Текст книги "Роман"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)

Теперь я понимал, что роман должен рождаться в муках, с персонажами, чьи страсти и боль автор воспринимает так же остро, как свои собственные. Я наполнил свой роман светлыми идеями, но их носителями оказались плохо вырисованные персонажи, действующие в какой-то нежизненной среде. И как ни горько было признать, но Йодер прав: «Эта вещь не пела».

Израненный осколками разбитых иллюзий, которые питал по отношению к себе, я должен был честно признаться, кем я был и кем не был. Прозаиком я не был. У меня не было интуиции и поэтичности, необходимых для плодотворного творчества. А что у меня было? Зримое понимание того, каким должно быть хорошее произведение. Безошибочное чутье на подделку. И я вправе учить других делать то, чего не мог сделать сам. Ивон права, я был тем, кто должен написать «Наши смелые новые голоса», ибо слышал, как они поют.

* * *

Ходили упорные слухи, что песенка «Кинетик» спета. Компания «Рокланд ойл», как никогда настроенная избавляться от издательства, от которого у нее была лишь одна головная боль и никакой выгоды, срочно вступила в переговоры с пятью фирмами, серьезно заинтересованными в приобретении «Кинетик», и постепенно становилось ясно, что в конечном итоге оно скорее всего попадает в руки немецкого конгломерата «Кастл». Это слово не было немецким, но, поскольку эмблемой конгломерата являлся симпатичный средневековый замок и поскольку его владельцы видели свое будущее в Англии и Америке, они сохранили этот символ и перекроили на свой лад название. «Здесь, конечно, неправильное употребление слова, – говорили издатели, – но все же получилось не так противно, как у их лондонских конкурентов, чья компания носит название „Паук“.»

Можно было предположить, что, добившись успеха, Ивон купается в лучах славы. Как бы не так! Однажды вечером она позвонила мне и возбужденно спросила, может ли приехать в Дрезден в конце недели и провести важное совещание с Йодером и со мной. Меня раздражала необходимость постоянных контактов с Йодером, к которому я по-прежнему относился враждебно, но был вынужден сказать:

– Приезжайте!

Когда мы встретились, она перешла прямо к сути своей проблемы:

– Позавчера наш президент Джон Макбейн беседовал со мной за закрытыми дверями.

Мы с Йодером нетерпеливо подались вперед, и она в присущей нью-йоркцам экзальтированной манере стала рассказывать о потрясающих вещах, которые время от времени происходят в американском бизнесе:

– Не успела я сесть, как он говорит: «Миссис Мармелл, вы, конечно же, слышали, о чем шепчутся по всему зданию. Мне нет необходимости говорить, что большинство этих слухов не более чем просто слухи». «Я бы покривила душой, если бы сказала, что не обращала на них внимания, но я им не верю», – ответила я. Он нахмурился, печально покачал головой и промолвил почти шепотом: «Что же, то, что я вам сейчас скажу – не слухи. Нас скоро проглотит… „Кастл“.» «И вы согласились?» Он уставился на меня, как на дебильного ребенка: «Согласились! Не думал, что вы такая наивная, миссис Мармелл!» – Здесь она остановилась в нерешительности, вспоминая, очевидно, неприятную сцену, которую ей хотелось бы забыть: «Разве вы не понимаете, что, когда вами владеет американский конгломерат, ваше мнение никого не интересует? Они приказывают, вы подчиняетесь. А когда приходит время избавиться от вас, они делают это без лишних слов. – Он щелкнул пальцами. – Им плевать на то, что думаете вы, потому что они хозяева, а ваша участь – плясать под их дудку!» Мертвенная бледность его лица неожиданно подсказала мне, что он испытывает сильную боль – не просто терзающую плоть, а разъедающую душу. Он прекрасный человек, он получил «Кинетик» под свое начало, когда то плелось в хвосте, и, проявив свои незаурядные деловые и человеческие качества, вновь вывел его в ряд лучших. Возможно, среди множества предприятий, входящих в конгломерат, «Кинетик» не представляет собой ничего особенного, но в издательском бизнесе оно играет огромную роль и пользуется высокой репутацией.

Чувствуя себя обязанной выступить на стороне человека, который долгое время оказывал ей всяческую поддержку, она задала ему несколько коротких вопросов: «Вы хотите сказать, что „Рокланд“ продаст нас без нашего согласия?» – «Да». – «Ублюдки! И именно немецкой компании?» – «Да. Они единственные, у кого достаточно денег в банке». – «Оки оставляют вас?» – «В начале все так обещают, а потом увольняют». – «Позволят ли они вам оставить меня на прежнем месте, когда узнают, что я еврейка?» – «Если они собираются уволить всех наших евреев, то им не стоит покупать издательство, потому что от него мало что останется». – «Но я занимаю довольно высокое положение благодаря вашей поддержке». – «Они особо подчеркивали, „кто хотели бы сохранить тех, кто „держит нос по ветру“, как они выражаются. А вы продемонстрировали это особенно наглядно“. – „По правде говоря, господин Макбейн, я не хочу работать здесь без вас. И я уверена, что большинство сотрудников тоже…“ – „Миссис Мармелл, все это должно остаться между нами. „Кастл“ запретил мне даже вести разговоры с вами“. – „Кастл“ запретил! Да кто они такие, чтобы отдавать вам приказы?» – «Отныне они распоряжаются здесь всем».

Ивон сказала, что на глазах у нее выступили слезы, удивившие Макбейна и ее саму, потому что она не отличалась излишней сентиментальностью. «Позор», – пробормотала она, и Макбейн согласился с ней. «Это позор, – заключил он с такой горечью, какой не было в нем даже в самые трудные времена. Крупное американское издательство, выпустившее немало книг общенационального значения, выбрасывают на рынок, как мешок картошки. Это страшный позор, но я не в силах предотвратить продажу. „Рокланд“ настаивает на ней, и я уже был представлен тому, кто станет моим новым боссом».

Поскольку мы с Йодером тоже были кровно заинтересованы в том, кто станет новым владельцем, я спросил:

– Но им же не может быть немец?

– Макбейн сказал, – медленно проговорила она, – что новый глава – Людвиг Люденберг. Он из Гамбурга, но образование получил в Оксфорде. Так что английским владеет не хуже любого из нас. Люденберг заверил Макбейна, что оставит на месте не только его самого, но и ведущих специалистов, потому что понимает, что они необходимы. – Здесь Ивон остановилась и попросила меня заказать чай, который она разливала, как настоящая английская леди. Собравшись таким образом с мыслями, она перешла к самой неприятной части нашей беседы: – Макбейн сказал также, что новый босс просил его осторожно выяснить, будут ли такие ведущие писатели, как вы двое и Тимоти Талл, пытаться разорвать свои контракты в случае перехода издательства в руки немецкой фирмы.

– Что вы ответили на это? – спросил Йодер.

– Я металась по кабинету и кричала, что не собираюсь шпионить за своими писателями в угоду каким-то заморским торговцам, что писатель – это святое и что мои остаются со мной только потому, что видят, что я действительно так считаю. «Джон, – сказала я, впервые назвав его по имени, – не задавайте мне больше вопросов. Я сгорю со стыда, если дам на них ответ».

– И как прореагировал на это Макбейн? – спросил я Ивон.

– Он дал мне выпустить пар и сказал: «Запомните, что сделка еще не состоялась. Но я уверен, она состоится, и хочу, чтобы переход был мирным. Все боятся повторения неприятных событий, имевших место несколько лет назад, когда одно из крупных издательств обнаружило, что большинство его лучших писателей уйдет, если состоится неугодная им продажа. В итоге сделка сорвалась. Так что немцам важно знать, кто останется, а кто уйдут. Если вы не скажете, мне придется гадать, и если я угадаю неправильно, то вся вина ляжет на меня».

Ивон замолчала, достала носовой платок и призналась:

– Это был самый неприятный момент. Когда я из принципа не стала делиться своими соображениями, он достал список моих писателей и стал поочередно тыкать в имена, спрашивая, остается тот или иной из них или нет. В ужасе, оттого что мне приходится играть роль предателя, я продолжала молчать, но всякий раз кивала, когда он указывал на того, кто собирается остаться, и отрицательно качала головой, когда его палец приходился на того, кто, скорее всего, уйдет.

– И когда он добрался до нас?.. – спросил Йодер.

Она честно призналась:

– Я сказала, что Тимоти Талл как молодой идеалист, очевидно, уйдет, а вы, Лукас, будучи немцем по происхождению и человеком в летах, скорее всего, останетесь. Только про вас, Стрейберт, я не знала, что сказать, но и не была уверена, что смогла бы дать вам совет, если бы вы попросили об этом.

– А почему нет? – спросил я.

– Потому что вы на переломном этапе вашей карьеры. Следующий шаг будет для вас решающим. – Она замолчала, улыбнулась мне и сказала: – И мой тоже. И я тоже не знаю, как поступить.

К моему удивлению, Йодер заявил:

– Миссис Мармелл, как только вы уйдете из «Кинетик», я немедленно последую за вами. Если я лишусь вас, то окажусь чем-то вроде ягненка, брошенного во время бури. – Прежде чем она успела ответить ему, я добавил:

– Я выйду с ним в те же двери.

Наградив каждого поцелуем, она заметила:

– Я привыкла избегать поспешных решений. У вас есть около недели, чтобы сделать выбор. Но, если случится худшее, запомните, что «Кастл» пишется на немецкий манер с начальной буквы «К».

* * *

Осенью 1989 года заботы, связанные с двумя моими пишущими студентами, вытеснили из моей головы мысли о судьбе «Кинетик», находившегося в далеком Нью-Йорке. В Мекленберге, как во всяком серьезном колледже, в конце каждого семестра среди студентов распространялись опросники, где они оценивали своих преподавателей. По итогам первого года своего преподавания Тимоти Талл собрал столь благоприятные отзывы, что меня вызвал к себе декан факультета и сказал:

– Стрейберт, похоже, что вы нашли настоящее сокровище в лице этого парня. – И показал мне результаты опроса, которые оказались даже выше, чем у меня. В конце концов он был утвержден моим ассистентом, но при этом декан обратил мое внимание на один факт, который я проигнорировал по той причине, что не хотел, чтобы Тимоти покидал наш колледж:

– Вы должны предупредить Талла о том, что, если он собирается остаться на кафедре, ему следует получить степень доктора и сделать это надо, пока он молод и пока его полностью не захватила карьера писателя. Мне нет нужды напоминать вам, что, если бы вы в свое время не покинули колледж, чтобы получить степень доктора, ваша жизнь сложилась бы совершенно по-другому. Так что повлияйте на Талла в этом плане.

Но, когда я поспешил рассказать Тимоти о том, как я горжусь, что его высоко ценят студенты, его сосед по общежитию сказал мне:

– Он в отъезде. Проводит семинар в Принстоне.

Я проглотил горькую пилюлю: я был рад за Талла, но в прошлом году на эту работу приглашали меня. В этом году подобные приглашения от солидных школ мне уже не приходили.

Другой личностью, занимавшей меня, была недавно прибывшая в мой литературный класс возмутительница спокойствия по имени Дженни Соркин.

Как-то в середине сентября, когда я сидел в своем кабинете, в него влетела нахальная девица лет двадцати в майке с ярко-красной надписью: «НЕ СТОЙ ПРОСТО ТАК! ЧТО-НИБУДЬ ДЕЛАЙ!» С крашеным ярко-рыжим хвостом на голове, она была одета в драные джинсы, а на ногах носила огромные ботинки военного образца. Прежде чем я успел раскрыть рот, она представилась и сообщила, что закончила Брандейс, училась в аспирантуре в Беркли, подрабатывала официанткой в забегаловке в Оклахоме, а прошлый год провела в писательском цехе университета Айовы.

Пораженный ее внешним видом и напором, я спросил:

– Да откуда вы только прознали об этом колледже?

– В некоторых кругах вы пользуетесь высокой репутацией. – Ее слова польстили мне. – Ваша «Цистерна» оказалась близка и понятна кое-кому из нас в Калифорнии и Айове. Я решила, что вы – современный гуру, и принесла вам завершенный роман, который требует небольшой шлифовки. – С этими словами она взгромоздила на мой стол коробку с рукописью, листы которой были гораздо опрятнее, чем их автор.

Не имея представления ни о серьезности намерений девицы, ни о ее способностях, я сказал:

– Я прочту ее сегодня вечером. Приходите завтра примерно в это же время, и мы поговорим.

Вечер был потрачен не зря. Ее роман под названием «Большая шестерка» состоял из глав, рассказывавших о похождениях похожей на автора деревенской девушки из Оклахомы, которой приходится отбиваться от домогательств футбольных звезд в каждом из университетов «Большой шестерки Запада», превратившейся к настоящему времени в «Большую восьмерку», включающую в себя Оклахому, Небраску, Канзас, Колорадо, Миссури, штаты: Оклахома, Канзас и Айова.

Я прочел три эпизода: о закоренелом головорезе из университета штата Оклахома, о парне с привычками бойскаута из Небраски и о чудаке из Миссури, который никак не может решить, быть ему футболистом или поэтом. И в каждом из эпизодов действовала вышеназванная героиня – одна из самых обаятельных, но неотесанных плутовок в современной литературе, которую непрерывно дубасят ее любовники, но которая оказывается умнее любого из них. Писать Дженни Соркин могла, и в постель я отправлялся, сожалея, что у меня нет времени, чтобы узнать, как она преподнесла своих героев из Оклахомы, Канзаса и Колорадо.

Когда на следующий день она ворвалась в мой кабинет, надпись на ее майке вопрошала: «ГДЕ ТОТ, КТО НОЧЬ НАПОЛНИТ СОДЕРЖАНИЕМ?» У меня возникло ощущение, что в нашем добропорядочном колледже на востоке Америки она пытается сыграть роль, которую придумала для своей героини, послав ее куролесить по университетам Запада.

– Судя по вашей ходячей афише, – смущенно произнес я, – вы ищете, кто бы вас изнасиловал.

– Я вижу, вам нравится, – рассмеялась она.

Справившись с неловкостью и вновь ощутив себя профессором, я подтолкнул к ней рукопись:

– Мисс Соркин, из вас может выйти писатель.

Улыбка на ее плутоватом лице растянулась от уха до уха.

– Я ужасно боялась, что он может показаться вам слишком притянутым к месту, слишком оклахомским.

– С Оклахомой все в порядке. Герои Стейнбека довольно хорошо чувствуют себя в Оклахоме.

– Да. Но он быстренько переселяет их в настоящий мир, каким является Калифорния.

– Вы тоже неплохо развернулись на равнинах Запада.

– Значит, вы берете меня к себе?

– Я запру дверь на замок, если вы попытаетесь сбежать в другое место. – Я придвинул к себе рукопись: – Сегодня вечером закончу читать, а завтра составлю для вас программу.

– Это значит, что я могу зарегистрироваться как студентка?

– Вы пришли ко мне, не будучи формально принятой в колледж?

– Я не могу позволить себе тратить деньги впустую. Если бы вы сказали «нет», я бы уже вечерним автобусом ехала назад в Айову.

Следующие две недели мисс Соркин я не видел, а лишь слышал забавные истории, которые стали распространяться о ее вызывающем поведении в колледже. Ей нравилось дразнить наших степенных студентов возмутительными рассказами с еврейским акцентом и шокировать чопорных лютеран пародиями на религиозные темы: «Что Дева Мария говорила Иисусу? Сын мой, равви, будь хорошим мальчиком», или: «Что Дева Мария говорила Иисусу? Будешь есть куриный супчик, вырастешь большой».

Я редко видел ее в эти первые недели семестра, но все же она представила три своих рассказа, которые требовались от всех новых студентов и которые подтвердили мое первое впечатление об этой неугомонной и дерзкой девице. Писать она умела. Через несколько дней, когда мне пришлось звонить миссис Мармелл по поводу собственной работы, я сказал:

– Спасибо, Ивон, что удержали меня от попытки написать еще один роман. Книга, которую вы предложили – критические очерки о работах наших молодых самородков, – продвигается и может получиться довольно удачной.

– Я очень рада за вас, Карл.

– И, кроме того, я, возможно, нашел для вас еще одного по-настоящему отличного писателя. На этот раз молодую женщину. Ее зовут Дженни Соркин. Закончила Брандейс с высокими результатами, вполне успешно учится в Айове, а недавно перешла в Мекленберг, узнав о нашей программе и заинтересовавшись ею.

– Она правда интересна?

– Очень.

– Как вы смогли это определить? Ведь вы говорите, что она только недавно попала к вам.

– Правильно. Но она пришла к нам, имея на руках законченную рукопись. И рукопись эта – просто сногсшибательная.

– О чем она?

– Она назвала ее «Большая шестерка», имея в виду ассоциацию футбольных команд Дикого Запада.

– Сколько ей лет?

– Двадцать три.

– Как может дитя написать такую книгу, как вы говорите?

– Действительно, как? Когда видишь ее, в голову приходит, что это сделал за нее кто-то другой. Высоченная, худющая, с конским хвостом на голове и развязными манерами, словом, смотреть жутко, однако она написала такой рассказ, что я уже убедил один из маленьких журналов напечатать его. Девица может оказаться новым Тимоти Таллом в юбке.

– Я бы предпочла сначала на нее посмотреть.

И мы договорились, что, когда она приедет на предварительные консультации с Йодером по поводу последнего романа из его «Грензлерского октета» – мрачной истории о том, как пенсильванские немцы насиловали свои земли, – то попросит Эмму пригласить Дженни на чай к Йодерам.

Когда я напомнил ей о ее же принципе: «Никогда не беседовать с двумя писателями одновременно», она рассмеялась:

– У вас хорошая память, Карл. Но это совершенно другое дело. И вы, как ее учитель, должны присутствовать на встрече.

– Мне очень жаль, но у меня в этот день встреча в университете города Темпл.

Положив трубку, я подумал: «Дженни Соркин в своих теннисках и маленькая Эмма Йодер с манерами школьной учительницы – это будет гремучая смесь». И пожалел, что придется пропустить такое зрелище.

Приехав в пятницу вечером в Дрезден и остановившись в гостинице, Ивон почувствовала, что должна позвонить и Эмме Йодер, и Дженни Соркин, чтобы отменить намеченный чай. И тогда Дженни сможет приехать на беседу к ней либо в гостиницу, либо организует встречу где-нибудь в студенческом городке. Но ни то, ни другое не устраивало ее, тем более что она не знала, как найти Дженни. Я находился в это время в Филадельфии, где проводил семинар по современной литературе, отражая нападки обиженных поклонников Гора Видала, Германа Вука, Леона Уриса и Джона Чивера.

Когда я вернулся в Мекленберг, факультетские жены, держась за животы, бросились наперебой рассказывать мне подробности того, что произошло за чаем с появлением там Дженни Соркин, и я поблагодарил про себя Бога за то, что меня в это время там не было. Приехав на ферму Йодеров в середине дня, Ивон узнала, что Эмма разыскала мисс Соркин и передала ей приглашение.

Другие приглашенные, среди которых были в основном жены преподавателей факультета, тоже собрались рано, и разговор сосредоточился на этой молоденькой еврейке – возмутительнице спокойствия в их городке.

– Эта штучка с запада питает огромное отвращение к нашей восточной утонченности, – заявила одна из присутствующих, но ее поправили:

– Она из Бруклина, училась в Брандейсе, затем набиралась ума в Айове.

– Но как она оказалась в этом Богом забытом уголке? – спросила Эмма.

– Я поинтересовалась, – пояснила одна из женушек, – и она ответила, что провела семестр в Беркли, проверяя свои штучки на радикалах, а теперь приехала сюда, чтобы разобраться с консерваторами.

Ивон, чувствуя себя обязанной защищать всех писателей, спросила:

– Кто-нибудь встречался с ней?

– Я встречалась, – вступила Эмма. – Она напомнила мне некоторых девиц, которых я знала в Брайн Мауер. Тех, которые редко пользуются ванной. – Услышав это, Ивон передернула плечами.

Около четырех часов дня факультетские жены увидели, что к дому направляется долговязая девица, только что вышедшая из автомобиля, который сразу же двинулся в обратный путь. В глаза Ивон бросились грязные волосы, неровно подрубленная юбка и ярко красная майка с черной надписью. Больше она ничего не разглядела, потому что к двери подошел Лукас, перебросился с девицей парой фраз и сурово сказал:

– Нет, вы не можете войти в таком одеянии. – И захлопнул дверь у нее перед носом. На счастье, шофер, который ее привез, остановился, для того чтобы убедиться, что это действительно дом Йодеров, так что ей было на чем добраться до колледжа. Но, когда она уже собиралась сесть в машину, Лукас, которому стало стыдно, оттого что он так грубо обошелся с ней, приоткрыл дверь дома и крикнул:

– Приходите, когда будете прилично одеты.

Женщины поинтересовались, что же было не так у нее с одеждой. Он покраснел как рак и сказал:

– На груди у нее была яркая надпись, призывавшая совокупляться… или что-то в этом роде.

– Лукас! – с осуждением в голосе произнесла Ивон, – мы же взрослые люди и не должны так болезненно на это реагировать.

– Я приношу извинения за то, что сорвал вам работу, миссис Мармелл, – пробормотал он. – Думаю, что мы больше не увидим мисс Соркин, и слава Богу. Скорее всего, она не тот человек, с которым можно иметь дело.

Он ошибся. Когда прошло ровно столько времени, сколько было необходимо, чтобы слетать на скорости семьдесят миль в час до колледжа и обратно, мисс Соркин стояла перед входной дверью и, вежливо постукивая в нее, говорила шоферу:

– Вам лучше подождать, вдруг они опять выставят меня.

Ее впустили, но только потому, что у двери, опередив Лукаса, первой оказалась Эмма. Открыв дверь, она прыснула со смеху, ибо на сей раз на груди у девушки крупным шрифтом было написано: «ВНИМАНИЮ НАСИЛЬНИКА: ЗДЕСЬ ВЕРХ».

– Увидев это послание, я хохотала как ненормальная, – рассказывала мне Ивон, – а вот Лукас был вне себя и отказался пожать ей руку.

Он еще больше смутился, когда Эмма рассказала об одном случае, который произошел с ними в те времена, когда Лукас еще только ухаживал за ней:

– Однажды он приехал в Брайн Мауер на свидание со мной и оказался среди скопища девиц из Пенна, Вассара и Маунт-Холли. Они собрались, насколько я помню, чтобы отстаивать права женщин, и когда мы с Лукасом шли через парк, то случайно натолкнулись на группу студентов, распевавших:

 
Май так близко, близко, близко,
Расти, расти моя редиска…
 

Когда присутствующие угомонились, она объяснила Дженни Соркин:

– Они, конечно, употребляли тут непристойное слово, вроде того что Лукас подсмотрел на вашей первой майке.

– Так что же произошло? – спросила Ивон.

– Лукас, как вы, наверное, догадались, пришел в ужас, – сказала Эмма. – Он покраснел и сбежал, бросив меня одну в парке. – И, как бы рассуждая про себя, она добавила: – Мне всегда казалось, Лукас, что твои романы могли бы быть чуточку современнее, не будь ты таким стеснительным в отношении секса.

Но он оставался все таким же стеснительным и опять сбежал, оставив хихикающих женщин одних в комнате.

Когда подошло время чая, Эмма сказала:

– Пойлу попробую завлечь Лукаса назад.

Появившись с довольно растерянным видом, он взглянул на грудь Дженни Соркин и расхохотался:

– Такого я еще никогда не видел. Для чего это, позвольте полюбопытствовать?

– Дети называют это – «для преодоления барьеров». Для девчонки самое главное – обратить на себя внимание. И для этого все средства хороши.

– Но вы уже не девочка, – заметил Лукас.

– В своих привычках и мыслях всегда остаешься девчонкой, пока не заарканишь мужичка, – ответила Дженни.

– Разве это так важно? – спросил Лукас, заинтересовавшись вдруг этой странной девицей, вообразившей себя писательницей.

– Даже трудно выразить словами. Дело даже не в том, чтобы заарканить его. Важно сделать так, чтобы он сам захотел заграбастать тебя.

– А ваша книга? Она о том, как грабастают футболисты?

– Лучшие места в ней связаны с мужчиной, который является вашей полной противоположностью, а именно: с моим отцом – увлеченным футболистом, нескладехой и законченным ослом.

Повернувшись к Ивон, Лукас спросил:

– Неужели вы надеетесь укротить это дикое существо и сделать из нее писателя?

– Если есть перспективы для роста, я могу укротить кого угодно, – парировала Ивон. – В противном случае я – пас. Но вот в данном случае, – она одобрительно посмотрела на мисс Соркин, – мне кажется, что я смогу приручить ее, но только при условии, что она будет идти навстречу.

– Идти навстречу? Да я перепишу каждую страницу, стоит только вам сказать слово. – Дженни помолчала. – Но вы же еще не сказали ни слова, не так ли?

Ивон утвердительно кивнула головой. И тогда Дженни тихо спросила:

– Вы посмотрите мою рукопись? В ответ Ивон опять утвердительно кивнула головой.

То, что я не мог присутствовать на этом нашумевшем чае у Эммы Йодер, было правдой – у меня действительно был семинар в Темпле, – но это была не полная правда. Главное, для чего я ездил туда, – встреча с тремя деканами, которую и я, и они решили сохранить в секрете.

А произошло следующее. Я получил письмо от декана Менделя Исковича из так называемой «Школы общественных связей» с неожиданным для себя предложением:

«Наши профессора, побывавшие на ваших лекциях и имеющие представление о творческих успехах ваших выпускников, да и ваших собственных научных достижениях, убедили меня в том, что вы могли бы внести ценный вклад в программу, которую мы проводим у себя в Темпле. Благодаря неожиданному пожертвованию некоторой суммы от Вальтера Анненберга, чей офис в „Филадельфия инкуайер“ находится в нескольких кварталах от нас, а также в результате двух щедрых подарков от городских промышленников мы можем позволить себе взять трех новых преподавателей с высокой репутацией для работы в новой увлекательной области. Не найдете ли вы возможным встретиться с нашими деканами и обсудить вопросы, которые могут оказаться взаимовыгодными для обеих сторон?»

Мне не хотелось покидать Мекленберг, и я не мог представить себе, что буду преподавать в колледже, который находится в таком беспокойном городе, как Темпл. Но я был обязан ответить декану Исковичу хотя бы из вежливости. В письме я дал ясно понять, что вполне доволен своим нынешним положением, однако не стал наотрез отказываться от сделанного мне предложения. Этого оказалось достаточно, чтобы деканы из Темтша, проехав сорок с лишним миль на север, встретились со мной в отеле Аллентауна, где удивили меня своей заинтересованностью и знанием моей сферы деятельности. В действительности их предложение показалось мне столь заманчивым в интеллектуальном и социальном плане, а финансовое положение колледжа, в котором мне предстояло работать, столь прочным, что я опять не стал говорить «нет», когда они настоятельно просили посетить их в Филадельфии. В результате я опять же, главным образом из вежливости, отправился на неделю в Темпл под предлогом проведения там семинара. Оказавшись там, я убедился, что все обещанное мне соответствует действительности, однако окружение огромного города настолько не соответствовало моим представлениям о том, где должен располагаться настоящий университет, что, расставаясь, я смог сказать только:

– Мне нужно время, чтобы обдумать ваше интересное предложение. – На самом деле я знал, что мне потребуется всего лишь несколько минут, чтобы прийти к отрицательному решению.

Провожая меня, декан Искович – моложавый мужчина с дипломами университетов Северной Каролины, Висконсина и Гарварда – сказал:

– Профессор Стрейберт, отнеситесь серьезно к нашему предложению. Вы в таком возрасте, когда надо браться за проблему, которая обеспечила бы вам рост до самого конца вашей академической карьеры. Вам сорок, и у вас еще четверть века до отставки. Используйте эти годы плодотворно.

* * *

Остаток 1989 года проходил у нас в заботах, огорчениях, но и в радостях тоже. Дженни Соркин дубасили с двух сторон: в колледже этим занимался я, пытаясь очистить и упростить ее синтаксис, а во время ее приездов в Нью-Йорк к этому подключалась Ивон, настойчиво выжимая из нее глубину мысли.

На одной из таких встреч мне довелось присутствовать. Редактор добивалась, чтобы каждый из шести мужских персонажей в романе Дженни был индивидуален во всех отношениях.

– Чтобы и слепой мог узнать каждого темной ночью. – Но Ивон не могла уделять так много времени каждому из своих писателей. – Кончились те времена, когда Максвелл Перкинз водил за ручку своих писателей. Я могу указать только на то, что мне кажется неправильным, а уж устранять это надо вам самим.

– Говорите прямо, Ивон. Что у меня не так?

Спокойно и глядя прямо в лицо Дженни, Ивон ответила:

– Я бы предпочла, чтобы вы называли меня миссис Мармелл – до выхода двух ваших первых бестселлеров. – Но затем она улыбнулась. – Извините, сказывается дурное воспитание. – Нам нужны… – местоимение, которое употребила Ивон, показывало, что она признала рукопись Дженни и будет сражаться за нее, пока не откроет ей дорогу в свет. – Нам нужны шесть потрясающих портретов, рисующих людей, смешных, человечных, раздражающих, амбициозных, крутых. Портрет вашего отца с его сумасбродством – довольно неплох. И знаете почему? Вы знали его. А вот в отношении ваших пятерых футболистов у меня не возникает ощущения, что вы знаете их. Исключение, разве что, поэт из Миссури.

– Вы, случайно, не спали с кем-нибудь из своей – «Большой шестерки?» – спросила Ивон однажды за ленчем.

– Я избегаю футболистов.

– Дело в том, что вы пишете о них как-то отстраненно. Пытаетесь сделать из них героев, но не вкладываете в них свое сердце. Отбросьте эту героическую мишуру, пришпильте их к страницам своей тетради, как делали это с насекомыми на уроках биологии в школе. И заостряйте, заостряйте!

Всякий раз, когда Дженни уставала от подобных накачек, не содержащих в себе никаких конкретных указаний, она вспоминала слова, сказанные мной во время одной из неофициальных встреч с наиболее способными студентами:

– Печально то, что большинству ребятишек из класса так никогда и не удастся создать настоящий образ.

Не желая принадлежать к этому большинству, однажды утром, промучившись всю ночь с персонажем из Оклахомы и добившись в конце концов того, чего хотела, Дженни позвонила Ивон и сообщила ей с ликованием:

– Теперь с романом порядок. Семь страниц переделано как надо. Всякая шелуха отпала. Остались только мышцы, музыка и смысл.

– Вы начинаете говорить как профессионал, – сказала Ивон.

Что же касается Тимоти Талла, который так блестяще начал свою карьеру и которого я выдвинул своим ассистентом, то тут я все время раздумывал над тем, потянет ли он должность заведующего кафедрой, если мне случится уйти. Для кропотливой административной работы он, похоже, был недостаточно терпелив. И решение мне предстояло не из легких, ибо еще при выдвижении его ассистентом многие считали, что он слишком молод для этой должности. Но однажды, неожиданно вернувшись за какими-то бумагами в аудиторию, где он читал лекцию, я поразился тому, как легко и свободно он держится со своими студентами. Впитав все то, чему я учил его, он трансформировал эти знания, используя свои природные качества.