Текст книги "Роман"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

– У меня не идет мой роман, – поделился я с Девланом, когда мысли о смерти несколько отступили. – Мне не хотелось причинять вам лишнее беспокойство, но роман, о котором я говорил прошлым летом, не получается у меня таким, как мне хочется. Я так ясно вижу его окончание и почти не представляю, каким должен быть путь к нему. – Прежде чем Девлан успел что-либо сказать, я поспешно добавил: – О, характеры у меня есть – и довольно неплохие, мне думается, – но как заставить их раскрыть себя – похоже, это выше моих сил. Что же мне делать?

– В прошлый раз, когда мы говорили об этом, ты сомневался в главной сюжетной линии. Теперь с этим вопросов нет?

– Я имел в виду американский эквивалент романа «Марий-эпикуреец». Мне хотелось сделать для современной Америки то, что Патер создал для эпохи Марка Аврелия.

– А тебе не кажется, что Патер слишком утонченный писатель для американских вкусов?

– В оригинале – да, да и действие, идущее в Древнем Риме, – не для них, но у меня все происходит в крупном частном университете Нью-Йорка. Это дает мне великолепный фон с легко узнаваемыми профессорами, которые отличаются сильными характерами.

– Название уже есть?

– Пока только рабочее – «Пустая цистерна». Оно отражает вашу идею о неумолимом сползании массовой культуры к наименьшему общему знаменателю, в результате чего общество остается с пустой цистерной, к которой оно припадает в тщетной надежде напиться. Это же подтверждает другую вашу идею о том, что роман должен быть диалогом избранных. Моей героиней вполне могла бы быть Вирджиния Вулф, а одним из основных мужских персонажей – Томас Пинчон. Но все вполне по-американски, вполне современно.

Поразмыслив над услышанным, Девлан стал рассуждать вслух:

– Общий замысел совсем даже не плох. Некоторые идеи требуют проработки. Это несомненно. А вот как ты материализуешь абстракции? Это очень опасная вещь. Одному из тысячи удается сделать это, а неудачные попытки неизменно оборачиваются такими произведениями, как «Источник» Чарлза Моргана, увлекающего вначале своей изящной аристократичностью, а в конце убивающего скукой. Ирландцы, даже Бернард Шоу, в этом отношении были правы. Им интересны не лорды и леди, а мужики и бабы, которым приходится зарабатывать себе на жизнь. Мне было бы гораздо легче, Карл, если бы это были не нью-йоркские профессора, а фермеры и мелкие торговцы из твоего великолепного края, который ты мне Дважды показывал во время наших поездок по стране.

– Здесь меня опередил Лукас Йодер. Пишет свои глупые пустые книги, воспевая меннонитов и не предлагая ни слова правды о них. Я ужасно устал от него, но не показываю этого, чтобы меня не обвинили в зависти.

– Ты завидуешь?

– Его успеху – да. Тому, как он добивается его, – нет и еще раз нет. Он всего лишь пустозвон. К тому же мы говорим об элите, способной поддерживать животворный диалог.

– Тут ты не прав, Карл. Мы имеем в видуэлиту, а пишемоб обычных людях, чей природный интеллект делает их элитой. Эту огромную разницу всегда понимали лучшие из ирландских драматургов.

Мы провели несколько дней, препарируя предложенный мною сюжет, – я не признался, что он на три четверти уже был изложен на бумаге и совсем не отвечал тому, на что я надеялся, – и все это время Девлан постоянно повторял предупреждение, которое он делал всем своим будущим писателям:

– Вначале требуется выстроить персонажи и сделать их правдоподобными. Затем провести их по закоулкам сюжета. Надо, чтобы люди сами открывали для себя великие истины, на которых зиждится художественное произведение, а судя по твоему рассказу, Карл, ты не делаешь этого. У тебя вначале идут твои идеи и соображения.

После того как я постарался переубедить его, он сказал:

– Я не вполне уверен, что тебе удастся выступить в роли великолепного критика, пытающегося одновременно написать роман. Требования к этим двум; вещам совершенно различны. Возможно, что они вообще несовместимы.

Я спорил так, как будто защищал свою докторскую диссертацию перед квалификационной комиссией:

– А как насчет тех двоих, которых вы так часто цитируете, – Форстера и Джеймса? Отличные прозаики и вполне приемлемые критики, вы согласны?

– Но это же другое дело! Каждый из них доказал вначале, что он чертовски хороший писатель, а затем уже занялся анализом того, что его сделало таким. В высшей степени личная критика, которая меня совсем не привлекает. Довольно нестройная и неорганизованная, она мало чем отличается от размышлений за кружкой пива ближе к полуночи.

Девлан предложил многое, что могло бы спасти мой роман в стиле Патера, если тот на самом деле летел под откос, – а он почти не сомневался в этом. Но все, что он говорил, больше относилось к литературной критике, чем к моему роману. Другими словами, Девлан-критик мог говорить со мной только как с критиком и был бессилен найти общий язык со мной как с писателем, или же я не понимал его. И после нашего последнего продолжительного разговора я услышал, как он пробормотал про себя:

– Боюсь, что это не удастся ему. До него не доходит ни одно мое слово.

Однажды вечером, после того как Девлан признался, что болен спидом, он предложил, когда мы поднимались в свой номер в отеле:

– Знаешь, если у тебя есть опасения, я могу поселиться в другом номере.

– Ах, Майкл! Мне кажется, что сам Господь Бог направил меня сюда, чтобы я позаботился о вас. Я сомневался, стоит ли мне ехать в Грецию в этом году, может быть, лучше остаться дома и заняться доработкой романа. Но меня тянула сюда какая-то неведомая сила. Теперь мне понятно. – Когда мы оказались в номере, я вымолвил со слезами на глазах: – Майкл, никогда не забывайте, что вы нашли меня зеленым парнишкой в Нью-Йорке и сделали взрослым в Афинах. «Американская проза» – это ваша книга, лишь переложенная на бумагу прилежным переписчиком.

После того как мы распаковали наше туристское снаряжение, которым мы никогда уже больше не воспользуемся вместе, я проговорил, вновь стараясь не задевать тему болезни:

– Если бы вы сегодня перешли в другой номер, мое сердце не вынесло бы этого.

Однако, когда Девлан вышел голый из ванны и невзначай продемонстрировал, как сильно он похудел, мне со всей очевидностью стало ясно, что он не только сбросил лишний вес, но и продолжал терять его с невероятной быстротой. Мы оба понимали, что если так будет продолжаться, то недалек тот день, когда малейшая простуда или инфекция обернутся для него смертью. Стараясь не касаться таких спорных тем, как мой роман, мы вновь и вновь обращались к его основополагающей идее: с тех пор как человеческая мысль впервые попала на бумагу, призвание писателя состоит в том, чтобы творить для избранных.

– Мы проповедники в этом мире, где все меньше становится верующих, мы призваны сохранить в нем огонь разума. Много ли было во Флоренции таких, кто понял Данте? Многие ли в Польше понимали Коперника? А посмотри, что эти канальи сделали с Дарвином!

Последнюю неделю мы не спеша бродили по улицам и площадям Афин, наслаждаясь знакомыми видами и сознавая, что это наша последняя встреча с этим лучезарным городом, ибо я не представлял, что могу вернуться сюда без него. Случайные прохожие задерживали на нас взгляды, стараясь понять, кто такие эти двое – высокий рыжеволосый американец и немощный ирландец с венчиком Юлия Цезаря на голове, – но вряд ли кто-нибудь из них догадывался, какие крепкие узы связывают нас.

В последний вечер мы сидели в парке и при слабом свете уличного фонаря читали отрывки из «Агамемнона». Прервав чтение, я спросил:

– Говорил ли я вам о том, что сделал на стене своей аудитории? – И, пока я описывал настенную схему, отражавшую прискорбное поведение «банды Атрея», как я их называл, мы непочтительно смеялись над гнусными поступками, которые привели к такой глубочайшей трагедии. В разгар нашей оживленной беседы Девлан неожиданно закрыл лицо руками и прошептал:

– О, Карл! Ты должен поверить, что Питер ничего для меня не значил – он был всего лишь что-то обещающим учеником и не более. У нас была ничего не значащая связь – ведь тебя не было так долго, – а теперь такое жестокое наказание.

Пытаясь успокоить и убедить его в своей глубокой любви к нему, я добавил:

– Вы будете со мной всегда, Майкл. Ваше лицо всегда будет напоминать мне о Шекспире и Йетсе, и мы всегда будем вместе.

Утром Девлан поднялся, осторожно побрился, чтобы не пораниться и случайно не заразить меня, и отправился в аэропорт. Все предыдущие разы первым улетал я, словно Афины принадлежали ему, но теперь чувство собственности исчезло и он спешил домой, чтобы приготовиться к смерти, – как это делают слоны-великаны, возвращаясь в свои пещеры, когда чувствуют приближающийся конец.

* * *

Вернувшись в Мекленберг к осеннему семестру 1985 года, я принял участие в злосчастном мероприятии, которое резко оборвало мои добрые отношения с Лукасом Йодером. Так случилось, что я пригласил на наш осенний университетский праздник поэзии одного молодого талантливого поэта из Чикаго, у которого в разных маленьких журнальчиках было опубликовано несколько великолепных поэм и который мог бы рассчитывать на Пулитцеровскую премию, если бы ему удалось найти издателя и выпустить сборник своих стихов. Толстые журналы отказывались от него, объясняя это тем, что у него нет публикаций в солидных изданиях.

– Пока у него нет сборника, – заявляли издатели, – мы не можем быть уверенными, что он зарекомендует себя как поэт. – Первая фраза означала издание в твердой обложке.

Его звали Хейнтц Богулов, и он не только писал хорошие стихи, но еще и имел изрядное чувство юмора. Так что, когда во время пресс-конференции одна из женщин спросила, как такой молодой человек, как он, относится к таким общепризнанным поэтам, как Лонгфелло, он воспользовался этим, чтобы разразиться дикими пародиями на известные строчки Лонгфелло, такими, к примеру, как «Говори мне „нет“ в печальных снах», «Каждый доллар банкиров добыт преступным путем», «Вдруг полицейский нагрянул, когда мы печатали деньги».

Когда стихли первые раскаты смеха, Богулов вышел на самый край сцены, принял величественную позу оратора и стал скороговоркой и с забавным произношением читать свою пародию под названием «Рукавицы Гайаваты» на знаменитую поэму Лонгфелло. Под смех аудитории он закончил ее такими строчками:

– «Делал их наружу и вовнутрь, делал их наружу кожей и никогда не внутрь, никогда наружу мехом и всегда вовнутрь». – Закончив свою потешную мешанину и все еще с перекошенным ртом от непосильных речевых оборотов, он резко прервал свои упражнения и ответил той женщине. – Вот что современный поэт думает о вашем Лонгфелло.

В глубине зала со своего места вскочил невысокий шестидесятилетний джентльмен и заговорил звонким от возмущения голосом. Это был Лукас Йодер, чей последний роман «Маслобойня» сразу же стал первым в списке бестселлеров, и присутствующие смолкли, желая услышать его реакцию на это фиглярство.

– Несколько минут мы с удовольствием подвергали осмеянию поэта, пользовавшегося всеобщим уважением в прошлом веке, и я согласен с вами в том, что по сегодняшним меркам он устарел, ибо писал стихи, которые доставляли радость, читались и перечитывались, чего нельзя сказать о нашей современной поэзии. – Такое оскорбительное высказывание о современных поэтах и их творчестве вызвало бурю протестов, но Йодер продолжал: – Напомню вам, что Лонгфелло принадлежит также одна из лучших строчек во всей поэзии: «Корабли расходятся в ночи и друг другу говорят: „прощай!..“.» Теперь, когда большинству из нас уже неведом такой Лонгфелло, я должен признать, что и следующие три строчки кажутся слишком сентиментальными:

 
Лишь что-то мелькнет в темноте, да далекий гудок донесется;
Так в жизни расходимся мы, бросая друг другу
Только взгляд, только слово…
А дальше – опять темнота, опять тишина.
 

Говорят, что ему следовало бросить поэзию, пока он был первым. Но он не сделал этого, потому что не знал, когда следует остановиться, и до конца был верен своим сентиментальным принципам. Но эта его начальная строчка будет жить вечно, и я сомневаюсь, что в этом зале найдется хоть один человек, кто сделает что-то подобное. Так что не к лицу нам насмехаться над наивным стариком. Все это не так просто. – С этими словами Йодер с шумом стал пробираться сквозь ряды и, держа жену за руку, вышел из зала.

Когда многие из пожилых людей в зале стали аплодировать его поступку, я почувствовал, что как ведущий вечера должен защитить приехавшего поэта, и поднялся с красным лицом. Мне наверняка бы пришлось выставить себя в глупом свете, если бы не Богулов, который шагнул на сцену и, отсалютовав вслед уходящему Йодеру, ласково произнес по-французски: «Chacun a son gout». [15]15
  У каждого свой вкус (фр.). – Прим. ред.


[Закрыть]

Те, кто понял его, захихикали, и вскоре аудитория восхищалась, как ловко он разрядил напряженную атмосферу. Я не был среди тех, кто аплодировал ему, ибо сидел, уставившись в сторону, откуда только что исчезли Йодер и его маленькая Эмма. Срыв вечера поэзии, вечера, который я так тщательно подготовил, явился каплей, переполнившей чашу моего терпения. С этого времени Йодер стал для меня врагом и средоточием всего того, против чего выступал Девлан.

Не имея привычки скрывать свои литературные симпатии, я подготовил для нашей университетской газеты «Мартин Лютер» короткий отчет о состоявшемся вечере поэзии:

«В прошлую пятницу в Алумни-Холл в качестве ведущего на очередных поэтических чтениях я имел удовольствие представлять одного из прекраснейших молодых поэтов нашей страны Хейнтца Богулова из университета Чикаго. Подобно большинству современных поэтов, придерживающихся невысокого мнения о почитаемых Америкой, но устаревших поэтах прошлого века, он с известной долей юмора расценил в своем выступлении многочисленные выспренности Лонгфелло и его дешевую морализацию.

Известный местный прозаик, когда-то закончивший наш колледж, счел себя обязанным сделать выговор Богулову и привел поэтическую строку Лонгфелло, которая, по его мнению, претендует на бессмертие:

 
Корабли расходятся в ночи и друг другу говорят: „прощай!..“.
 

После чего он стал упорно утверждать, что только одна эта строка позволяет считать Лонгфелло настоящим поэтом.

Вечер закончился слишком внезапно, и я не смог возразить прозаику, но, поскольку многие студенты восприняли его доводы всерьез, позвольте мне заявить, что немногие мыслящие люди в этой стране воспринимают Генри Уодсуорта Лонгфелло серьезно.

Карл Стрейберт,

профессор филологии.»

Мое объявление войны было опубликовано, и я не собирался отступать. Но вражде не суждено было разгореться, потому что неожиданно раздался звонок, потребовавший моего полного внимания, а касался он зачисления к нам одного одаренного юноши, которому необходимо было уделить особое внимание. Вызов поступил от президента Росситера, предложившего:

– Встретимся в зале правления. У нас на примете чрезвычайно яркий талант.

Когда я добрался до зала правления, специально предназначенного для приема высокопоставленных особ, управляющих колледжем и обеспечивающих его финансирование, Росситер – добродушного вида чиновник, разменявший пятый десяток, – встретил меня возбужденной скороговоркой:

– Джейн Гарланд, эта влиятельнейшая особа в нашем попечительском совете, высказала пожелание увидеть вас лично.

Это удивило меня, потому что я даже не предполагал, что миссис Гарланд, богатая вдова главы сталелитейной компании, когда-нибудь слышала обо мне.

– Ее отношение очень важно для нас, Стрейберт. Вы должны сделать для нее все, что только возможно. Она обладает огромным состоянием, и, если учесть, что она была щедра к нам в прошлом, она может многое дать нам и в будущем. Но, что самое интересное, она очень приятная в общении и отличается острым умом.

Прежде чем я успел что-то сказать, дверь широко распахнулась и в зал быстрым шагом вошла осанистая женщина шестидесяти лет в безупречном костюме свободного покроя. Ее улыбка была теплой, великодушной и без тени высокомерия. Кивнув президенту, она направилась прямо ко мне, протянула руку и представилась:

– Я Джейн Гарланд, рада вас видеть в зале, который я называю своим вторым домом. Норман, вы не могли бы попросить, чтобы нам принесли напитки? Давайте не будем обставлять это дело так официально.

Мое внимание было настолько приковано к этой импозантной женщине, что я вначале даже не заметил, что у моих ног трется рыже-коричневый лабрадор.

– Это Ксерксес, – объяснила миссис Гарланд, – он кроток, как бабочка. А вот тот, кто является причиной нашего визита, – мой внук Тимоти. Это его собака, и я предупреждала, чтобы он не брал ее с собой.

Взглянув на мальчика, я туг же узнал в нем того очаровательного херувимчика, который привлек к себе внимание поэтов из Бостона. И сейчас от него исходила та же самая чарующая сила. «Как чудесно, – подумал я, – вновь увидеть его и на этот раз поговорить с ним».

– Я помню вас. Вы тот, кто предпочитает Элиота Фросту, – сказал я.

Он, безусловно, не помнил меня, но вежливо кивнул. Прядь черных волос упала ему на лоб, а проницательные голубые глаза оценивающе оглядывали зал и присутствующих. Он не выглядел ни излишне застенчивым, ни развязным, и моим первым впечатлением было: «Этот малый не прост!» – и в этом я убедился в ходе встречи. Когда принесли стаканы с кока-колой, миссис Гарланд предложила:

– Давайте устроимся поудобнее. – И, когда молодой Талл сел в кресло, рядом с которым пристроился Ксерксес, добавила: – Президент Росситер, вы можете оставить нас. Мы с профессором хотим изучить друг друга. – И одарила его лучезарной улыбкой.

Как только он ушел, она заговорила быстро и твердо, так как хотела многое выяснить, прежде чем решить, стоит ли вверять будущее своего внука в мои руки, но еще больше ей хотелось, чтобы я осознал, что собой представляют Гарланды.

– Мой муж, Ларримор, возглавлял крупнейшую в нашей округе сталелитейную компанию. Он был также председателем правления и главным спонсором университетской футбольной команды. Этот портрет, скажу я вам, лучше всего иллюстрирует то, каким он был человеком.

Картина, указанная ею, явно выделялась на фоне чиновного однообразия самодовольных бизнесменов преклонного возраста, которые так походили друг на друга, что могли бы сойти за братьев, хотя в каком-то смысле они и были братьями. Ларримор Гарланд предпочел, чтобы его запечатлели в стальном шлеме и не позирующим в одиночку, а в компании троих сослуживцев. Это был, как выразилась миссис Гарланд, «портрет практического человека». С улыбкой глядя на портрет, она добавила:

– Когда он умер, меня пригласили занять его место председателя правления, но я отказалась. Членом правления – да. Но не председателем. – Она не сказала о четырех миллионах долларов, которые выделила Мекленбергу, чтобы почтить память мужа, и которые оказались далеко не последними из тех, что нажил Ларримор в результате разумного распоряжения наследством и собственного труда.

В один из моментов она попросила внука оставить нас ненадолго, на что он вежливо кивнул, поклонился мне и, позвав за собой собаку, удалился.

– Какой вежливый молодой человек, – проговорил я, а она рассмеялась:

– Видели бы вы его два года назад! Кандидат в исправительную школу!

В порыве откровенности, которая и без того была ей не чужда, миссис Гарланд поведала:

– Моя единственная дочь, Клара, была моим сплошным разочарованием, прости, Господи, ее непокорную душу! Бросив школу, она выскочила замуж за совершенно зряшного парня с комбината – Томаса Талла, которого презирала даже собственная мать. Мы с мужем с самого начала знали, что из этой женитьбы ничего хорошего не выйдет. Но, когда все закончилось ужасной катастрофой на Рениш-роуд, рядом с тем местом, где я живу, мы едва пережили это. Оба водителя были пьяны, и все шестеро, кто был в автомобилях, погибли.

– И вы взяли на себя заботу о Тимоти?

– Без особого удовольствия, но взяла. Очень смышленый мальчик, но такой же своевольный, как его мать. Два года проучился в бесплатной школе Рединга, а затем с Божьей помощью перевелся в Хилл, так называется школа в Потстауне, это недалеко отсюда. Вы слышали, наверное, об этой школе. Она одна из лучших. Железная дисциплина, отличное преподавание – как раз то, что нужно таким, как Тимоти. – Тут она сунула два пальца в рот и свистнула. Мальчик и Ксерксес не замедлили вернуться. – Я рассказывала профессору Стрейберту о твоей учебе в Хилл.

В глаза бросилось, что Тимоти не проявил смущения, которое неизбежно охватывает каждого ребенка, когда взрослые говорят о нем.

– В новой школе, – ласково продолжала миссис Гарланд, – Тимоти пришел в чувство, и все увидели его необыкновенные способности, особенно в области литературы. Его быстро перевели в класс для тех, кто уже сдал вступительные экзамены в какой-то из колледжей.

– И как он там успевал?

– Тимоти, покажи профессору Стрейберту итоговые работы, которые ты захватил. – Увидев их, я не поверил своим глазам – «Приемы художественного повествования в романе Гюнтера Грасса „Жестяной барабан“» и «Чушингура – прототип современной японской корпорации».

– Как вы придумали такие темы?

– Я много читал, слышал. Статья в «Форчун» навела меня на японскую вещь, после чего я начал копать.

– А немецкий роман?

– Журналы писали о нем как о первоклассной вещи, и «Тайм», и «Ньюсуик».

Постукивая пальцами по аккуратно отпечатанным работам, я обратился к миссис Гарланд:

– Такие темы сделали бы честь любому старшекурснику, если, конечно, они хорошо изложены.

– Они даже очень хорошо изложены. Я читала. – Тимоти молчал, и она решила наконец раскрыть причину, по которой я был приглашен сюда: – Осенью Тимоти будет почти семнадцать. Результаты экзаменов позволяют ему пройти в колледж.

– А готов ли он к этому в плане поведения?

– В принципе, у него были гадкие проступки, когда он учился в Рединге, не так ли, Тимоти?

– Ерунда, – пожал он плечами.

– Но такие школы, как Хилл, как раз и отличаются тем, что приводят в чувство взбалмошных детей…

– Я не был взбалмошным, просто любознательным, – возразил он, а я подумал о том, что никогда еще не вел подобного собеседования и что оба они либо сумасшедшие, либо гении. Между тем, миссис Гарланд продолжала выкладывать такое, что вряд ли оставило бы равнодушным любого подростка, будь то мальчик или девочка:

– Декан филологического факультета, человек проницательного ума, сказал мне, что не хотел бы видеть его в крупном университете вроде Чикагского, да к тому же живущим самостоятельно где-нибудь за пределами студенческого городка, «но поскольку вы в Совете управляющих Мекленберга, – заметил он, – и это всего лишь в нескольких милях от вас, то я бы рискнул. Ваш внук готов к колледжу». «Меня очень многое связывает с Мекленбергом», – сказала я ему и спросила, что он думает об этом учебном заведении. «Это не Гарвард и даже не Амхерст, – ответил он, – но вполне серьезный колледж. И там есть очень сильный преподаватель литературы. Кое-кто с нашего факультета присутствовал на его лекциях и остался очень доволен». «Так что же вы посоветуете?» – спросила я и услышала в ответ: «Я бы посоветовал пойти туда». Итак, мой вопрос к вам состоит в следующем, – сказала миссис Гарланд, – примете ли вы его в свои класс для подготовленных?

Едва сдержавшись, чтобы не выкрикнуть «Конечно!», я степенно объявил:

– Сочту за честь иметь ученика, который пишет такие работы.

* * *

Когда осенью 1985 года молодой Тали прибыл в колледж, я решил, что для него будет лучше, если он не сразу попадет в мой класс писательского мастерства, а пройдет адаптацию среди обычных студентов. Я внимательно наблюдал за ним и видел, что он почти ничем не отличается от остальных: несколько выше ростом, одет чуточку побогаче, волосы намного длиннее, чем позволялось в Хилл, но не длиннее, чем у некоторых студентов, уверенности в себе, может быть, меньше, чем у капитана школьной футбольной команды, но вполне достаточно для одного из лучших теннисистов школы.

Среди студентов он держался без стеснения, но компаний не искал. Вместо этого с головой ушел в учебу, чтобы проверить, способен ли заниматься наравне со старшими. Быстро убедившись в том, что не только не отстает, а во многом превосходит их в учебе, он решил расширить круг своих интересов.

Меня поразило разнообразие его увлечений. Занявшись теннисом, он быстро попал в сборную колледжа. Он увлекался шумным регби, не пропускал ни одного вечера танцев, где я обычно присутствовал в качестве стража порядка и где он выделывал такие па, которые мне никогда еще не доводилось видеть. Но за стремлением создавать впечатление типичного младшекурсника у него угадывалась неуемная жажда взрослой жизни. Между семестрами зимой 1986 года он, как многие из тех, кто преуспевал в английском и стремился попасть в мой класс для подготовленных, подошел ко мне за разрешением пройти собеседование. Собеседование с ним я проводил так, словно никогда не видел его прежде. Но в двадцатиминутной беседе он продемонстрировал такое блестящее владение английским языком и такой интерес к литературному творчеству, что я сказал в конце:

– Я, безусловно, помню те школьные работы, которые вы показывали мне во время нашей встречи с вашей бабушкой, но у нас требуется, чтобы претендент представил работу, выполненную в последнем семестре. Так что отпечатайте что-нибудь и дайте мне посмотреть.

– Я не печатаю, сэр, а использую текстовой процессор.

– Вы много правите? Я имею в виду чернилами на распечатках?

– Я никогда не подаю черновые варианты. Они иногда довольно ужасны.

– Могу ли я посмотреть какие-нибудь из них? Может быть, они отвечают требованиям.

– Да. Я ничего не уничтожаю. – Удалившись на несколько минут, он принес небольшую подшивку материалов, над которыми работал в последнее время. Мне стало ясно, что он много правил от руки, а затем дважды редактировал каждый текст на компьютере. «Он делает это почти как профессионал, – отметил я про себя. – И через год уже сможет публиковаться, если ему есть что сказать». Я объявил ему:

– В зимнем семестре занятия у меня начинаются во вторник в десять утра в моей аудитории, добро пожаловать! Но вы должны понимать, что будете значительно младше всех по возрасту, и темы, над которыми работают другие, могут оказаться вам не по плечу, но, если вы хотите…

– Я способен трудиться, профессор Стрейберт. Если я по-настоящему заинтересован чем-либо, я работаю.

– И вы заинтересованы в том, чтобы стать писателем?

– Да.

Неожиданно мне захотелось узнать побольше об этом юноше и его необычных способностях.

– Как вы пришли к этому? Ваши родители много читали?

– Оба практически были безграмотными, и оба погибли, когда мне было шесть лет. Бабушка взяла меня к себе и читала мне каждый вечер. Отнюдь не детские книги, чем подтолкнула меня к тому, что я стал писать собственные рассказы.

– Какого рода рассказы?

– Разные. Подобные тем, что она читала, – если они мне нравились.

– У вас сохранились какие-нибудь из них?

– Я никогда ничего не выбрасываю.

Принимая на веру все, о чем говорил мне юноша, я спросил:

– Не могли бы вы захватить что-нибудь, когда будете дома в следующий раз?

– У меня целая коробка в общежитии.

– Написанных в разное время?

– Да.

– Вы можете дать мне три: ранний, средний и поздний?

– Вы окажете мне честь, уделив им свое внимание, сэр.

– Где вас научили этому «сэр»?

– В Хилл. Бабушка опасалась, что в бесплатной средней школе у меня могут быть неприятности. Оснований для этого не было. Я всего лишь экспериментировал с разными вещами, такими, как мотоциклы, компьютеры. Времени учебе уделял немного, поэтому она отправила меня в закрытую школу Хилл, где порядки были довольно строгие.

– Вы печатались в школьной газете?

– Мною написана большая часть того, что там напечатано. Я принесу вам пару номеров.

Через несколько минут он положил передо мной три больших рассказа и три номера газеты; я взял их, стараясь не проявлять удивления, и сказал:

– Я прочту их с большим вниманием, ибо если вы пишете и мыслите так, как это представляется мне, – я посмотрел в глаза Таллу, – то время пребывания в моем классе может стать переломным моментом во всей вашей жизни. – Я встал, пожал ему руку и сказал в дверях кабинета: – Приводите свои дела в порядок, Тим…

– Мне не нравится это имя. Тимоти, если это не затруднит вас.

– Приводите свои работы в порядок, Тимоти, потому что мы устроим вам настоящую проверку как писателю.

* * *

По иронии судьбы осенью 1986 года после объявления войны Лукасу Йодеру я оказался вовлеченным в драматическую конфронтацию, которая заставила меня проникнуться к нему сочувствием. Правда, это касалось наших личных с ним отношений и никак не затрагивало моего отношения к нему как к писателю, чей вялый и скучный стиль по-прежнему претил мне. Однажды утром, когда я, еще небритый, находился в своей комнате в общежитии, мне позвонил президент Росситер:

– Я просил бы вас зайти в зал правления. Не знаю почему, но они особо настаивают, чтобы вы присутствовали на этой встрече.

– Кто?

– Лукас Йодер и его жена. Да, они действительно ранние пташки, должен вам заметить!

Бреясь, я так нервничал, что чуть не порезался, ибо никак не мог представить себе, зачем я понадобился им после того выпада в газете «Мартин Лютер». Неужели они пришли жаловаться президенту и, если судить по строгому тону последнего, мне грозят неприятности? «Черт бы побрал этих Йодеров!» – сокрушался я еще и потому, что предпочитал не встречаться со своими противниками на людях, а скрещивать с ними шпаги на печатных страницах. А эта встреча может стать особенно неприятной из-за миниатюрной жены Йодера, которая, как я слышал, превращается в разъяренную тигрицу, когда дело касается защиты репутации ее мужа, которую я, безусловно, задел. Так что я шел на эту встречу без всякой радости.

Через пятнадцать минут, когда мы с президентом Росситером выглядывали из окна зала правления, нам открылась знакомая для этих мест картина. По кирпичному тротуару шагала маленькая и энергичная миссис Йодер, то и дело недовольно оглядываясь, чтобы убедиться, что ее благоверный еще не пропал. А вот появился и он сам – бесцветная личность с застывшей на лице улыбкой, то и дело задерживающий шаг, чтобы полюбоваться какой-нибудь пташкой или цветком. Как и Росситер, я не мог и представить себе цель их визита.

Когда они вошли, я ожидал по меньшей мере холодного отношения, а скорее всего, немедленных нападок, но они, к моему облегчению, приветствовали меня едва ли не по-дружески горячо:

– Доброе утро, профессор Стрейберт. Извините, что потревожили вас в столь ранний час. – Дышать мне стало легче.