Текст книги "Роман"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

III
Критик

Единственное, что движет мною, когда я на пороге своего сорокалетия пишу эти несколько сумбурные заметки, это стремление объяснить, как рыжий нескладный деревенщина-меннонит, родителям которого не удалось даже закончить школу, стал членом привилегированного общества «Фи Бета Каппа», известным американским литературным критиком, который возглавил целую литературную школу и читал лекции в Оксфорде. Путь к этому был нелегок.

Итоги моего десятилетнего преподавания литературного мастерства в Мекленбергском колледже – это хотя бы то, что девять моих выпускников стали профессиональными писателями, а десятый – Дженни Соркин (у меня к ней двойственные чувства) – в следующем году будет публиковаться в издательстве «Кинетик пресс».

Выпускница, чей первый роман был удостоен литературной премии, так писала о моем курсе в журнале для начинающих писателей: «Этот курс рассчитан только на серьезных студентов, их число в каждом семестре не превышало четырнадцати. Поскольку каждое занятие длилось девяносто минут, не приходилось сомневаться, что он спросит тебя обязательно, так что приходили подготовленными все. Нам, девушкам, он казался странным. Он никогда не был женат, и мы догадывались почему. Довольно высокий, но очень худой, со всклокоченными рыжими волосами, он предпочитал не смотреть на тебя, пока у него не было наготове вопроса, способного продемонстрировать всю твою глупость Как он одевался? Это трудно поддается описанию. Одежда на нем обычно была мешковатая, но аккуратная и неизменно лет на десять отстававшая от моды. Его сильный баритон взлетал вверх, когда вы меньше всего ожидали этого. И там, где другой профессор мог бы пошутить, он исходил желчью. Девушки иногда плакали на его занятиях, когда их ошибки подвергались осмеянию, а некоторые из парней хотели поколотить его, но, как сказал мне один из них, их удерживало то, что после первого же хорошего тумака от него могло остаться только мокрое место».

Молодой человек, который работает теперь преподавателем в одном из колледжей, сказал как-то: «У Стрейберта есть одно качество, которое заслоняет все его недостатки. Как только вы входите в его класс, он дает вам почувствовать, что, каким бы ни было его поведение, он на вашей стороне. Что бы ни случилось, он все равно будет сражаться за вас, исполненный решимости сделать из вас писателя. И сделает все, чтобы обеспечить вам успех. Так он помог мне получить мою нынешнюю работу. Когда вы впервые входите в его класс, он предлагает сделку: „Терпите меня, и я покажу вам, как это делается“.

Другой выпускник, опубликовавший две вполне добротные повести, говорил: „У него на лице было написано, как он жаждет, чтобы у вас вышло что-то значительное. Меня преследовало чувство, что он видит в вас свой последний шанс. Он сам когда-то хотел быть романистом, но потерпел горькую неудачу, опубликовав вещь, которая с треском провалилась. Больше он не возвращался к этому, решив, что его жизнь может быть оправданна, если он поможет преуспеть своим ученикам“.

Я испытываю тихую гордость, когда мои бывшие ученики заявляют: „Мне бы никогда не удалось это, если бы я не учился у профессора Стрейберта“. Может быть, это звучит как реклама моей собственной методики обучения, но, поверьте, я к этому не стремлюсь. В интервью мои ученики ведь не говорят, каким я был обаятельным педагогом или какими блестящими были мои литературные изыскания. Нет, они обычно заявляют, что „все дело в тех надписях, которые он нанес на стене в своей аудитории“, потому что, когда будущий писатель запоминал эту чертову стенную роспись и сдавал зачет по ней, он начинал нутром чувствовать, что такое великое произведение. Один из учеников как-то сказал: „Я прочел с дюжину романов, прежде чем стал понимать что-то в настенном „генеалогическом древе“ профессора Стрейберта, но его скрытый смысл так и остался для меня тайной за семью печатями“.

* * *

Студенты, которые обучались у меня начиная с 1983 года, никогда не оставляли это „древо“ без внимания, высказываясь примерно так, как это сделал выпускник по имени Тимоти Талл, который стал впоследствии довольно известной фигурой в Мекленберге и издательском мире. Он сказал: „Моя писательская карьера берет свое начало с того момента, когда я, сидя в классе Стрейберта, с благоговейным трепетом изучал его настенные надписи, анализируя их, пока ко мне не пришло ощущение того, что такое литература в высоком смысле этого слова. Она обращала меня лицом к реальности и показывала, как великие писатели осмеливались прикасаться к этим фактам“.

Другой студент сказал: „Такая наглядная вещь, как стенное „генеалогическое древо“ Стрейберта, которое администрация колледжа хотела закрасить, оказалось для меня гораздо более поучительной, чем все остальные курсы вместе взятые. Это был целый мир человеческого поведения, откровенно жестокий, порочный и драматичный“.

Один въедливый посетитель, причислявший себя к писателям, остался недоволен такими высказываниями и спросил:

– Как все-таки эта схема помогла вам стать писателем?

И тогда один из учеников объяснил ему:

– У него было такое упражнение, когда он безжалостно тыкал в тебя пальцем и выкрикивал: „Вы номер семнадцатый, и завтра вам предстоит убить свою мать, царицу. Что вы говорите себе, лежа без сна в три часа ночи?“ Тебе приходилось вставать, причем мужчине обычно доставался женский образ и наоборот, становиться персонажем и говорить от его имени.

Посетитель перебил его:

– Методика, может быть, и неплохая, но чему она учила вас?

– Тому, что, если вы не чувствуете, когда пишете, как в ваших венах струится кровь, слова не наполнятся содержанием, – ответил ученик. – Я усвоил, например, что писать надо так, чтобы в этом участвовала каждая частичка твоего тела. Стрейберт говорил нам: „Если вы не можете бросить в котел все, когда он начинает булькать, вы никогда не станете писателем“.

Женщина-писатель в беседе с репортером заметила:

– Мекленберг сам по себе не хотел уничтожения этого наглядного пособия на стене, против него возражали некоторые девицы из добропорядочных лютеранских семей, ссылаясь на моральные соображения, хотя великие произведения полны мерзких поступков. Стрейберт заявил: „Если такое есть в жизни, то схема моя имеет право на существование“. И ее, слава Всевышнему, оставили, ибо она указала мне путь».

* * *

Моя схема называлась «Обреченный род Атрея». Она занимала огромное пространство стены и представляла собой сложное генеалогическое древо греческого рода, который лег в основу древнегреческой литературы. На ней был показан отец богов и царей Зевс, от него у Океаниды Плуто родился сын Тантал, который в свою очередь произвел на свет Пелопа, воспетого Мильтонам. Сыновья Пелопа – Атрей и Фиест – постоянно враждовали между собой, порождая своими деяниями и противоречиями кровавые трагедии, которые занимали Гомера, Эсхила, Софокла и Еврипида и дали обильный материал для всей последующей литературы.

Над студентами нависали роковые имена Агамемнона, Менелая, Клитемнестры, Кассандры, Елены Троянской, Ореста, Ифигении, Электры, а после каждого имени ярко-красной краской были нанесены номера, с нулевого по двадцать первый, чтобы студенты могли проследить эти ужасные трагедии. Зловещие деяния рода Атрея были перед ними как на ладони.

0. Богиня, родителями которой были либо Кронус и Рея, либо Океан и Тефида.

1. Испытывал похотливое влечение к своей дочери и убивал каждого молодого человека, искавшего ее руки.

2. Отец зажарил его заживо и подал на стол Богам.

3. Ее двенадцать детей были убиты у нее на глазах, сыновья – Аполлоном, дочери – Артемидой.

4. Братоубийственная вражда с Фиестом обрекает его род.

5. Она поддерживает связь с Фиестом и усугубляет вражду между братьями.

6. Атрей, чтобы отомстить за неверность своей жены, подает на обед Фиесту мясо его собственных сыновей.

7. Убита Клитемнестрой во время расправы с Агамемноном.

8. Он был послан убить своего отца, Атрея, но сам был убит им.

9. Пал жертвой Эгисфа и Клитемнестры.

10. Она со своим любовником Эгисфом убивает мужа Агамемнона, а сама погибает от руки собственного сына Ореста.

11. Елена из Трои и ее сестра Клитемнестра замужем за братьями; Елена сбегает от мужа с Парисом.

12. Она совершает кровосмешение со своим отцом Фиестом. Таким образом, она одновременно является сестрой и матерью Эгисфа.

13. Эти двое детей зажарены и поданы в качестве явства их отцу Фиесту.

14. Став любовником Клитемнестры, убивает ее мужа.

15. Для того чтобы отомстить за смерть своего отца Агамемнона, он убивает свою мать Клитемнестру и ее любовника Эгисфа.

16. Ее отец, чтобы получить попутный ветер в свои паруса, приносит ее в жертву богам в гавани Авлида.

17,Она помогает убить свою мать Клитемнестру, сходит с ума, пытается убить свою сестру Ифигению.

18. Вскоре после убийства мужа Орестом, выходит замуж за убийцу.

19. Будучи свидетельницей того, как Орест убил ее брата Алета, она рожает от Ореста сына.

20. Сын Ореста и Гермионы – вдовы человека, которого убил Орест.

21. Богини мести и проклятия, преследовавшие преступников, в том числе Ореста за убийство матери. Они могли простить мужу убийство жены, но не братоубийство, убийство отца или матери.

Свое первое занятие в феврале 1989 года я начал с вводной лекции о сущности литературы. Подчеркнув, что она имеет дело главным образом с человеческими эмоциями и страстями, я сказал:

– Если вы не можете вообразить себе и проникнуться теми чувствами, что движут вашими героями, вы никогда не станете писателем. Каким бы ужасным, благородным, жертвенным или банальным ни было их поведение, вы должны уметь поставить себя на их место и не только войти в их положение, но и влезть в их шкуру. – Для того чтобы перейти к схеме, в этом месте лекции я по обыкновению вызывал без всякого предупреждения одного из будущих писателей и предлагал ему, представив себя в образе того или иного представителя рода Атрея, оказавшегося перед той или иной ужасной дилеммой, произнести речь своего героя в момент его деяния или воспроизвести его размышления, как если бы автор писал диалог к рассказу, в котором появляется древний грек. В этот день в качестве первого действующего лица я выбрал молодую женщину, к которой относился неоднозначно. Перешедшая сюда из знаменитого литературного колледжа Айовы, она, кроме вполне законченного и добротного романа, принесла с собой противную привычку носить плотно облегающие майки с провокационными надписями на груди, которые могли бы показаться забавными в Арканзасе или Оклахоме, но здесь они явно были неуместны. Звали ее Дженни Соркин, и в этот день на груди у нее сверкал призыв: «Что видишь, то и получишь». Я решил, что настало время испытать ее.

– Мисс Соркин, – неожиданно сказал я, – вы номер четырнадцатый и приглашены на обед к своей сестре, номеру двенадцатому, которая, как вам только что стало известно, приходится вам еще и матерью. Я хочу услышать два разных голоса – один, которым вы говорите со своей сестрой-матерью, и другой, которым вы говорите с собой. Вы вошли в комнату, где она ждет вас, и что-то хотите сказать. – И, прежде чем обычно находчивая мисс Соркин успела собраться с мыслями, я прокричал прямо ей в ухо: – Начали!

Задача у нее была одна из самых трудных. От нее требовалось представить себя в образе мужчины, оказавшегося в отчаянном положении, и я побаивался, что она может не справиться с заданием. Но, как оказалось, мисс Соркин изучила диаграмму и знала, что ее Эгисф (14) был одним из самых отъявленных подонков греческого рода – совратителем царицы Клитемнестры (10) и убийцей ее мужа Агамемнона (9). И со знанием дела, удивившим класс, который раньше не обращал на нее внимания, она сумела превратиться в подлеца, который произносил слащаво-льстивые речи в адрес своей двоюродной сестры. Затем его голос перешел в злобное рычание, когда он стал замышлять про себя убийство сестры, чтобы отомстить ей за то зло, что она причинила его матери, вступив в кровосмесительную связь с их отцом Фиестом (6).

Когда она закончила свое выступление, никто из нас не сомневался в том, что Эгисф способен будет убить не только свою сестру, но и царя Агамемнона. Я захлопал вместе с классом в ладоши и заключил:

– Я подозреваю, мисс Соркин, что, несмотря на ваши майки, вы сможете стать писателем. – И аудитория вновь разразилась аплодисментами.

Затем я остановился на тех вещах, которые хотел навсегда вбить им в головы и которые для тех, кто слышал это впервые, звучали как гром среди ясного неба:

– Всю оставшуюся жизнь вы должны защищать литературу и бороться со всеми формами цензуры. Если какая-то группа баптисток в Оклахоме будет протестовать против того, что в той или иной книге затрагивается непристойная тема, я хочу, чтобы вы напомнили им: в основу некоторых величайших в мире произведений, от которых берет начало современная литература, положены поступки вот этого сборища негодяев. – Я ткнул в сторону схемы. – Убийства. Умерщвление собственной матери. Кровосмешение. Предательства. Отцеубийства. – Выдержав паузу, я продолжил: – И не слушайте, если кто-то станет поучать вас, рассказывая о том, что такое приличная литература и что такое запретная. Если вам понадобятся аргументы опровергнуть его, вспомните эту схему и имена людей, которые черпали оттуда свое вдохновение: Гомер, Эсхил, Софокл, Еврипид. Они указали нам путь.

Затем, резко подскочив, я указал на молодого человека:

– Мистер Кейтс, вы номер седьмой и пьете чай с номером десятым, но вы – провидец и знаете, что она собирается убить вас. Два женских голоса, пожалуйста. Их беседа. – Кейтс не был столь талантливым актером, как мисс Соркин, но довольно тонко чувствовал, что творилось в сердцах этих двух женщин. И, когда он закончил их диалог, я заметил: – Менее драматично, чем у Эгисфа, но вы знаете, что делаете, мистер Кейтс. В ваших речах виден не только рассудок, но и: сердце. Рассказ, который вы представили при поступлении, убедил меня в ваших способностях, а сегодняшнее выступление только подтверждает, что я не ошибся.

После этого я перешел к третьему выводу, вытекавшему из схемы:

– Шекспир поведал нам три незабываемые истории убийств: «Гамлет», «Макбет», «Отелло»-, ноя сильно сомневаюсь, что сам он совершил хотя бы одно убийство в своей жизни. Ему это было не нужно. Достаточно побывать в тюрьмах и понаблюдать казни, чтобы заключить, что означает убийство, а дальше положиться на свое вдохновенное воображение. Так же, как делали это Гомер и Эсхил. Им не надо было совершать эти ужасы.

Приблизившись к стене, я продолжал:

– Все это не должно остаться здесь. Оно должно поселиться в ваших умах и сердцах, войти в кровь и плоть.

Позднее некоторые отмечали, что с того момента я «словно вырос в их глазах, превратившись из тощего и рыжего немца в одного из рода Атрея… может быть, Ореста… объятого страхом перед тем, как исполнить свой ужасный долг», Другие говорили: «С тех пор как он начал заставлять нас представлять себя в шкуре Атреев, литература стала казаться нам вещью более возвышенной и яркой».

В тишине, последовавшей за этим эпизодом в моей вводной лекции, я тихо произнес:

– Мистер Томсон, вы – номер шестнадцатый – летним днем в гавани Авлида и видите, как к вам направляется ваш отец. У вас нет полной уверенности в том, что он собирается предпринять. Но вы умная девочка и догадываетесь. Вы обращаетесь не к нему, а к себе. Что вы скажете себе в эти последние моменты своей жизни?

Задание оказалось Томсону не по плечу. Он изучал схему так усердно и так вжился в образ Ифигении как милой сердцу царя дочери, что мысль о скорой смерти показалась ему нестерпимой. Он лишился дара речи и стоял, не в состоянии произнести ни слова, некоторые нетерпеливо заерзали на своих местах, а других охватило смущение, но я постарался самым деликатным образом вывести ситуацию из тупика:

– Прекрасно, мистер Томсон. Вы, пожалуй, оказались ближе всего к правде, ибо в тот день в Авлиде наша прекрасная принцесса, сообразив, что отец собирается убить ее, скорее всего, сделала то же самое, что и вы. Она заплакала.

* * *

Я родился в 1952 году на ферме под Редингом в немецкой семье, которая не придерживалась строгих правил амишей, запрещавших им пользоваться средствами механизации на фермах или иметь пуговицы на одежде, однако следовала меннонитским традициям, требовавшим глубокого консерватизма в быту и прилежания в труде. Мы не брезговали пуговицами и механическими средствами, но одежду должны были носить только черного цвета, независимо от того, мужчина ты или женщина. Правда, существовало одно исключение: женщинам дозволялось надевать красивый кружевной капор, тщательность, с которой он изготавливался, отличала хорошую домохозяйку от неряшливой. Впрочем, последних было немного.

Впитав в детстве традиции меннонитов, я добавил к ним успешную учебу в школе Рединга, где приобрел прочные знания в области математики, естественных наук, истории и французского языка. В старших классах у моих учителей не было никаких сомнений, что я получу стипендию в лучшем университете. Когда учеба в школе близилась к окончанию, вербовщики из университетов Питсбурга, Пенсильвании и Сиракуз видели, что я не только являюсь старостой класса, отлично играю на трубе в школьном оркестре, но и владею тремя языками – немецким, французским и английским – и вполне гожусь для университета как по своим показателям в области естественных наук, так и литературы. Они не ограничивались просто предложением стипендии, они связались со своими бывшими выпускниками, выходцами из наших мест, и добились их согласия на то, что они оплатят всю мою учебу.

Когда предложения от трех крупнейших университетов и еще одного мелкого колледжа лежали на столе нашей кухни, решение приняла моя мать:

– О Пенсильвании и Питсбурге не может быть и речи, потому что Филадельфия и Питсбург – это места, где живут одни безбожники, и я сомневаюсь, что Сиракузы намного лучше. Мы с отцом думаем, что ты должен отклонить эти три предложения и учиться в Мекленберге. Это богобоязненный и лютеранский город, где ты не сойдешь на путь порока.

– Но там мне не предложили стипендию, – заметил я.

– Предложат, – отмахнулась мать, – когда я поговорю с ними.

Памятным апрельским днем мы с мамой отправились за десять миль в Мекленберг. Путь наш проходил по красивым немецким землям с названиями, пришедшими с нашей старой родины, – Фенштермахер, Дрезден, Ванси, которые вызывали в душе такую благодать, что, когда показались каменные стены Мекленбергского колледжа, я уже не хотел ничего иного, как только стать его студентом.

– Вы будете им довольны, – сказала мать и, когда мы предстали перед членом приемной комиссии, без колебаний выложила перед ним три комплекта бумаг. – Здесь написано, как он занимался в школе, а отсюда видно, что он делал вне школы, а в этих трех письмах ему предлагаются стипендии трех университетов. Но мы христиане, профессор. Меннониты по убеждению, но относимся с большим уважением к вам, лютеранам…

– Я квакер, миссис Стрейберт.

– Кто-кто?

– Протестант. Что-то вроде пресвитерианина или баптиста.

– Ну и прекрасно! Так как вы думаете, профессор?

Чиновник заколебался, пошуршал бумагами и затем улыбнулся:

– Я скажу вам, что если эти бумаги подлинные, а таковыми они и представляются мне, то мы были бы рады принять вашего сына.

Но моя мать была не из тех, кто удовлетворяется туманными обещаниями, даже высказанными улыбающимся квакером на официальном посту.

– Отправляясь в такую даль, мы хотели знать, сможет ли Карл получить здесь стипендию, причем в таком же размере, как те, что предложены ему?

– Я не наделен полномочиями принимать такие решения, миссис Стрейберт. Я не могу даже сказать, получит ли он ее вообще. Но, если судить по бумагам, могу почти заверить вас, что стипендия будет. Мы ищем таких ребят, как ваш сын.

– Так, а какой будет его стипендия?

Чиновнику, видно, не впервые приходилось сталкиваться с упрямством немцев, когда дело касалось их детей, поэтому он улыбнулся и сказал:

– Миссис Стрейберт, руководство колледжа не позволяет сотрудникам моего ранга распоряжаться финансами. Этим занимается специальный комитет.

Мать подвинула к нему четыре бумаги с предлагавшимися стипендиями.

– Вы видите эти цифры?

Чиновник молча отодвинул их.

– Миссис Стрейберт, эти цифры ничего не значат.

Мать была удивлена и не стала скрывать этого, поэтому он поспешил объяснить ей:

– Вы заметили, что цифра Пенсильванского университета намного выше той, что предложена тем мелким колледжем. Но это еще ничего не значит, поскольку расходы в столь крупном университете, как Пенсильванский, намного выше, чем в небольшом колледже. Если мы станем сравнивать, я докажу, что эта меньшая стипендия выгоднее вашему сыну, чем стипендии Пенсильвании, Питсбурга и Сиракуз.

– Вы хотите сказать, что у вас расходы еще ниже?

– Намного.

– Тогда ваша стипендия…

– Если утвердит комитет.

– Я понимаю. Но предположим, он утвердит. И тогда ваша стипендия будет еще ниже?

– Значительно. Потому что проживание в этой части Пенсильвании намного дешевле, чем в крупном городе. Скажем так, миссис Стрейберт. Вы же знаете, что магазины в Ланкастере, Рединге и Аллентауне вынуждены держать более низкие цены, иначе такие благоразумные фермеры, как вы с вашим мужем, перестанут покупать в них и они разорятся. Пенсильвания, Питсбург и Сиракузы предлагают высокие стипендии, но и мы тоже не отстаем. Это я могу обещать вам.

– Но вы не можете обещать стипендию, а если и обещаете, то не говорите ее размер?

– Не могу, но поверьте мне на слово. – Уже провожая нас из своего кабинета, он остановился и спросил: – Карл, вы не сказали мне, что вы думаете по этому поводу.

– Я хочу поступить сюда.

Потом мне передали, что, когда мы с матерью вышли, он написал на моем заявлении: «Этот нам нужен».

* * *

Думаю, что колледж не пожалел о своем решении предоставить мне полную стипендию и оплачивать дополнительные курсы, которые я стал посещать после первого семестра. Занятия науками и литературой не требовали от меня больших усилий, а знание двух языков высвобождало время для дополнительных курсов. Первые три года я неизменно получал в каждом семестре четыре высших оценки и одну чуть пониже. Тонко чувствуя работу университетского механизма, я мог точно предугадать, чего хотят от меня профессора и сколько надо затратить усилий, чтобы сдать тот или иной экзамен. Некоторые из моих преподавателей считали меня чуть ли не гением, а другие, более проницательные, воспринимали меня как машину, в совершенстве приспособленную для работы и абсолютно беспристрастную. Ни тем, ни другим я старался не показывать, чем я был на самом деле.

Учеба почти не оставляла мне свободного времени. Я играл на трубе в оркестре, но вынужден был отказаться от этого в джазовом ансамбле. Моему сильному баритону нашлось бы место в певческом клубе, но я под всякими предлогами отказывался от поездок за пределы студенческого городка. Приходилось избегать участия даже в церковных концертах, которые традиционно давались студентами в церквах Аллентауна и Ланкастера, ибо даже на такое короткое время я предпочитал не оставлять учебу.

Досуг проходил скучно: без драк, заварушек, тайного пьянства, картежных игр и без интенсивного общения с противоположным полом. Довольно видный, правда, чуть неуклюжий рыжеволосый атлет с застенчивой, но приятной улыбкой, я, наверное, был лакомым кусочком для немецких девиц из нашей части Пенсильвании, которые наводняли колледж, и поскольку Мекленберг слыл местом завязывания знакомств, что обычно заканчиваются женитьбой, то можно представить себе, сколько из них задавались по ночам вопросом: «На ком же остановит свой выбор этот Карл?» Как будто я – луговой жаворонок, ищущий себе подругу.

Первые два года в колледже прошли у меня совершенно без всяких привязанностей, но на третьем курсе, в свою лучшую студенческую пору, я стал встречаться с прекрасной немецкой девушкой из Саудертона, которую звали Вильма Трумбауэр. Однажды, когда ее родители посетили городок, они с Вильмой пригласили меня на ленч в знаменитый загородный ресторан «7+7», расположенный на полпути между Аллентауном и Редингом. Я отправился туда, но оказался слишком наивным и не понял тогда, что ленч затевался только затем, чтобы вдохновить меня на более активное ухаживание. Когда по прошествии нескольких дней ничего подобного не случилось и даже не последовало выражений восторга по поводу ленча, Вильма бросила меня и вскоре нашла себе более понятливого старшекурсника-меннонита из Аллентауна. Услышав об их помолвке, я сказал: «Это прекрасно!» – даже не догадываясь о том, какую роль сыграл в этом деле На старшем курсе, когда я был полон решимости иметь по всем десяти предметам высший балл, девицы вообще выпали из поля моего зрения. Я был молодым человеком, который всюду бывал один, но совершенно не страдал от этого, ибо открыл для себя курс под названием «Современный английский роман» и испытывал необыкновенный душевный подъем, иногда наблюдающийся у студентов старше двадцати лет. В отличие от других, испытавших радость познания еще в подростковом возрасте и с первых дней пребывания в колледже шедших к намеченной цели, я суетился без какой-либо ясно видимой цели впереди, хотя и успевал по всем дисциплинам, за которые брался. Но этот курс все изменил.

Профессору было за шестьдесят. В свое время он закончил Пенсильванский университет, защитил степень магистра в Чикаго, а докторскую – в Северной Каролине. Это был Пол Хассельмайер. Он никогда не хватал звезд с неба, получив рядовую должность в Мекленберге, но оказался такой «трудолюбивой лошадкой», что за него держались и в конце концов предложили должность заведующего кафедрой английской литературы, так как более способные преподаватели не хотели тратить свое драгоценное время на возню с бумагами, непременную составляющую этой работы. Они писали книги, которые должны были расчистить им путь к более престижным местам в Индиане, Колорадо, а при удачном стечении обстоятельств в каком-нибудь из колледжей на Восточном побережье.

Выходец из семьи немцев Ланкастера, Хассельмайер с полным основанием мог считаться трутнем, ибо на протяжении десятилетий преподавал один и тот же старый курс под названием «От „Беовульфа“ [11]11
  «Беовульф» – древний англосаксонский эпос. – Прим. ред.


[Закрыть]до Томаса Харди», считая венцом английской литературы «Возвращенный рай». Но на шестом десятке жизни он неожиданно для себя открыл ряд романов, находившихся за пределами его привычных интересов, и взахлеб прочитал «Влюбленных женщин» Лоренса, «Бабушкины сказки» Арнодда Беннета, «Контрапункт» Оддоса Хаксли, за которыми последовали такие выдающиеся американские романы, как «Мактиг» Фрэнка Норриса, «Американская трагедия» Теодора Драйзера и «Бесплодная земля» Эллен Глазго.

Той осенью он прочел целый ряд увлекательнейших лекций с изложением своих последних находок, которые произвели на меня неизгладимое, впечатление. Прозвучавшие в них резкие нотки реализма были для меня в диковинку, они прервали мой летаргический сон. Писателями, которым удалось сделать это, были англичане Лоренс и Беннет. «Они рисуют жизнь совсем не такой, какой мы ее видим здесь», – сказал я, и мы с друзьями целое лето сокрушались, что не познакомились с этими авторами раньше.

Однако больше всего меня интересовали американские писатели. «Мактиг», о котором я даже не слышал прежде, совершенно захватил меня своей историей несчастного дантиста из Калифорнии, «Американская трагедия», о которой я хоть и слышал, но относил к бульварным романам, поразила меня своим мастерством повествования. Я также провел некоторое время за чтением коротких новелл Эдит Уортон, которые доставили мне огромнее удовольствием подтолкнули к знакомству с творчеством Генри Джеймса, в результате которого я заключил, что его «Письма Асперна» являются едва ли не лучшей новеллой во всей англоязычной литературе.

Когда я высказал это мнение в классе, профессор Хассельмайер предложил мне написать курсовую работу по новелле Джеймса, ко я избрал более сложную тему: «Генри Джеймс и Томас Манн – две новеллы на фоне одного города» и на сорока страницах проанализировал «Письма Асперна» и «Смерть в Венеции» Томаса Манна, показав, как авторы используют Венецию для достижения максимального литературного эффекта. Это был город, в котором я никогда не бывал, но который глубоко прочувствовал и понял благодаря двум литературным шедеврам, создавшим во мне его образ и настроение.

* * *

Наибольший интерес вызвал у профессора Хассельмайера большой раздел, в котором я анализировал «наркотическое» воздействие Венеции на Джеймса, Манна и их главных героев. Работа во многом была чисто умозрительной, строилась на догадках и временами смешивала реальных авторов с их вымышленными героями, но, тем не менее, выявила мои способности к анализу, которые возвысили меня над студенческим уровнем мышления и понимания реальности.

Вызвав меня, Хассельмайер сказал:

– Замечательная работа, мистер Стрейберт. Вы заглянули в самое сердце литературного процесса. Теперь мне бы хотелось, чтобы вы испробовали свою руку в более сложном деле. Сравните таким же образом «Бабушкины сказки» и «Контрапункт» и проследите, как эти совершенно не похожие друг на друга писатели используют разные условия обитания для достижения одинакового эффекта.

Именно эта работа, потребовавшая у меня нескольких месяцев, определила мое будущее. Постичь пять знаменитых городов индустриальной Англии Беннета не составляло большого труда, ибо их легко можно было сопоставить со знакомыми мне городами немецкой Пенсильвании – Ланкастером, Редингом и Аллентауном, а вот Лондон с его обитателями в описании Хаксли поразил меня своим блеском. «Что они за люди?» – восклицал я в полной растерянности, пытаясь понять их жизнь и мотивы действий. И, когда в поисках ответа я погрузился в другие романы Хаксли, мне пришлось чуть не в ужасе отшатнуться от того мира, который показался мне непостижимым в своей аморальности.

В момент полного замешательства, когда моя работа оказалась в тупике, один более искушенный студент сказал мне:

– Нельзя понять Хаксли, не поняв вначале Андре Жида.

Я никогда раньше не слышал об этом французе, как не было и его книг в библиотеке колледжа. Но в городской библиотеке Рединга все же нашлись две его книги: «Фальшивомонетчики» и небольшая вещь под названием «Пасторальная симфония». В первой я нашел отталкивающую картину упадка общества, а вторая поразила меня своим живым и сдержанным повествованием. Прошло несколько недель, и я понял, что ключ к решению моей проблемы находится в «Фальшивомонетчиках».