на нервы. Затем мой компаньон вкрадчиво и необыкновенно дружелюбно поинтересовался:

– Так почему бы вам не провести ночь в этом отеле? У меня есть лишняя зубная щетка, и вы можете воспользоваться моей бритвой.

Высказав это предложение (вполне уместное, поскольку я сообщил ему, что этот вечер у меня не занят, как, впрочем, и все другие, и что мой отель находится далеко отсюда), он призывно заулыбался. Его руки ласкающим жестом обняли меня за плечи, выдав тем самым его намерения. В свои двадцать шесть лет мне еще не приходилось сталкиваться ни с чем подобным, и я пришел в ужас. Когда стало ясно, что я должен раздеться и лечь с ним на его узкую кровать, я в сильной панике оттолкнул его и рванул к двери. Прежде чем мне удалось выскочить, он поймал меня за запястье и жалобным голосом стал умолять:

– Пожалуйста! Это не так уж страшно. И очень приятно, честное слово. – Вырвав руку, я стремглав побежал вниз по лестнице, усомнившись, что расхлябанный лифт поможет мне выбраться из этой отвратительной ситуации.

Когда я добрался до своего отеля со знакомой женщиной за стойкой, он показался мне спасительной гаванью во время шторма. Это ощущение еще больше усилилось, когда женщина протянула мне телеграмму, пришедшую, пока я находился в Ватикане. Телеграмма была от Девлана и гласила: «Завтра прибываю в ваш отель и отправимся в Грецию». Теплое чувство вытеснило страх, ибо Девлан представлялся мне не только наставником, но и другом, которому можно доверять.

* * *

В первый день нашего совместного путешествия мы не спеша переехали горы главного хребта Италии и к сумеркам добрались до Флоренции. Девлан на хорошем итальянском поинтересовался у полицейского, где можно остановиться на ночь.

– Таких мест найдется сотни две, – с улыбкой ответил тот. – Вот здесь, на углу, например. Отличные номера с не менее отличной кухней.

Консьерж за стойкой собирался поселить нас в два разных номера, и Девлан, который вел переговоры, не стал возражать против этого.

– Два номера, разумеется. – И после отличной вечерней трапезы и непродолжительной беседы мы отправились спать, каждый в свой номер.

Следующий день ушел у нас на осмотр достопримечательностей Флоренции, во время которого Девлан поразил меня своим знанием галереи Уффици, представлявшей собой, по его словам, одно из трех лучших в мире собраний картин.

– Если хотите быть первоклассным преподавателем английской литературы в вашем маленьком колледже, Карл, вы обязаны знать изобразительное искусство, музыку, архитектуру и все великое множество творческих устремлений человека. И вы по-настоящему не поймете Данте, пока не познакомитесь с Флоренцией и не представите себе, как он бродил по другим городам, разбросанным среди гор. Вы должны возвращаться в Италию каждое лето в течение трех-четырех лет, чтобы набраться мудрости после школьных буден.

Девлан был в восторге от собора Медичи, на стенах которого художник эпохи Возрождения отобразил прославленную череду представителей рода Медичи, их слуг и конюхов:

– Здесь перед вами предстает сама история Италии во всем ее блеске и величии.

– Я же оценил собор даже выше, чем галерею Уффици.

Вечером, когда мы обедали в ресторане на берегу Арно, Девлан вспомнил Кембридж и свои первые дни учебы в Королевском колледже, которые приходились на времена продовольственных карточек и других послевоенных трудностей.

– Бедный Кембридж, – говорил он. – В последние годы ему опять достается из-за этого Энтони Бланта.

– Что это был за человек? – поинтересовался я, и Девлан рассказал о знаменитых кембриджских шпионах – Филби, Берджессе, Маклине и Бланте, – которые сдружились в стенах Кембриджа в 30-х годах, а затем, попав под влияние русского коммунизма и заняв высокие посты в Англии и США, выдали коммунистам множество государственных секретов.

– Эти отъявленные предатели нанесли англичанам с американцами огромный ущерб, – заметил Девлан. – Из-за них лишились жизни многие наши разведчики.

– Почему они пошли на это? – спросил я, когда над городом сгущалась ночь, и услышал в ответ:

– Веяние времени. Будь я одного с ними возраста, я вполне мог бы оказаться с ними. Я ирландец и поэтому презирал Англию за все, что она сделала с моей родиной. Я мог бы присоединиться к ним не потому, что любил Россию, а потому, что ненавидел Англию.

Затем Девлан заговорил о своем отношении к искусству:

– Художник всегда должен в некотором смысле противостоять обществу и полученным знаниям. Он должен быть готов идти необычными путями, отвергать принятые взгляды, возмущать, и бросать вызов, и воссоздавать новые подходы. Художник по своей природе стоит наполовину вне закона. Ван Гог идет наперекор нашему чувству цвета, а Вагнер опровергает наши представления о приемлемом звучании. Эти молодые люди из Кембриджа ничем не хуже них. Они тоже художники по своей природе и тоже резали по живому.

Прежде чем я смог разобраться в этой странной философии, он пошел дальше:

– И самым талантливым из всех был Энтони Блант. Представьте себе! Находясь в самом центре враждебного окружения, то есть в Лондоне, он достигает высокого положения в военной разведке. И в то же самое время получает титул лорда, ибо является хранителем Королевской картинной галереи, великолепно разбирается в творчестве Пуссена и других французских пейзажистов. И все это время он либо занимается передачей наиболее серьезной информации Советам, либо прикрывает своих приятелей-заговорщиков, помогая им избежать ареста. Его преданность друзьям была бесконечной, и это понятно, ведь он любил их.

Девлан покачался в кресле и после продолжительного молчания спросил:

– Карл, вы слышали замечательное высказывание нашего выдающегося писателя Э. М. Форстера? Автора «Поездки в Индию» – ее вы просто обязаны прочесть. Он тоже выходец из Кембриджа, знаете ли. Из того же самого – Королевского, – что и я. Так вот, Форстер сказал, и его слова можно толковать по-разному, но у меня они отложились в следующем виде: «Если придет такое время, когда придется выбирать между изменой моей стране и изменой другу, я надеюсь, что мне хватит смелости предать свою страну». – Он помолчал, как бы давая словам повисеть в воздухе, а затем добавил: – Это, возможно, одно из глубочайших высказываний века.

После некоторых колебаний я спросил:

– Вы говорите о своих собственных друзьях, профессор Девлан?

– Я никогда не вступал ни в какие заговоры, – ответил он. – Никто не хотел иметь дело с неотесанным ирландцем. Но по-своему я испытываю к моим друзьям точно такие же чувства, как и он по отношению к своим.

– Чтобы защитить друзей, вы способны предать?..

Девлан не ответил. Вместо этого он проговорил совершенно изменившимся голосом:

– Жизнь художника – это неизменное «мы против них». Люди в большинстве своем не понимают художников, не принимают их, пока они живы. Писатели, которые так занимают вас, все без исключения приходились не ко двору, и как только они пытались потрафить вкусам большинства, теряли возможность идти вперед и неминуемо превращались в посредственность.

– Вы чего-то не договариваете! – воскликнул я чуть ли не в отчаянии.

– Знаменитая кембриджская четверка, – сказал Девлан, – несравненная в своем блеске и своей отваге, с нервами из стали, была скреплена любовью. Это было братство, которому история воздаст должное, а его хулителей предаст забвению. – Он встал и, направившись к берегу реки, добавил, ни к кому не обращаясь: – Они были моими однокашниками, моими ровнями и моими наставниками.

– Но вы же не хотите сказать, что предпочли бы стать шпионом? Предать свой народ?

– Нет, конечно. Я хотел сказать, что предпочел бы гореть, а не коптить и иметь смелость заплатить за это по полному счету.

После долгой прогулки по набережной мы вернулись в отель и у стойки портье заколебались, прежде чем взять свои ключи. Нерешительность ни к чему не привела, и каждый отправился в свою кровать.

В ту ночь я не спал. Ворочаясь в постели, я пытался вникнуть в то, что было сказано в тиши ресторана, и отделить зерна от плевел. Когда над городом забрезжил рассвет, я определил для себя те истины, которые будут светить мне на моем преподавательском пути: художник – это творческая личность, он не может, да и не должен вести нормальный образ жизни. Он должен опираться на верных друзей, таких же, как он сам. Его задача – заставить общество посмотреть на себя по-новому, чтобы увидеть то, что ему хочется увидеть. И высшей в мире добродетелью, по которой судят о человеке, является верность другу, чем бы это ни обернулось.

Когда в комнате стало светло, я, порывшись в вещах, нашел карандаш и поспешил зафиксировать свои четыре постулата на бумаге, пока они не стерлись из памяти. Но, когда я перечитал их, последний показался мне неполным, и я сделал приписку: «Полагаю, что таким другом может быть и женщина».

Вечером, когда мы добрались до Венеции и нашли стоянку на берегу, где водители перекладывали свой багаж на гондолы – шумные водные такси, бороздившие каналы, – Девлан произнес:

– Вениз – это город влюбленных.

На что я заметил (довольно по-детски, как понял потом):

– Я называю ее Венеция.

– Генри Джеймс называл ее на английский манер, – пожурил он меня.

В тот вечер я не стал протестовать, когда он обратился к портье:

– Двухместный номер. – И не стал возражать, когда он взял единственный ключ и первым пошел на второй этаж.

* * *

Первый день в Венеции прошел для каждого из нас, как в сказочном сне. Я никогда прежде не испытывал сексуального влечения, и его сила ошеломила меня, заставив ощутить себя маленькой меннонитской девочкой с моей родины, которая впервые в жизни дает увлечь себя в стог сена. Я не мог поверить в происшедшее со мной чудо, которое могло произойти намного раньше, будь я более внимателен к своим потаенным чувствам. Но главное – это то, что прелесть моих отношений с обожаемым профессором стерла во мне неприятные воспоминания о встрече со швейцарцем.

Сорокасемилетнему Девлану с далеко не осиной талией тоже трудно было поверить, что молодой человек в золотую пору своей жизни пересек океан, чтобы встретиться с ним в Риме, и что теперь они направляются в Грецию на целых две или даже три недели. Он рассказал мне, что в последние годы часто думал: «Неужели все закончилось? Неужели не будет больше тех славных ночей, которые я знал в прошлом?»

– И надо же было. – он посмотрел на канал, где проплывали гондолы с влюбленными, – встретить в Нью-Йорке замечательного молодого американца, который владеет тремя языками и обладает редким литературным талантом. Мне, старому ирландцу, сразу же стало ясно, что парень боится ворваться в эту жизнь, хотя и страстно желает этого. Я сразу же заметил, что ему нелегко с девушками и что, наверное, так будет всегда. И тогда мне пришло в голову, что, если вытянуть его в Европу и помочь открыть богатство ее культурного наследия, на долю ирландца может выпасть еще одна, последняя и великолепная, связь. – Он помолчал и добавил: – И случилось так, как я замышлял. Это произошло.

* * *

Несмотря на то что наш первый день в Венеции был для меня началом новой жизни, он прошел как в тумане. Зато следующий доставил мне настоящее эстетическое удовольствие, потому что в его центре уже были не только мы с Девланом, но и сама Венеция, сыгравшая особую роль в мировой литературе. Для меня день был преисполнен особого значения еще и потому, что высвечивал мой давнишний исследовательский очерк о Генри Джеймсе и Томасе Манне «Две новеллы на фоне одного города», который привел меня в стены Колумбийского университета и к дружбе с профессором Девланом.

Мы бродили по узким тротуарам вдоль каналов в надежде отыскать заброшенный дворец Джеймса, в котором американский литератор боролся с Джулианой Бордеро и ее нескладной племянницей мисс Тиной, пытаясь завладеть припрятанным архивом умершего поэта Джеффри Асперна. Ступая по тротуару, Девлан заметил:

– Тем довольно неприятным англичанином Джоном Камнором, который в романе тоже ищет архив, мог бы быть я, а на месте молодого американца можно с легкостью представить тебя.