Текст книги "Кожаный Чулок. Большой сборник"

Автор книги: Джеймс Фенимор Купер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 159 страниц)

  ГЛАВА XVIII

Как мне назваться?

Да как вам угодно.

Убийцей честным... Я не в гневе мстил,

А жертву чести приносил, как думал.

Шекспир. «Отелло» [54]

Кровавая и бесчеловечная сцена, которую мы скорее упомянули, нежели описали в конце предыдущей главы, навсегда запечатлена на самых знаменательных страницах истории колоний и заслуженно наименована «Бойней у форта Уильям-Генри». Она наложила еще одно пятно на репутацию Монкальма, уже опороченную в связи с таким же предыдущим событием, пятно, смыть которое не смогла даже безвременная героическая смерть французского генерала. Теперь, за далью времени, пятно это начало стираться, и тысячи людей, знающих, что Монкальм геройски погиб на Авраамовых полях, даже не подозревают, насколько ему недоставало той нравственной высоты, без которой человек не может почитаться истинно великим. Можно написать много страниц, демонстрируя на этом знаменитом примере все несовершенство нашей природы; можно показать, как легко отступают перед эгоизмом великодушие, учтивость и рыцарское мужество, и тем самым явить глазам всего мира человека, безусловно, выдающегося во второстепенных проявлениях характера, но оказавшегося несостоятельным там, где строгие нравственные принципы были бесконечно важнее тонкой дипломатии. Такая задача, однако, превосходит прерогативы романиста, а поскольку историки, равно как влюбленные, нередко склонны наделять своих героев воображаемыми достоинствами, то не исключено, что и Луи де Сен-Веран окажется для потомства лишь храбрым защитником своей страны, а его бесчеловечное бездействие на берегах Освего и Хорикэна будет предано забвению. Глубоко сожалея об этой слабости родственной нам музы, мы покинем здесь священные пределы ее владений и замкнемся в более скромных рамках нашего собственного призвания.

После сдачи форта прошло уж почти три дня, но наше повествование требует, чтобы мы еще на несколько часов задержали читателя на берегах Святого озера. Когда мы в последний раз взирали на окрестности крепости, они были ареной шумных сцен насилия. Теперь повсюду царили тишина и смерть. Обагренные кровью победители удалились, и на месте их лагеря, где еще недавно кипело многоголосое веселье торжествующей армии, остались лишь безмолвные брошенные хижины. Форт представлял собой дымящиеся руины: обугленные бревна, останки взорванных пушек и обломки каменных строений беспорядочно громоздились на его земляных валах.

Погода также резко изменилась. Солнце, скрывшись за непроницаемыми тучами, унесло с собою тепло, и сотни изуродованных человеческих тел, почерневших от августовского зноя, стыли теперь на холодном ветру. Волнистые прозрачные туманы, проплывавшие раньше над горами в сторону севера, возвратились обратно в виде бесконечной мрачной пелены, подгоняемой яростью бури. Зеркальной глади Хорикэна больше не было – вместо нее вздымались зеленоватые волны, неистово бившиеся о берег, словно затем, чтобы выбросить на него трупы, которые осквернили прозрачные воды озера. И все же оно сохранило частицу прежней чарующей красоты, хотя в глубинах его отражались ныне лишь черные угрюмые тучи, громоздившиеся на небе. Обычно свойственная этим местам прозрачная и влажная атмосфера, обволакивавшая дымкой четкие контуры гор и смягчавшая суровый климат, уступила место холодному северному ветру, бушевавшему над огромным водным пространством с такой резкостью и силой, что глаз человека не мог обнаружить, а воображение – предположить присутствие здесь живого существа, которое сделало бы эту картину хоть чуточку менее безотрадной/

Под суровым дыханием стихии зеленая равнина так поблекла, что казалось, ее опалила молния. Однако кое-где картина всеобщего запустения уже оживлялась островками темно-зеленой травы, этими первыми плодами почвы, которую напитала человеческая кровь. Пейзаж, казавшийся столь прекрасным при благоприятном освещении и ясной погоде, выглядел ныне словно аллегорическое изображение жизни, где все предстает в суровых, но правдивых красках, не искажаемых игрою света и тени.

Одинокие чахлые былинки раскачивались под порывами ветра, нагие неприютные горы и скалы вырисовывались особенно отчетливо, и глаз человека тщетно искал бы отдохновения даже в бескрайней пустыне небес, скрытой сейчас от взоров мрачной рваной пеленой непрерывно движущегося тумана.

Ветер дул неровно: он то льнул к земле, словно нашептывая жалобы в холодные уши мертвецов, то вдруг с пронзительным печальным свистом врывался в лес и наполнял воздух дождем сорванных им по пути листьев и веток. Иногда этот противоестественный ливень подхватывал и уносил с собой нескольких голодных воронов, но едва птицам удавалось миновать расстилавшийся под ними зеленый океан лесов, как стервятники опять опускались на первый попавшийся труп и возобновляли свое отвратительное пиршество.

Одним словом, ландшафт являл собой картину дикости и запустения: казалось, мощная и беспощадная рука смерти поразила каждого, кто дерзнул проникнуть сюда. Но теперь заклятие ее было уже снято, и впервые после того, как виновники злодеяний покинули эту страшную местность, в ней осмелились появиться живые люди.

За час до заката вышеупомянутого дня из узкой прогалины между деревьями, где дорога сворачивала на Гудзон, вышли пять человек и направились к развалинам форта. Сперва они продвигались медленно и осторожно, словно испытывая отвращение к месту жуткой резни или опасаясь повторения страшных сцен. Шедший впереди, гибкий и стройный путник, осматривавший каждый встречный холмик с настороженностью и зоркостью, которые выдавали в нем туземца, жестами указывал сотоварищам нужное направление. Впрочем, другие не уступали ему в осторожности и предусмотрительности, столь необходимых для войны в лесах. Один из них, тоже индеец, шел с краю и наблюдал за опушкой леса глазами, с младенчества привыкшими подмечать малейший признак надвигающейся опасности. Остальные трое были белые, хотя одежда их и по цвету и по материалу больше соответствовала характеру их рискованного путешествия, нежели мундир отступающей армии.

Страшные картины, непрерывно встречавшиеся им на пути к озеру, производили на них столь же разное впечатление, сколь различны были их характеры. Юноша, шедший первым, украдкой бросал угрюмые взгляды на обезображенные жертвы, стесняясь выказать свое естественное волнение и в то же время не умея, по неопытности и молодости, подавить и скрыть его. Напротив, его старший краснокожий друг был выше подобной слабости. Он шагал мимо груд мертвых тел с таким спокойствием и невозмутимостью, какие приобретаются лишь долголетней привычкой и опытом. Белых также обуревали различные, хотя и одинаково печальные чувства. Один из них, седоволосый морщинистый человек, осанка и походка которого, несмотря на грубую простую одежду обитателя лесов, выдавали в нем воина, не стыдился издавать громкие стоны при виде какого-нибудь особенно страшного зрелища. Его юный спутник содрогался, но из сострадания к старику силился сохранять хладнокровие. Только один из пятерых, тот, кто замыкал шествие, выражал свои мысли вслух, не заботясь ни о том, что о нем подумают, ни о последствиях, которые могут быть вызваны его словами. Его, казалось, возмущала скорее нравственная, чем физическая сторона дела. Когда он взирал на самые страшные картины, ни один мускул не дрогнул у него на лице и взгляд его оставался неколебимо тверд, но в нем читалось такое глубокое и неподдельное негодование, что нельзя было не заметить, сколь сильнo возмущает этого человека гнусная безнравственность чудовищной бойни.

Читатель, разумеется, сразу узнал в путниках могикан, их белого друга-разведчика, а также Хейуорда и Манроу. Полковник в самом деле отправился на поиски дочерей в сопровождении молодого человека, принимавшего столь большое участие в их судьбе, и трех отважных лесных жителей, уже доказавших свою ловкость, честность и верность.

Когда шедший первым Ункас выбрался на середину равнины, у него вырвался крик, на который не замедлили сбежаться остальные. Молодой воин стоял перед грудой женских тел, беспорядочно наваленных друг на друга. Несмотря на охвативший их ужас, Манроу и Хейуорд, движимые порывом любви, которую ничто не могло угасить, бросились разыскивать в пестрой куче лохмотьев хоть какие-нибудь следы тех, кого они искали. Но вскоре отец и влюбленный вздохнули с облегчением, хотя оба вновь были обречены на мучительную неизвестность, выносить которую, пожалуй, не легче, нежели самую ужасную правду. Когда разведчик подошел к ним, они молча и задумчиво стояли над страшной грудой трупов. С пылающим от ярости лицом глядя на печальное зрелище, суровый обитатель лесов в первый раз с тех пор, как они вышли на равнину, громко и внятно произнес:

– Я побывал не на одном поле боя, прошел по кровавому следу немало миль, но еще нигде не видел руку дьявола так ясно, как здесь! Месть – чувство, свойственное индейцам, а я, как вам известно, чистокровный белый. Но вот что я скажу перед лицом неба: клянусь господом, чье всемогущество столь зримо проявляется на каждом шагу в этих пустынных местах, что если французы окажутся от меня на расстоянии выстрела, то уж мое ружье будет выполнять свой долг, пока кремень высекает искру, а порох горит! Томагавк и нож я (уставляю тем, кто от природы владеет ими искусней, чем я. А что скажешь ты, Чингачгук? – добавил он на языке делаваров.– Неужели мы позволим гуронам похваляться этим кровавым делом перед своими женщинами, когда холмы покроются снегом?

На смуглом лице вождя могикан вспыхнуло мгновенное негодование. Он обнажил нож, но тут же отвернулся от страшного зрелища, и черты его вновь приняли выражение бесстрастного спокойствия, словно Чингачгуку были вовсе неведомы порывы страстей.

– Монкальм! Монкальм! – продолжал глубоко взволнованный и менее сдержанный разведчик. – Говорят, наступает день, когда все, что мы свершили, предстает на суд того, чьи глаза не страдают несовершенствами, присущими зрению смертных. Горе злодею, которому суждено будет в тот страшный час созерцать эту равнину и ожидать приговора, уже произнесенного его душе! Ха! Не будь я белым, если вон там не лежит индеец и на голове у него нет ее природного украшения. Осмотри-ка его, делавар. Быть может, это один из ваших соплеменников, заслуживающий погребения, потому что был стойким воином. Э, да я вижу по твоим глазам, сагамор, что кто-нибудь из гуронов заплатит жизнью за этот труп еще раньше, чем осенние ветры унесут отсюда запах крови!

Чингачгук подошел к изуродованному телу, повернул его и увидел на нем отличительные приметы одного из так называемых Шести союзных племен, которые сражались, правда, на стороне англичан, но находились в непрерывной вражде с делаварами. Он оттолкнул тело ногой и отвернулся от него с таким равнодушием, словно это была падаль. Разведчик, сообразив, что ошибся в своих предположениях, спокойно двинулся дальше, продолжая, однако, с прежним негодованием поносить французского командующего:

– Истреблять людей в таких количествах вправе только всемогущий носитель высшей мудрости. Только он может решиться на подобную меру, ибо никто иной не в силах восполнить гибель творений его. Пока не съеден первый олень, я считаю грехом убивать второго, разве что предстоит идти в поход или надолго сесть в осаду. Другое дело, конечно, когда воины встречаются в открытой, честной схватке: так уж им суждено – умереть с ружьем или томагавком в руках, смотря кем они родились, белыми или краснокожими. Ункас! Иди сюда, мальчик,– не мешай ворону опуститься на минга. Я по опыту знаю: вороны предпочитают мясо онейдов; так почему бы птице не полакомиться любимой пищей?

– Ха! – выдохнул вдруг молодой могиканин, приподнялся на цыпочки и уставился на что-то, спугнув голосом и движением ворона, который тут же полетел искать другую добычу.

– В чем дело, мальчик? – шепотом осведомился разведчик, припадая к земле, как пума перед прыжком.– Дай, бог, чтобы это оказался мародер-француз, шныряющий в поисках поживы! Смею думать, олене-бой сегодня не промахнется!

Ункас, не ответив, сорвался с места, еще через секунду торопливо отцепил от куста обрывок зеленой вуали со шляпы Коры и торжествующе поднял его над головой. Увидев жест молодого могиканина и его находку, а также услышав радостный крик, вторично сорвавшийся с его уст, путники без промедления вновь собрались вокруг него.

– Дитя мое! – отчаянно вскрикнул Манроу.– Верните мне мое дитя!

– Ункас попробует,– последовал короткий и трогательный ответ.

Простые, но многозначительные слова индейца прошли мимо ушей взволнованного отца. Он схватил лоскуток вуали, и взгляд его тревожно забегал по соседним кустам, словно старик страшился и в то же время надеялся проникнуть в их тайну.

– Здесь нет мертвецов,– глухим, почти сдавленным от боязни голосом бросил Хейуорд.– Буря, кажется, обошла это место.

– Это совершенно очевидно и яснее неба над нашей головой,– спокойно отозвался невозмутимый разведчик.– Но судя по всему сама девушка или те, кто ограбил ее, проходили мимо куста, потому что я помню эту ткань: она закрывала ею лицо, на которое всем так нравилось смотреть. Ты прав, Ункас, темноволосая была здесь и, как испуганная лань, убежала в лес: любой, кто умеет бегать, не стал бы стоять и ждать, пока его убьют. Поищем-ка следы,– может, она их оставила. Мне иногда кажется, что глаз индейца замечает даже след колибри в воздухе.

При этих словах молодой могиканин исчез с быстротой летящей стрелы, и не успел разведчик договорить, как с опушки донесся победный крик. Подбежав к Ункасу, встревоженные путники увидели еще один обрывок вуали, развевающийся на нижней ветке бука.

– Легче, легче! – остановил Хейуорда Соколиный Глаз, преграждая ему дорогу своим длинным ружьем. – Теперь мы знаем, что нам делать, только не затопчите следы. Один поспешный шаг может стоить нам часа поисков. Но на след мы напали – этого уж нельзя отрицать.

– Благослови вас господь, достойный человек, благослови вас господь! – воскликнул растроганный отец. – Куда же бежали мои девочки? Где они?

– Выбор пути зависел от многих причин. Если они убежали одни, то могли пойти и по кругу, и по прямой, так что, возможно, находятся милях в двенадцати от нас. Если же их захватили гуроны или другие французские индейцы, они, вероятно, сейчас уже у границ Канады. Но что из того? – спокойно вставил разведчик, заметив, как встревожены и разочарованы слушатели.– Мы с могиканами стоим на одном конце следа, значит, найдем и другой, даже если их разделяют сотни миль. Тише, тише, Ункас! Ты нетерпелив, как горожанин. Не забывай: ножка легкая – след слабый.

– Ха! – вскрикнул Чингачгук, который все это время тщательно осматривал проход, проделанный кем-то в низком, окаймлявшем лес кустарнике. Теперь индеец выпрямился и указывал пальцем на землю с видом и в позе человека, наткнувшегося на омерзительного гада.

– Это же ясный след мужской ноги! – вскричал Хейуорд, наклоняясь над указанным местом.– Ошибка исключена – человек шел по краю лужи. Девушки в плену!

– Что ж, лучше плен, чем голодная смерть в пустыне! – отозвался разведчик.– Да и следов теперь станет побольше. Ставлю пятьдесят бобровых шкур против пятидесяти кремней, что не позже, чем через месяц, мы с могиканами войдем в вигвамы гуронов! Нагнись-ка, Ункас, и попробуй узнать все, что можешь, про этот мокасин, потому что это явно мокасин, а не башмак.

Молодой могиканин склонился над следом и, убрав рассыпанные вокруг листья, стал всматриваться в него с таким вниманием, с каким в наши дни, когда бумажные деньги вызывают к себе явное недоверие, ростовщик разглядывал бы подозрительный банкнот. Наконец Ункас встал с колен, видимо, удовлетворенный результатами осмотра.

– Ну, мальчик, что говорит след? – спросил насторожившийся разведчик.– Ты что-нибудь узнал?

– Хитрая Лисица.

– А, опять этот бесноватый дьявол! Нет, не будет конца его штучкам, пока оленебой не скажет ему теплое словцо!

Хейуорд нехотя, но все же согласился с этой догадкой и выразил скорее надежду, чем сомнение, сказав:

– Возможно, тут ошибка: все мокасины похожи друг на друга.

– Все мокасины похожи друг на друга! Вы еще скажете, что все ноги похожи друг на друга. А ведь каждый знает, что бывают ноги большие и ноги маленькие; у одних ступня широкая, у других – узкая; у одних высокий подъем, у других – низкий; одни ходят носком наружу, другие – внутрь. Мокасины так же мало похожи друг на друга, как книги, хотя тот, кто сумел прочесть одну книгу, может и не разобраться в другой. Но оно и к лучшему.– таким образом каждый человек получает возможность использовать свои природные преимущества... Дай-ка мне тоже взглянуть, Ункас. Ни книге, ни мокасину не повредит, если о них выскажут не одно мнение, а два.– Разведчик нагнулся, тут же снова выпрямился и добавил: – Ты прав, мальчик, след тот же самый, что так часто попадался нам, когда мы гнались за гуронами в прошлый раз. Этот парень не упускает случая выпить, а пьющий индеец расставляет ноги шире, чем обычный дикарь. Так уж ходят все пьяницы – и белые и краснокожие. Кроме того, ширина и длина следа те же, что раньше. Взгляни-ка, сагамор: ты ведь не раз вымерял следы, когда мы гнались за злодеями от Гленна до целебного источника.

Чингачгук повиновался и, встав с колен после непродолжительного осмотра, все так же спокойно и невозмутимо произнес лишь одно слово:

– Магуа.

– Значит, все ясно: здесь прошли темноволосая и

Магуа.

– Без Алисы? – всполошился Хейуорд.

– Ее следов мы пока что не нашли,– отозвался разведчик, пристально разглядывая деревья, кусты и землю.– А это что такое? Ункас, притащи-ка сюда штучку, что болтается вон на том кусте терновника.

Когда молодой воин исполнил просьбу, Соколиный Глаз взял находку, высоко поднял ее и рассмеялся своим добродушным беззвучным смехом.

– Глядите! – сказал он.– Это же писклявое оружие певца! Ну, теперь мы вышли на след, с которого священник – и тот не собьется! Ункас, поищи-ка следы башмака таких размеров, чтобы ступня могла выдержать шесть футов два дюйма ковыляющей плоти... Нет, этот малый начинает подавать надежды. Уж если он перестал драть горло, значит, может заняться чем-нибудь путным.

– По крайней мере, слову он не изменил, и у Коры с Алисой есть друг,– вставил Хейуорд.

– Да, он будет развлекать их пением,– с откровенным презрением сказал Соколиный Глаз,опуская ружье на землю и опираясь на него.– Но сумеет ли он подстрелить оленя им на обед, определить направление по мху на березах или перерезать глотку гурону? Если нет, то у любой птицы мозгов больше, чем у него. Ну, что, мальчик, нашел след?

– Вон тут я вижу нечто вроде следа ноги, обутой в башмак,– вмешался обрадованный Хейуорд, чтобы отвести разговор от бедного Давида, которому он был сейчас глубоко признателен.

– Уж не наш ли друг оставил его?

– Поосторожней с листьями, не то следы сотрете! Вот! Вот отпечаток ноги, но это башмачок темноволосой. До чего же он маленький для девушки такого высокого роста и величавой осанки! Наш певец весь этот след одной своей пяткой накроет.

– Где? Где? Дайте мне взглянуть на след моей девочки! – вскричал Манроу, нетерпеливо раздвигая кусты и с нежностью склоняясь над еле заметным отпечатком ноги.

Как ни быстры и легки были шаги, оставившие след, он все еще не стерся окончательно. Старый воин затуманившимся взором смотрел на землю; он долго не вставал с колен, и Хейуорд заметил, как тяжелые и горячие слезы закапали из глаз старика на отпечаток изящных ножек его дочери. Чтобы рассеять грозившую вырваться наружу скорбь отца и как-нибудь отвлечь его, молодой человек сказал разведчику:

– Раз уж мы вышли на верный след, тронемся поскорее в путь. Нашим пленникам каждая минута промедления кажется сейчас вечностью.

– Не того оленя, который на ногу скор, труднее всего поймать,– возразил разведчик, не отрывая глаз от примет, попавших в поле его зрения.– Здесь прошли хитрый гурон, темноволосая и певец – это мы знаем. А где золотоволосая щебетунья с голубыми глазами? Ростом она, правда, невелика и в смелости уступает сестре, но смотреть на нее и говорить с ней приятно. Разве у нее нет здесь друзей? Почему никто о ней не думает?

– Даст бог, у нее никогда не будет в них недостатка! Разве мы и сейчас не ищем ее? Да я первый не прекращу поисков, пока не найду девушку!

– В таком случае, нам, вероятно, придется идти разными дорогами, потому что, как ни легки ее шаги, здесь она не проходила.

Хейуорд отступил назад: у него сразу пропало всякое желание продолжать путь. Не обращая внимания на неожиданный поворот в настроении собеседника, разведчик, подумав немного, продолжал:

– В этой глуши, кроме темноволосой и ее сестры, нет женщины, способной оставить такой след. Мы знаем, что старшая была здесь, но где же следы младшей? Пойдем-ка по следу, а если ничего не обнаружим, вернемся на равнину и поищем другую тропу. Вперед, Ункас, и не спускай глаз с сухих листьев. Я буду следить за кустами, а твой отец пусть смотрит на землю. Пошли, друзья, солнце уже покатилось за горы.

– Неужели я ничем не могу быть полезен? – с огорчением осведомился Хейуорд.

– Вы? – переспросил разведчик, который вместе со своими краснокожими друзьями уже приступил к выполнению намеченного плана.– Можете. Держитесь позади нас и не затаптывайте нам следы.

Не пройдя и полусотни футов, индейцы остановились и с особым интересом принялись рассматривать что-то на земле. Отец и сын громко и быстро заговорили, то поглядывая на предмет, привлекший их внимание, то с нескрываемым удовлетворением окидывая взором друг друга.

– Они нашли след маленькой ножки! – воскликнул разведчик и, позабыв о собственной задаче, ринулся вперед.– Что у вас тут? Здесь была засада?.. Нет, клянусь самым метким ружьем на всей границе, здесь опять побывали лошади-бокоходы! Ну, теперь тайна раскрылась, и асе ясно, как Полярная звезда в полночь. Да, вот тут они сели на лошадей, привязанных к этому деревцу; а вон там широкая тропа уходит прямо на север, в Канаду.

– И все-таки здесь нет следов Алисы – я хотел сказать, младшей мисс Манроу,– возразил Дункан.

– Кроме блестящей побрякушки,– видите, Ункас поднимает ее с земли. Дай-ка эту штучку сюда, мальчик, и поглядим.

Хейуорд мгновенно узнал безделушку, которую любила носить Алиса. Цепкая память влюбленного подсказала ему, что в роковое утро резни он видел этот медальон на прелестной шейке предмета своих воздыханий. Он схватил столь драгоценную для него вещицу, и находка исчезла с глаз изумленного разведчика, который тщетно искал ее на земле: Дункан еще не успел подтвердить, что медальон действительно принадлежит Алисе, как последний уже покоился на его груди, рядом с учащенно забившимся сердцем.

– Ну, что ты скажешь! – с досадой процедил Соколиный Глаз, переставая ворошить листья прикладом ружья.– Если зрение слабеет,– значит, подошла старость. Штучка блестит так ярко, а я не вижу ее! Ну, да ладно! Целиться я еще могу, а этого довольно, чтобы сводить счеты с мингами. И все-таки надо бы разыскать безделушку, хотя бы для того, чтобы вернуть законной владелице,– ведь таким образом мы бы соединили оба конца длинного-предлинного следа. А пока что нас с девушкой разделяет ширь реки Святого Лаврентия или даже Великих озер.

– Тем больше у нас оснований не медлить с выступлением,– вставил Хейуорд.– В путь!

– Верно говорится: молодая кровь – горячая кровь. Мы отправляемся не белок стрелять и не оленя загонять в Хорикэн. Нам придется много дней и ночей брести по диким пустынным местам, где редко ступает нога человека и никакие книжные знания не помогут сберечь свою шкуру. Индеец ни за что не двинется в такой поход, не выкурив трубку у костра совета; а я хоть и чистокровный белый, но уважаю туземные обычаи, в особенности этот, потому что они благоразумны и мудры. Вот почему мы сейчас вернемся назад и разведем на развалинах форта костер; утром же, со свежими силами, возьмемся за дело так, как подобает мужчинам, а не болтливым женщинам и нетерпеливым юнцам.

По тону разведчика Хейуорд понял, что спорить бесполезно. Манроу вновь погрузился в апатию, которая овладела им после всех несчастий и вывести из которой его, видимо, могло только новое сильное потрясение. Покорившись необходимости, молодой человек взял ветерана под руку и последовал за индейцами и разведчиком, уже направлявшимися назад к равнине.