Текст книги "Роман"

Автор книги: Джеймс Миченер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Лукас смутился, прочтя ликование на наших лицах, и я попыталась разговорить его:

– Правда ли, что это ваш последний роман?

Вперед выступила Эмма и ответила за него:

– Похоже, что так. Он больше не пишет, только и делает, что занимается своими художествами.

В разговор вступила Ивон, которой явно пришлось не по душе это откровенное признание:

– Эмма, вы не должны заявлять публично, что «Каменные стены» – его последняя книга. – И, когда маленькая немка довольно задиристо спросила почему, Ивон дала, как мне показалось, довольно исчерпывающее объяснение: – Если мне придется уйти из «Кинетик», то я гораздо быстрее найду хорошее место, имея при себе Лукаса.

Это озадачило Эмму, и Ивон добавила:

– Если я уйду одна, ко мне не проявят большого интереса. Если вместе со мной на новое место пойдут Талл и Соркин, интерес будет большим. А если при мне будет ваш муж, я смогу заказывать музыку.

Эмма спросила:

– Вы собираетесь уходить из «Кинетик»?

– Не сейчас, – ответила Ивон, – но, если дела пойдут плохо, мне придется бороться за себя. И тогда ваш муж будет мне спасательным кругом. Так что берегите его, пожалуйста.

Откровенное признание тронуло Эмму, и она, расчувствовавшись, сказала:

– Вы обязательно должны быть завтра с нами возле Ланкастера, где будут снимать фильм по книге.

В ответ я пригласила Йодеров на обед, который давала вечером следующего дня.

– У меня много работы, – попытался было отказаться Лукас, но, когда я объявила, что он состоится в ресторане «7+7», Эмма воскликнула:

– Это будет чудесное пиршество! Мы приедем обязательно.

Когда Ивон призналась, что замышляет купить здесь дом, Йодеры сказали ей:

– Прежде чем подписывать какие бы то ни было бумаги, надо, чтобы дом посмотрел Герман Цолликоффер. Он – гений в этом деле. – Убедившись по телефону, что «большой немец» находится дома, Йодеры отправились с нами на его ферму, расположенную неподалеку и считавшуюся лучшей в округе.

Узнав, что Ивон интересуется старым домом Хертцлера, Цолликофферы не смогли скрыть своего возбуждения:

– Он построен на редкость искусно и добротно. Полы там не будут скрипеть.

Мы приехали туда, и Герман с Лукасом обследовали абсолютно все: крышу, канализацию, подвал, водопровод, электропроводку. При этом Эмма ходила за ними и фиксировала, что требовалось отремонтировать перед вселением. Наблюдая, как эти дотошные немцы суют нос в такие места, о существовании которых я даже не подозревала, я начинала понимать, каким образом их кропотливым предкам удалось создать столь приспособленный для жизни город, как Дрезден.

Убедившись, что все мелкие изъяны в доме могут быть легко устранены, мы уже вшестером приехали в офис фирмы по торговле недвижимостью «Траксель энд Бинген», где старший компаньон сообщил Ивон:

– Вы можете приобрести его за двести сорок тысяч.

И Цолликоффер тут же спросил:

– Это включает участок через улицу? – Когда Троксель кивнул, Герман прошептал: – Это грабеж. Предлагаем двести тысяч, но только при условии, что Хертцлеры возьмут на себя весь необходимый ремонт.

Троксель обещал, что обдумает это предложение и посмотрит, примут ли его Хертцлеры, но Герман предостерег:

– Будьте осторожны. Хертцлеры коварные и упрямые люди.

Когда же Троксель удивился:

– А откуда вы их знаете? – Герман объяснил:

– Моя тетка замужем за одним их них. – Когда среди нас раздались смешки, он сказал, сурово нахмурив брови: – Не смейтесь. Откуда, вы думаете, у Хертцлеров взялись деньги на постройку понравившегося вам дома? Им выплатили огромную страховку – вот откуда.

За этим последовала деревенская байка, которая показалась бы чистейшей выдумкой, если бы фигурировавшая в ней жена не была его теткой, вышедшей замуж за Хертцлера. Вот как об этом рассказывал Хертцдер: «Еду я со своей хозяйкой на своей колымаге по проселочной дороге, и вдруг сзади нас ударила огромная черная машина. Да так, что мы оба летим на землю. И, когда я увидел, что моя жена лежит без сознания, а богатеи в машине со своими огромными страховыми полисами не смотрят на нас, мне хватило ума взять и разбить ей лицо».

* * *

ЧЕТВЕРГ, 31 ОКТЯБРЯ. Этим утром Оскар подбросил меня до гостиницы «Дрезденский фарфор», где я встретилась с Ивон и Йодерами, и на их старой машине мы двинулись на юг. Мой автомобиль они отвергли, сказав, что на дорогах амишей большой «кадиллак» рядом с их колымагами будет выглядеть смешным.

С Эммой за рулем, Ивон на переднем сиденье, Лукасом и мной, занятыми разговором на заднем сиденье, мы направлялись к месту съемок на грунтовой дороге, что восточнее Ланкастера.

Над съемкой простой сцены в поте лица трудились больше восьмидесяти человек, каждый из которых вносил свою лепту в создание образа тихой фермы амишей в один из октябрьских дней 1880 года. В объективы камер должна была попадать только местность, находившаяся севернее проселочной дороги, где не мешали телефонные провода.

Основной дубль, как они называли это, был несложным – так, по крайней мере, казалось нам, зрителям, хотя никто из нас не мог привязать его к какому-то конкретному эпизоду из книги. Но помощник режиссера объяснил:

– Нам нужна сцена, олицетворяющая пуританство деревенской жизни амишей, и наши сценаристы написали ее. Она не только впечатляет, но и способствует развитию сюжета. Справа налево по дороге проследует традиционно черная коляска с холеной лошадью, правит которой молодой амиш в подтяжках. Рядом с ним сидит его жена. Вдали слева камера выхватит коляску поменьше. В ней сидит один ездок. Он мрачен и не носит подтяжек. Его коляска пройдет совсем рядом с камерой, чтобы мы могли разглядеть суровое выражение его лица.

Очевидно, что главным для всей сцены, особенно для прохода колясок, была синхронизация во времени, требовавшая, чтобы мрачный амиш оказался перед камерой в тот момент, когда мы могли бы наблюдать его реакцию на появление в кадре его врага на другой коляске, Чтобы добиться точного попадания во времени, понадобилось несколько пробных прогонов. Однако для придания этой сцене дополнительной эмоциональной наполненности постановщикам потребовалось, чтобы по дороге шли двое школьников – мальчик и девочка в характерных одеяниях, – не обращающих никакого внимания на две коляски, которые они видят каждый день.

Кроме того, камеры, повозки и дети должны были сработать по времени так, чтобы на заднем плане в кадре одновременно с ними оказался симпатичный амбар с красными и синими магическими знаками на стенах, выполненными художниками-оформителями. Ученый-консультант из Ланкастера предупреждал:

– Большинство амишей предпочитали не иметь магических знаков на стенах своих фермерских построек. И не потому, что они были лишены предрассудков, а потому, что изготовители знаков запрашивали за свою работу слишком дорогую цену. Как сказал нам один из амишей – «это было просто расточительством».

Но постановщики возразили:

– Миллионы людей читали другую книгу мистера Йодера – «Нечистая сила». Мы тоже прочли ее и захотели увидеть магические знаки, и вот они здесь.

Прошло несколько минут, прежде чем мистер Сайто и его партнер узнали о появлении на съемочной площадке автора экранизируемой ими книги. Прослышав об этом, они побросали свои дела и прибежали, чтобы поприветствовать его как своего старого друга.

– Вы приносите нам удачу, – говорил мистер Сайто, останавливая подготовку к съемке. Он хотел было представить Лукаса съемочной группе, но израильтянин оборвал его речи:

– Мы должны снять эту сцену в течение ближайшего часа. Иначе солнце станет слишком ярким.

Ивон зашептала мне на ухо:

– Теперь мне понятно, почему выпуск книги обходится «Кинетик» в несколько тысяч долларов, а съемка фильма киносъемочной компании – в несколько миллионов.

Когда актеры уже знали свои роли назубок, подкачали лошади и запачкали дорогу своими экскрементами. Это вызвало долгую дискуссию о том, следует убрать конские яблоки с дороги или нет, и, если следует, кто должен это сделать.

Вмешался консультант:

– Я хотел, чтобы они присутствовали с самого начала, но этот человек сказал, что такое оформление сцены будет стоить слишком дорого.

Тут израильтянин не выдержал и рявкнул:

– Пусть это лежит.

Когда люди и лошади уже играли идеально, один ребенок глянул в камеру и над величественно складывающейся картиной увидел самолет, следующий своим курсом из Питсбурга в Филадельфию, и дубль полетел коту под хвост.

Еще сорок пять минут ушло впустую. За все это время директор ни разу не произнес заветных слов: «Дубль снят», потому что ни один кадр не выдерживал критики. Тогда израильтянин схватил мегафон и прорычал:

– У нас осталось пятнадцать минут. Ради Бога, давайте сделаем наконец как надо.

К нему подошел раздраженный директор:

– Если не снимем сегодня, у нас есть еще завтра.

– У нас все есть, – огрызнулся израильтянин, – кроме денег.

После безупречного дубля на тринадцатой минуте директор крикнул:

– Дубль снят, давайте попробуем сделать еще три.

Мелкой рысью потрусили назад лошади, пошли опять надевать свои черные причудливые головные уборы дети: плоскую шляпу – мальчик, кружевной капор – девочка, и вторая попытка закончилась словами: «Дубль снят».

Третий резервный дубль с треском провалился. Лошади ржали, дети прыгали, актеры не справлялись с управлением. Зато четвертая попытка удалась на славу. Когда октябрьское солнце уже давало слишком много света, все элементы чудесным образом сложились в почти идеальную картину жизни амишей, отобразившую их поля, их детей и их старинные средства передвижения. Директор захлопал в ладоши, а израильтянин крикнул фермерам, предоставившим свои конные экипажи:

– Могу я поцеловать этих лошадей?

Амиши посмотрели на него как на сумасшедшего.

На обратном пути в Дрезден Лукас констатировал:

– Целое утро, восемьдесят человек и шесть лошадей – и все это ради одной минуты и двадцати секунд отснятого фильма.

– Если только это те восемьдесят секунд, то еще ничего, – заметила Ивон.

Когда я поинтересовалась у Йодеров, что они думают о съемке, Лукас сказал:

– Она на меня произвела огромное впечатление. Им приходится в поте лица создавать свои картины. А вот я недостаточно прилежно выстраивал свои образы, и Ивон приходилось много работать, чтобы привести все в порядок. Я уважаю профессионалов.

Оставшуюся часть пути мы ехали молча. Лишь однажды Эмма заметила:

– Как замечательно! Когда эти двое были здесь в прошлом году, они едва лопотали на ломаном английском. Сегодня они говорят бегло и выразительно. Я всегда восхищалась теми, кто умеет учиться, кто отлично справляется с поставленной перед ними задачей.

* * *

Немецкий ресторан к югу от Кутцтауна, широко известный под названием «7+7», славился немецкой деревенской кухней. Большие столы в нем ломились от окороков, говядины, кур, свинины с кукурузой и приправами и всевозможных колбас. Не было только рыбы, баранины и телятины. По немецкой традиции на каждом столе стояло по четырнадцать небольших горшков: семь – с ярко-красной пометкой «сладкое» и семь – с зеленой пометкой «кислое». В этом ресторане – единственном в округе, где были настоящие горшочки, – в качестве «сладкого» подавали запеченные яблоки, яблочный соус, сладкие пикули, три вида желе и другие сладкие смеси. В качестве «кислого» служили маринованные огурцы и другие овощи, а также по-особому приготовленная горчица и другие приправы.

На обеде нас было восемь человек: Йодеры, Цолликофферы, Ивон, Тимоти со своей подружкой Дженни Соркин и я. Владелец ресторана, польщенный присутствием таких важных гостей, выделил нам уютный зал с огромным столом в центре, на котором громоздилось четырнадцать цветных горшочков. Когда мои гости вошли туда, чтобы занять свои места, они обнаружили, что стульев было девять. Ивон, рассылавшая приглашения, тут же принялась допытываться:

– Для кого предназначен девятый стул? – Я помалкивала, надеясь устроить ей сюрприз. И вот сюрприз появился! В зал вошел Карл Стрейберт, впервые оказавшийся в наших краях после своего поспешного бегства в Темпл. Должна сказать, что резкая перемена в нем приятно удивила меня. Это был уже не тот неуверенный в себе молодой человек с понуро опущенными плечами. Теперь он выглядел даже возмужавшим, держался прямо и был одет в роскошный костюм в тонкую полоску, какие обычно предпочитают носить высокопоставленные чиновники и руководители кафедр в престижных университетах.

Не обращая на нас внимания, он прошел прямо к Ивон, взял ее за руку и тихо сказал:

– Я должен извиниться перед вами. Та статья в газете по поводу моего ухода от вас и из «Кинетик» была ужасной. Хуже того, это просто был дурной тон. Я вам очень обязан.

Ивон предпочла промолчать, но я не выдержала:

– Тогда зачем же вы сделали такое резкое заявление?

– Это было интервью по телефону, – объяснил он. – Я не видел человека, задававшего мне вопросы. Это был просто отвлеченный голос… Я был сбит с толку и наговорил всякого. Мне правда очень жаль.

В его голосе было такое раскаяние, что Ивон проговорила;

– Когда я прочла ее, я сказала миссис Гарланд, что вы просто мальчик-неврастеник, который бьет своих родителей. Это тоже было неучтиво с моей стороны, поэтому мне остается только принять ваши извинения.

Мир был восстановлен.

Когда Карл занял свое место рядом с Ивон, мне бросилась в глаза реакция Йодера на такое проявление чувств. Он поднял брови, словно говоря: «Не думаю, чтобы я мог сказать такое на людях». А я подумала: «Что мне действительно хотелось бы услышать, так это объяснение Карла по поводу его дикой рецензии на „Каменные стены“.»

Перед тем как подали закуски, Ивон произнесла трогательную речь:

– Как странно, что в Дрездене я нашла четверых своих главных писателей. – И она перечислила их, включая Стрейберта, которого она назвала последним, лукаво добавив: – Полагаю, что теперь надо говорить «троих», потому что недавно я, похоже, лишилась одного из них. – И, прежде чем кто-либо успел что-то вставить по этому поводу, она продолжила: – Кому-то может показаться преждевременным причисление Дженни Соркин к разряду главных писателей, поскольку публика еще не видела ее книги, но зато ее видели четверо сидящих в этом зале, и мы знаем, что победа будет за ней. Предлагаю выпить за прозаика, который вот-вот должен родиться. За Дженни Соркин!

Тогда Эмма спросила:

– Как вы можете говорить «вот-вот должен родиться», если у нее уже закончена книга?

– Для нас она не закончена до тех пор, пока не издана, – ответила Ивон.

– Интересный подход, – заметила Эмма. – Мы с Лукасом знаем профессора в Мекленберге, который может написать про немецкую Пенсильванию гораздо лучше Лукаса. Но он никогда не сможет сесть и довести книгу до конца – такой уж он непоседа, – и получается, что он никогда не станет писателем.

Я обратила внимание, что Ивон как-то странно отвела взгляд в сторону.

Три официанта принесли гору тарелок с мясом, и все приступили к трапезе, с особенно завидным аппетитом ела миссис Цолликоффер, да и муж ее не отставал. В разгар пиршества пришла официантка и сообщила, что миссис Мармелл просят к телефону. Уходя, Ивон подмигнула Цолликофферам и пожелала им удачи, незаметно подав им знак стиснутыми вместе руками.

Разговор по телефону длился так долго, что я почти забыла о существовании Ивон. Тем более что в это время меня занимала Дженни Соркин. Наклонившись ко мне, она шептала:

– Посмотрите на это изумительное квадратное лицо Цолликоффера. Оно так напоминает меннонитский амбар, что когда смотришь на него, кажется, что вот-вот увидишь магический знак у него на лбу. – Я с удовлетворением отметила, что мой внук нашел девушку не только остроумную, но и толковую.

Возвратившаяся раскрасневшейся Ивон не спешила присесть:

– Звонил мистер Троксель. Он сказал, что Хертцлеры приняли мое предложение о покупке их фамильного дома – подождите радоваться, – но они настаивают, чтобы я взяла на себя весь необходимый ремонт – подождите возмущаться, – потому что они возвращают мне полторы тысячи долларов на покрытие его стоимости.

Чтобы успокоиться, она потянулась за своим запотевшим стаканом и прижала его к разгоряченному лбу, затем провозгласила, поднимая его:

– За старых и новых друзей! Теперь я среди вас и не могу представить себе более подходящей возможности отпраздновать это событие.

Звучали поздравления, вперед вышли Стрейберт с Тимоти и стали обнимать ее. Йодер довольно кивал головой, а Эмма пожимала ей руку. Я постучала по стакану и предложила:

– Предлагаю выпить за нашего нового налогоплательщика. Салют!

– Прозит! – поправили меня Цолликоффер с Йоде-ром, и раздался звон стаканов.

Со стола убрали. Пока ожидали перемену блюд, поднялся Стрейберт, тихо откашлялся и сказал:

– Я удостоился чести быть принятым вновь в этот круг только благодаря отзывчивости моего давнего друга миссис Гарланд, за что я ей премного благодарен. В прошлом году было запланировано, что я буду председательствовать на симпозиуме, который состоится завтра вечером в Мекленберге, на тему, близкую моему сердцу, – «Место художника в обществе». Увы, я не смогу на нем присутствовать. Но всех вас я приглашаю посетить его в качестве моих доверенных лиц. Вечер обещает быть бурным.

Он сел, мы зааплодировали, и я спросила:

– А заметили ли вы, что, убирая со стола, официанты оставили один горшочек? С пометкой «сладкое», он символизирует самую сладкую из всех сладостей…

Прозвучал звонок, дверь кухни отворилась и вышли три официанта, все они вынесли на вытянутых руках пышные и ароматные пироги – яблочный, тыквенный и миндальный. Один за другим они были водружены перед женщинами, которым дали затем сервировочные ножи.

Пироги были встречены возгласами восхищения, и Эмма, взявшая на себя роль церемониймейстера, выкрикнула, размахивая ножом:

– Делайте свой выбор!

Наибольшей популярностью пользовался тыквенный пирог, но знатоки предпочитали миндальный, ибо это замечательнейший из немецких пирогов. Некоторые просили по маленькому ломтику двух разных пирогов, а миссис Цолликоффер захотела отведать все три, не указывая при этом размеры ломтиков.

Покончив с одним куском, многие просили второй. В это время Эмма, постучав по стакану, чтобы привлечь внимание, загадала загадку:

– Кто мне может сказать, что еще, кроме орехов, используется в качестве начинки миндального пирога?

Немцы почувствовали себя в своей стихии. Высказанные ими догадки были на редкость точными: «Яблоки, изюм, цукаты, смородина, пряности, жженый сахар». Но Эмма сказала:

– Очень хорошо, но вы не назвали самого главного.

Гости попробовали аппетитную начинку еще раз, но так и не смогли отгадать эту загадку.

– Мясо! Да, мелко нарезанные кусочки говядины со свининой. Именно это делает пирог таким вкусным и сытным.

Ивон осенило:

– Ломтики ветчины и окорока – вот чего не хватает моей лимонной меренге! Надо будет попробовать.

* * *

ПЯТНИЦА, 1 НОЯБРЯ. Сначала Ивон не собиралась задерживаться в Дрездене. Но теперь она решила остаться, чтобы совершить покупку дома. Это дало мне возможность обсудить с ней одну важную тему, которая давно волновала меня.

Ее, наверное, удивило, что чай, на который я пригласила ее, не напоминал старинную церемонию XVIII века, во время которой две светские дамы лениво обмениваются сплетнями. Это больше походило на допрос с пристрастием:

– Помогите мне разобраться в проблемах моего внука Тимоти.

– Мне кажется, что любая бабушка была бы только рада иметь такие проблемы, какие доставляет этот удивительный молодой человек.

Я подалась вперед:

– Скажите, он действительно одаренный?

Удивленная моим напором, она произнесла с большой осторожностью:

– Таких, как Тимоти, приходится один на десять тысяч. При правильном отношении к нему со стороны и вас, и Стрейберта, и «Кинетик» он может достичь небывалых вершин.

– Мне бы хотелось поговорить с вами начистоту, миссис Мармелл. Тимоти двадцать три года. Он уже практически завершил свой второй роман, отличающийся такой же новизной, как и первый. Как вы, наверное, слышали, мой муж – его дед – унаследовал значительное состояние, которое затем многократно увеличил, возглавляя сталелитейную компанию Бетлехема.

У нас с Ларримором был один ребенок – прелестная, но ужасно своенравная дочь, сбежавшая впоследствии с прожигателем жизни, который женился на ней из-за денег. Оба они погибли, когда Тимоти был еще совсем маленьким. Я взяла его под свою опеку и воспитывала как умела – иногда допуская ошибки, иногда находя на редкость правильные решения. Но это не важно. Главное то, что у меня нет других наследников, и, когда я умру, Тимоти станет очень богатым человеком, настолько богатым, что мне иногда становится страшно. Сможет ли он справиться с таким состоянием и продолжать карьеру писателя?

Раздумывая над ответом, Ивон отмела несколько резких подходов, каждый раз встряхивая головой:

– Я росла в благородной нищете еврейской семьи: не слишком много нарядов, но зато горы книг. Некоторые из моих подружек и друзей имели все. Но мне не казалось тогда, что они были намного счастливее меня. А вспоминая их теперь, я вижу, что достаток только навредил им. Но была еще одна девочка, которой я по-настоящему завидовала. Ее родители были богаты, по нашим меркам, и ничего не жалели для нее, но щедры они были и на любовь к ней. Она пошла учиться в Барнард, закончила его с отличием и сейчас замужем за ректором университета на Среднем Западе и имеет троих детей. Я по-прежнему завидую ей.

– Вы думаете, у Тимоти есть характер?

– Он не боится сражаться со мной. И то же самое я слышала от Стрейберта.

– А какого вы мнения о молодой мисс Дженни Соркин? – внезапно спросила я.

– Очень одаренная девушка. Основательная и крепко стоит на ногах. Я бы гордилась, если бы у меня была такая дочь.

– Я рада слышать это. Тимоти, как они говорят, «тащится от нее», и я вижу в ней его спасение. Она может стать тем якорем, который не даст ему оторваться от реальности.

– В моей книге жизни она мисс Реальность, и Тимоти повезло, что он встретил ее.

Я успокоилась, мы наскоро перекусили, и она отвезла меня в расположенный неподалеку колледж. Там мы увидели взволнованную толпу, собравшуюся на симпозиум. Председательствующий на симпозиуме профессор изящных искусств из университета штата Огайо пояснил нам:

– План проведения и, по сути дела, весь список выступающих были составлены еще год назад профессором Стрейбертом, который, к сожалению, не сможет быть здесь сегодня, но его блестящая концепция под названием «Императив настоящего времени» будет определять весь ход дискуссии.

Первым на симпозиуме выступил профессор Ноттингемского университета из Англии, который в своем блестящем обзоре показал, как интеллектуальная жизнь Европы 30-х годов, способствовавшая превращению таких впечатлительных людей, как Паунд и Элиот, в ярых антисемитов и подталкивавшая растерявшуюся молодежь из Кембриджского университета на путь предательства интересов союзников, в конечном итоге привела к тому, что кое-кто из них стал работать на коммунистическую Россию, выдавая ей секреты, главным образом Соединенных Штатов. После такого начала он бросился в самую гущу споров, которые все еще велись вокруг фигуры Паунда:

– Профессор Стрейберт ввел в обиход термин «Императив настоящего времени», с помощью которого ученые теперь все чаще характеризуют это явление, исподволь подводящее всякого молодого художника или интеллектуала к опасной пропасти предательства, не обязательно предательства своего народа, а предательства своей веры, своего образа жизни или, что особенно характерно для Англии, своего класса.

Посмотрите на интересные парадоксы. В Мехико нет памятников величайшему герою этой страны Кортесу, потому что как испанцы, так и индейцы считали его предателем их интересов. В Южной Африке вы не увидите мало-мальски заметных мемориалов, посвященных их благороднейшему сыну Яну Христиану Смэтсу, [18]18
  Смэтс Ян Христиан (1870–1950) – премьер-министр Южно-Африканского Союза в 1919–1924 и 1939–1948 гг. – Прим. ред.


[Закрыть]потому что буры убеждены, что хотя во время Второй мировой войны он, возможно, и был одним из тех, кто спас Англию, но то, что предал их интересы, – это уж точно. А здесь, в Соединенных Штатах, кто ваш величайший человек века? Франклин Д. Рузвельт. Но вы не можете воздвигать ему памятники, потому что консерваторы, доминирующие при принятии решений в вашей стране, не позволят сделать это. Они знают, что Рузвельт, стремившийся помочь простому человеку, предавал тем самым интересы своего класса.

Художники подобны великим политическим лидерам. Они склонны отвергать свой класс и жить по велению времени, обращаясь к проблемам, которые являются императивом настоящего. Истеблишмент ненавидит их и определяет такое поведение как измену.

Аудитория с восторгом встретила его прекрасное и энергичное выступление.

Затем на трибуну вышел мой внук, и я с гордостью отметила при себя его выправку, спокойную уверенность в себе и оригинальность построения его выступления. Он начал с того, что просто и доходчиво изложил свою главную мысль:

– Сомневаюсь, что кто-либо из собравшихся здесь будет оспаривать тот факт, что Эзра Паунд, подчинявший себя «императиву своего времени», воплощал в себе три разных личности: одной из них была личность величайшего поэта Америки, другой – личность самого передового в мире наставника других поэтов и третьей – печально известная личность предателя времен войны. Но мне хотелось бы поговорить о четвертом аспекте, в котором он предстает перед нами как узник Святой Элизабет, и этот факт отнюдь не украшает нашу страну.

Затем он перешел к рвущему душу рассказу о двенадцати годах, проведенных Паундом в сумасшедшем доме, куда правительство заключило его без суда и следствия, просто объявив умалишенным.

– Тем самым правительство само сделало из этого великого поэта символ творческой личности, которая восстает против власти, задает неуместные вопросы и так или иначе приводит в бешенство истеблишмент. Паунд напоминает нам о том опасном канате, на котором художник балансирует между прошлым и будущим. Молодой человек, который стремится называться художником, но не желает подвергать себя риску, не имеет шансов остаться в памяти людей. Искусство – это конфронтация, а ставка в ней – жизнь самого художника.

Заключительные слова Тимоти вызвали такой шум одобрения, что я была вынуждена признать его выступление удачным, несмотря на несогласие с его выводами. Когда аплодисменты продолжали громыхать так, словно он открыл какую-то Божественную истину, я почувствовала, что кто-то другой, с более глубоким пониманием ценностей, должен напомнить аудитории о существовании более высоких идеалов Встав со своего места, я знаком попросила переносной микрофон, и, когда мне принесли его, председательствующий сказал с кафедры:

– Мы очень рады, что среди нас сегодня присутствует женщина, которая так много делает для поддержки искусства. Она предоставляет нам финансовую поддержку, чтобы мы могли заниматься им. Это миссис Гарланд, член нашего Правления.

– Сегодня мы много слышали о призвании художника и его праве поступать так, как ему хочется, – твердо начала я, взяв микрофон. – В этой аудитории находится человек, который, наверное, написал в своей жизни больше любого из здесь присутствующих и который ежедневно бился над практическим решением этих проблем в своем творчестве. Я имею в виду Лукаса Йодера, хорошо известного не только в наших краях, но и по всей стране. И мне хотелось бы, чтобы он вышел и поделился с нами своими взглядами.

Я могла видеть, что Йодер не намерен был участвовать в дискуссии, так как помнил ту свару, что вспыхнула в этом зале вслед за его выступлением в защиту Лонгфелло, и не хотел, чтобы подобное повторилось. Но Эмма подтолкнула его:

– Что ты теряешь? – И он уступил ей.

Первые слова Йодера прозвучали подобно взрыву бомбы:

– Мы много слышали сегодня о героизме и интеллектуальном величии Эзры Паунда, но все выступавшие обошли стороной один ужасный факт из его жизни, который, по моему мнению, заслоняет собой все остальные в его биографии. Сколько в этой аудитории присутствует евреев? Поднимите руки, пожалуйста, потому что вы являетесь свидетелями тому, что я хочу сказать.

Когда вверх поднялось значительное количество рук, включая Дженни Соркин, но не миссис Мармелл, Йодер мрачно сказал:

– Благодарю вас. Если бы Паунду дали волю, вас бы не было здесь сегодня. Вас бы не было вообще, поскольку ваших родителей постигла бы участь евреев Германии, Польши, Чехословакии… Они были бы просто истреблены физически.

Эти слова вызвали переполох, во время которого профессор филологии кричал:

– Это запрещенный прием!

Его коллега из Пенсильванского университета рвался к трибуне со словами:

– Я хочу возразить ему!

Часть студентов, возглавляемая моим внуком, улюлюкала, другая, включавшая Дженни Соркин, аплодировала и пыталась угомонить остальных. Президента Росситера все больше шокировал оборот, который принимала дискуссия; он остолбенело глядел в одну точку, пока жена не заставила его хоть что-то предпринять, чтобы спасти ситуацию. Без особой уверенности он двинулся к микрофону и пробормотал, пытаясь восстановить подобие порядка:

– Это университетская аудитория, и мы должны соблюдать правила приличия. Наш добрый сосед был приглашен к микрофону, а не завладел им по собственной воле. Так дайте же ему сказать, я вас умоляю.

Лукас во время этого взрыва эмоций не сказал ни слова и не сделал даже попытки защититься – перед тем как уйти на покой, он был переполнен идеями, которыми хотел поделиться с другими. Но когда тишина была восстановлена, он вдруг выпалил такое, что удивило даже Эмму:

– Я написал свою последнюю книгу. – Здесь последовали многочисленные выкрики «Нет! Нет!», но он не обратил на них внимания. – И сделал это в стиле явно старомодном и даже отжившем. – Опять послышались протесты. – Но, если бы сегодня я начинал все заново, я бы раздумывал, как мне поступать. Я бы экспериментировал. Использовал новые стили, новые формы, новые открытия в психологии, новые подходы к читателю – все новое. Я тоже считаю, что все течет и все изменяется.

По правде говоря, мне иногда кажется нелепостью приверженность моих амишей отжившим традициям. Но то, как они блюдут основы, доставляет мне большое удовлетворение. И в своих работах я старался подражать им.

Так что в этой дискуссии я всем сердцем на стороне тех молодых художников, кому хватает смелости освободиться от сковывающих их пут, но при этом считаю, что долг каждого из них перед обществом – помочь совместить несовместимое, поддерживать правительство в его благих начинаниях, проявлять заботу о несчастных и оказывать поддержку молодым талантам. Все это близко и понятно моему сердцу.