Текст книги "Кожаный Чулок. Большой сборник"

Автор книги: Джеймс Фенимор Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 159 страниц)

  ГЛАВА XXIV

Мудрец сказал, царь распустил совет,

И разошлись вожди царю вослед.

Поп. «Илиада»

Не прошло и мгновения, как молодой человек убедился в своей ошибке. На плечо ему легла чья-то сильная рука, и Ункас прошептал:

– Гуроны – собаки. Вид крови труса не может привести в содрогание настоящего воина. Седая Голова и сагамор в безопасности, а ружье Соколиного Глаза не дремлет. Иди! Ункас и Щедрая Рука не знают друг друга. Я сказал.

Хейуорд был бы рад услышать больше, но мягкий толчок дружеской руки вынудил его направиться к выходу и вспомнить об опасности, которая угрожала бы им, стань гуронам известно об их разговоре. Уступая необходимости, он медленно и неохотно покинул хижину и смешался с толпившимися поблизости туземцами. Угасавшие на прогалине костры освещали тусклым неверным светом темные фигуры, молча слонявшиеся взад и вперед. По временам пламя вспыхивало ярче, и лучи его проникали во мрак хижины, озаряя Ункаса, по-прежнему спокойно стоявшего над трупом гурона.

Вскоре кучка воинов вошла туда и вернулась с бренными останками своего соплеменника, которые они затем отнесли в соседний лес. После этого торжественного финала Дункан, которого никто не замечал и не тревожил расспросами, принялся бродить между хижинами в поисках той, ради кого он пошел на неслыханный риск. Племя пребывало сейчас в таком расположении духа, что Хейуорду, приди ему в голову эта мысль, не составило бы труда скрыться и вернуться к спутникам. Но сейчас к постоянной его тревоге за судьбу Алисы прибавилось беспокойство об участи Ункаса, и это накрепко привязало его к месту. Вот почему он упорно переходил от хижины к хижине, заглядывая в каждую лишь для того, чтобы в очередной раз испытать разочарование, пока наконец не обошел всю деревню. В конце концов он прекратил поиски, оказавшиеся столь бесплодными, и возвратился к хижине совета, решив разыскать Давида, расспросить его и тем самым избавиться от мучительной неизвестности.

Дойдя до строения, послужившего одновременно и залом суда, и местом казни, молодой человек заметил, что возбуждение уже улеглось. Воины, собравшись в кружок, спокойно курили и степенно рассуждали о главных событиях недавнего похода к верховьям Хорикэна. Хотя приход Дункана должен был бы напомнить им о его профессии и подозрительных обстоятельствах его появления в деревне, они, по-видимому, не обратили на него особого внимания. Ужасная сцена до сих пор благоприятствовала его планам, а так как ему не нужно было лучшего суфлера, чем обуревавшие его чувства, он понял, как важно наилучшим образом воспользоваться неожиданным и счастливым стечением обстоятельств.

Ничем не выдавая снедавших его опасений, он вошел в хижину и занял свое место с важным видом, который как нельзя более гармонировал с повадками его хозяев. Ему хватило одного мимолетного, но пытливого взгляда, чтобы убедиться, что Ункас по-прежнему находится там же, где он оставил его, а Давид так и не появлялся. Свобода пленника была, казалось, ничем не ограничена, кроме зорких глаз расположившегося неподалеку молодого гурона да вооруженного воина, облокотившегося на столб, который служил одной из притолок узкого входа. Во всех других отношениях Ункас был, по-видимому, ничем не стеснен, хотя не принимал никакого участия в разговоре и походил скорее на прекрасную статую, чем на человека, наделенного жизнью и волей.

Хейуорд слишком недавно был очевидцем быстроты, с какой исполняется приговор у племени, во власти которого он находился, и отчетливо понимал, что разоблачит себя первой же неосторожной выходкой. Поэтому он предпочел не разговаривать, а молчать и думать: он ведь прекрасно знал, какими роковыми последствиями грозит ему раскрытие его истинного лица. К сожалению, хозяева, видимо, не разделяли этого благоразумного решения, потому что не успел он занять место, которое предусмотрительно выбрал в самой глубокой тени, как один из воинов, говоривший по-французски, обратился к нему.

– Мой канадский Отец не забывает своих детей,– сказал вождь.– И я благодарен ему. В жену одного из моих воинов вселился злой дух. Может ли искусный и мудрый пришелец изгнать его?

Хейуорд был немного знаком с приемами, к каким прибегают в таких случаях индейские знахари. Он сразу сообразил, что просьба вождя может послужить его, Дункана, собственным целям. Дикари едва ли могли сделать ему предложение, которое устроило бы его больше, чем это. Понимая, однако, что ему следует сохранять достоинство, подобающее его мнимой профессии, он подавил волнение и ответил с надлежащей таинственностью:

– Духи бывают разные: одни покоряются силе мудрости, другие – чересчур могущественны.

– Мой брат – великий врачеватель! – настаивал хитрый индеец.– Пусть он все же попробует.

Хейуорд ответил знаком согласия. Гурон удовольствовался этим, снова взялся за трубку и стал выжидать, когда прилично будет отправиться в путь. Нетерпеливый Хейуорд, проклиная в душе церемонность дикарей, обычаи которых обязывают приносить чувства в жертву показному бесстрастию, с великим трудом напустил на себя не менее равнодушный вид, чем вождь, бывший и в самом деле близким родичем больной женщины. Минуты тянулись одна за другой и казались новоявленному врачевателю часами; наконец гурон отложил трубку в сторону, прикрыл грудь плащом и собрался было идти в жилище больной. Однако в этот момент вход в хижину заполнила могучая фигура воина. Пришелец молча проследовал между насторожившимися индейцами и уселся на охапку веток, на другом конце которой сидел Хейуорд. Молодой человек бросил нетерпеливый взгляд на нового соседа и невольно похолодел от ужаса: рядом с ним расположился Магуа.

Неожиданное возвращение коварного и страшного вождя задержало гурона. Погасшие трубки вновь задымились, а новоприбывший, не говоря ни слова, вытащил из-за пояса томагавк, набил табаком отверстие на полой его рукоятке и затянулся ароматным дымом с такой невозмутимостью, словно и не провел целых долгих два дня на утомительной охоте. Так прошло минут десять, показавшиеся Дункану вечностью, и воины уже утонули в облаках густого дыма, когда один из них молвил:

– Добро пожаловать! Выследил ли мой друг лося?

– Молодые воины шатаются под тяжестью ноши,– ответил Магуа.– Пусть Гибкий Тростник выйдет на охотничью тропу и встретит их.

За упоминанием запретного имени последовало глубокое зловещее молчание. Все разом вынули изо рта трубки, словно вдохнули в этот момент что-то нечистое. Дым мелкими кольцами заклубился над головами индейцев и, свившись спиралью, быстро улетучился через отверстие в кровле, благодаря чему воздух внизу очистился и смуглые лица стали отчетливо видны. Взоры большинства воинов были потуплены, и лишь несколько молодых и наименее умных гуронов таращили глаза на убеленного сединами дикаря, который сидел между двумя самыми почитаемыми вождями племени. Ни в наружности, ни в наряде этого индейца не было, казалось, ничего, что давало бы ему право на такой почет. Вид у него, в отличие от остальных, был скорее подавленный, чем горделивый; одежду он носил такую, в какой обычно ходят рядовые члены племени. Как и большинство окружающих, он с минуту сидел, не отрывая глаз от земли. Наконец, подняв голову и осмотревшись по сторонам, он заметил, что стал предметом всеобщего внимания. Тогда он встал и среди всеобщего молчания громко объявил:

– Это ложь. У меня не было сына! Тот, кто называл себя этим именем, навсегда забыт: кровь у него была бледная, и текла она не в жилах гурона. Лукавый чиппевей обольстил мою жену. Великий дух повелел, чтобы род Уисс-ентуша пресекся. Счастлив тот, кто знает, что зло в его роду умрет вместе с ним! Я сказал.

Отец труса оглянулся вокруг, словно пытаясь прочесть во взорах слушателей одобрение своему стоицизму. Но суровые обычаи племени предъявляли к его членам требования, непосильные для хилого старика. Выражение его глаз противоречило образной и хвастливой речи, и каждый мускул морщинистого лица судорожно подергивался от душевной муки. Постояв с минуту, чтобы насладиться своим горьким торжеством, он отвернулся, словно вид людей стал ему невыносим, закрыл лицо плащом и, выйдя из хижины бесшумной походкой индейца, направился искать утешения в тиши своего убогого жилища у такой же старой, несчастной, утратившей сына матери.

Индейцы, верящие, что добродетели, равно как пороки, передаются по наследству, проводили его полным молчанием. Затем один из вождей, выказав такую утонченную вежливость, какой мог бы позавидовать любой представитель более цивилизованного общества, отвлек внимание молодых воинов от только что виденного ими проявления человеческой слабости и весело заговорил с Магуа, обратиться к которому, как к новоприбывшему, его обязывала учтивость:

– Делавары, словно медведи в поисках сотов, бродили вокруг моей деревни. Но разве кому-нибудь удавалось застать гурона спящим?

Темная грозовая туча, предвестница бури,– и та была не мрачней лица Магуа, когда он воскликнул:

– Озерные делавары?

– Нет, не они, а те, что носят женские юбки на берегу своей реки. Один из них проник на земли нашего племени.

– Мои молодые воины добыли его скальп?

– Ноги у него оказались хороши, хотя руки владеют мотыгой лучше, чем томагавком,– ответил вождь, указывая на неподвижного Ункаса.

Магуа отнюдь не проявил женского любопытства и не поспешил насладиться зрелищем пленного сына племени, которое имел так много причин ненавидеть, а, напротив, продолжал курить с тем задумчивым видом, какой обычно принимал, когда ему не надо было прибегать ни к хитрости, ни к красноречию. Хотя его немало изумили сведения, почерпнутые им из речи старого отца казненного, он не позволил себе никаких расспросов, отложив их до более подходящей минуты. Лишь после довольно продолжительной паузы он выбил из трубки пепел, заткнул томагавк обратно за пояс, подтянул его, поднялся и в первый раз бросил взгляд на пленника, стоявшего чуть позади него. Настороженный, хотя с виду безучастный ко всему, Ункас уловил его движение и, внезапно повернувшись к свету, встретился с ним взглядом. Чуть ли не целую минуту смелые и неукротимые враги стояли, в упор глядя друг на друга, и ни один из них не выказал ни малейшего признака слабости под свирепым взором противника. Ункас словно вырос, ноздри его раздулись, как у тигра перед схваткой, но поза могиканина по-прежнему оставалась настолько величаво-неподвижной, что его легко можно было принять за великолепное, совершенное изваяние индейского божества войны. Судорожно подергивавшееся лицо Магуа оказалось более подвижным: черты его постепенно утратили вызывающее выражение, которое уступило место свирепой радости. Он глубоко вздохнул и громко произнес грозное имя:

– Быстроногий Олень!

Услыхав хорошо знакомое прозвище, воины вскочили на ноги, и на секунду изумление взяло верх над стоическим спокойствием краснокожих. Они хором повторили ненавистное, хотя уважаемое имя врага, и его мгновенно услышали за стенами хижины. Женщины и дети, сновавшие у входа, дружным эхом подхватили его, повторяя на все лады, и деревня разом огласилась пронзительным жалобным воем. Но не успело отзвучать последнее эхо, как волнение мужчин улеглось. Каждый, словно устыдясь своего удивления, занял прежнее место, но прошло еще немало времени, прежде чем гуроны перестали бросать любопытные взгляды на пленника, который так много раз доказывал свою отвагу в схватках с лучшими и достойнейшими сынами их племени.

Ункас наслаждался победой, но проявил свое торжество лишь спокойной усмешкой – эмблемой презрения у всех народов всех времен. Заметив это, Магуа поднял руку, погрозил пленнику и под звон серебряных подвесок на своем браслете мстительно крикнул по-английски:

– Ты умрешь, могиканин!

– Целебные источники не вернут жизнь мертвым гуронам! – ответил Ункас на мелодичном языке делаваров.– Быстрые реки моют их кости! Мужчины их – бабы, женщины – совы. Иди и созови собак-гуронов – пусть посмотрят на воина. Ноздри мои оскорблены: они чуют запах крови труса.

Последний намек не на шутку задел присутствующих,– он был слишком обиден. Многие из них понимали язык, на котором говорил пленник, и к числу их относился Магуа. Хитрый дикарь мгновенно оценил свое преимущество и воспользовался им. Сбросив с плеч легкий кожаный плащ, он вытянул руку и разразился потоком опасного и хитроумного красноречия. Как ни подорвал он свое влияние на товарищей пристрастием к огненной воде и бегством от родного племени, краснокожему нельзя было отказать ни в смелости, ни в ораторском даровании. У него всегда находились слушатели, и ему редко Не удавалось убедить их. В данном же случае его природные способности подкреплялись еще и жаждой мести.

Он снова вспомнил подробности нападения на остров у Гленна, рассказал о смерти соплеменников и бегстве самых заклятых врагов его народа. Затем описал местоположение и вид горы, на которую привел пленников, попавших в руки гуронов. О своих кровожадных намерениях в отношении девушек и неудавшемся коварстве Магуа не упомянул, а сразу перешел к внезапному нападению отряда Длинного Карабина и роковому исходу схватки. Тут он сделал паузу и оглянулся вокруг с притворным благоговением перед памятью усопших, а на самом деле затем, чтобы проверить, какое впечатление произвела вступительная часть его речи. Как обычно, все глаза были устремлены на него. Каждая смуглая фигура словно превратилась в живую статую – так неподвижны были позы индейцев и так велико их внимание.

Затем Магуа понизил голос, до сих пор звонкий и сильный, и перечислил заслуги погибших. Ни одно их достоинство, способное вызвать симпатию у краснокожих, не было обойдено молчанием. Один никогда не возвращался с охоты без добычи; другой был неутомим, идя по следу врага. Этот был храбр, тот щедр. Словом, Лисица так искусно рассыпал похвалы, что умудрился затронуть каждую струну, которая могла найти отголосок в сердце представителей племени, состоявшего из сравнительно небольшого числа семей.

– Разве кости моих молодых воинов покоятся среди родных могил? – заключил он.– Нет, и вы знаете это. Их души ушли в Край заходящего солнца и уже пересекают великие воды на пути к Стране вечно счастливой охоты. Но они ушли без пищи, ружей, ножей и мокасин, ушли нищие и нагие, какими родились на свет. Можно ли это допустить? Неужели души их войдут в Страну справедливости, подобно голодным ирокезам и обабившимся делаварам, а не явятся на встречу с друзьями с оружием в руках и одеждой на плечах. Что подумают наши праотцы, когда увидят, чем стало племя вейандотов? Они посмотрят на своих детей мрачным взглядом и скажут: «Уходите! Под именем гуронов сюда проникли чиппевеи». Не забывайте о мертвых, братья! Память краснокожего никогда не засыпает. Нагрузим наши дары на спину этого могиканина, пока он не зашатается под их тяжестью, и отправим его вслед за моими молодыми воинами. Они взывают к нам о помощи, а уши наши заткнуты; они молят: «Не забывайте нас!» Когда же они увидят, как душа могиканина следует за ними со своей ношей, они поймут, что мы помним о них. И тогда они будут счастливы, а дети наши скажут: «Так поступали с друзьями наши отцы, так должны поступать и мы». Что значит один ингиз? Мы убили многих, а земля все еще не напиталась кровью. Пятно на имени гурона может быть смыто лишь кровью индейца. Пусть делавар умрет!

Вряд ли трудно угадать, какое действие могла возыметь такая речь, произнесенная взволнованным голосом и сопровождаемая выразительными жестами. Магуа так ловко переплел естественные привязанности слушателей с их суевериями, что гуроны, у которых всегда существовал обычай приносить кровавые жертвы душам усопших соплеменников, окончательно утратили всякую человечность – ее заглушила жажда мести. Один воин, человек с диким, свирепым лицом, прислушивался к словам оратора с особым вниманием, выделявшим его среди остальных. Черты его ежеминутно меняли свое выражение под наплывом различных чувств, пока не превратились наконец в застывшую маску смертельной злобы. Едва Магуа кончил речь, как воин этот вскочил и с дьявольским воплем завертел над головой томагавком, чье лезвие засверкало в свете факела. Движение и крик краснокожего оказались настолько неожиданными, что никто не успел хоть словом помешать его кровавым намерениям. Из его руки словно брызнул яркий луч, тут же перерезанный отчетливой темной линией. Лучом был брошенный томагавк, линией же – рука Магуа, отклонившая удар от цели. Быстрое и ловкое вмешательство Лисицы не запоздало. Острое оружие перерубило боевое перо на головном уборе Ункаса и, словно пущенное мощной катапультой, пробило насквозь хрупкую стену хижины.

Заметив угрожающее движение дикаря, Дункан вскочил на ноги: сердце его хотя и похолодело, но было полно самых великодушных намерений по отношению к другу. Однако он с одного взгляда убедился, что удар попал мимо цели, и ужас его сменился восхищением. Ункас стоял все так же спокойно, с невозмутимым равнодушием глядя врагу в глаза. Мрамор – и тот не мог быть холодней, бесстрастней и тверже, чем лицо могиканина при этом неожиданном и злобном нападении. Затем, словно сожалея о столь счастливой для него неумелости врага, он улыбнулся и бросил несколько презрительных слов на своем мягком, мелодичном языке.

– Нет! – сказал Магуа, убедившись, что пленник невредим,– Его позор должно осветить солнце, трепет его тела должны видеть женщины и дети, иначе наша месть станет ребяческой забавой. Уведите его туда, где царит безмолвие. Посмотрим, спокойно ли проспит дела-вар ночь, зная, что утром умрет!

Молодые воины, которым поручено было стеречь пленника, крепко связали ему руки ивовыми прутьями и в глубоком, мрачном, зловещем молчании вывели его из хижины. Лишь на самом пороге ее Ункас, словно заколебавшись, замедлил– твердые шаги. Он обернулся, окинул круг своих врагов высокомерным взглядом, и Дункан с радостью прочел на лице его выражение, которое счел свидетельством того, что надежда на спасение не покинула окончательно молодого вождя.

Магуа был слишком доволен успехом и поглощен своими тайными планами, чтобы оставаться с сородичами. Запахнув плащ, он тоже покинул хижину без дальнейших разговоров, которые могли оказаться роковыми для его соседа. Несмотря на всю свою природную твердость, нарастающее негодование и тревогу за участь Ункаса, Хейуорд почувствовал значительное облегчение, когда его опасный и хитрый враг ушел. Возбуждение, вызванное речью Магуа, мало-помалу улеглось. Воины заняли прежние места, и хижина вновь наполнилась облаками табачного дыма. Целых полчаса никто не произносил ни слова и не поворачивал головы. Все погрузились в глубокое задумчивое молчание, которое у этих необузданных людей, отличающихся в то же время поразительным самообладанием, неизменно следует за бурной вспышкой страстей.

Докурив трубку, вождь, попросивший помощи Дункана, вторично и на этот раз успешно сделал попытку уйти. Он поманил пальцем мнимого лекаря, приглашая его следовать за собой, и, когда они выбрались из продымленной хижины, Дункан больше всего обрадовался возможности беспрепятственно подышать чистым освежающим воздухом прохладного летнего вечера.

Спутник Дункана направился отнюдь не к хижинам, где Хейуорд уже производил безуспешные поиски, а взял в сторону и двинулся прямо к подошве соседней горы, возвышавшейся над временным становищем гуронов. Ее окаймляла широкая полоса густого кустарника, и путникам пришлось пробираться по узкой извилистой тропинке. На прогалине мальчишки, возобновившие свои игры, изображали сейчас погоню за пленником вокруг боевого столба. Стремясь придать игре возможно больше сходства с действительностью, один из самых смелых шалунов подложил головешки в оставшиеся незажженными кучи хвороста. Пламя одного из этих костров освещало путь вождя и Дункана, придавая еще более дикий характер суровому ландшафту. На небольшом расстоянии от вставшей перед ними нагой скалы они наткнулись на поросшую травой расселину и вошли в нее. Как раз в эту минуту мальчишки подбросили в костер свежее топливо, и яркий свет залил даже это отдаленное место. Он озарил белую поверхность скалы и, отразившись от нее, упал на какое-то темное загадочное существо, нежданно преградившее дорогу идущим.

Индеец остановился, словно решая, продолжать путь или нет, и это позволило Хейуорду нагнать его. Большой черный шар, казавшийся до этого неподвижным, заворочался непонятным для Дункана образом. Огонь вспыхнул еще ярче и осветил таинственное существо. Верхняя часть его туловища неуклюже и беспокойно двигалась, хотя само животное, казалось, сидело на земле, и теперь даже Хейуорд без труда узнал в нем медведя. Зверь громко и свирепо рычал, глаза его злобно блестели, но других признаков враждебности он не проявлял. Гурон, во всяком случае, не возымел никаких сомнений в миролюбии незваного гостя, потому что, внимательно разглядев его, преспокойно двинулся дальше.

Зная, что индейцы нередко держат прирученных медведей, Дункан последовал примеру спутника: он предположил, что четвероногий любимец племени забрался в кусты в поисках пищи. И в самом деле зверь беспрепятственно пропустил их. Гурон, сперва так настороженно присматривавшийся к странному животному, прошел теперь мимо него, не теряя ни секунды на дальнейшие наблюдения, но Хейуорд, опасаясь нападения сзади, невольно оглянулся, и тревога его нисколько не уменьшилась: зверь, переваливаясь с боку на бок, следовал за ними по тропинке. Дункан хотел уже сообщить об этом спутнику, но тут индеец отворил сплетенную из веток дверь и вошел в пещеру, расположенную в глубине горы.

Воспользовавшись такой удобной возможностью избавиться от медведя, Хейуорд с радостью шагнул вслед за проводником и уже притворил за собой дверь, как вдруг почувствовал, что ее вырывают у него из рук, обернулся и увидел косматую фигуру, заполнившую собой вход. Они находились теперь в прямой длинной галерее, тянувшейся между двумя скалами, и уйти отсюда, не столкнувшись со зверем, было немыслимо. Молодой человек стремительно бросился вперед, стараясь держаться как можно ближе к спутнику, а медведь, не отставая от него, то и дело рычал и несколько раз даже опускал огромную лапу ему на плечо, словно пытаясь не пустить его в глубь пещеры.

Трудно сказать, как долго выдержали бы нервы Хейуорда это необычайное испытание, но, к счастью, вскоре ему стало легче. Они добрались наконец до места, откуда исходил слабый свет, все это время мерцавший впереди.

Большая пещера в недрах скалы была на скорую руку приспособлена для жилья и разделена на несколько помещений. Материалом для нехитрых, но ловко сложенных перегородок послужили камни вперемешку с бревнами и ветками. Отверстие в кровле пропускало свет днем, а ночью костры и факелы заменяли солнце. Здесь гуроны хранили самые главные свои ценности, особенно те, что составляли достояние всего племени; здесь же, как выяснилось, поместили и больную женщину, одержимую злым духом, потому что, по убеждению дикарей, этому мучителю труднее нападать на людей через каменные стены, чем через сплетенные из ветвей крыши хижин. Помещение, куда проводник ввел Дункана, было целиком отведено для больной. Вождь подошел к ее ложу, окруженному женщинами, среди которых Хейуорд с удивлением обнаружил своего исчезнувшего друга Давида.

С одного взгляда на больную мнимый врач понял, что его медицинских познаний недостаточно для ее исцеления. Она лежала, словно в параличе, равнодушная ко всему окружающему и, к счастью, не чувствуя своих страданий. Хейуорд был даже доволен, что ему придется испробовать свои шарлатанские приемы на человеке, слишком больном для того, чтобы сознавать, успешно лечение или нет. Угрызения совести, ранее беспокоившие его при мысли о преднамеренном обмане пациента, теперь прошли, и он стал лихорадочно обдумывать, как поестественней сыграть свою роль, но вдруг обнаружил, что его опередили и что больную пробуют исцелить силой музыки.

Гамут, совсем было собравшийся излить душу в песнопении и задержавшийся с этим лишь из-за прихода посетителей, переждал минуту, задал тон камертоном и запел гимн, который, вероятно, совершил бы чудо, если бы вера в его целительное действие могла чем-нибудь помочь в данном случае. Ему дали допеть до конца: индейцы – из уважения к его безумию, Дункан – от радости, что представилась возможность хоть немного отсрочить страшное для него испытание. Замирающие звуки гимна еще звучали в ушах молодого человека, как вдруг он невольно отскочил в сторону: кто-то позади него подтягивал певцу получеловеческим, полузагробным голосом. Хейуорд оглянулся и увидел косматое чудище, которое уселось в темном углу пещеры и, непрерывно и неуклюже раскачиваясь, глухим рычанием вторило если уж не словам, то звукам, причем воспроизводило мелодию не без известного сходства.

Впечатление, произведенное таким странным эхом на Давида, легче представить себе, чем описать. Глаза его широко раскрылись, словно он не верил своим ушам, голос пресекся от изумления. Хитроумный, заранее придуманный способ, которым он должен был передать Хейуорду важные сведения, мигом вылетел у него из головы под напором чувства, похожего на страх, хотя сам певец склонен был считать его восхищением. Забыв обо всем «на свете, он громко выпалил: «Она здесь и ждет вас!» – и стремительно выскочил из пещеры.