Текст книги "Роман"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

– Факты здесь опять-таки противоречивые. Во время войны Паунд в своих выступлениях по радио из Италии призывал к поражению Англии и Соединенных Штатов. Может быть, не прямо, но все же выражая поддержку и симпатию врагу. Он также поддерживал истребление евреев или, по крайней мере, жестокое обращение с ними. В конце войны он был захвачен в Италии союзными войсками и какое-то время, как я понимаю, находился в концлагере. Когда Паунда возвратили в Штаты и привлекли к суду за предательство, его рьяные сторонники выступили с протестом, заявив, что человека нельзя судить за одни только слова, в которые он к тому же вкладывал другой смысл. Они даже выдвинули его на престижную премию Боллинджена, продемонстрировав тем самым, что он является выдающимся поэтом Америки. Фонд Боллинджена предоставил деньги, но премия была вручена от имени Библиотеки конгресса. Таким образом, все обвинения полетели к черту.

– А когда в его биографии появился госпиталь?

– Это печальная история. Не желая из-за протестов в среде интеллигенции предавать Паунда открытому суду как предателя, правительство смалодушничало и, объявив его сумасшедшим, потихоньку упрятало не в обычную тюрьму, а в филиал госпиталя Святой Элизабет в Вашингтоне для душевнобольных преступников, избежав таким образом общественного скандала.

– Это было ошибкой, – вставила я, и она согласилась со мной.

– Он находился там двенадцать лет. Его посещали другие поэты, и в литературе появилась целая тема «мученика Святой Элизабет». Этот эпизод был позорнее, чем то, что сделал Паунд в Италии. В этой тюрьме для умалишенных он написал свои лучшие стихи.

– Давайте перейдем ближе к делу. Какое, по вашему мнению, влияние взгляды Стрейберта на Паунда и роль писателя могут оказать на такого впечатлительного молодого человека, как мой внук, который так блестяще начал свой путь? Может ли это сбить его с правильной дороги?

Мисс Бенелли ответила не колеблясь, и по напору в ее голосе я поняла, что ей тоже хочется оградить Тимоти от дурного влияния:

– Это может привести к тому, что он станет членом узкого круга молодежи, убежденной в том, что они живут в особой атмосфере и все видят более отчетливо, по-иному, чем другие, и острее других воспринимают веления времени.

Я спрашивала ее об этом, потому что меня беспокоило будущее моего внука, но сейчас меня стал разбирать смех:

– Я очень рада, что Тимоти познакомился с молодой мисс Соркин, которая говорит, что пишет книги, понятные мне. Она представляется мне ответственным человеком и может стать его спасением;-А вот его увлечение Паундом и теми мошенниками, предавшими Англию, я не могу понять и буду весьма сожалеть, если он пойдет по их стопам.

– У вас есть видеомагнитофон? – В моем взгляде она прочла полное непонимание. – Ну, такой аппарат, с помощью которого можно смотреть фильмы на телевизионном экране.

– Был такой, но я так и не научилась пользоваться им и отдала кому-то.

– Не беда. Он есть у нас в библиотеке.

– Что вы хотите показать?

– В магазине видеопроката в Аллентауне есть чудесный фильм – двухчасовое телешоу, снятое в каком-то университете. В нем объясняется все, что вам нужно знать об Эзре Паунде.

– Для меня это очень важно.

– Назовите день, – сказала она, и мы договорились, что через два дня, если она найдет эту кассету, встретимся в библиотеке, чтобы посмотреть фильм «Узник Святой Элизабет».

* * *

ПЯТНИЦА, 11 ОКТЯБРЯ. Сегодня в пять часов дня в Дрезденской публичной библиотеке, разместившейся в небольшом, но аккуратном здании в центре города, я была посвящена в любопытную историю зарождения и развития предательства. Хотя библиотека была подарена городу в начале столетия шотландским филантропом Эндрю Карнеги, последующая ее модернизация оплачивалась с моей подачи моим мужем. И после его смерти библиотека оставалась главным объектом моей благотворительной деятельности, поэтому в ее просмотровом зале я чувствовала себя как дома. Мне нравилось это добротное старинное здание, пропитанное духом шотландской основательности. Найдется ли более достойный вклад состоятельного человека в общество, чем сотни библиотек Карнеги в городах, подобных Дрездену?

Добропорядочный Эндрю Карнеги был бы шокирован зрелищем, которое должно было развернуться сегодня в стенах его библиотеки. Мисс Бенелли без труда вставила кассету в видеомагнитофон, оказавшийся для меня в свое время непостижимым механизмом, и мы уселись смотреть горестную историю заблуждения, падения и триумфа Эзры Паунда.

Фильм состоял из двух взаимосвязанных частей. Первая строилась на документальных материалах, где высокомерный поэт представал в самых разных ситуациях, а вторая была игровой и воссоздавала самые важные моменты его жизни. В этих кадрах английский актер, играющий Паунда, с поразительным мастерством соединял реальное с воображаемым.

Мы видели Паунда то молодым бунтарем из Айдахо, который противопоставил себя своему поколению, то мятущимся преподавателем, то ссыльным в Италии, где он выступал в роли апологета Бенито Муссолини и поборника победы Италии и Германии в Европе и, в конечном итоге, во всем мире. В документальных кадрах, снятых во время триумфального появления Муссолини на фронтах, Паунд представал как человек, которому ненавистно все американское.

Кроме жалости, ничего больше не вызывали сцены, непосредственно следовавшие за поражением Муссолини и Гитлера, когда мстительные американские победители, разъяренные предательскими выступлениями Паунда по радио во время войны, арестовали и бросили его в тесную клетку из стальных прутьев. Как дикое животное, он был выставлен в этой клетке на обозрение толпе, которая плевала в него. Менее жестокими, но достойными еще большего осуждения были эпизоды, где американские чиновники, побоявшиеся открытого суда над ним из-за хрупкости предъявленного обвинения – ибо предательство его проявилось лишь на словах, а не в делах, – решают объявить его умалишенным. Отыскав подходящих врачей, они без суда упекают его на долгие годы в вашингтонский психиатрический госпиталь для преступников.

Я вынуждена была согласиться с создателем фильма, что клетка и незаконное заточение в психиатрическую лечебницу черными пятнами ложатся на американское правосудие. Но все равно высокомерие, предательство и откровенный антисемитизм Паунда не подлежат прощению.

Когда мисс Бенелли спросила меня после фильма, есть ли у меня вопросы, я отрицательно покачала головой. Слишком много чувств переполняли душу, чтобы об этом можно было говорить. Но позднее, оказавшись в своем одиноком доме и глядя, как вдали на Рениш-роуд мелькают огни автомобилей, я рассмеялась: «Глупые ослы! Ничтожные предатели, считавшие себя единственными, кто может правильно оценить современную историю, и уверенные в конечной победе коммунистической России, что бы сказали вы теперь, когда коммунизм рухнул повсеместно, продемонстрировав свою полную несостоятельность?!» Я задумалась о своем прозаическом муже, которого Паунд, наверное, презирал бы, потому что тот был простым американцем, старавшимся как можно лучше делать свое дело, управляя сталелитейной компанией. Насколько Ларримор был прав в своих представлениях об обществе, настолько же ошибался в них Паунд. И я не хотела, чтобы хоть одна из его ошибок вкралась в душу моего внука!

* * *

ЧЕТВЕРГ, 24 ОКТЯБРЯ. Сегодня я впервые ощутила себя в роли пожилого государственного деятеля. Роль просто пожилого человека была мне не в новинку, ибо я ощущала ее своими артритными суставами, а вот государственным деятелем я почувствовала себя только сегодня, когда за профессиональным советом ко мне обратились сразу две женщины, которые были гораздо моложе меня.

Первой попросила меня ответить на несколько ее вопросов миссис Мармелл, приехавшая в наш маленький, но богатый талантами уголок, чтобы поработать со своими авторами – а их насчитывалось четверо, – каждого из которых судьба случайно связала с другими. Предположив, что вопросы касаются моего внука, я согласилась.

Приехав в мой «поющий дом», она удивила меня прямотой своего подхода:

– Миссис Гарланд, я благодарна вам за протекцию, которую вы стараетесь составить вашему внуку. Теперь в ней нуждаюсь я. Вы знаете Дрезден лучше других. Откажется ли город принять одинокую женщину, желающую приобрести здесь дом?

– Конечно… Вас бы встретили здесь с распростертыми объятиями. Ведь вас уже многие знают в этом городе.

– Где я могла бы найти дом?

– У Адама Трокселя всегда найдется с десяток домов на продажу. На него можно положиться. Но зачем жительнице крупного центра, где у нее есть отличная работа, хоронить себя в маленьком провинциальном городишке?

– Последние события плохо повлияли на мою жизнь в Нью-Йорке: продажа нашей компании немцам, смерть последней моей тети – все это делает Нью-Йорк неприемлемым для меня. Я уже немолода – мне сорок семь. Так что если переезжать, то лучше сейчас.

– Но вы же не бросаете издательство?

– Пока нет, но мне хочется пустить корни где-нибудь за пределами бетонных джунглей. Нью-Йорк не совсем гостеприимное место для одинокой женщины.

Мне рассказывали, что Ивон в молодости была замужем за непростым человеком по фамилии Раттнер – очень талантливым и очень бесхарактерным – и что он был убит во время какого-то неприятного инцидента в Гринвич-Вилледж. Если так, то она достойно справлялась со своей вдовьей долей и очень тем нравилась мне. Это была остроумная и смелая женщина, овладевшая искусством выживания в мире мужчин. Кроме того, она помогла моему внуку начать писательскую карьеру, и уже за одно это я была ей признательна.

– Оставьте свою машину здесь. Поедем на моей, и Оскар покажет нам окрестности. Вас интересует место в городе или за его пределами?

– В городе. Я хочу, чтобы кто-нибудь жил по соседству. Соседи мне просто необходимы.

Когда мы проезжали мимо симпатичных домиков, выстроившихся вдоль дороги к колледжу, она отвергала каждый из тех, что я ей предлагала. Но, когда все по той же Колледж-роуд мы возвращались назад, приближаясь к городу с северо-востока, я почувствовала, как что-то привлекло ее внимание, и услышала ее слова, обращенные к Оскару:

– Здесь помедленнее, пожалуйста!

Слева от дороги, на самой окраине города, стоял старинный двухэтажный особнячок, само очарование. Он словно бы восклицал: «Остановись и посмотри, что я могу предложить».

– Вам хочется именно такой?

– Пожалуй. Оскар, вы не могли бы объехать вокруг, чтобы я рассмотрела его со всех сторон? – И, когда мы завершали объезд, она показала на вывеску: «На продажу – Троксель и Бинген». – Они достойные люди? – спросила она.

– Трокселя я знаю давно. Он прекрасный человек. А вот с молодым Бингеном не знакома.

– Мы не могли бы заехать в их офис? – Так было положено начало процессу, в результате которого она переселилась в нашу маленькую немецкую колонию. Еще более неожиданным стало для меня второе обращение за консультацией. После того как я помогла редактору своего внука найти дом, меня просили, чтобы я помогла его молодой подруге выйти из писательского тупика, в котором она вдруг оказалась. Это была Дженни Соркин, которая уже успела понравиться мне и на которой я увидела новую майку, когда Тимоти привез ее ко мне в дом: «ЕСЛИ ТЫ ЧУВСТВУЕШЬ ХОРОШЕЕ, ЗНАЧИТ, ТЫ ЧУВСТВУЕШЬ МЕНЯ».

Я не имела представления, о чем она хочет поговорить со мной, но Тимоти объяснил:

– Бабушка, Дженни закончила свой роман про футболистов, но в Нью-Йорке считают, что он нуждается в доработке, и каждый советует, как это сделать. Стрейберт советовал, будучи ее преподавателем. Я советовал, поскольку теперь я ее преподаватель. Миссис Мармелл засыпает ее советами.

– И что же после всего этого могу предложить вам я?

– Многое. И твой совет может оказаться решающим. Я хочу сказать, что ты единственная из нас, кто является просто читателем. Ты потребляешь книги, но ты их не пишешь. Дженни могло бы помочь твое мнение, особенно теперь, когда Стрейберт сбежал в Темпл.

– Так о чем эта книга? Мои познания в области футбола крайне ограничены, – предупредила я, но Дженни отвела этот довод с заискивающей улыбкой:

– Эта книга на самом деле о людях и о такой девятнадцатилетней девушке, которой, возможно, были вы в этом возрасте.

– Мне еще не приходилось читать роман, который бы находился в процессе своего рождения. Так что сочту за честь.

– Ты читала мой, – напомнил Тимоти.

– Я имела в виду такой, который можно читать, как книгу, – ответила я и обратилась к Дженни: – Приходите через пару дней. Я читаю быстро.

* * *

СУББОТА, 26 ОКТЯБРЯ. Редкие произведения доставляли мне такое удовольствие, какое я испытала, когда читала рукопись Дженни. Это было уморительное повествование о неотесанной, но смышленой девушке из провинции и ее злоключениях с шестеркой футболистов из шести университетов Запада. Причина, по которой оно доставило мне такое удовольствие, была неведома ни Дженни, ни Тимоти. Случилось так, что мой покойный муж был в свое время председателем комитета по спорту в колледже Мекленберга, главное место в деятельности которого отводилось футболу. Он сам был когда-то капитаном футбольной команды и бурно радовался вместе с командой, когда та разгромила Ла-Фейетт, и сокрушался ее поражению, нанесенному соседями из Лихая. Однажды он даже попал на страницы «Нью-Йорк Таймс» за то, что тайно выплачивал стипендии спортсменам в Мекленберге, чем наносил ущерб колледжу. В результате всего этого я тоже была отчасти знакома с университетским спортом, и книга мисс Соркин оживила во мне эти воспоминания, хотя я мало что знала о западных университетах, где происходило действие.

Однако от меня не укрылись сильные и слабые стороны рукописи, и, когда она снова приехала, у меня уже была готова страница замечаний и вопросов. Пока она устраивалась в кресле напротив меня в «Большой комнате», я не стала ходить вокруг да около:

– Совершенно бесподобно, мисс Соркин.

– Вы можете называть меня Дженни, Джейн.

– А вы можете называть меня миссис Гарланд, Дженни.

– Из этого можно сделать забавный водевиль, миссис Гарланд, и я признательна вам за лестный отзыв о моей работе.

– Я понимаю, почему миссис Мармелл взялась за нее. Но…

– Но… – Дженни не могла скрыть разочарования. – Я больше не могу придумать ничего, что можно было бы с ней еще сделать.

– А я могу. Это не давало мне покоя два последних дня, и сегодня, в четыре утра, я наконец сообразила, в чем промахи. Вы написали ее как остроумный комментарий современной жизни части нашей лучшей молодежи. Но вы не хотели, чтобы это была только комедия, не так ли? Вы пытались создать нечто более глубокое, более значительное – я права?

– В глубине души я рассчитывала на это.

– Хорошо. Только не надо больше извинений или уверток. Вашему роману явно недостает какой-то сцены, которая сгустила бы краски, может быть, даже привнесла бы в него некий оттенок трагедии. Ему просто необходимо это, иначе роман останется легкой комедией.

Я видела, как у Дженни пропадает решимость отстаивать свое детище, и, к моему удивлению, она пробормотала:

– Согласна, – удивив меня своим отказом защищаться.

– Давайте вместе подумаем над образом одного из футболистов или, может быть, поэта (хотя я не жду от него ничего особенного)… С ним могло бы произойти какое-то решающее… происшествие, и это было бы шоком для читателя. Давайте для начала подумаем, что это может быть за происшествие.

– Нет, – возразила Дженни неожиданно убежденно. – Сначала займемся игроком, потому что мне не хотелось бы, чтобы поэт появился в романе слишком рано и задавал бы общее настроение.

Мне понравилась ее агрессивность. Интуитивно я чувствовала, что направляю ее поиск оптимального решения по верному пути.

– Можно изменить порядок появления персонажей. – предложила я.

– Исключается. Он тщательно выстроен. Такого рода изменения… – она остановилась, – они перевернут всю шкалу ценностей.

– Я рада это слышать. Значит, мысль у вас работает… и есть внутреннее чутье.

– Итак, я думаю, что мы остановимся на пятом номере, – сказала Дженни. – Вы правы: поэт ничего нам не даст. К тому же я влюблена в гориллу из Небраски. «На выездные игры мы перевозим его в клетке».

– Мне нравится это. Ну, остановимся на пятом?

– Да.

Мы вместе пробежались по перечню печальных происшествий, которые обычно сопутствуют спортсменам, и я предложила:

– Может быть, его ловят на употреблении наркотиков или стероидов за две недели до того, как будет определяться лучший игрок, которому присуждается премия Хейсмана.

Но она отвергла это:

– Уже было. Бен Джонсон и Олимпийские игры.

– Он связывается с аферистами, они исчезают, а его разоблачают?

Она опять покачала головой:

– Нет, мелодрама Пита Роуза слишком долго смаковалась телевидением. – И, желая потрафить мне в расчете на дальнейшие подсказки, она сказала: – Вот уж чего не ожидала, миссис Гарланд, так это того, что вы так хорошо знаете спорт.

– А почему бы нет, – ответила я. – Мой муж был королем спорта здесь, в Мекленберге. «Таймс» бичевала его за то, что он тайно предоставлял футболистам стипендии. А не может быть такого, что у вашего парня больные родители, которые не могут позволить себе лечение по причине бедности? Хотя нет, это тоже было в одном из телеспектаклей на прошлой неделе.

– Черт, вы знаете и литературу, и спортивные передачи на теле видении. Вас надо опасаться втройне.

– Это как раз то, что поддерживает тебя, когда тебе перевалит за седьмой десяток.

В тихом отчаянии мы отметали один замысел за другим, пока я не предложила:

– Пойдем прогуляемся по лужайке.

Прохладный октябрьский воздух словно подстегнул ее:

– Черт, это же настоящая футбольная погода! – воскликнула она и, прищелкнув пальцами, добавила: – Ладно, не такие уж мы недотепы, чтобы не справиться с этим делом.

Но мои мысли были заняты в тот момент другим. Медленно подбирая слова, я проговорила:

– Больше всего меня раздражает в университетском спорте, каким я его видела, когда был жив мой муж, и вижу сейчас по новостям, отнюдь не то, что ловкие тренеры имеют миллионы долларов в год побочных доходов от телевидения, выездов в лагеря, протаскивания спортсменов в учебные заведения, в то время как их игроки не получают ничего. Меня убивает, что спортсмены повсеместно считают, будто можно безнаказанно насиловать студенток, с которыми они учатся. Причем это право представляется им чуть ли не как данное Богом. Посмотрите, что происходит в последнее время во всех концах станы. Трое футболистов насилуют первокурсницу. Четверо хоккеистов, двое баскетболистов… а сколько дел не попадает на страницы прессы! Тренеры, похоже, думают, что их звезды для подтверждения своей зрелости могут насиловать кого им захочется – Испугавшись резкости собственных слов, я осеклась: – Может быть, это слишком. Вообще-то сомнительно, что тренеры знают и поощряют это.

Повисла долгая тишина, и, когда я посмотрела на спускавшуюся по склону Дженни, мне стало ясно, что в этот момент она выбирает, как ей пройти по минному полю своих мыслей. Наконец она остановилась, показала на скамейку и, пригласив меня сесть рядам, не спеша изрекла:

– Итак, номер пятый – а это наиболее яркая, выдающаяся натура – насилует нашу героиню. Она вне себя от ярости и немедленно заявляет об этом, но – тут я заимствую вашу мысль – его выдвигают на премию Хейсмана. Если он получает ее, то университет выигрывает тоже. Он приобретает огромную популярность по всей стране, и в следующем году не будет отбоя от желающих поступить.

– Интересное начало!

Дженни пропустила мои слова мимо ушей. Голова ее была занята неожиданной развязкой, к которой она хотела подвести меня:

– Университетские адвокаты, кое-кто из профессуры, тренеры, и особенно главный, – все давят на нее, чтобы она сняла свое обвинение. И заставляют замолчать. Они, может быть, и не угрожают ей физической расправой, но она напугана до смерти. Во всем университете у нее не находится друзей, кроме одной-единствеиной чернокожей девушки, которая уже прошла через все передряги, связанные с посягательствами мужчин. Она советует нашей героине: «Не отступай!» Проходит неделя, и негритянка оказывается отчисленной из университета. Доводами администрации являются плохая успеваемость и нарушение правил поведения.

– Интересное добавление!

– Но это еще не все. Наш герой получает премию Хейсмана. Наш университет получает поздравления. Анаша героиня получает беременность. – Последовала еще одна долгая пауза, после чего она осторожно произнесла: – Когда беременность подтверждается, она идет к тем, кто затыкал ей рот, и спрашивает, что ей делать. Самым сообразительным оказывается главный тренер. Он дает ей деньги и находит врача, чтобы сделать аборт. Но наша героиня соглашается на это только при условии восстановления в университете своей чернокожей подружки. Ее восстанавливают, и они вместе идут в клинику.

После некоторых размышлений я призналась:

– Мне не приходило в голову ничего подобного! Но вам придется повесить эти события на Небраску. Использовать реальное место не совсем удобно.

– Нет! – неожиданно и твердо заявила Дженни. – Это было бы слишком явно. Небраску трогать нельзя. Мы придумаем другое заведение.

– Какое?

– Откуда я знаю? – И мне стало ясно, что в этом деле у Дженни гораздо больше личных мотивов, чем она хочет показать. Но было ясно и то, что сейчас не время исследовать эти темные закоулки ее прошлого.

Мы еще долго сидели в тишине под октябрьским солнцем. Посматривая искоса на ушедшую в себя Дженни, я была преисполнена чувством сопричастности к самой сути процесса создания книги. «Интересно, что пришлось пережить ей в тех студенческих городках Запада? – задала я себе вопрос и тут же остановила себя: – Не пытайся добиться от нее правды. Все писатели выдумщики, даже когда описывают пейзаж. Им приходится быть такими. Они дают нам свои интерпретации событий, и мы принимаем их».

Наконец Дженни заговорила:

– Уверена, что знаю, о чем вы думаете. Нет, я не была той девушкой, что забеременела и с которой так дурно обошлись. Я извратила факты. Та девушка была черной. Ее же подружка, наоборот, была белой. Ну-ка, догадайтесь, кто она.

* * *

ВТОРНИК, 29 ОКТЯБРЯ. Когда умер мой муж, я решила, что не стану той, кого называют «безутешной вдовой», имея в виду достойную женщину с приемлемой наружностью, которая посчитала свою жизнь законченной и заточила себя в доме, озабоченная лишь тем, что она оставит после себя своим детям и внукам. Ко мне это никак не относится.

Вскоре после похорон (может быть, даже раньше, чем это могло понравиться некоторым из моих друзей) я возобновила свою разнообразную общественную деятельность, которая всегда приносила мне удовлетворение. И, поскольку в моем распоряжении осталось очень много денег – целых тридцать миллионов, я могла заниматься тем, чем хотела.

Как и мой муж, я инвестировала городскую библиотеку и ежегодно выплачивала мисс Бенелли премию, о которой ее Правление не знало. Приплачивала колледжу. Потихоньку перечисляла деньги на счет Лиги юных бейсболистов Ньюмюнстера и, конечно же, щедро помогала нашему небольшому местному госпиталю, церквам Ларримора и так далее.

Но самое большое внимание я уделяла дружескому сотрудничеству с местными фермерами и торговцами, которые стояли на страже моего благосостояния. Поэтому, когда нашей новой жительнице Ивон Мармелл потребовалось познакомиться со своим теперешним окружением, в моем лице она нашла самого лучшего гида. Отправившись в путь в девять утра, я провезла ее по всей нашей округе, снабдив предварительно картами местности, как типографскими, так и изготовленными собственноручно.

– Вот здесь наша дорога Кат-офф пересекается с Рениш-роуд, а там, где буквально на днях был снесен старый амбар, – печально известная ферма Фенштермахера. Когда-то семья владела сотнями акров земли, но постепенно растеряла ее. Я пыталась помочь Отто и его жене, которую тоже обожаю, но их сыночек оказался невыносимым человеком. Мы с Ларримором предоставили ему своего рода стипендию, когда он учился в Ньюмюнстере, но он все равно ничего не добился. Думаю, вы тут будете часто бывать, потому что Фенштермахер готовит лучшее в округе мясо с кукурузой.

Когда она поинтересовалась, что это такое, я заметила:

– Вы еще не готовы к жизни в Дрездене. Это то, что Бог придумал сразу после яблочного пудинга. Неописуемая немецкая мясная вкуснятина, которую нарезают небольшими ломтиками и поджаривают до хрустящей корочки. Приходите сюда почаще, если любите блюда из свинины… Простите, а вы едите свинину?

– Дядя Юдах поднялся бы из своей могилы, если бы застал меня за этим занятием, но то же самое произошло бы, узнай он, что я работаю на немецкую фирму.

– Как обстоят дела в «Кинетик»?

– Все стабилизировалось довольно быстро. А дяде Юдаху я буквально обязана своей судьбой. Никогда не забуду тот день в публичной библиотеке Бронкса, когда он увел меня от полки с яркими детскими книгами и показал мне менее красочные, но предназначенные уже для подростков. Эта картина и сейчас у меня перед глазами: мне одиннадцать или двенадцать лет, правая рука в гипсе.

– А что случилось?

– Сломала ее во время игры. – И она, обрадовавшись возможности излить кому-то душу на своей новой родине, поведала: – Играла в мяч, но это не важно. Первый парень, в которого я влюбилась, – рыжеволосый мальчишка из ирландской семьи – оттолкнул меня с отвращением. Я ударилась о стену и сломала руку. Годы спустя второй мужчина, которого я любила, тоже оттолкнул меня с отвращением, и опять я сломала руку. – Она подняла ее и стала закатывать рукав, но затем остановилась. – Поверьте на слово, следы этих переломов до сих пор еще видны.

Тронутая этим невеселым рассказом, я продолжила свою экскурсию:

– В этом маленьком домике обитает миссис Дитрих – лучшая портниха Дрездена. Она доведет до ума ваш наряд за полчаса до праздника. Нуждается в деньгах, и я стараюсь дать ей заработать. Вам надо будет делать то же самое.

Мне особенно хотелось, чтобы она знала мастеров, которым можно доверять:

– Вот здесь находится самая надежная в городе автомастерская, которую содержат братья Мойеры. А вот другой Мойер – вскоре вы убедитесь, что половина населения в этом городе носит фамилию Мойер, – он столяр, которому Ларримор помог открыть свое дело, после того как тот закончил свои работы в нашем – «поющем доме». Большинство интерьеров, вызывающих восхищение людей, было предложено Мойером.

– Вы, похоже, знаете всех в этом городе.

– Да, мы с Ларримором познакомились со многими с тех пор, как обосновались здесь.

Когда я познакомила Ивон с директором нашей школы, тот сказал ей:

– Мы считаем миссис Гарланд почетным членом нашего коллектива – так много она делает, чтобы помочь нам.

Вгоняя меня в краску своей дотошностью, Ивон спросила:

– В каком смысле?

– В смысле музыкальных стипендий, новой химической лаборатории, премий для наших конкурсов чтецов. – Он упустил из виду то, чем особенно гордился Ларримор, – три стипендии для тех выпускников колледжа, которые не имеют собственных средств, – многие из них впоследствии стали чрезвычайно полезными для города людьми.

Последней остановкой на нашем пути была библиотека, где мы встретились с мисс Бенелли. Она показала все, чем сможет воспользоваться Ивон, когда станет жительницей города.

– И это только часть того, что мы имеем в своем распоряжении, ибо можем заказать по почте любую книгу, имеющуюся в библиотеке штата Пенсильвания, а через нее любую книгу в любой библиотеке страны. Кроме редких изданий, конечно. – Пока мы ходили по библиотеке, восхищаясь тем, как все здесь устроено, мисс Бенелли взяла свежий номер «Таймс»: – Миссис Мармелл, вы видели в сегодняшней газете статью о себе? – Мы нетерпеливо потянулись к газете.

В статье, которую я прочитала вслух, говорилось, что профессор Карл Стрейберт, преподающий литературное творчество в филадельфийском университете Темпл, решил покинуть своего нынешнего издателя «Кинетик пресс», а также своего давнего редактора Ивон Мармелл я перебраться в более мелкое издательство, которое больше отвечает его взглядам на то, какой должна быть литература.

До этого момента Ивон слушала, горестно покачивая головой и приговаривая:

– Я знала, что это случится.

Однако то, что я прочла дальше, поразило ее больше, чем можно было ожидать: «Профессор Стрейберт признался, что подписал большой контракт с Артуром Джеймсоном из „Пол Пэррот пресс“…» Когда я произнесла это, у Ивон перехватило дыхание, она поднесла руку к лицу и зашлась нервным смехом.

– Значит, это Пол Пэррот! – сквозь смех проговорила она, но, когда я попыталась узнать, что ее так удивило, она ничего не ответила, и мне оставалось только продолжить свое чтение: «Уход этого критика-авангардиста может грозить „Кинетик“ потерей его контрактов с молодыми писателями, однако под крылом Ивон Мармелл все еще остается такой потенциально плодовитый писатель, как Лукас Йодер, и ее новая многообещающая находка – Тимоти Талл».

Когда я закончила чтение, она тихо заметила:

– Неужели, черт возьми, нельзя было уйти по-джентльменски – без этих дурацких заявлений. Он как мальчик-неврастеник, который бьет свою мать за то, что та не разрешила ему покататься на санках.

Чувствуя, что внутри у нее все кипит от ярости, я попыталась отвлечь ее, указав на очередную местную достопримечательность:

– А здесь находится лучший в городе салон красоты Саймона. – И она рассмеялась.

Когда мы подъехали к гостинице, она стиснула мою руку:

– Я уже простила его. Спасибо, что отвлекли меня показом достопримечательностей моего нового места обитания.

Но я поправила ее:

– Вы еще не видели настоящих достопримечательностей. Я устраиваю обед в вашу честь в самом знаменитом из наших ресторанов, который называется «7+7». Он находится за городом, но мы ездим туда, потому что там подают семь знаменитых сладких и семь кислых блюд, которыми славится немецкая кухня Пенсильвании. Ожидаются и другие сюрпризы.

* * *

СРЕДА, 30 ОКТЯБРЯ. Сегодня Ивон надо было поработать с Йодерами, и я, зная, что там будут обсуждаться деловые подробности, изъявила желание остаться у себя дома, но Ивон была непреклонна:

– Вам пора посмотреть, как редактор зарабатывает себе на хлеб.

С Оскаром за рулем мы ехали по Грензлеру, на полях которого кипела работа.

В доме Йодеров, где была наша первая остановка, Эмма заканчивала говорить по телефону с коммерческим агентом Лукаса в Нью-Йорке. Положив трубку, она поспешила поделиться хорошими новостями:

– «Каменные стены» будут переводиться еще на три языка: на шведский, португальский и иврит. Итого на сегодняшний день одиннадцать, но это еще не конец.