Текст книги "Роман"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Разговор повела миссис Йодер:

– Начиная с «Нечистой силы», романы Лукаса имели поразительный успех, и руководство «Кинетик», особенно миссис Мармелл, его личный редактор…

– Она и мой и с полсотни других авторов, – вставил Лукас.

– В «Кинетик» полагают, что Йодер сможет написать еще две или три книги, если будет продолжать свою грензлерскую серию. Первые четыре книги этой серии переживают возобновление интереса, что само по себе уже сенсация, – так считают они.

– Это, должно быть, самая приятная часть всей истории, – заметил президент Росситер, но Эмма, которая изучала экономику в Брайн Мауер, поправила его:

– Самое приятное – это распродажа почти миллионного тиража «Маслобойни» и уверенность миссис Мармелл в том, что следующая книга побьет этот рекорд.

– Будет еще и следующая?

Она постучала костяшками пальцев по дереву:

– Если Бог даст ему здоровья.

– Если Бог даст здоровья нам обоим, – добавил Йодер.

– Да, это необходимо, не так ли? – сказал Росситер. – Но вы, фермеры из немецкой Пенсильвании, живете вечно, слава Богу. – Больше добавить он ничего не мог.

Зато Эмма могла и сделала это довольно решительно:

– Мы считаем, а Лукас просто убежден, что он всем обязан этому колледжу, и я согласна с ним. Поэтому мы решили поделиться с вами своим состоянием. Мы хотим выделить вам десятую часть доходов от прошлых книг и гарантировать увеличение этой доли, если его следующая книга окажется удачной. – Прежде чем Росситер нашел, что ответить, она твердо добавила: – Вы должны, безусловно, понимать, что более скромная доля пойдет в Брайн Мауер. Я все же помогала заработать эти деньги.

– Я слышал, что вы провели свои годы в Саудертоне, – сказал ей с улыбкой Росситер, а Лукас заметил:

– Не забывайте, что я работаю дома, а это требование жены, которая заработала половину.

– Мне не нужна половина, – заметила она, – но женские колледжи нуждаются в деньгах, и я позабочусь, чтобы мой колледж получил хоть сколько-нибудь.

– Восхитительная идея! – воскликнул Росситер, которому очень хотелось узнать, какую сумму они имеют в виду, но спросить не позволяло воспитание.

К этому моменту я все еще не понимал, зачем меня пригласили на эту встречу, и, поскольку ни Росситер, ни я не знали размера пожертвования, каждый из нас неловко помалкивал. Затем Эмма все же сказала:

– Мы принесли вам чек, президент Росситер, и обещаем сделать то же самое в следующем году, когда увидим, как пойдут дела. – Она достала его, но продолжала держать в руке.

Когда она наконец вручила его и мы увидели цифру – один миллион, – Росситер просто задохнулся от нахлынувших чувств и воскликнул с искренним смятением:

– О Господи! Лукас, я знал о том, что вы неравнодушны к колледжу, но это не укладывается у меня в голове! – Он затрясся в нервном смехе. – Нет, никто не говорил мне, что книги приносят такие деньги.

– В большинстве своем не приносят, – вступила Эмма. – Но нам повезло, и мы знаем это.

Еще с полчаса Йодеры давали указания, как распоряжаться этой суммой и теми, которые могут последовать. Первую скрипку здесь опять же играла Эмма:

– Никаких сообщений в прессе. Знать должны только члены правления. Наши имена нигде не должны появляться. И самое главное, на зданиях. Есть много других, которые захотят, чтобы их имена красовались на фасадах. – Наконец она добралась до меня: – Наши деньги предназначаются книгам и всему, что связано с ними: студентам, которые будут писать их впоследствии, библиотекам, где они хранятся. Учитывая все эти пожелания, мы считаем, что решающее слово при распределении денег должно принадлежать профессору Стрейберту.

– Конечно, – согласился Росситер и серьезно добавил: – А нет ли между вами вражды? Мы не можем допустить ситуацию, которая способна привести к взрыву и нанести ущерб колледжу.

– О нет! – добродушно отозвался Йодер.

– Я имею в виду тот случай, когда вы публично разошлись во мнениях относительно Лонгфелло.

– Академические споры, – сказал Йодер. – Это то, что не дает крови застаиваться в венах хорошего колледжа.

– А довольно прямолинейная статья профессора Стрейберта в нашей университетской газете?

– Я не видел ее. – На лице немца не было и тени лукавства.

– Ее видела я, и она мне не понравилась, – объяснила миссис Йодер. – Но, поскольку Лукас старается никогда не читать того, что о нем пишут, я не стала показывать ее.

Я был сражен. Мне казалось, что я веду борьбу с серьезным противником по серьезному вопросу, касающемуся самой сути поэзии, а он даже не знает, что я сделал выстрел. Но больше всего меня убивало то, что, будучи моим интеллектуальным противником, он как ни в чем не бывало предлагал мне стать распорядителем своего миллиона долларов. И тогда мне стало ясно, что этот тихий маленький человек на самом деле живет сам по себе, отстранившись от всего, что его не трогает. Он был просто примитивной личностью и абсолютно глух к критике. Это повергло меня в благоговейный трепет.

Теперь слово взял Йодер:

– Мы подготовили меморандум, включающий все те условия, которые только что высказала моя жена. Каждое из них должно точно и строго соблюдаться, я подчеркиваю – строго. Вызовите нотариуса и давайте сейчас же заверим меморандум. – Когда пришла помощница нотариуса с печатью и штемпельной подушкой, Йодер накрыл документ чистым листом бумаги, чтобы нельзя было прочесть текст, и формальности были исполнены.

Происходившее вызвала в а мне полное смятение. Я отвергал Йодера, потому что он олицетворял для меня в литературе то, что я презирал:, популизм, романы, лишенные глубокого содержания, скучное повествование. И тем не менее он давал мне миллион долларов на развитие той области, в которой я работал. Мое смущение было столь велико, что я даже не поблагодарил его. Это сделал президент Росситер.

Когда мы с ним провожали супругов до их старенького «бьюика» – немногие из наших студентов хотели бы иметь такой, – Росситер обратился к Йодерам:

– Все колледжи получают подарки, слава Богу, но они редко бывают такими щедрыми и, наверное, никогда не бывают более великодушными.

– Подарки еще будут, – заметила Эмма, – если мне удастся удержать его за пишущей машинкой.

Когда они отъехали, президент сказал мне:

– Стрейберт, мы возлагаем на вас новые обязанности. Больше не плюйте в колодец, из которого пьете.

* * *

В 1987 году, в беспокойное время между Днем Благодарения и Рождеством, когда в голову не идет ничего серьезного, миссис Мармелл без каких-либо конкретных целей приехала в Мекленберг и поселилась в «Дрезденском фарфоре» на время своего отпуска. Тогда у меня впервые мелькнула догадка о том, что двигало этой экстраординарной женщиной, Жизнь в Нью-Йорке для нее превратилась в череду однообразных дней. Родители умерли, а друзей было немного – одни лишь коллеги по работе. Кроме того, жить в огромном городе одинокой женщине было небезопасно. Поэтому в сравнении с ним наш маленький городок должен был представляться ей тихой гаванью, особенно во время праздников, когда люди ищут компанию. К тому же здесь проживали два ее автора и вот-вот должны были появиться еще два, рекомендованных мною. Было очевидно, что она решила отдохнуть здесь душой.

Предлогом для ее приезда было сообщение Йодера о том, что он закончил черновой вариант своего седьмого романа из грензлерской серии – отчаянно скучной вещи под названием «Поля». Он предложил ей взглянуть на роман и определить, возможно ли его опубликовать в 1988 году. Сообщив мне, что будет в гостинице и сможет выкроить немного времени, чтобы встретиться со мной, она бросилась за город, прилетела на ферму Йодеров, подхватила рукопись и стала быстро просматривать ее, вернувшись в свой уголок с мейсенской утварью.

Когда я нашел ее там за чтением, она проговорила:

– Все тот же Йодер. – И быстро добавила: – И довольно неплохой.

Затем, словно для того чтобы показать, что я тоже занимаю важное место в ее планах, она сказала:

– Ваше письмо о многообещающем юноше из вашего класса заинтриговало меня. В Нью-Йорке многие редакторы мечтают получить сообщение от надежного преподавателя из хорошего университета: «Полагаю, что нашел по-настоящему хорошего писателя. Прошу взглянуть».

На этот раз автором подобного сообщения был я: «Этому парню всего девятнадцать, но из него может выйти новый Трумэн Капоте. Он обладает таким же живым и ярким умом. Позвоните мне, пожалуйста, когда окажетесь в наших краях». Мои слова были настоящей приманкой для любого редактора, мечтающего найти нового Гора Видала или близнеца Франсуазы Саган. Как-то Ивон высказалась: «Найти и вывести в люди по-настоящему талантливого и ранее неизвестного писателя было бы огромным облегчением после изнурительного просеивания пустой породы, вынутой натруженными руками шестидесятилетних писак, которым нечего сказать, – как прежде, так и сейчас».

– Его зовут Тимоти Талл, – начал я. – Его опекает бабушка – весьма влиятельная и состоятельная дама. Ее дочь, то есть мать юноши, против вола родителей выскочила замуж за ничтожество по фамилии Талл, они произвели на свет сына, а затем в пьяном: виде погибли в автомобильной катастрофе. Мальчик – он и его Бабушка будут здесь через минуту – был: не по годам развитым ребенком, чуть не вылетел из одной школы и преуспел в другой – более престижной, а два года назад попал в мои руки. Я мало что сделал для его формирования. Он в этом совершенно не нуждается, потому что уже имеет вполне законченные рукописи, которые удивят вас. Они уже сейчас представляются мне готовыми к печати, но вы, прочитав их и оправившись от обморока, можете сказать: «еще не вполне» – Я прервал свой поток восторженных слов и проговорил более сдержанно: – Но рано или поздно этот юноша…

– Вы сообщили мне его возраст, но я не помню, о чем еще вы говорили в своем письме.

– Ему почти двадцать.

– Возраст допустимый. Но я никогда не забываю случай с мальчиком по имени Путнам. Такое же головокружительное начало в подростковом возрасте. Есть еще один пример с дочерью писателя Фрисби. Но я отношусь к подобным случаям с осторожностью.

Только я раскрыл рот, чтобы дополнить портрет моего избранника, как Тимоти Талл и его бабушка появились в вестибюле и направились прямо к нам. Представив себя и бабушку, Тимоти продолжил без всякого замешательства и смущения:

– Это довольно глупо с моей стороны – привести с собой бабушку, не так ли? Но она заправляет всем, включая меня.

Я увидел, что он сразу же понравился миссис Мармелл.

Его рукопись оказалась для нее полной неожиданностью. Аккуратно отпечатанная на 256 листах дорогой мелованной бумаги, она не была пронумерована, а текст на страницах почему-то располагался четырьмя различными способами: по длине листа, по ширине листа, с выключкой справа и с выключкой слева. При этом было использовано шесть различных шрифтов с шестью разными интервалами между строками. Время от времени попадались страницы, набранные то курсивом, то жирным шрифтом. Это была какая-то невообразимая мешанина, в которой каждая страница представляла собой нечто законченное, начинаясь с середины неопределенного предложения и заканчиваясь таким же образом. Но больше всего поражало то, что страницы никак не были связаны друг с другом и любая из них могла следовать за какой угодно. Все это удивляло и оправдывало название, которое юноша дал своей рукописи.

– Я назвал ее «Калейдоскоп», – объявил он так, словно речь шла об имени для новорожденного, которым он гордился. – Это такая игрушка, в которой осколки стекла на дальнем конце трубки кажутся беспорядочно разбросанными, но, когда поворачиваешь трубку и смотришь на них через увеличительное стекло окуляра, они образуют узоры, которые могут быть исключительно красивы.

– Это описание присутствует в вашем тексте? – спросила Ивон.

– Да, оно где-то там, – ответил он, сделав жест рукой, словно отмахиваясь от вопроса.

– Вы надеетесь стать писателем? – поинтересовалась Ивон.

– Он уже писатель, – вмешался я.

– Я спросила мистера Талла, – заметила Ивон и услышала в ответ:

– Я полон решимости стать им.

– И миссис Мармелл как раз тот человек, который может помочь вам в этом, – добавил я.

После обмена любезностями юноша и его бабушка удалились.

Я же замешкался с уходом и пожалел об этом, потому что услышал от нее отнюдь не лестный отзыв о своем романе, который недавно закончил:

– Карл, наши люди поработали над рукописью и, мягко выражаясь, прониклись сомнением. – Видя мою растерянность, она поспешила сказать: – Никому не понравилось название «Пустая цистерна». На заседании редакционного совета Джин вполне резонно заметила: «Какой-нибудь остроумный обозреватель не замедлит прочирикать, что не только цистерна пуста». Мы не должны давать повод для подобных насмешек – Из осторожности она не стала говорить мне, что той самой Джин, слова которой прозвучали в нашем разговоре, была она сама.

– Что же мне делать? – спросил я. Голос мой дрожал, а к горлу подступил комок. Слишком больно было слышать от знающего редактора, что мой роман, на который я возлагал столько надежд, приговорен к смерти, причем на законных основаниях. Она, должно быть, видела мое отчаяние и, не желая еще больше огорчать меня, не стала отвечать на мой призыв о помощи. Вместо этого она покрутила в руках свой стакан с шерри и сказала:

– Какие великолепные напитки готовят в «Бристоль крим»!

– Что я должен делать? – спросил я еще настойчивее чем прежде, но вместо ответа услышал:

– Карл, нам еще долго работать вместе. Думаю, вам пора называть меня просто Ивон. Мне так больше нравится.

Не знаю, что толкнуло меня на это, но я пролепетал:

– Так это еще не все плохие новости?

Все тем же тоном она продолжила:

– Вы находитесь на опасном повороте своей карьеры критика, когда откровенная неудача с книгой может вызвать разговорчики: «Смотрите, сам-то он не опубликовал ни строчки. Осечка в самом начале». – Она не спускала с меня глаз, чтобы увидеть, как я восприму критику, которой обычно подвергал других.

– Неужели вы думаете, что все обернется именно так? – чуть ли не взмолился я.

– В формулировке не уверена. Но в том, что слухи разнесутся очень далеко, – не сомневаюсь. И рекомендую вам забрать свой роман. Давайте будем считать, что в «Кинетик» его не видели.

В отчаянии я пытался схватиться за любую соломинку:

– Профессор Девлан не сомневался в этом романе. – Но это была ложь – у Девлана были серьезные сомнения, после того когда я описывал ему свой роман. – И мне хотелось в честь него…

– Вы очень скучаете по нему, Карл, не так ли?

– Да. Роман посвящен ему, как вы заметили, наверное. – Я не стал говорить ей, что Девлан умирает и что роман должен был стать моим последним подарком ему.

– Заметила и считаю, что вы оказали ему не много чести, связав его имя с такой сырой работой.

Воспользовавшись именем Девлана для подкрепления своих доводов, она окончательно лишила меня присутствия духа. Чтобы успокоиться, я сосредоточился на фарфоровой фигурке молочницы Версальского двора. Почувствовав, наверное, какой катастрофой был для меня ее отзыв, она спросила сочувственно:

– А что предлагаете вы, Карл?

– Опубликовать его в таком виде как есть. – Но выпалив эти слова, я понял, что от меня тут ничего не зависит. – Если, конечно, «Кинетик» позволит мне сделать это.

– С вашим количеством печатных работ, Карл, вы имеете право требовать публикации романа, и мы согласны принять ваше требование.

– Вы зашли так далеко, что даже обсуждали у себя вопрос о том, чтобы отклонить его? – Я был в ужасе.

– Трое проголосовали против и двое за. Я была одной из двоих, но поскольку мой голос считается за три, то против было трое, а за – четверо. И так будет оставаться, пока вы не примете решение.

– Я уже решил. Это единственное, что я могу сделать для Девлана. Он отец этой книги.

Ивон имела репутацию одного из самых твердых и решительных редакторов Нью-Йорка, и своих авторов она отнюдь не боялась, невзирая на то, какими бы знаменитыми они ни были. Ее девизом было: «Если не я, то кто же скажет им правду?» Следуя этому принципу, она задала самый больной вопрос:

– Вы действительно считаете, что такой известный критик, как Девлан, захочет связывать свое имя с такой аморфной работой, как ваша?

Я, должно быть, покраснел, потому что она поступила самым неожиданным образом. Дотянувшись, она сжала мою руку, словно я был ребенком, которого надо было утешить:

– Давайте сменим тему разговора. Я хочу посмотреть, каких вершин достиг ваш феномен Талл. Если он хотя бы наполовину такой гениальный, как вы говорите…

– Давайте не будем менять тему разговора. Я окончательно решил в эти минуты, что буду публиковаться.

– Тогда я помогу вам, – быстро проговорила она. – И пожелаю… – тут она осеклась, потому что не хотела произносить слово «удачи», посчитав это дурной приметой, – …чтобы вам повезло, – добавила она.

Но ей все же хотелось взглянуть на рукопись Талла. Поставив перед собой коробку, она сняла крышку и впилась в страницы без номеров и с текстом, отпечатанным вкривь и вкось. Когда, порывшись в ней, она взяла первые попавшиеся четыре страницы, я сказал:

– Здесь настоящая смесь, но не беспорядочная. Это действительно калейдоскоп, который создает в вашем воображении многозначительные образы.

– Это вы подсказали ему такой подход?

– Бог с вами, нет! Этот парень сам избирает свои подходы.

* * *

На следующий день рано утром у меня зазвонил телефон.

– Карл! Это Ивон. Ваш юноша действительно сконструировал захватывающий калейдоскоп. Мальчик умен. Поражает то, как имена собственные превращаются у него в нарицательные и как сменяются образы, один другого богаче. Великолепное исполнение, и, если его правильно преподнести и заручиться поддержкой, он может иметь крупный успех.

(страницы из «Калейдоскопа»)

приобретенное его прадедом в начале 80-х годов прошлого столетия и с тех пор стоявшее в семейной библиотеке в качестве достопримечательности. Десятки посетителей в нынешнем столетии часами сиживали в замечательном кресте, по достоинству оценивая его удобство и оригинальность конструкции, от которых чтение толстых романов становилось не столь утомительным. В этом поколении кресло находилось в распоряжении Альбертины, сделавшей из него, по словам Дортмунда, «собственный трон, с которого она осуществляла безраздельный диктат».

С улыбкой отмахнувшись от этих слов, она вручала каждому страничку размноженного на ксероксе описания кресла:

ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ ПРАКТИЧНОСТЬ ЭТОГО ЗНАМЕНИТОГО КРЕСЛА ЕСТЬ СВИДЕТЕЛЬСТВО ТОГО, ЧТО ЛЮБОЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ТРУД, К КОТОРОМУ ПРИКЛАДЫВАЕТСЯ ПРИРОДНЫЙ УМ ЧЕЛОВЕКА, ИМЕЕТ ВЕРНЫЙ ШАНС СОЗДАТЬ НЕЧТО ОТЛИЧНОЕ И НЕПОДВЛАСТНОЕ ВРЕМЕНИ, А ЕСЛИ В НЕГО ВКЛАДЫВАЕТСЯ ЕЩЕ И ЧУВСТВО ПРЕКРАСНОГО, ТО ЭТОТ ШАНС УВЕЛИЧИВАЕТСЯ ВДВОЕ.

УИЛЬЯМ МОРРИС (1834–1896) – АНГЛИЙСКИЙ ПОЭТ, АРХИТЕКТОР, СТРОИТЕЛЬ, СТОЛЯР-КРАСНОДЕРЕВЩИК И РЕФОРМАТОР. ОТДАВАЛ ВСЕГО СЕБЯ ЛЮБОЙ РАБОТЕ, ЗА КАКУЮ БЫ НИ БРАЛСЯ. КОГДА ЕМУ ЗАХОТЕЛОСЬ ИМЕТЬ КРЕСЛО, ОН ОПРЕДЕЛИЛ ХАРАКТЕРИСТИКИ, КОТОРЫЕ ДЕЛАЛИ БЫ ЕГО ПРЕВОСХОДНЫМ. ЭТИ ХАРАКТЕРИСТИКИ, ПОХОЖЕ, СВОДИЛИСЬ К СЛЕДУЮЩЕМУ: КРЕСЛО ДОЛЖНО БЫТЬ МЯГКИМ, ИМЕТЬ ПОДЛОКОТНИКИ И ОТКЛОНЯЮЩУЮСЯ СПИНКУ, КОТОРАЯ БЫ ФИКСИРОВАЛАСЬ В ПОЛОЖЕНИЯХ, УДОБНЫХ ДЛЯ РАБОТЫ И ОТДЫХА КОНСТРУКЦИЯ ОКАЗАЛАСЬ ОДНОЙ ИЗ ЛУЧШИХ.

КРЕСЛО МОРРИСА БЫЛО ВСТРЕЧЕНО С ВОСТОРГОМ, И МОЙ ДЕД ПРИОБРЕЛ ЕГО ОДНИМ ИЗ ПЕРВЫХ. НО ОН БЫСТРО ПОНЯЛ, ЧТО К НЕМУ МОЖНО ДОБАВИТЬ ОДИН ЭЛЕМЕНТ, КОТОРЫЙ СДЕЛАЕТ ЕГО ИДЕАЛЬНЫМ. ОН ПРИДЕЛАЛ К ЛЕВОМУ ПОДЛОКОТНИКУ ЧТО-ТО ВРОДЕ СТОЛИКА, КОТОРЫЙ УСТАНАВЛИВАЛСЯ НАД КОЛЕНЯМИ И ИМЕЛ ЗАЖИМЫ, ЧТОБЫ УДЕРЖИВАТЬ КНИГУ В РАСКРЫТОМ ПОЛОЖЕНИИ. ТАК ЭТИ ЛЮДИ ПРОДЕМОНСТРИРОВАЛИ СВОЮ СПОСОБНОСТЬ ПРОЯВЛЯТЬ УМ И ИЗОБРЕТАТЕЛЬНОСТЬ В ЛЮБОМ ДЕЛЕ, ЗА КОТОРОЕ БРАЛИСЬ.

Иногда она проводила в своем кресле целые дни. То она сидела подавшись вперед и сочиняла стихи, то отдыхала полулежа и глядела на море. Стопка книг рядом с ней становилась все выше. Время от времени Лаура заходила в конце дня в кабинет и обнаруживала свою хозяйку спавшей в кресле так крепко, словно та находилась в удобной кровати.

– Когда я умру, – сказала Альбертина, – отдайте это кресло в музей в Дойлстауне. – Однако это предложение так разозлило Дортмунда, что он

ненастным вечером, когда на дворе зловеще завывал ветер, от которого гремела кровля дома. Но такие бури всегда доставляли ей удовольствие. Она не раз говорила ему об этом по пути к поляне, обнаруженной ими недалеко от берега: «Шторм напоминает мне бурно струящуюся кровь в моих венах».

Как раз во время одной из таких бурь они, укрывшись в хижине под дубом, занимались нежной любовью, которая таила теперь столько опасностей.

Буря усиливалась, она откинулась в кресле и, наблюдая, как дождь хлещет по окнам, поймала себя на том, что ей хочется вновь оказаться с ним в хижине во время той бури.

– Пусть грянет гром! – произнесла она, пытаясь перекрыть шум ветра.

– Игривое настроение? – донесся голос из холла, и, прежде чем она успела ответить, вошел Дортмунд. Он остановился прямо перед ней и грубо спросил: – Ты думала о такой буре, когда писала ему это письмо? – И помахал серым листком у нее перед носом.

– Кого ты нанял, чтобы выкрасть его? – тихо спросила она, привычным движением поднимая спинку, чтобы сесть прямо и смотреть ему в лицо. Но манипуляция с креслом еще не закончилась, когда он бросил письмо и прыгнул на нее, обрушившись с такой силой, что спинка откинулась далеко назад и кресло, прослужившее уже больше века, переломилось сразу в нескольких местах, издав оглушительный треск.

– Будь ты проклят. – крикнула она, пытаясь освободиться из-под огромной туши, припечатавшей ее к креслу, и видя, как поднимается его правый кулак, чтобы со страшной силой опуститься на ее лицо, как это было прошлой ночью.

– Нет, ради Бога! – беспомощно вскрикнула она и, судорожно дернувшись в последний момент всем телом, чудом избежала удара в лицо.

Это привело Дортмунда в такую ярость, что он уперся ей локтем в горло и приготовился ударить с удвоенной злостью. Но в тот момент она освободила правую руку и, судорожно пошарив ею, нашла нож для бумаг, который всегда держала рядом во время работы. Крепко зажав его, она высоко, как только могла, вскинула руку и со всей силой, какая только была в ее теле, вонзила нож в спину мужа.

Он стая хватать ртом воздух, содрогнулся и прорычал:

– Ты что сделала?

Не успев ни ответить, ни обрадоваться своему избавлению, она лишилась сознания, в то время как его бесчувственное тело продолжало лежать на ней, заливая кровью ее одежду, ее саму и подушки кресла Морриса, в котором

относимый безжалостным отливом все дальше от берега.

В очередной раз хватая воздух после отхлынувшей волны, он заметил слева на берегу зеленый коттедж Альбертины.

В голове застучала мысль: «Увижу ли я ее когда-нибудь вновь?» И в сердце начал заползать страх.

Пытаясь подавить это губительное чувство, он зарылся лицом в волны и так отчаянно заработал натруженными руками, что коттедж стал увеличиваться в размерах, по мере того как он продвигался к спасительной отмели, на которой его ноги нашли бы опору. Но, как только сердце стало наполняться надеждой, измученное тело дало знать: «Я не смогу это одолеть!» Сразу налетело отчаяние, сковавшее мышцы и разорвавшее нервы. «Помогите!» – пытался крикнуть он, но налетевшая волна захлестнула горло и накрыла его

сюда слетались лесные птицы, и их голоса вливались в общий хор. Вскоре весь луг звенел от птичьего пения.

Восходящее солнце обрушивало на луг каскад красно-золотых лучей, гасивших своим светом пронзительную зелень трав.

Для него не было ничего прекраснее этого тайного убежища, которое они с Альбертиной открыли и которым очень дорожили. «Это все мое! – прокричал он небесам, – птицы, неугомонные лягушки, склоненные деревья, звезды, исчезающие в свете дня, и даже это солнце, отодвинувшее своим шествием по небу все горести и печали! Посмотри, как оно прокладывает свой путь, диктуя теням, где им падать». Упиваясь радостью обладания лугом и глядя, как деревья завлекают птиц вернуться на свои пышные груди, когда над лугом опускалась залитая солнцем благодать, он думал: «Я должен подняться подобно солнцу, рассеять ночь, поселить мир на этом лугу и построить здесь убежище для Альбертины, чтобы выманить ее из того одинокого дома на краю штормового моря. В жизни царствует солнце, а не вздымающие океан бури и грозы»

– Вы думаете, в «Кинетик» захотят опубликовать ее?

– Я для того и существую, чтобы они захотели. Не все же время печь один грензлерский роман за другим. – Она быстро спохватилась и добавила: – Мне не следовало так говорить. Забудем об этом.

– Я запомнил только то, что вы опубликуете мой роман.

– Да. «Кинетик» опубликует «Цистерну» и «Калейдоскоп», хотят ли они этого или нет.

* * *

В 1988 году «Кинетик» переживало лихорадочный издательский сезон, за которым я следил с большим вниманием. Как и ожидалось, седьмой грензлерский роман Лукаса Йодера под названием «Поля», изданный в янтарного цвета обложке с изображением обширных ланкастерских ферм, пользовался огромным успехом. За его первым тиражом в 750 тысяч экземпляров вскоре последовал второй, в четверть миллиона. Он получил премии в четырех странах и был немедленно переведен на одиннадцать языков, оставаясь при этом одуряюще скучным.

Сенсацией сезона, конечно же, стал вышедший в свет «Калейдоскоп» Тимоти Талла, представлявший собой случайный набор отдельных страничек. Они были связаны между собой общим фоном, узнаваемыми персонажами и идейной направленностью, но сюжетная линия отсутствовала. Помещенный в красивую коробку с ярким изображением калейдоскопа на крышке, он быстро расходился в книжных магазинах и определял главную тему разговоров, как только попадал к читателю.

Люди ругали и поносили его, насмехались и возвращали «Калейдоскоп» в магазины, но не переставали обсуждать новый роман. Молодежь угадала, что хотел сказать их современник, и приветствовала его дерзкие усилия. На телевидении Джордж Уилл приводил «Калейдоскоп» как доказательство того, что американское общество скатывается к полному вырождению, а Билл Бакли утверждал, что аятолла указал на него как на писателя, противного Аллаху. У карикатуристов был праздник, особенно у провинциальных. На одной из таких карикатур Лев Толстой в мужицком одеянии и меховой шапке подводил пару читателей к огромной куче листов рукописи с пометкой «Война и мир» и говорил: «Берите охапку».

Опытная Ивон знала, как поддержать кипение страстей. Она дирижировала за кулисами усилиями рекламного отдела издательства, организуя высказывания в поддержку книги. Она же набросала заявление, которым, по ее расчетам, должен был воспользоваться Лукас Йодер, давая собственную оценку книги: «Америке нужны смелые молодые голоса, и я рад, что один из моих земляков, Тимоти Талл, выступил со своим видением современного мира».

Йодер превзошел самого себя, сделав звонкое заявление, которое заканчивалось словами:

– Если бы сегодня ко мне вернулась молодость, я бы уж точно не стал писать так, как я пишу сейчас. Я бы не стал, наверное, подражать моему одаренному земляку мистеру Таллу, но наверняка написал бы что-нибудь более современное, чем мои «Поля».

Получив письмо Йодера, Ивон позвонила мне:

– Дрезденский триумвират – вы, я, Йодер – работает в полную силу, двигая вперед книгу Талла. – И, зачитав мне заявление Йодера, добавила: – Оно показывает, почему я люблю этого милого старикашку. Вчерашний день, но человек с характером.

Благодаря высказыванию Йодера о Талле услышали не только у нас в стране, но и в Европе. А когда сезон закончился распродажей двадцати семи тысяч его коробок, «дрезденский триумвират» предпринял новую кампанию, определяя его в письмах как блестящего, высоко профессионального и серьезного новатора, который точно знает, чего хочет. Результатом всех этих дифирамбов было то, что ему предложили занять место ассистента на нашей расширяющейся кафедре литературного творчества, что вполне устраивало меня, так как я мог в этом случае более пристально наблюдать за его прогрессом.

Среди книг, вышедших в «Кинетик» в 1988 году, мой роман «Пустая цистерна» стал откровенным провалом. Даже мощные усилия Ивон не смогли вдохнуть в него жизнь. Однако Ивон оказалась достаточно изощренной, чтобы его отметил ряд маленьких журнальчиков, чьи издатели, воспринявшие девлановскую теорию диалога между избранными, увидели, к чему я стремился, и дали роману высокую оценку. Крупные же издания, которые владели вкусами широких читательских кругов, приговорили мой роман к смерти. При этом газета «Нью-Йорк таймс» и журнал «Тайм» приводили слова одного из персонажей книги: «Она действительно пустая», – и это было мнение о моей книге, то есть они давали понять, что там нет ни убийств, ни дерзких ограблений, ни пылких любовных страстей, и вообще ничего, кроме нескончаемых разговоров о природе и назначении искусства.

Но Ивон, державшая нос по ветру, все же смогла написать мне: «Глупо скрывать, что среди широкой публики „Цистерна“ не вызывает интереса. Как и следовало ожидать, магазины возвращают ее пачками. Но могу заверить, что в тех кругах, которые вы стремились покорить и которые так четко определил Девлан, все в порядке. Того, чего вы хотели достичь, вы достигли, и вполне, успешно. Мне хочется, чтобы вы ценили это достижение, каким бы незначительным оно вам ни казалось в данный момент. Начинайте работать немедленно над тем, что у вас получается лучше других, а именно: над Тимоти Таллом, из которого надо сделать победителя. Напишите короткий критический труд под названием „Наши смелые новые голоса“, и я гарантирую вам его быстрое издание. Еще ничего не потеряно, ни в коем случае. У вас мощный голос, Карл, который стоит того, чтобы его услышали».

Мудрый совет Ивон помог мне избежать ошибки, которая могла бы прикончить меня как критика, ибо, когда провалилась «Цистерна», я в отчаянии дал себе клятву: «Раз они отвергли мой роман, я буду делать все, чтобы не проходили те, которые по их меркам являются верхом мастерства. Берегитесь, ничтожества!» – и бросился точить нож для охоты за скальпами. Ее письмо вернуло меня к реальности. Критик не должен руководствоваться в своей работе личными обидами.

Прогуливаясь вдоль Ванси, я выстраивал теорию, которая, как я надеялся, будет служить мне до конца моих дней: я написал, как мне казалось, отличный роман и пришел в отчаяние от его неудачи. И бесполезно винить публику в том, что она испорчена дешевой беллетристикой из числа бестселлеров. Виноват я сам, ведь Девлан говорил мне: «Уделом художественной литературы являются реальные люди, действующие в реальном окружении. Любая проза, построенная на абстрактных идеях, обречена на неудачу – пиши о людях, а не о носителях идей». Это я твердил студентам, а сам не усвоил.